Мстиславский Сергей Дмитриевич - Грач - птица весенняя

   Михальчук хрюкнул от волнения:

   - Покорнейше... Как бог свят, заслужу!..

   Толпа загудела. Мясник выпятил грудь и шагнул вперед:

   - Все заслужим!

   Адмирал кивнул:

   - Верю, братцы! Я уж заранее и распоряжение дал по генерал-губернаторской канцелярии: каждый будет получать по заслугам, соответственно. Меж собой сговоритесь: указания получите, каждый в своем участке, от господ приставов: им инструкция преподана. И помните, братцы: государево дело будете делать. Помните царя, и царь вас не забудет... У царя, как у бога, милость не оскудевает. В накладе не останетесь... Ваше высокопреосвященство, благословите верных... на подвиг.

   Подвертывая полы и крестясь, уже опускалась на колени толпа. Митрополит вознес не то благословением, не то угрозою сложенные пальцы, бледные, тонкие:

   - Во имя отца, и сына, и святаго духа... Дерзайте, чада! За святую церковь, за престол царский. За царя небесного и бога земного... Заповедь божья гласит: "Не убий", но поелику на брани воинской не в грех господом богом вменяется убиение воинов враждебного стана, то и ныне не в грех истребление врагов божьих и царских крамольников. И в песнопении церковном нарочито о сем именно моление богу возносится: "Победы... благочестивейшему, самодержавнейшему, великому государю нашему..."

  

   На лестнице, поднимаясь обратно в генерал-губернаторские покои, Дубасов окликнул:

   - Генерал Штрамм!

   Жандармский генерал, шагая через две ступени, догнал адмирала.

   - Типографии бастуют,- сказал Дубасов.- Но типография жандармского управления действует, я полагаю? Что если мы отпечатаем срочно эдакое... воззвание - в духе моей речи и благословения его преосвященства? Полиция и эти вот... представители могли бы распространить,-он фыркнул и погладил усы,-из-под полы... по примеру подпольщиков. У вас найдется человек, соответственно владеющий пером?

  

   Бауман голодал пятые сутки.

   В ноябрьскую голодовку прошлого года он выдержал легко-до выигрыша-все одиннадцать дней. Сейчас же пятые сутки тяжелей, чем тогда были одиннадцатые. А следит он за собой строже: пьет воду, избегает движений.

   За год, стало быть, сдал организм? Или это - от нервов? Бауман лежа напряг мышцы; он ощупал их и улыбнулся. Нет, всё в порядке. Значит, только нервы. Наверное нервы!

   При голодовке самое главное, пожалуй- спокойное самочувствие. Ни о чем не думать: полоскать мозги какой-нибудь ерундовой беллетристикой, бульварными романами. И не волноваться. В ноябре он не волновался. Но разве сейчас-можно?..

  

   Пятый день камера без уборки; парашу выносят сам надзиратель: уборщику, очевидно, не доверяют. Но в такой изоляции тюрьма не узнает о голодовке. А если не знает тюрьма, не знает и воля.

   Кажется, он что-то не рассчитал.

   И он не знает, что на воле... Может быть, и "Ко-рень зуба", и Абсолют, и Надя уже где-нибудь здесь, за решеткой? И только связаться с ним не могут...

  

   И книги перестали давать. Только одну и прислал по собственному выбору - в издевку, вероятно - прокурор.

   Кнут Гамсун. Собрание сочинений, том II: "Сумасброд", "Игра жизни", "У врат царства" и... "Голод".

   Заглавия- как на подбор. Особенно - последнее. Очевидно, для возбуждения аппетита.

   Стал читать прямо с "Голода", само собой. Отчего не доставить удовольствие господину прокурору?.. Сначала было забавно. Потом стало раздражать. Как смеет этот самый Кнут разводить на розовой водице слова о "как будто" голоде, когда есть на земле настоящий голод, цепкий, держащий за горло, доводящий до людоедства, трупами устилающий целые области! Или еще - невидимый, неслышный, голоса не подающий голод рабочих кварталов, который душит детей и землистыми делает молодые лица!.. О них-молчок! А развести на трехстах страницах роман о тоске буржуазного брюха - это тема? Как можно сметь называть это голодом!..

   Малейшее раздражение повышает обмен, стало быть - потерю, и увеличивает количество отравляющих организм выделений. Еще не хватало раздражаться из-за Гамсуна! И без него довольно работы нервам.

  

   В стенку справа, у самого бока,-осторожный чуть слышный, крадущийся стук. Бауман в первый момент на поверил. От голода бывает шум в ушах... Но стук повторился. Условный: по тюремной азбуке. На этот раз Бауман прочитал вполне явственно:

   "Кто?"

   Имя давно установлено, скрываться нечего. Бауман постучал тем же осторожным, чуть слышным стуком:

   "Бауман".

   Ответный стук был порывист и быстр. Бауман едва поспевал схватывать шедшие сквозь стену буквы:

   "Циглер".

   Быть не может! Циглер? Пересадили? сюда, к нему?..

   Надо вопрос для проверки-действительно ли он?..

   Сразу Бауман не нашелся. А надо уже отвечать...

   "Август?"

   "Да. Перевели потому, что мест нет. Привезли много новых. Комитет весь арестован. Типография взята. В каждой одиночке - десять".

   Долгая пауза. Потом постучал Бауман:

   "Я объявил голодовку".

   Ответ не замедлил:

   "Знаем. Брось, не стоит. Стачка сорвана, ничего не будет".

   Бауман поднялся на локти и ударил кулаком-гулко, на весь коридор:

   - Сволочь!

   Это не Циглер, а подсаженный провокатор. Ответы выдали его с головой: свой так не скажет. Никогда. Тем более - Ленгник. И на Августа отозвался. У Ленгника такой клички не было и нет.

   Он вытянулся опять. В стену снова стучали быстрыми, дробными стуками. Бауман не слушал.

  

   Малейшее раздражение повышает обмен.

   Закрыть глаза и не думать... Но как не думать, когда нечего читать и нет еды: еда отвлекает тоже. И еще: без еды день в затворе становится совсем сплошным. И тягучим до непереносимости. Дико, в сущности. Ну, что такое, собственно, кипяток, постные полухолодные щи, сырая, к зубам и нёбу липнущая каша... и опять каша, в сумерки уже, когда от темноты светлее покажется неугасимая, под сводчатым потолком, тусклая лампочка? Но все-таки, когда течение дня рассекалось кипятком, щами и кашей, проходить его было легче: мысли перебивались. А теперь день тянется и заставляет думать, думать без перебоев. И еще хуже: прислушиваться к себе. А человеческий организм так уж устроен: если начать прислушиваться при совершенной тишине, как здесь вот, в этом чертовом изоляторе, - и в пустоте почудятся звуки и шорохи. А если к собственному телу прислушаться, обязательно послышится боль. Где-нибудь да заноет.

   Бауман сбросил ноги с койки и сел. Баста! Надо переменить режим. Раз нечего читать, некому стучать, от лежания только хуже будет. Движение. Гимнастика: все шестнадцать приемов. Сразу голова посвежеет.

   По коридору затопали шаги. Обед. Сейчас откинется фортка и начнется семнадцатое, не предусмотренное, упражнение: принять миску со щами, вылить в парашу, сдать миску; принять миску с кашей, ссыпать в парашу, сдать миску.

   Но форточка не откинулась-раскрылась вся дверь. Надзиратель бережно внес две миски сразу, поставил на стол и сказал спокойным голосом:

   - Откушайте, господин Бауман.

   Бауман протянул руку:

   - Давайте.

   Семнадцатое упражнение.

   Надзиратель сокрушенно покачал головой:

   - Напрасно вы так, господин Бауман! Зря себя изводите, смею сказать...

   Отошел к порогу, остановился, вздохнул. И голос и вид его были столь необычны, что Бауман спросил настороженно:

   - Что с вами такое? Вы нынче какой-то особенный...

   Надзиратель вздохнул опять:

   - Дела, господин Бауман!

   Помолчал и добавил:

   - Главное-семья у меня...

   Бауман дрогнул от догадки. Он схватил надзирателя цепко за плечо:

   - Что в городе? Говори скорей!

   Надзиратель испуганным движением высвободил плечо. Он ответил шепотом:

   - Неспокойно... В тюрьму к нам роту гренадеров поставили. Такой разговор идет, будто рабочего бунта ждут. Тюрьму брать будут... Если, не дай бог, приключится - вы здесь за меня посвидетельствуйте, господин Бауман. Вы у них человек большой - все говорят. Заступитесь... Мы же служилые, не по своей вине: есть-пить надо... Зла вы от меня не видали, всегда, чем мог... Семья у меня, главное дело...

   Бауман прикрыл дверь. Он тоже перешел на шепот.

   - Помоги выйти... Резолюция победит-ты это запомни. Не может не победить... Выведи меня-тебе это зачтется. В долгу не останемся.

   Надзиратель широко раскрыл рот: перехватило дыхание.

   - Господь с вами! Никак это невозможно. На особом вы положении. Со мной-то что будет, ежели вы... Четвертуют!

   - Уходи со мной. Принеси одежду. Второй сюртук есть? Или другое что... форменное. Вместе выйдем. Жалеть не будешь, я говорю.

   - Да я...-задыхаясь по-прежнему, начал надзиратель и вдруг, прислушавшись, метнулся к двери.- Идут!

   Он выскочил в коридор. И сейчас же у самой камеры непривычно громко, не по инструкции, зазвучали голоса, Бауман узнал низкий басок начальника тюрьмы. Дверь открылась снова. Начальник улыбался, и улыбка его была совсем как давеча у надзирателя: испуганная и льстивая.

   - На выписку, господин Бауман! Пожалуйте в контору, актик подписать: освобождение под залог. И вещички получите. Супруга ждет-с...

  

   Бауман быстро, в охапку, собрал камерные свои вещи. Начальник дожидался почтительно.

   - Пошли. Понятые у вас в конторе найдутся?

   Начальник распустил недоуменно губы:

   - Понятые? Зачем? Я же докладываю...

   Бауман усмехнулся всегдашней своей мягкой улыбкой:

   - А я подписывать вам никаких "актиков" не буду. У меня правило такое. Останетесь без документа, если понятых не будет.

   Заулыбался и начальник, потряс головой:

   - Жестокий вы человек, господин Бауман! Что с вами сделаешь? Не задерживать же из-за формальности. Как-нибудь обойдемся.

   Надзиратель рысцой забежал вперед, распахнул дверь в контору:

   - Пожалуйте!

   Надя. Цветы. Надзиратели. И кто-то еще, высокий, в штатском, приветливо протянувший руку. Прокурор...

   Бауман прошел мимо руки и крепко обнял жену:

   - Здорова? Как отец?

   Она ответила, с трудом сдерживая смех:

   - Еще дышит. Идем скорее... Отобранные вещи им можно оставить, правда? Не терять время на записи.

   - Запишут без нас!

   Бауман, смеясь, сгреб в карман лежавшие на столе подтяжки, перочинный ножик, часы...

   Прокурор снова выдвинулся вперед:

   - Счел долгом лично заехать, во избежание каких-либо недоразумений...

   Надя перехватила взгляд мужа. Она сжала ему руку и сказала поспешно:

   - Пойдем, Николай!

   Надзиратель опять побежал рысцой вперед:

   -Я-до ворот... чтобы без задержки.

   Бауман скривил губы. Погано стало на сердце от этих засматривающих с собачьей готовностью глаз, вихляющей, подхалимской походки...

   Двор. Свет ударил в глаза, закружилась голова от свежего холодного воздуха. Бауман остановился, Надя спросила заботливо:

   - Что ты?.. Ты совсем побледнел.

   - Ничего, пройдет. Это - от голодовки.

   - Ты голодал?!

   Вопрос вырвался вскриком. Надзиратель втянул голову в плечи, пригнулся, как виноватый.

   От корпуса политических звонкий голос, с окна во втором этаже, окликнул:

   - Бауман? Освободили?

   Бауман обернулся к окнам. За решетками замелькали лица и руки.

   - Счастливо, Грач!..

   Бауман взмахнул рукой и крикнул что было силы:

   - Вернусь за вами! Скоро! Да здравствует революция!

   Надзиратель остановился. Сзади рысцой подбегал второй:

   - Господин Бауман, никак невозможно...

   Еще раз махнул рукой Бауман и пошел к воротам.

   Вслед, от окон, грянула песня...

  

   В зале, узком и длинном, двести, а может быть и триста человек. Бауман с Надей остановились на пороге, и тотчас радостный голос окликнул, перебивая говорившего оратора:

   - Грач, родной!.. Бауман, товарищи!..

   Козуба подходил почти что бегом, охватил руками, поцеловал, жестко покалывая кожу колючим подбородком.

   - Я уж думал-сам выпущу! Нет, струсил прокурорчик, не дождался.

   Кругом уже толпились другие. Заседание прервалось. Крепко жал руку Ларионов: в прошлом году вместе провели голодовку. И еще, еще знакомые лица...

   - Прямо из-за решетки? Домой не заходил? Правильный ты человек.

   Бауман, взволнованный, оглядел толпу вокруг себя:

   - У вас что тут сейчас? Митинг?

   Козуба расхохотался:

   - Митинги нынче, брат, по десять тысяч человек. На меньше-рта не раскрываем. А здесь... Жена разве тебе не сказала, куда ведет?.. Здесь только всего-навсего Московский комитет с районными представителями.

   Бауман качнул головой невольно. Громче засмеялся Козуба:

   - Шагнули, а? Помнишь, как у доктора среди морских свинок заседали? Пятеро-вот тебе и всё Северное бюро, на четверть России организаторы... Было - прошло!

   Бауман огляделся еще раз:

   - И заседаете так вот, открыто?

   - А прятаться от кого? Нынче, товарищ дорогой, ни шпиков, ни полиции. Чисто! Ходи по своей воле...

   Прозвонил председательский звонок. Козуба сказал гордо:

   - Слышал? По всей форме! Иди к столу: мы тебя - в президиум.

   - Товарищи! Заседание продолжается. Президиум предлагает кооптировать только что освобожденного из тюрьмы старейшего большевика, товарища Баумана, присутствующего среди нас.

   Радостно и гулко бьют ладони. За столом потеснились, очистили место.

   - В порядке дня очередным пунктом - распределение работы между членами комитета.-Председатель обернулся к Бауману: - Какую работу возьмешь на себя, товарищ Бауман?

   Голова мутна еще от пяти дней голодовки. И нервы-как струны. Перед глазами-ряды, ряды, и всё новые, новые, по-новому пристальные лица.

   - Дай присмотреться немного... Козуба сейчас верно напомнил: совсем другой масштаб стал работы. После полутора лет-надо освоиться.

   Председатель покачал головой, улыбаясь:

   - Напрасно скромничаешь, товарищ Бауман. Такой работник, как ты, сразу ориентируется, только глазом окинет. В курс мы тебя мигом введем.

   Вмешался Козуба-за Баумана:

   - Нет, ты его слушай, сразу не наваливай. Он потом нагонит и перегонит, а сейчас дай ему по-своему осмотреться. Я, к слову, завтра с утра-в текстильный район, в Подмосковье: прошинские по сю пору в стачку еще не вошли. Районному организатору на вид предлагаю поставить: прилепился к Морозовской, на Прошинскую носа не кажет, а она как раз фабрика наибольше отсталая. Едем вместе, товарищ Грач!.. Район тебе, кстати, знакомый. И народ нынешний посмотришь, и потолкуем в дороге вплотную.

   - А как поедете? Дорога ведь стоит.

   - Железнодорожники - наши иль нет? Паровоз дадут. Обернемся духом.

  

   Медведь в сарафане под вычурной коронкой. И вывеска ажурная над широко распахнутыми воротами:

   Чернеет двор сплошной, тесной толпой. На крыльце фабричного здания - президиум. От фабрики трое - старик и два молодых; от Московского комитета - Козуба и Бауман.

   Уже третий час идет митинг.

   Рядом с президиумом на бочке-трибуне стоит во весь свой огромный рост парень-из здешних рабочих, безбородый еще, безбровый, русые волосы по ветру.

   Парень рубанул рукой по воздуху:

   - Кончаю, товарищи! Сегодня, стало быть, выступаем против самодержавия. До сего дня боролись мы за копейки да пятаки, за жалкое свое существование, за то, чтоб вонючую конуру в хозяйском хлеве хоть на какое человечье жилье сменить. Теперь, товарищи, бороться будем за власть, какая рабочим людям нужна. На царя идем, потому что поняли: покуда царская власть, нам фабриканта не сбить! Царь фабриканту опора, и одной они общей шайкой из народа кровь сосут. Царя собьем-управимся и с капиталистом. Конечно, даром такое дело не дается - может, нас какой разок и побьют. Но если б и так - этим отнюдь они дела не остановят: рабочий народ к своему придет. Обязательно, однако, и неотложно надо вооружаться. Голой рукой царя не возьмешь.

   Голос из толпы, далекий и гулкий, прокричал:

   - Не туда гнешь!

   Парень остановился:

   - А ну доказывай, как по-твоему?

   Голос отозвался не столь уж уверенно и громко, словно оробел:

   - Не к пользе народной.

   Толпа колыхнулась.

   - Из подворотни не лай! Доказывать хочешь- лезь на бочку!.. Поддай его, ребята, кто он там, к президиуму...

   К бочке подтолкнули - далекой передачей, из глубоких рядов-седоватого человека; пальтишко, сапоги бутылкой, справные. Парень с бочки скосил подозрительно и насмешливо глаза на сапоги.

   Человечек снял картуз:

   - Зачем на бочку?.. Я и так...

   - Ползи, не ерзай!

   Бочек у крыльца груда. Влез на соседнюю с парнем. И сейчас же из толпы закричали:

   - Не свой! У нас не работает!.. С макеевской мастерской. Какой еще ему разговор?

   Но Козуба встал, поднял руку. И сейчас же стало тихо.

   - Непорядок, товарищи! Ежели не с нашей фабрики, так уж и не свой, слова ему нет?.. Неправильно. Вот послушаем, что скажет, тогда и определим-свой, не свой.

   Седоватый кашлянул в кулак. От председательской поддержки он как будто бы осмелел.

   -Я к тому, собственно, в рассуждении общей пользы, чтобы в драку не ввязываться. Разве это рабочее дело-с ружья стрелять? Наше дело-станок... Окромя того, тут доклад был, все слышали, будто Расея вся поднялась, и дороги стоят и фабрики... Так нам-то чего, скажем, кулаками махать? И без нас управятся. Пойдем мы или нет - все один толк, а рабочему человеку от забастовки убыток...

   Парень перебил, не выдержал:

   - А я так говорю: уж если дошло, что рабочий народ за свою долю встал, каждому надо до последнего идти,- вот время какое! И кто против этого брешет, тот не пролетарий, а царский прихвостень и вообще, чтобы по всей вежливости сказать, сукин сын!

   - Правильно-стоголосым гулом отозвалась толпа.

   Седоватый махнул рукой отчаянно:

   - Я ж не против чего... Я только по осторожности... Обождать, говорю...

   Голос затерялся в гуле. Из рядов кричали злорадно и яро:

   - Хватит! Сказал! В бочку!

   Макеевский оглянулся на президиум испуганно. Но старик, с Козубою рядом, кивнул подтвердительно:

   - Слышал? Лезь. Порядок у нас на митингах установлен такой: говорить-на бочку, а ежели проврался-в бочку. Вон стоит,-ухмыльнулся,-отверстая...- И, наклонившись к Козубе и Бауману, пояснил:-Это мы, извольте видеть, для того, чтобы человек с рассудком говорил. А то вначале было: выскочит который краснобай, чешет, чешет языком - не понять, что к чему... Ну, а как бочкой припугнешь, молоть опасается.

  

   Еще не был окончен митинг, когда Бауман с Козубой вышли за ворота: к вечернему заседанию комитета обещали быть в Москве. Около иконы святителя Сергия несколько парней и седой ткач с красной кумачовой повязкой на рукаве выворачивали из оковок прикрученную к подножию иконы огромную кружку для пожертвований. Глухо бренчали тяжелым звоном, перекатываясь в жестяной утробе, медяки.

   Бауман остановился:

   - Это вы что?

   Седой повел бровями успокоительно:

   - Стачечный комитет постановил - отобрать на вооружение... Вы не беспокойтесь, товарищ, мы согласно закону: вскроем по акту и расписку составим, сколько именно взяли. После революции пусть поп из банка получает, ежели власть постановит, чтобы отдавать.

   - Постановит, держи! - рассмеялся один из молодых, крепкозубый.- Не чьи-нибудь, наши деньги, рабочие: свои же дурни фабричные насыпали. Их за дурость, выходит, и штрафуем.

   Козуба вопросительно посмотрел на Баумана:

   - Уж не знаю, правильно ли?.. Казны тут - ерундовое дело, а крик подымут: рабочие, дескать, грабят...

   - На всякое чиханье не наздравствуешься,-степенно возразил старый ткач.-Эдак и помещичий налог тоже на грабеж повернуть могут, тем более-там не на пятаки счет.

   - Какой еще налог?

   - На помещиков, я говорю. Тут, кругом фабрики, помещичьи земли. Комитет и послал в объезд-по усадьбам-денег собрать на стачку. Ну, стало быть, и на вооружение. Приехали мы первым делом к графу Соллогубу,- есть у нас тут старик такой, миллионщик. Расчет был на то, что он, как старик, особо хлипкий. И действительно, как увидал - рабочие, притом вроде вооруженные,-тысячу целковых отвалил. Ну а дальше уже легко пошло. Приезжаем сейчас же: так и так, Соллогуб тысячу дал. "Тысячу?" Ну каждый соответственно выдает... Апраксина, княгиня, так целые две тысячи дала... "Если,-говорит,-Соллогуб-одну, так я две..." Перешибить, стало быть, форснуть.

   - Думают, откупились! - подмигнул крепкозубый.- Подожди, дай срок...

   Старик докончил:

   - Медяки эти не для корысти - для порядка отбираем. Денег у нас и так сейчас много. Месяц бастовать надо будет-месяц пробастуем, два-и два продержимся! И на оружие хватит, к вам в Москву дружину послать, если понадобится... В наших-то местах едва ль какое сражение будет, кому тут против нас воевать? Становой один был, да и тот давно удрал. А вам, на Москве, есть кого за горло брать.

  

   Паровозные искры-в ночь. Бауман с Козубой- у решетки паровоза. Октябрьский ветер, холодный, бьет сквозь пальто в грудь. Из-под самых ног, в два снопа, сверлят мрак фары.

   - Не простудишься, Грач?

   Бауман ответил не сразу. От сегодняшнего дня - тесно мыслям. Поежился под ветром Козуба:

   - Не узнать ребят, а? Помнишь, как ты в девятьсот втором стачку у нас в районе проводил? До чего был народ забитый!.. Прошину, старику, только пальцем погрозить... А сейчас, смотри,-держат линию... И главное дело, ты обрати внимание: ведь всё-собственным разумом. Заброшенная эта фабричка, прямо надо сказать. Опять же - текстили... отсталое производство...- Усмехнулся, вспомнил:-А бочку ладно придумали. Честное слово, хорошо бы в повсеместный обиход ввести. Словоблудов бы поубавилось. Вот тоже яд! На митингах нынче та-кая резня идет... Цапают меньшевики рабочих за полу, боятся, как бы далеко не зашли. О восстании ему скажи, меньшевику,-затрясется. Очень здорово, что ты вышел. Ты с малых лет, можно сказать, наловчился меньшевиков бить.

   Бауман ответил очень серьезно:

   - С меньшевиками я справлюсь. А вообще - странное у меня чувство, Козуба. В Петропавловской крепости я двадцать два месяца отсидел. Вышел, чувствую - от одиночки вырос. После ссылки - тоже. После Лукьяновской тюрьмы - тоже. Каждый раз, когда я из затвора выходил, сознание было, что вырос. А сейчас такое у меня чувство, что все вперед ушли, выросли все, а я будто - не больше, а меньше.

   Серьезным стал и Козуба:

   - Год пятый-действительно знаменитый. За год один не узнать стало людей. Главное дело, народ свою силу чуять стал... А насчет "больше-меньше" - это тебя еще с голодовки шатает. Десять лет ты на революцию работаешь, всем нам у тебя поучиться надо... Бурлит Россия!.. Еще день, неделя-и либо нас расстреливать начнут, либо фортель какой-нибудь придумают...

  

   - Ма-ни-фест!

   - "Свобода собраний, союзов, личности..."

  

   Бауман почти вырвал из рук мальчишки-газетчика сырой, типографской краской пахнущий листок. В самом деле:

   "Мы, божьей... милостью, Николай Вторый, император и самодержец..."

   "...признали за благо даровать нашим верноподданным..."

   - "Даровать"! Ах, будь он трижды!..

   Бауман невольно улыбнулся. Но улыбка сошла с губ мгновенно: до слуха дошло раскатистое, дружное "ура".

   - Неужели поверят?.. Вот вам и "фортель"...

   По улице надвигалась на него толпа. Впереди, махал шляпами, шли какие-то хорошо одетые и упитанные люди. Они кричали восторженно, но крики тонули в раскатах "ура". В толпе, валившей за ними, разношерстной и разнолицей, Бауман увидел рабочих. И помрачнел.

   Заседание комитета назначено на двенадцать. Сейчас еще только девять. Но поскольку манифест... наверно, уже собрались. Если сегодня распубликовано, в комитете вчера еще вечером должны были знать. Он опять выезжал в район, только поздней ночью вернулся. И Надя с вечера куда-то ушла на работу.

   Комитет-в Техническом училище, на Немецкой. Далеко. Бауман пошел быстрым шагом.

   Народу на улицах становилось все больше. Кое-где на стенах домов трепались уже спешно вывешенные трехцветные, "национальные" флаги.

   На перекрестках, запруженных толпами, кричали, стоя на тумбах, придерживаясь за уличные фонари, ораторы. И всё те же, всё те же доходили до Баумана выкрики:

   - Свобода!.. Свобода!..

   И в кричащих толпах этих - все больше, больше рабочих. Бауман круче сдвинул брови.

   Слушают. И "ура" кричат. Неужели удастся сорвать стачку?

   Вспомнились митинги этих семидней-семь дней его, баумановской, свободы. Бурный подъем речей, десятки тысяч единым взмахом поднятых голосованием рук...

   Да здравствует стачка!

   До полной победы!

   Разве может быть поворот?

  

   Он шел все быстрей и быстрей.

   Меньшевики, наверно, уже бьют отбой, уже трубят победу, либералам в след и в хвост.

   "Свобода союзов" - на что им теперь партия! "Свобода печати" - к чему теперь нелегальный печатный станок! Государственная дума - как надежда и упование!

  

   Можно ли поручиться, что им не удастся и рабочую массу сбить с пути, убаюкать видимостью победы?.. Ведь свободы - вот они! - пропечатаны все на бумажке. О них кричат на всех перекрестках.

   Но если они поверят, самодержавие вывернется из-под удара...

   Этого допустить нельзя!..

   Он обогнул угол, сдерживая горячие слова, готовые сорваться с губ,- слова, которые надо сказать там, в комитете, и потом тотчас вынести их на площадь, к толпам, на заводы, в цеха, раньше чем снова застучат-по-прежнему рабьим стуком-машины. Обогнул и остановился... По всей улице - до здания Технического училища и дальше, насколько хватал глаз-строились ряды. Меж черных рабочих картузов и обшарпанных, зимних уже, не по времени, шапок синели кое-где студенческие околыши.

   И сразу - как ветром сдуло навеянную на душу муть.

  

   Лестница запружена сплошь, не протолкаться. Но Баумана опознали:

   - Товарищи, дайте пройти члену Московского комитета!

   Плечи сжались. Узким проходом, сквозь строй обращенных к нему пристальных и приветливых глаз, Бауман шел в зал. Взять слово немедля. Сказать все, что подумалось, что почувствовалось по дороге сегодня. И с новой, с удесятеренной силой бросить: "Да здравствует стачка!"

   Но крик "Да здравствует стачка!" вырвался из зала, навстречу ему, едва он ступил на порог, передался по лестнице вниз, и улица ответила тысячеголосым откликом:

   - Да здравствует стачка!

   Бауман увидел: Козуба стоял на столе, высясь широкими своими плечами над сомкнутой толпой.

   - Самодержавие отступило, товарищи! Этою вот бумажонкою,-он взмахнул печатным листком манифеста, сжал его, бросил,- оно хочет вырваться из тисков, в которые зажала его пролетарская всеобщая стачка. И найдутся, конечно, караси, которые на этого дохлого червя клюнут... Уже благовестят небось попы всех приходов, от митрополичьего двора до меньшевистских задворок... к празднику!

   - Пра-виль-но!

   - Но революционные рабочие, социал-демократы, в обман себя не дадут. Мы собственной силой вышли на волю, и назад, в клетку, хотя б ее и позолотил грязной рукой палач, мы не пойдем!

   И, как грозный прибой, за которым море, океан, необозримый, неодолимый простор,- бурным рокотом отозвались тесные, плечо к плечу, сомкнутые ряды. Взметнулись руки, колыхнулось у самого стола, на котором стоял Козуба, красное бархатное тяжелое знамя. Козуба поднял за край полотнище. Блеснули перед глазами сотен золотые строгие буквы боевого лозунга;

   Бауман видел: глаза потемнели, сжались брови, и с новой силой вырвался многозвучный, раскатистый крик:

   - К оружию!..

   - Да здравствует стачка! Да здравствует восстание!

   - На улицы!

   Ряды рванулись.

   Бауман поднял руку и крикнул:

   - К тюрьмам! Политических на свободу!

   Козуба опознал голос.

   - Товарищи! Пока царизм жив, свободы не будет. Но он еще долго, быть может, будет жить, если мы разожмем руку, которая его держит за горло. Сожмем ее крепче, насмерть, и первым шагом пусть будет шаг, на который зовет товарищ Бауман. Собьем затворы с царских застенков!.. В голову колонны, Бауман! Тебе- честь и место!..

   Он соскочил со стола. Следом за ним к Бауману двинулось знамя.

   С улицы, навстречу выходящим, уже гремела боевым, зовущим запевом революционная песня. Почти рядом с Бауманом, чуть отступя, худой подросток, придерживая знаменную кисть, пел высоким вздрагивающим голосом. Бауман оглянулся, потому что слова, которые пел мальчик, были незнакомы.

   - Что ты поешь?

   Блеснули на секунду под бледной губой белые зубы:

   - Сам придумал.

  

   Козуба нагнал Баумана, когда колонна уже подходила к Вознесенской. Он оглянулся командирским глазом назад, на бесконечные ряды, на знамена, и охватил Баумана любовно рукою за плечи:

   - Что?.. Недаром всю жизнь веселым был, Грач, птица весенняя! Весна на лето поворачивает... Засеяли-всходы-то какие пошли! Эка, знаменами заколосились. И твоей руки дело... Теперь-в тысячу вражьих рук назад тащить будут-не остановят.

  

   Вправо открылась улица. Фасад фабричного корпуса, у ворот - кучка рабочих.

   Бауман замедлил шаг присматриваясь.

   - Что за фабрика?

   -Тут две,-отозвался Козуба:-Дюфурмантеля и Щапова.

   Бауман махнул рукой толпившимся вдали рабочим:

   - К нам!

   Никто не тронулся с места. Бауман нахмурился и свернул на тротуар:

   - Я сейчас приведу их.

   Козуба отмахнулся:

   - Брось! Много ли их там!.. Не стоит. Пошли!

   Но Бауман помотал головой упрямо:

   - Окликнул - надо дело до конца довести. Иди, я сейчас догоню... на рысаке вот.- Он кивнул на извозчичью пролетку, стоявшую на углу.-Догоним, а, дед?

   Извозчик, старик на козлах, подобрал вожжи, зачмокал. Бауман стал на подножку.

   - Знамя, товарищ Бауман, знамя возьмите!..

   Высокий, пышноволосый и бритый, в мягкой шляпе протягивал красное знамя. Бауман стиснул рукой древко, извозчик ударил вожжами, лошадь затрусила, набирая ход...

   Женский голос окликнул Козубу тревожно:

   - Козуба! Куда он поехал?

   Надя с Ириной вместе в рядах поравнялись с перекрестком. Бауман отъехал уже далеко. На остром, холодном ветру полыхало багровое полотнище знамени.

   Козуба ответил усмехаясь:

   - Всю Москву порешил собрать под наши знамена товарищ Грач... Во-он за теми поехал.

   Он кивнул, показывая на кучку людей у фабрики, и улыбка сбежала с губ.

   Из-за толпы у ворот, пригибаясь, словно как бы крадучись, вывернулся на панель низкорослый человек и двинулся навстречу пролетке, тяжело волоча за собой что-то гремучее, длинное... Шест, труба?.. Бауман стоял, глядя назад, на перекресток, на шедшую мимо, ряд за рядом, колонну.

   Человек зашагал быстрей. Ясней и зловещей стал скрежет железа о камень. Козуба дрогнул и крикнул во всю силу голоса:

   - Грач! Берегись! Михальчук!

   Крик дошел. Бауман оглянулся, отводя от лица плескавшееся под ветром полотнище знамени. Но человек уже поравнялся с пролеткой, перехватил двумя руками трубу, взметнул над головой... Извозчик взвыл, соскочил с козел, присел, укрываясь рукавом. Знамя в баумановской руке колыхнулось - и рухнуло...

   Козуба бежал, стреляя на ходу. Сзади разом оборвалась песня. Женский дошел отчаянный вскрик:

   - Сюда! На помощь, дружинники!..

   Стоявшие у ворот бросились прочь, врассыпную. Следом за ними бежал, пригибаясь, виляя под пулями, низкорослый, приземистый, до глаз заросший щетиной давно не бритых волос Михальчук.

  

   Козуба наклонился над телом. Глаза Грача были закрыты, над левой бровью слабо кровоточила глубокая рана. Грудь недвижна. Дыхания нет.

   Проулок был уже залит толпой. Козуба поднял знамя. Блеснули перед глазами сотен рабочих золотые строгие буквы лозунга, перед которым бессильна смерть.

  

   Всеобщей стачкой, бурей митингов, мощными демонстрациями, сбором средств на вооружение боевых дружин ответил московский пролетариат на злодейское убийство. По Москве гремел боевой клич большевиков: "Долой самодержавие!"

   ".Мщение, товарищи! Пора смести с лица русской земли всю эту грязь и гадость, позорящие ее, пора нам взяться за оружие для решительного удара.

   Готовьтесь к вооруженному восстанию!.."

   Два дня к зданию Технического училища со всех концов Москвы тянулись группы взволнованных, преисполненных гневом рабочих, студентов, учителей, врачей... Десятки тысяч прошли через Актовый зал училища, где стоял гроб с телом Баумана. Проходившие отдавали поклон революционеру. Росла горка монет, пожертвований на стоявшем рядом столике.

   На третий день - 20 октября - состоялись организованные Московским комитетом РСДРП похороны большевика.

   От тех дней, что стоит Москва, не видел город такой демонстрации. Доподлинно всю рабочую Москву собрал под большевистские знамена Бауман. Весь город был в тот день на улицах. Все до одного вышли заводы, фабрики и мастерские в колонны за красным гробом.

   От Лефортова по Покровской, Елоховской, Ново-Басманной, через Красные ворота по Мясницкой, через центр, мимо университета, по Большой Никитской - на Ваганьково.

   В голове колонны шли боевые дружины и Московский комитет РСДРП. Нескончаем был поток людей, знамен, венков. Когда голова процессии подходила к университету, у Красных ворот к колонне присоединились новые группы демонстрантов.

   Царские власти поспешно убрали войска и полицию со всего пути следования процессии. Не осмелились показаться здесь и черносотенцы. И шепот шел по перекресткам, на которых толпились обыватели:

   - Сколько их!.. Шестой час идут, а все конца нет... Вот не думал никогда, что столько их, рабочих...

   - Си-и-ла!

   На Театральной площади демонстрацию встретили делегации с венками от разных организаций, здесь были рабочие делегации и из других городов России.

   Неожиданно, под крики "ура", к голове колонны присоединилась группа солдат-саперов.

   И чем больше людей вливалось в процессию, тем чаще похоронный гимн сменялся революционными песнями и те