Мстиславский Сергей Дмитриевич - Грач - птица весенняя

оторопился ответить. Щека у него все еще горела.

   - Комитет на вчерашнем заседании отменил выступление.

   - На заседании?-Глаза Грача вспыхнули еще ярче. - Каком заседании?

   -Комитетском, экстренном.-Чернобородый продвинулся вперед и стал рядом с Григорием Васильевичем, распрямляя плечи, точно готовясь к драке.-На заседании было шесть членов из десяти.

   Ирина чуть не вскрикнула от негодования и посмотрела на Грача.

   Шесть из десяти! Большинство. Меньшевиков, чистых, в комитете считалось только четыре, остальные были грачевцы. Значит, вчера к Григорию Васильевичу перешли двое из большинства. Не может быть! Какое-то мошенничество, наверно.

   Бауман молчал. Григорий Васильевич подтвердил слова чернобородого:

   - Да, шестеро. Вас и...-он указал на Ирину (имя, очевидно, не повернулся назвать язык),-мы не смогли разыскать.

   - Ложь!-крикнула Ирина.-Мы целые сутки печатали, не отлучаясь из дому. Никто не приходил.

   Григорий Васильевич продолжал, не обратив внимания на окрик:

   - Товарищ Семен болеет. Козуба, как известно, в отъезде, в текстильном районе...

   Ирина перебила опять:

   - Он вернулся вчера. Он работал с нами.

   - Я об этом не был оповещен,- холодно ответил Григорий Васильевич.- Я имел все основания считать его отсутствующим. Впрочем, даже если бы мы предупредили всех, это не изменило бы результатов голосования. Кворум был. И, как я докладывал, за отмену голосовало абсолютное большинство: это легко проверить.

   Бауман все еще молчал. В такие минуты никогда не надо торопиться сказать, потому что в такие минуты слово должно быть острым, как нож.

   - Это воровство,- медленно сказал он наконец.- Я хочу сказать: комитетское постановление ваше уворовано у настоящего большинства.

   - Формально...-начал Григорий Васильевич.

   - В революции этого слова нет! - оборвал Бауман.-Но дискутировать с вами на эту тему я не собираюсь. Потрудитесь... вытряхнуть себя вон.

   Григорий Васильевич раскрыл рот, широко, как карась в корзине, он задохся.

   - Ка-ак?

   -Та-ак!-отозвался Бауман жестко.-Баста! Мы еще терпели вашу канитель, пока вы только путались под ногами. Но раз вы докатились до срыва революционного выступления, то есть прямого предательства,-это уже не "шаг вперед, два шага назад", как пишет о вас Ильич, это уже бегом, опрометью, во весь дух- в чужой, вражий лагерь. По прямому вашему назначению!.. Ну и скатертью дорога!

   - Раскол? - хрипло спросил чернобородый и откинул корпус назад; казалось, он сейчас ударит.

   - Раскол? - холодно переспросил Бауман.-Этого даже расколом назвать нельзя. Мы просто выбрасываем вас вон.

   Ирина засмеялась радостно:

   - Наконец! Вот теперь-заживем!

   Густылев оглянулся на типографские принадлежности на некрашеном, грубом столе, на колченогие табуреты, на раскрытую дверь в соседнюю, почти пустую, без мебели, комнату и хихикнул:

   - Роскошно! Если вы даже при нас - в таком виде: всё в одном пункте...

   - Вашими же стараниями,- брезгливо бросила Ирина.

   Григории Васильевич подтвердил:

   - Да. Нашими стараниями. Но вы просчитались в вашем объявлении войны. Вы не в курсе дела, я полагаю. Вам, очевидно, неизвестно, что Центральный Комитет согласился на введение в свой состав представителей меньшинства в достаточном количестве...

   Густылев и чернобородый загоготали злорадно.

   - ...А Ленин совершенно изолирован. Центральный Комитет от него отказался. Мы его...

   Бауман шагнул вперед. Жилы на висках набухли, глаза стали тяжелыми.

   - Идите! Сейчас же! Если вы еще слово скажете, я...

   -Насилие?!-взвизгнул Густылев.-Об этом будет сообщено Центральному Комитету.

   - Нашему Центральному Комитету,- ударил на первом слове Григорий Васильевич. Он был бледен, но (с удовлетворением отметила Ирина) его щеку все еще жгло от глаза до губы красное пятно.

   Они вышли гуськом. Хлопнула входная дверь. Кончилось? Или начинается только?

   Ирина подняла глаза на Баумана:

   - Они лгут, да?

   Бауман тряхнул головой:

   - Не знаю. После недавних провалов в Центральном Комитете неблагополучно: уцелели не лучшие. И здешний фокус показателен. Они бы никогда не посмели пойти открыто на такое дело, как срыв, если б не чувствовали за собой опоры. Это ж такая публика...

   Ирина стояла недвижно, уронив руки вдоль тела, усталая.

   - Неужели они в самом деле исключат Ленина?

   - Ленина?-Бауман расхохотался искрение.-Разве Ленина можно исключить? Если бы ты с ним хоть часок провела, тебе никогда в голову не могла бы забрести такая чушь. Михаил Ломоносов, когда ему пригрозили, что отставят его от Академии наук, ответил: "Никак. Разве Академию от меня отставят". А Ленин даже так не мог бы сказать, потому что когда мы говорим-партия, это и значит-Ленин. И когда мы говорим - Ленин, это значит - партия.

   Опять хлопнула дверь. Послышались шаги.

   Козуба вошел. Он был весел.

   - Встретил тройку... гнедых. Отсюда, что ли? Чего они солеными огурцами катятся?

   Бауман рассказал в двух словах. Козуба крякнул:

   - Баба с возу - коню легче, это безусловно. А вот что воскресенье они нам сорвали - это дело скверное. Без листовки не выйдет...

   Ирина нагнулась над столом, над железной рамой с набором:

   - Набор не весь рассыпан. Может быть, снова отпечатать поспеем?

   - А выдержишь? Третью ночь не спать?

   Ирина вместо ответа тряхнула косами и взяла верстатку.

   - Стой... А бумага?

   - Бумага? В самом деле... Грач, как с бумагой быть?

   Бауман со вздохом почесал затылок:

   - С бумагой? Надо купить: запаса не осталось.

   - А деньги?

   - Денег нет.

   - Значит?..

   - Значит, надо достать, - засмеялся Бауман - Действуйте! Я пока самовар поставлю; напьемся чаю, пораскинем умом, сообразим, где бы деньгами раздобыться. Если до вечера бумага будет, поспеем завтра к утру.

   - Поздновато все же,- покачал головою Козуба.- в самый канун.

   - Поздновато, конечно,- согласился Бауман.- Но все же лучше, чем вовсе срывать. А занавески, кстати, пора было поднять. Зачем людям прохожим зря загадки загадывать: почему, дескать, среди бела дня занавески опущены?

   Он отошел к окну и потянул за шнурок. Штора медленно поползла вверх, шурша, собираясь в складки. Она обнаружила уже половину окна, когда Бауман резким движением опустил шнурок-складки рухнули вниз- и опрометью бросился из комнаты.

   - Полиция? - крикнул Козуба.

   Но Грач был уже за дверью. Ирина с упреком поглядела на Козубу:

   - Хватил тоже!.. Если б полиция, разве Грач так бы побежал?

   Оба прислушались.

   - Дверь отпер. Приехал кто-то... Я слышал, когда он занавеску тянул, пролетка подъехала. Потому у меня и мысль - о полиции. Кроме как полиции, кому к нашему дому на пролетке подъехать?

   Он прислушался, наклонив голову, и брови дрогнули изумленно:

   - Мать честная, целуются! А ей же, честное слово, целуются!

  

   В прихожей действительно целовались: Бауман и очень высокая, красивая, полная, слишком полная- по сравнению с худощавым лицом - женщина в изящном летнем костюме, в огромной, шикарной шляпе с пером. Надежда. Надя.

   - Ну наконец! Я совсем заждался. Чего ты застряла?

   - Дела! - смеялась женщина.-Ты ведь знаешь, что за границей творится. Прямо разбой: совсем меньшевики распоясались.

   - Верно, значит? То-то здешние расхорохорились... Ладно! Ильич им пропишет ижицу.

   - Пропишет конечно. Но пока нашим приходится очень круто. У меньшевиков же в руках пока и печать, и транспорт, и денежные средства... И травля какая идет! Раскапывают личную жизнь, собирают всякие сплетни из прошлого... Ты думаешь, и о тебе там не идет трескотня?.. Идет, родной. Всё ищут, нельзя ли за что зацепиться, доверие к тебе подорвать. Вся их работа - это склоки и дрязги.

   - Густылев, может быть?

   - Как ты сказал?-женщина сощурилась припоминая.-Густы... Что-то похожее в самом деле было... Да-да, я вспомнила: именно Густылев! Он какой-то донос на тебя прислал...

   - Да ты сядь! Шляпу-то сними, по крайней мере.

   Оба рассмеялись.

   - Поспеется. Самое главное, чтобы сразу ты - в курсе...

   Она оглянулась на дверь:

   - Ты не один в квартире?

   Он оглянулся тоже:

   - Да.

   - Никто не слышит? Ведь это я говорю только для тебя. Очень распространяться обо всем этом незачем.

   - Значит, плохо? - спросил он тревожно.

   Она рассмеялась опять:

   - Что значит "плохо"? Большевикам никогда не бывает плохо. Трудно бывает. Но с Лениным не страшно...

   Перед глазами встал образ Ленина. Лоб с залысиной, высокий-высокий, а глаза молодые, живые, смеются.

   - Письма есть?

   - Конечно. От Владимира Ильича. Дай нож... Впрочем, раньше надо платье снять. Никто не войдет?

   - Нет...- не вполне уверенно ответил Грач.- Но все равно. Пока в квартире только свои.

   - Спусти шторы. С улицы видно.

   Он отошел. Она сбросила кофточку, спустила юбку и обратилась в стройную женщину: вся ее "полнота" снялась вместе с платьем.

   - Тут двести экземпляров "Шаг вперед, два шага назад". Остальное,-она махнула в сторону чемодана, стоявшего в прихожей, у самой двери,-там. Двойное дно... Теперь давай нож. Письма-в юбке, здесь вот, в рубце.

   Бауман раскрыл перочинный нож, щелкнул тугим лезвием, стал на колени, торопливо начал вспарывать шов. И вспомнил:

   - Самовар так я и не поставил!.. Ира-а!

   - Сумасшедший! Я ж не одета.

   Поздно. Дверь раскрылась. Ирина круто остановилась на пороге, растерянная. Что такое?.. Ничего не понять... Женщина, неодетая... Грач на коленях...

   - Знакомься прежде всего! - крикнул Бауман.- Моя жена.

   Он вытащил из распоротого рубца два длинных, в плотные-плотные полоски спресованных, листка и встал.

   - Шифровано?

   - Ясно! - отозвалась приезжал.- Погоди... Дай чемодан сначала. Я выну вещи. Надо ж одеться.

   Он торопливо подтянул к ней чемодан и отошел к столу, развертывая записки. Жена махнула рукой:

   - Ну, теперь он конченый человек, пока не расшифрует. Придется вам меня вводить в дела здешние... Товарищ Ирина? Так?

   Ирина кивнула. Они пожали друг другу руки, крепко.

   Бауман сказал, не поднимая головы от записок:

   - В первую очередь ты насчет самовара распорядись. Надо заграничную женщину чайком попоить. Вот только с едой у нас, Надя, откровенно скажу, плоховато.

   - Денег нет? Всегдашнее дело! - посмеиваясь вздохнула Надя.- Ничего! Я привезла.

   - Много? - вскрикнула Ирина.

   Надя рассмеялась от этого вскрика.

   - Много.

   - Давайте! - Ирина подставила ладонь.- Есть, стало быть, бумага. Грач, слышишь?

   - Завтра, завтра,-кивала Надежда.- Завтра дам, сколько надо.

   - Завтра поздно будет,- потемнела Ирина.- Бумагу надо до вечера.

   - Комик! У меня ж не с собой. Надо будет в банк.

   - Вот видите, в банк! - Ирина досадливо заломила пальцы.- Отчего было не на себе?.. Зашить же можно.

   - Еще куда! Я же с экспрессом.

   Ирина не поняла;

   - Как "с экспрессом"?

   - Не слыхала такого термина?-удивилась Надежда.-Экспрессом у нас называется, когда литературу перевозишь на себе, прямо в поезде, железной дорогой. По сравнению с контрабандным транспортом, пешком через границу, это неизмеримо скорей. Поэтому и называется "экспресс".

   Она отперла чемодан, достала блузку, юбку, галстучек и стала одеваться, продолжая говорить:

   - А теперь рассказывайте, что у вас и как. Я ведь тоже буду работать: мы с Николаем всегда вместе работаем.

   - Надо денег на бумагу,-упрямо повторила Ирина.- Сейчас только об этом можно говорить. Надо обязательно достать бумагу. Иначе сорвется воскресная демонстрация.

  

   Демонстрация все же сорвалась.

   С банком произошла обычная и даже сверхобычная проволочка: бумагу удалось поэтому достать только в субботу, когда печатать листовки явно уже не стоило: они могли бы попасть на заводы не раньше понедельника.

   Может быть, впрочем, даже и лучше, что так вышло: удачи все равно в это воскресенье не было бы. День выдался ненастный, с утра уже моросил дождь; к двенадцати, когда должна, была выступить от Страстной площади (сбор у памятника Пушкину) студенческая колонна, дождь полил как из ведра, разогнав и без того редких прохожих. Бульвары, площади, улицы были пусты. Во дворах Страстного монастыря и прилегающих к площади домов мокли в полной боевой готовности конные жандармы, наряды городовых, эскадрон Сумского драгунского полка. Вспомогательные конные отряды жандармов и городовых укрывались во дворах ближайших улочек, фланкирующих предстоящий путь демонстрантов к генерал-губернаторскому дому,-в Леонтьевском и Гнездниковском переулках. Полиция была предупреждена о студенческом замысле и, получив указание свыше "действовать беспощадно", готовилась заслужить высочайшее благоволение.

   Но случай на этот раз ускользнул. Студенты не собрались, рассчитав правильно, что демонстрировать на пустых улицах, под ливнем, нет ни малейшего смысла.

   У памятника Пушкину жалась, подняв воротники мокрых, почерневших шинелей, только маленькая кучка наиболее упрямых.

   Они дождались, пока на башне монастыря мерно и строго, одним ударом, часы пробили половину первого, и, окончательно убедившись, что демонстрация не состоится, тронулись вниз по Тверской, серединой мостовой, затянув не революционную даже, а просто студенческую песню.

   Это было, конечно, величайшей ошибкой, так как всякое, хотя бы малейшее нарушение порядка на улице давало основание для полицейского вмешательства, а полиция жаждала победной реляции. Постовой городовой немедленно свистнул; долгожданный сигнал был подхвачен другими постовыми, молниеносно донесся до Страстного монастырского двора, и в угон удалявшейся студенческой кучке на-рысях пошел жандармский эскадрон, а следом за ним сумцы: беречь силы было незачем, поскольку, кроме этого десятка студентов, некого было атаковать.

   Дав студентам миновать Большой Гнездниковский, жандармский полковник, ехавший во главе эскадрона, скомандовал: "Шашки к бою!" - и поднял эскадрон в галоп.

   В этот именно момент выскользнул из Гнездниковского на Тверскую Густылев.

  

   Он не усидел дома. Ему хотелось воочию убедиться в провале демонстрации. Он прогуливался поэтому под зонтиком, очень мирно и очень солидно, по Гнездниковскому переулку, совершенно пустому, если не считать дежуривших у ворот дворников. И когда с Тверской сквозь шелест дождя долетел задорный хор молодых голосов, он заторопился к перекрестку.

   Но заторопился не он один. Следом звякнули поспешно распахнувшиеся ворота, в переулок, оправляясь в седлах, выскочили намаявшиеся под дождем в студеной слякоти этого утра (ведь "сосредоточение" началось с восьми часов, заблаговременно, как всегда) рвавшиеся к бою конные городовики. Оглянувшись на гром подков по мокрому камню, Густылев увидел лошадей, шашки, дворника в белом переднике, с бляхой, указывавшего рукою на него, Густылева... В самом деле, он несколько раз проходил мимо этого дворника, и тот не мог его не заметить. Раздалась какая-то команда. Она перекрыла грохот копыт. Плети и обнаженные шашки закрутились над головами, лошади пошли вскачь... Не помня себя, Густылев побежал, размахивая зонтиком. Он выскочил на Тверскую и со всего бега попал под ноги марш-маршем шедшего жандармского эскадрона. Тяжелый жеребец выпуклой грудью ударил прямо в лицо. Удар отбросил далеко вперед, затылком о мостовую. Копыта четырех, одна за другой, на равных интервалах проскакавших шеренг-двух жандармских, двух драгунских-топали уже по мертвому телу.

   Это была единственная жертва. Студенты, издалека завидев атаку, укрылись без труда в ближайших дворах, переждав на лестницах и даже в квартирах, радушно распахнувших двери перед спасавшейся от полиции молодежью.

  

   Личность Густылева была установлена на месте. Он был аккуратен, документы были при нем. Его похоронили за счет казны, без публикации в газетах. Даже Григорий Васильевич и чернобородый узнали о происшедшем лишь через неделю, когда, обеспокоенные долгим отсутствием Густылева, они решились послать к нему на квартиру разведать.

   Григорий Васильевич написал некролог, а Козуба долго и досадливо читал этот листок, отпечатанный на ротаторе растекающимися лиловыми буквами.

   Он спросил Грача очень хмуро:

   - Что думаешь на этот предмет сделать? Смотри, пожалуйста, какого преподобного размалевали! А народ ведь верит. На фабрике у нас вчера специально собрание было в ткацком корпусе. Так и поминали: погиб, дескать, на посту, за дело рабочего класса. Это Густылев-то! Тьфу!.. Опровергать будем?

   Бауман ответил вопросом на вопрос:

   - Ты вчера на собрании, о котором сказал, был?

   - Ну был,- проворчал Козуба, пряча глаза под брови; он уже чувствовал каверзу.

   - Выступал с разоблачением, кто такой был на самом деле Густылев?

   - Не выступал, ясное дело.

   - Почему ясное?

   - А как выступишь? Выйдет, как будто я каким-то способом жандармскую вину снижаю. Я даже так скажу: ежели о Густылеве по-настоящему сказать, кем он рабочему классу был,- выйдет: слава богу, что убили, туда ему и дорога... Не годится так.

   Бауман пожал плечами:

   - То-то и есть. А спрашиваешь насчет опровержения... Сам же рассудил правильно.

   Совсем помрачнел Козуба:

   - Правильно, правильно... А досадно! Обман же это. А меньшевики на нем капитал наживают.

   - На обмане далеко не уедешь. А в типографии есть о чем другом, поважнее, печатать.

  

   Печатать было действительно о чем. Война затягивалась. На фабриках и в университетах становилось все беспокойней. По селам опять росли и ширились всегдашние предвозвестники аграрных "беспорядков" - слухи о переделе, о прирезке крестьянам помещичьей земли. Ленин в каждом письме указывал на несомненную близость крупнейших событий, на необходимость с предельной широтой развернуть партийную работу. Революционное движение в рабочих и крестьянских массах России явно ширилось и шло на подъем, но положение осложнялось тем, что часть членов Центрального Комитета шла на соглашение с меньшевиками. Если не удастся к моменту подъема масс сбить беспощадно всех, кто старается завести движение в тупик, и обеспечить руководство за единственным подлинным революционным авангардом пролетариата - большевиками,- огромная сила грядущего взрыва может оказаться растраченной.

   В Москве разрыв освежил было атмосферу. Но смерть Густылева окрылила московских меньшевиков. Их прокламация "Памяти мученика" была отпечатана под фирмой "Московского комитета РСДРП". Они собирались, очевидно, продолжать борьбу. И борьба эта предстояла большевикам нелегкая. Прежде всего потому, что в организации почти не было денег.

   Расходы сокращали всячески и всемерно. Старую большую, слишком дорогую квартиру на Красносельской пришлось ликвидировать, временно свернув типографию. Ее взял пока что на хранение в своей комнатушке Козуба.

   Грач с женой переехал на дешевую дачку за город, в Петровский парк; сюда предполагалось перебросить и типографию, если не удастся достать денег и оборудовать печатание по-настоящему, в условиях, отвечающих требованиям и конспирации и техники. Уменьшены были выдачи партийным работникам - районным пропагандистам и организаторам. Им выдавалось всего по десять рублей в месяц и ничего не давалось на разъезды, так что Ирине зачастую, если не каждый день, приходилось переметываться с Маросейки, где она жила, в Петровский парк, из Бутырок в Замоскворечье-пешком, потому что на конку не хватало денег, хотя она и подрабатывала уроками.

   Время подошло крутое.

   И с явками стало труднее. По крайней мере, в арбатском переулочке, у бактериолога, где собиралось на заседания свои бюро, глаза доктора с каждым разом глядели все испуганнее и почему-то виноватее, да и сам он встречал и провожал "гостей" как-то по-новому совсем, сутулясь и смущаясь.

   Следовало бы переменить явку, так как хозяин, очевидно, стал тяготиться заседаниями. Но разговоры оставались разговорами вплоть до того дня, когда Ленгник, выйдя неожиданно из докторского кабинета, наткнулся на стоявшую у двери докторскую жену, Марию Павловну. Она смешалась в первую секунду, потом быстро куда-то исчезла. Глаза у нее были испуганные и недобрые.

   В этот день разошлись с твёрдым решением - никогда не возвращаться под этот кров. Но решение, как оказалось, было принято поздно. День спустя, подходя под вечер к своей даче пустынной улочкой, Бауман с несомненностью определил за собой слежку.

  

   Ирина прибежала к Козубе в тот самый момент, когда он усаживался пить чай, только что вернувшись с фабрики. Нюра захлопотала было, хотела вторую чашку поставить:

   - Откушаете с нами?

   Но Ирина только рукой отмахнулась:

   - Где тут!.. С Грачом беда.

   Козуба вскочил:

   - Неужто взяли?

   - Сейчас, может, и взяли,- сказала Ирина. Она оглянулась на окно, за которым гасли уже дневные краски, и глаза стали сразу сиротливыми. Она зябко повела плечами.-Хотя нет, ночи дождутся, наверно: они ж всегда ночью берут. Но в ночь - возьмут обязательно. Кругом всей дачи шпики и просто даже полиция. Я попробовала - с огорода, так и там, за грядками затаившись, сидят. И меня не знаю уж как пропустили. Шла, как сквозь строй...

   - Он чего же ждет, Грач?!

   - Я за тем и пришла. В своем платье ему не пройти. Надя к тебе послала. Давай из твоего что-нибудь - блузу, жилетку... ну, что есть. Я пронесу. Переоденется - в рабочем виде, может, и не опознают.

   - Из моего? - Козуба и Нюра переглянулись растерянно.-Уж не знаю... Мое, что есть, на мне и одето- полностью, без остатка.

   -Да и с этого какой толк? - неодобрительно отозвалась Нюра.- Разве Грачу мыслимо такое одеть? Это брюки разве? Срамота одна, заплата на заплате! Опять же...

   Ирина перебила:

   - Некогда. Опоздаем. Наплачемся тогда... Тем более, на дачу вчера еще только привезли полторы тысячи прокламаций новых к солдатам. Из Питера.

   Козуба даже ахнул:

   - Неужто не пожгут?!

   - Не хочет ни за что Грач, в том все и дело,- тряхнула головою Ирина.-Говорит:-"Может, как-нибудь отсидимся. Или при обыске не найдут. А полторы тысячи уничтожить..."

   - А найдут - за солдатские ответ особый.

   - Ну! - Ирина махнула рукой гордо.- Уж это Грачу все равно. Мало за ним дел!.. А вот уйти-надо попробовать... Платье, платье! Если у тебя нет, у кого из товарищей, может быть, найдется?

   - Пустое дело! - фыркнул Козуба.- Найди рабочего, у которого две пары брюк!..

   Подумал и взял со стола потрепанный свой картуз:

   - Двинули!

   - А платье?

   Козуба огладил себя:

   - На мне. Я там в Грача обернусь.

   - В Грача?-протянула Нюра.-Ошалел, старик!

   - У меня ноги борзые: уйду,- нарочито молодцевато отозвался Козуба и пошел к двери.-А и не уйду- какое против меня показание?..

   Он взялся было за ручку двери, но остановился:

   - Стой-постой! А с техникой как быть, ежели, неровен час... Типография, в самом же деле...

   Все трое посмотрели на стоявший у стенки потертый диван. Козуба приподнял сиденье; оно взвизгнуло протяжно и жалобно ржавыми, сбитыми своими пружинами.

   Под сиденьем-чугунная рама, холщовые мешочки со шрифтом, самодельные, из картона склеенные кассы, верстатки, валики...

   - Да... завтра как раз собирались ставить на ход.

   Ирина заторопила:

   - Брось! Все равно сейчас уже ничего не поспеешь. Конечно, это очень-очень важно-техника, но все-таки, в конце концов, она - дело наживное. Возьмут - еще достанем. А второго Грача не достанешь.

   Козуба прижмурил глаза и открыл опять:

   - А Нюру мне вторую достанешь?

   Ирина поняла.

   - Нюра пусть тоже сейчас же уходит, на случай... Если захватят - пусть без людей. Без людей - беда небольшая. Только идем скорей... Нюра, слышала? И ты уходи.

   - Еще чего! Куда я, на ночь глядя, пойду? Что мне будет?.. Я тут, может, присмотрю.

   - Правильно! - одобрил Козуба и погладил любовно жену.- Пускай технику сторожит. Мы технику - на ее ответ. Слышишь, старуха?

   - Слышу,-равнодушно отозвалась Нюра и еще туже поджала руки и губы.

   - Так вот... Знаешь, к слову, как китайские мандарины простой народ казнят?

   Нюра прыснула в ладонь:

   - Придумал! Откуда мне знать?

   Он сказал наставительно:

   - Не сбережешь технику - узнаешь. Я с вами тогда - как мандарин...

   -Козуба!-окрикнула, негодуя, Ирина.-Каждая минута на счету, а ты время теряешь.

   -Все с толком надо делать, милок,- кротко отозвался Козуба, вытаскивая из кармана какие-то бумажки.- Не спехом дело спорится, а толком. Видишь, я, со спеху, чуть с собой не уволок... Нюра, ты мне эти бумажки сбереги. Чтоб чужой глаз не увидел, а для своего, чтобы целы были.

   Он сунул ей бумажки в руку и быстро и неловко поцеловал в лоб. И тон сразу сменился с шутливого на суровый и деловой:

   - До полной темноты обожди. Но ежели к ночи я не вернусь, тащи все к Тимофеичу, знаешь? Раму, конечное дело, пока оставить придется: не осилишь, я говорю. А остальное - подденешь под это самое... и вынесешь.

   Он погладил еще раз по голове жену и вышел за Ириною следом.

  

   Заперев дверь, Нюра постояла у притолоки, покачивая в раздумье головой. Разгладила зажатые в руке бумажки. Хотела сначала сунуть их в отдушину, открыла, пощупала рукой, вытащила,- пальцы перемазаны сажей. Поискала глазами по комнате, сняла с постели подушку, подпорола шов чуть-чуть, просунула внутрь бумажки, в самый пух. Погладила, пощупала, улыбнулась: совсем ладно. Уложила подушку на место, убрала самовар, посуду. Еще постояла, подумала, достала лоскуток бумаги, пододвинула скляночку чернил, обмакнула перо, стала писать, медленно и старательно выводя буквы.

   Падали сумерки. Стало темно. Нюра зажгла лампу и опять села писать. Медленно, букву за буквой.

  

   В дверь постучали. Нюра оглянулась, и глаза стали пристальными - как-то по-новому, как еще никогда не бывали в жизни. Стук был незнакомый, недобрый. Она рождала, затаив дыхание. Секунда еще, и в дверь забарабанил кулак.

   - Кто? - крикнула Нюра через дверь, перекрывая звонким голосом своим гулкий стук.- Чего озорничаете?

   Голос, басовитый, отозвался из-за двери:

   - Отпирай, тетка!.. Глухая, что ли?

   - Это твоя тетка глухая, видать,-огрызнулась Нюра,-а я слышу. Проваливай, пьяные твои глаза! Кликну дворника - он вас, босоногих, в полицию.

   - Да все тут - и дворник, и полиция,- откликнулся голос, и кто-то заржал льстивым и хриплым смехом.- Отворяй по цареву высочайшему повелению!

   -Господи Иисусе!-взвизгнула нарочитым голосом Нюра и откинула крюк.

   Через порог шагнули участковый помощник пристава с портфелем, околоточный, два городовика и - в самом деле - дворник.

   - Порфирьев Никанор здесь проживает?

   Нюра потупилась: очень наглы были приставские всемогущие глаза.

   - Здесь.

   Участковый, тучный, лысый, снял фуражку, отер лоб отдуваясь:

   - Живете тоже! Срам! От неба первый этаж. Пока лезли, семь потов сошло. На воздушном шаре к вам летать надо... Ты что - Порфирьеву жена, что ли?

   Нюру вдруг точно кольнуло где-то под сердцем: как она прописана? Порфирьевой или как?.. Паспорта меняли столько раз, разве упомнишь?

   На случай она не ответила вовсе, но участковый и не ожидал ответа. Он прошагал через комнату, пнул лакированным сапогом кровать:

   - Где он?

   - А бес знает, где его носит,- беспечно сказала Нюра.- Он же у меня пьяница.

   -Пьяница?-Участковый оторопело глянул на дворника, меланхолически привалившегося к стенке.

   Дворник посмотрел на Нюру, потом на пол, почесался и прохрипел протяжно и подтвердительно:

   - Вроде как бы выпивает... Это как есть.

   - Путаешь! - недоверчиво сказал участковый.- Политические водкой не занимаются. Случая еще такого не было, чтобы политик-пьяный. Ежели он пьет, какой же он социал?

   - Как не социал? Социал, безусловно! - подхватила Нюра.-Как в вечеру, обязательно зенки нальет, трюфель сатанинский. Вот именно что социал, самое правильное ваше слово!

   - Молчи, дура,- оборвал пристав,- ежели слов высшего значенья не понимаешь.

   Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:

   - А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу...

   - Ну-ну! - грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза.-Ф-фу, действительно устал... Вторую ночь не сплю из-за ваших этих...- Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. - В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..

   Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:

   - Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.

   Пристав захохотал:

   - Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? - Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах.- Мягко, скажи на милость!..- Расстегнул китель, отдулся блаженно: - Вот это дело!

   Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:

   - Ты чего?

   - Так что кончили, ваше благородие.

   Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.

   - Ищи еще!

   Полицейский пожал плечами:

   - Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.

   Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:

   - А я говорю: ищи еще!

   Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:

   - Готово, вашбродь.

   Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:

   - Еще ищи!

   - Окончательно негде, ваше благородие.

   Глаза открылись. Они были гневны.

   - В печке искали?

   Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:

   - Никак ничего не обнаружено.

   - Должно быть!-веско сказал пристав.-Имеем упреждение.

   Околоточный развел руками:

   - Где ж, если мы всё, до паутинки... Пол - и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.

   - Рукопись? - встрепенулся пристав.- Вот! Я ж говорил. Давай сюда!

   Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:

   - Это... я писала.

   - Ты? - Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. - Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем...

   Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко - читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:

   - "Об упокоении..."

   - Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое... адовое...- пояснила Нюра.

   - Сам понимаю, крещен! - огрызнулся участковый и продолжал читать: - "Об упокоении рабов..." Почему "божьих" не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? "Божьи" - полагается писать.

   - Известно, божьи... Я потому и не написала,- проговорила Нюра скороговоркой.- Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?

   - "...рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея...- глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал,- ...и всех сродников".

   Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел:

   - Это что ж?.. Ты что? Всю царскую фамилию... в гроб!..

   Полицейские столпились кругом любопытствуя. Даже дворник отклеился от стены. Нюра всплеснула руками:

   - Да что вы, господь с вами!.. Грех-то, грех-то какой!..

   - "Родственники" нашлись! Гадать тут не приходится - всё как на ладошке: Николай-царь, Александра-царица, Мария-царица вдовствующая, Татьяна и прочие-дочери, Алексей-цесаревич-наследник... Креста на тебе нет! Он еще и родиться как следует не успел, а ты уж об упокоении молишь!

   Нюра тоже перешла на крик:

   - Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении... Как это возможно, если они живые?!

   - Живые, ясное дело! - воскликнул пристав.- Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.

   Он поднял палец. Нюра заголосила. Слезы текли в три ручья. Плач был пронзительный.

   - Как вам не грех напраслину!.. Если я по малограмотности что не так уписала...

   - Ну ладно, не реви. Я этого... того... в шутку.- Пристав протянул ей бумажку: - Чиркай свое заглавление. Пиши сверху: "О здравии..."

   Нюра перестала плакать. Она подняла глаза на пристава. В глазах стояли еще слезы. Она оттопырила румяные губы испугом:

   - Да что вы, господь с вами! Как это о здравии?.. Они ж мертвые!

   Пристав хлопнул себя ладонью по колену:

   - Ну и баба! Разберись тут с нею!..-Поднял с дивана портфель и принял официальный вид.- Надо б тебя, собственно, к протоколу подшить. Но как по обыску ничего не обнаружено, дышите пока что. Мы дополнительно справки наведем.

   Он вышел. Следом потянулись полицейские.

   Нюра закинула дверной крюк, вытерла глаза. Сказала вслух, вдогонку еще стучавшим по крутой лестнице вниз - в пятый, четвертый, третий этаж - шагам:

   - Ходят тоже! Им бы крыс - не людей ловить...

   Сняла наволочку с подушки, брезгливо, двумя пальцами бросила в угол и вздохнула:

   - А паспорт опять менять, стало быть!

  

   Далеко и небрежно вытянув ноги в тугих рейтузах, жандармский ротмистр писал за столом Грача размашистым и торопливым почерком. В комнате все было перевернуто: обыск был лютый и погромный. Даже пол был вскрыт: сквозь щели поднятых половиц чернели провалы ко второму, нижнему, земляному полу. Бауман и Надежда сидели в стороне, на диванчике, с которого клочьями свисала порванная сыскными цепкими пальцами обивка. Грач засунул руки в пустые карманы. Надежда следила безразличным, усталым взглядом за жандармами, неуклюже поднимавшими последние, в дальнем углу, половицы. Около стола и на столе пачками громоздились брошюры и листовки: обыск шел уже к концу. Ротмистр писал:

   "...По обыску в квартире означенной Надежды Константиновны Кузьминой обнаружено значительное количество социал-демократической литературы, рукописи, представляющие собой проекты прокламаций, и статьи в наброски, предна