Мордовцев Даниил Лукич - Москва слезам не верит

  

   Даниил Мордовцев

  

  

   Scan by Ustas, OCR&Spellcheck by Zavalery http://lib.aldebaran.ru

   "Мордовцев Д. Л. Москва слезам не верит.": Моск. рабочий; М.; 1993

   ISBN 5-239-01365-9

  

  

   Историческая беллетристика Даниила Лукича Мордовцева, написавшего десятки романов и повестей, была одной из самых читаемых в России XIX века. Не потерян интерес к ней и в наше время. В произведениях, составляющих настоящий сборник, отражено отношение автора к той трагедии, которая совершалась в отечественной истории начиная с XV века, в период объединения российских земель вокруг Москвы. Он ярко показывает, как власти предержащие, чтобы увеличить свои привилегии и удовлетворить личные амбиции, под предлогом борьбы за религиозное и политическое единомыслие сеяли в народе смуту, толкали его на раскол, духовное оскудение и братоубийственные войны.

  

  

  

  

   В хоромах князя Данилы Щеняти, что у Арбатских ворот, идет пир горой или, как поется в былинах, "заводилось пированьице, почестей пир, собирались все князья, бояре московские".

   - А где же, князюшка-сват, твои калики перехожие, что похвалился ими? - спросил боярин Григорий Морозов, сильно подвыпивший, но крепкий на голову и на ноги.

   - А на рундуке... Ждут, когда почестен наш пир разыграется.

   - Чего же ждать, дорогой тезушка, коли "княжеский стол по полустоле, за столом все пьяни, веселы", - сказал, ставя на стол свою чару, старый князь Холмский Данило Дмитриевич, победитель новгородцев на берегах Шелони-реки.

   - Ладно... Веди калик, - кивнул хозяин старому дворецкому.

   В столовую светлицу вошли трое калик перехожих: двое молодых и зрячих, а третий старый и слепой. Войдя, калики "крест клали по-писаному, поклон дали по-ученому" и, откашлявшись, затянули:

  

   Нашему хозяину-князюшке честь бы была,

   Нам бы, ребятам, ведро пива дано:

   Сам бы хозяюшка с гостьми испил

   Да и нас бы, калик, ковшом не обнес.

   Тада станем мы, калики, сказывати,

   А вы, люди добрые, почетные, слушати,

   Что про стары времена, про доселетния.

  

   Калики на минуту приостановились, и старший из них, слепой, достав из-за спины "домру", стал перебирать струны... Пирующие притихли: в мелодии слепца слышалось что-то внушительное.

   По знаку дворецкого холопы поднесли певцам по ковшу пива. Те перекрестились, выпили, утерлись рукавами...

   И вдруг с уст их полилось торжественное:

  

   Из-за лесу, было, лесу темного,

   Из-под чудна креста Леванидова,

   Из-под бела горюч камня Латыря, -

   Тут повышла-выходила, повыбежала,

   Выбегала тут, волетала Волга-матушка,

   Лесом-полем шла верст три тысячи.

   А и много в себя мать рек побрала,

   А что ручьев пожрала - счету нет,

   Широко-далеко под Казань прошла,

   За Казанью-то реку, Каму выпила,

   А со Камушкой-то Вятку пожрала.

   А той Вятке-реке честь великая:

   Поит-кормит она славный Хлынов-град1,

   Что родной он брат граду Новугороду...

  

   - Как! - остановил певцов боярин Морозов. - Хлынов - родной брат Новгороду?.. С какой такой родни?

   - А как же, боярин, - отвечал слепец, - спокон веку так повелось, от дедов и прадедов наших: Хлынов - меньшой братец Великому Новугороду.

   - И мне то же сказывали новугородцы, - поддержал слепца князь Холмский. - Даже посадница Марфа про родство Хлынова с Новым-городом говаривала. И чудно так, словно сказка...

   - Не сказка, боярин-батюшка, а быль исконная, - настаивал слепец.

   - Так ты расскажи, старче, а мы послушаем, - возвысил голос хозяин и кивнул холопам...

   Калики перехожие снова осушили по ковшу пива.

   - Давно это было... - степенно начал слепец. - Не сто и не двести лет, а, може, с полутысячи годов тому будет. Воевал тогда господин Великий Новгород - чудь белоглазую. Все мужья новгородские, и стар, и млад, ушли на войну. Не год, не два воевали, а поди годов пять. И соскучились в Новгороде бабы по мужьям. Знамо, дело женское, плоть бабья несутерпчивая...

   - Так, так... - угрюмо заметил боярин Морозов. - В Писании убо сказано: "Баба - сосуд сатаны".

   - Не всякая баба такова, - возразил князь Холмский. - Ну а что же дале? - обратился он к слепцу. - Сказывай, старче.

   - А тут, господа почестные, вышло как будто и по Писанию... - раздумчиво продолжал слепец. - Бабы-то Новагорода, точно горшком этим, чертовым, оказались... Со скуки-то по мужьям и сошлись многие из них, и боярские жены, и служилых людей, и смердки, - сошлись, так бы сказать, с молодью безбородою, что еще и в походах не бывали.

   - А и не пять - ровно семь годков воевала тогда новугородская рать... - вступился, будто оправдывая чтото, один из молодых певцов. - Так, слыхал, старики баяли.

   - Ин пущай семь, - согласился слепец. - В эти-ту семь годков жены новугородски и прижили с молодью деток. Как тут быть? Воротятся мужья, найдут приплод... Стало быть, либо в прорубь головой, либо...

   - Так все мне и посадница Марфа сказывала, - подтвердил Холмский.

   А слепец продолжал:

   - Знамо дело: новугородцам не привыкать было стать ушкуи строить... И понастроили, оснастили, запаслись зельем пороховым, пушками со стен городских, захватили рухлядь, весь обиход, казну... помолились у Софей Премудрости Божией да и вышли Волховымрекою в Ильмень, а Ильменем - в Ловать-реку, а из Ловати переволоклись на Волгу...

   - Точно, точно, - подтвердил князь Холмский. - Так и ушкуйники встарь делывали.

   - Да и Василий Буслаев со своею удалью... - сказывал хозяин. - Этот и до Ерусалима-града доходил, и в Ердань-реке крестился.

   Все гости князя Данилы Щеняти заинтересовались рассказом слепца.

   - Ишь ты!.. И впрямь, выходит, Хлынов-град Великому Новугороду брат.

   - Такой же разбойник, как и старший братец: что от него терпят вологжане, устюжане, каргопольцы, двиняне, даже тверичи - не приведи Царица Небесна!

   - Надо бы его ускромнить, как ускромнили Новгород с другим его младшим "братцем" - Псковом.

   - А поди и у них есть своя Марфа-посадница, у хлыновцев этих?

   - Как не быть: везде баба! Сказано: "сосуд сатаны".

   В это время князь Холмский обратился к боярину Шестаку-Кутузову:

   - Онамедни на тебя, боярин, намекал великий государь... Кажись, тебя удумал государь послать под Хлынов с ратными людьми.

   - Ой ли! - обрадовался тот. - Пошли, Господи! Пора бы и мне косточки поразмять.

   В этот момент дверь столовой палаты растворилась и на пороге показался новый гость... Его сухое, пергаментное лицо обличало либо великого постника, либо человека заработавшегося; зато этот усохший, иконописный лик освещали живые, ясные глаза.

   - А! Кум Федор! - радостно воскликнул хозяин. - Добро пожаловать... Что так запоздал?

   - У великого князя на духу был, - отвечал пришедший, кланяясь гостям князя Щеняти.

   - Добро... Выпей первее, куманек. На духу у государя был, чаю, умаялся... Он поп у нас строгий.

   - А у тебя калики перехожие... - заметил пришедший. - Откедова?

   - Из Хлынова-града.

   - А!.. Из Хлынова? - и пришедший как-то загадочно улыбнулся.

   К нему подошел князь Холмский.

   - Ну, друже мой искренний, - сказал Холмский, - ты кстати пришел... Ты и великий книгочей, и голова твоя что вся царская дума... Ты нам порасскажешь про Хлынов-град.

   Пришедший снова загадочно улыбнулся, взглянув на калик перехожих.

  

  

  

  

  

   Пришедший был знаменитый думный дьяк Курицын Федор, правая рука государя и великого князя Ивана Васильевича III.

   Когда дьяк поздоровался со всеми и перемолвился несколькими словами, князь Холмский снова заговорил с ним.

   - Вот эти калики, - сказал он, - поведали нам, откуда пошла есть вятская земля и город Хлынов, как бы стольной ее град... О том, как беглые новгородцы, вышед своими ушкуями на Волгу, доплыли до Камы-реки... Но что ж смотрела Тверь? Тягалась с Москвою, а не могла перенять беглецов. А Нижний? А Казань?..

   - Да Казани в те поры и не было, - отвечал дьяк. - Ее поставили уже татары, что, как стая волков, нагрянули на Русь-матушку. А новгородцы те, войдя в Каму, срубили тогда себе городок... Лесу там не занимать стать. Но тут, как говорит летописец, прослышали они, что еще дале есть привольные земли. Не все, а большая их половина, поплыли по Каме и доплыли до высокой горы. А на той горе, видят, стоит город, укрепа вотяцкая. Как быть? Укрепа сильная! А было это перед днем памяти святых Бориса и Глеба2. И начали они молиться угодниками, чтобы помогли им добыть этот город, и угодники помогли.

   - Святители Борис и Глеб искони наши заступники перед Господом, - заметил Шестак-Кутузов. - Благоверному Александру Невскому они же помогли на проклятых свеев.

   - Ведомо вам сие место? - спросил князь Щенята калик перехожих.

   - Наши деды и прадеды назвали тот городок Болванским, - отвечал слепец. - Потому как они нашли тамотка болванов-богов вотяцких. Ныне тот городок Никулиным слывет.

   А дьяк Курицын продолжал:

   - И построили наши ушкуйнички в том Никулине церковь святых Бориса и Глеба, памятуючи их помощь себе. А те из них, беглых новугородцев, что первыми было осели на Каме, проведав о сем, поплыли вверх по Каме еще дальше, из Камы вошли в реку Вятку. Там в те поры сидели черемисы, и укрепа у них была городок Каршаров...

   - Ладно, - перебил повествователя хозяин, - у тебя поди в горле пересохло...

   Дворецкий тотчас налил дьяку чару вина и подал с поклоном.

   Выпив чару, Курицын продолжал, точно читал по книге:

   - Как добыть Каршаров? А святые Борис и Глеб на что?

   И стали наши ушкуйники молиться угодникам, и угодники помогли. Напустили они на черемис видение, бытто на них идут несметные рати, и убоялись те, и убегли. И из Каршаров стал городок Котельнич.

   - Это уже опосля назвали его Котельничем, - заметил слепой калика. - Тамотка нашли наши деды медь и железо и учали делать котлы знатные. С той поры Каршаров и стал Котельничем.

   - А что ж Хлынов-град, далеко ли еще до него? - спросил Морозов.

   - Близехонько, - отвечал Курицын. - Сейчас доплывем. И точно: вскоре узрели высокую гору, что при впадении в Вятку-реку реки Хлыновицы. Так они назвали ее потому, что по той реке водились неведомо какие дикие птицы, коих крик пришельцам слышался якобы так: "Хли-хли! Хли-хли!"

   - Есть такая у вас птица? - спросил хозяин калик перехожих.

   - Може, и есть, батюшка князь, только мы не ведаем, про которую птицу говорится, - отвечали те. - Може, выпь, може гагара...

   - Узревши гору над рекою, - продолжал дьяк, - ушкуйники и возлюбили то место. И бысть новое тут чудо. Неведомо откуда пригнала, надо полагать, Небесная сила к тому месту такое великое множество готовых бревен, что было из чего срубить и детинец, и земскую избу, и церковь Воздвижения Честнаго Креста Господня...

   Боярин Морозов не вытерпел... Он ударил кулаком по столу и горячо проговорил:

   - Нет, князья и бояре!.. Не Небесная то сила пригнала к ним те бревна, а сила нечистая. Коли Господь стал бы помогать бабам, которые закон поломали, мужей обманули, казну покрали! Знаю, нечистая сила... А все бабы - сосуд сатаны! Стали бы угоднички помогать блудницам вавилонским, ни за какие молебны! А откедова они себе попов добыли? Тоже, чаю, беглые... да с чужими женами.

   В это время дворецкий тихонько доложил что-то своему господину.

   - Гости мои дорогие! - обратился хозяин к пирующим. - Прослышала моя благоверная про ваш приход ко мне и похотела сама почтить вас медами сладкими.

   - Слава, слава княгинюшке на добром хотении! - воскликнули все разом.

   И тотчас из внутренних покоев дородная княгиня выплыла, точно лебедь белая, а за нею холопы с подносами, уставленными чарами с медом, и началось потчеванье с поклонами.

   Угощая гостей, княгиня с любопытством поглядывала на калик перехожих, ради которых, собственно, она и вышла.

   - Поднесите и странничкам, каликам перехожим, - сказала она холопам, обойдя с ними всех гостей.

   Выпили страннички. Зрячие лукаво переглянулись, а слепец спросил:

   - Про старину молвишь, княгинюшка?

   - Про старину, старче Божий, - был ответ.

   По струнам домры тотчас ударили пальцы старшего из калик перехожих - неожиданно сильные для старика быстрые пальцы, и он запел протяжно, торжественно, а зрячие подхватили:

  

   Как на славной было, братцы, на Сафат-реке.

   Нездорово, братцы, учинилося.

   Помутилась славная Сафат-река,

   Помешался славный богатырский крут:

   Что не стало большого богатыря

   Старого удала Ильи Муромца!

   Уж вы, братцы, вы, товарищи!

   Убирайте-ка вы легки струженьки

   Дорогим суконцем багрецовыим,

   Увивайте-ка весельчики

   Аравитским красным золотом,

   Увивайте-ка укрюченьки

   Цареградским крупным жемчугом, -

   Чтобы по ночам они не буркали,

   Чтобы не подавали ясака

   К тем злым людям - татаровьям...

  

   Все сосредоточенно слушали стройное, за душу хватающее пение, княгиня сидела пригорюнившись и тяжко вздыхала, точно в церкви "на страстях". Это пелась былина о том, "как перевелись богатыри на святой Руси..."

   Выехали в чисто поле все семь могучих богатырей с Ильей Муромцем во главе, и едва всесветный хвастун Алеша Попович громко воскликнул: "Подавай нам силу хоть Небесную, мы и с тою силою, братцы, справимся", как навстречу им "двое супротивников"... То были ангелы, и богатыри их не узнали. Завязался бой. Разрубил одного Алеша, а из одного стало двое!

   Сколько богатыри ни рубили супротивников, а число их все удваивалось...

   И богатыри от ужаса окаменели!

   Калики перехожие кончили каким-то стоном:

  

   С тех-то пор могучие богатыри

   И перевелися на святой Руси!

   Тут богатырям и старинам конец...

  

   Княгиня, подперев щеку рукой, горько плакала...

  

  

  

  

   Мы в Хлынове...

   Над городом белая, ясная ночь севера, когда заря с зарею сходится. С ближайшего луга, что упирается пологим берегом в реку Вятку, несутся звуки веселых песен и визг "сопелий и свистелей", прерываемый иногда глухим гудением бубна. Слышны мелодичные женские хоры вперемежку с мужскими. Это хлыновцы справляют веселую Радуницу3, канун рождества Иоанна Предтечи. В это время в самом городе мимо церкви Воздвижения Честнаго Креста, тихо бормоча про себя, пробирается старичок в одежде черноризца и с посохом в руке.

   - Никак блаженный муж Елизарушка? - окликнул его женский голос.

   Старик остановилсяи радостно проговорил:

   - Кого я зрю! Благочестивую воеводицу Ирину... Камо грядеще в сию бесовскую нощь?

   - И не говори, родной! И так-то горе на душе да думушки невеселые, а тут эта Радуница спать не дает. А иду я за моей ягодушкой Оничкой: убивается она по батюшке, так и пошла, чтобы горе размыкать, в церковь, помолиться и поплакать. Уж так-то она сокрушается по отце. А ты зачем в город да еще и на ночь?

   - Бегу от беса полунощно: эти сопели да свистели с бубнами изгнали меня из моего скитка. Иду я теперь и повторяю про себя святые словеса отца Памфила, игумена Елизаровой пустыни: "Егда бо придет самый праздник Рождества Предтечева, когда во святую сию нощь мало не весь град возметется и в селях возбесятся в бубны и в сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сатанинскими, плесканием и плясанием, женам же и девам главами кивание, хребтами вихляние, ногами скакание и топтание... ту же есть мужам и отрокам великое падение, ту же есть на женское и девичье шатание блудное им воззрение, такоже есть и женам мужатым осквернение, и девам растление..."

   - Ох, уж и не говори, Лизарушка-свет, - набожно качала головой та, которую назвали воеводицей. - На свет бы не глядели мои глазынки. А тут мой-то как в воду канул, с самого светлаго праздничка не подал о себе ни единой весточки.

   - Да с кем, матушка? Да и то молвить: вить они в Казани около царя Ибрагима долгонько околачивались, договор с ним учиняли: стать заодно супротив князя московского Ивана Васильевича. Потом же в Москву отправились узнать-прознать обо всем...

   - А коли мово-то с товарищи спознают там?

   - Как их спознать? На Москве кого нет!

   - Хоть и сказывал мне Исуп Глазатый, что, едучи с Москвы к Нижнему, он сустрел их на пути во образе калик перехожих, а все страшно.

   - Точно, матушка, - подтвердил старичок, - каликами перехожими они к Москве путь держали. А царь-от Ибрагим и грамоту им дал с тамгою, плечо о плечо татаровям с хлыновцами добывать Москву. А все же не одобряю я сего. Хоша Пахомий Лазорев и похвалялся: "Давно-деи мы разве Золотую Орду пустошили, стольный их град Сарай на копье взяли и разорили? А Москва-деи Сараю сколько годов кланялась, дань давала, а московские князья холопами себя у тех ханов почитали... Не устоять-деи Москве супротив Хлынова и Казани.

   - Ох-ох! - скорбела воеводица.

   В это время из церкви вышли две девушки.

   - Вот и Онюшка с Оринушкой...

   Одна из девушек была белокурая красавица, высокая, стройная, с роскошною льняною косой, мягким жгутом падавшею до подколенных изгибов. Что придавало ее миловидному личику особую оригинальность и красу - это ясные черные, детски невинные глаза под черными же дугами бровей. Это и была Оня, дочь воеводицы.

   Другая девушка была полненькая, черненькая, с синими, как васильки, глазами. Когда она улыбалась, сверкали ровные и белые, как кипень, зубки. Эта была Оринушка Богодайщикова, приятельница Они.

   Обе девушки подошли под благословение старичка.

   - Здравствуйте, девоньки, - ласково заговорил он, перекрестив истово и погладив наклонные девичьи головки. - Молились, деточки?

   - Молились, батюшка, - отвечали они.

   - Благое дело творили, детки, - похвалил старичок. - А то, вон там, невегласи, вишь, как бесу молятся, - кивнул он головой по тому направлению, откуда неслось пение и гудение веселой Радуницы. - Ишь расходилось бесовское игрище!

   А "бесовское игрище" было, по-видимому, в самом разгаре. То веселились дети природы, совершая обрядовый ритуал, как во время Перуна, который, казалось, на мольбы новгородцев "выдибай, Боже!" сжалился над детьми природы, выплыл на берег Волхова и переселился на берега Вятки, где и ютился в зелени лугов града Хлынова.

   Теперь бубны перешли в нестовое гудение, а пение в "неприязнен клич". То уже была оргия несдерживаемой страсти: "хребтами вихляние, ногами скакание и топтание", женское и девичье "шатание" - бал детей природы, только не в душных залах, а среди цветов и зелени лугов, под бледным северным небом, которое, казалось, благословляло их...

   - Про батюшково здоровье молилась, миленькая Онисьюшка?

   - Про батюшково, дедушка, - отвечала, потупляя лучистые глаза, Оня.

   Но если б через эти лучистые глаза можно было заглянуть в девичье сердце, то там, рядом с лицом старого батюшки-воеводы, отразилось бы другое бородатое лицо, полное мужественной энергии. Но об этом знала-ведала только подушка, Оня да ее сорочка у сердца, трепетавшая при мысли об этом бородатом лице...

   - И ты, девинька Оринушка, во батюшков след поклоны клала у Честнаго Креста Господня? - спросил старичок и у другой девушки.

   - Да уж и не ведаю, дедушка, в котору сторону след батюшков, к Котельничу ли, ко Никулицину ли али ко Казани, - отвечала девушка.

   Мать Они, воеводица, невольно вздрогнула и стала прислушиваться. С лугов, по-видимому, возвращались праздновавшие Радуницу, и отчетливо можно было слышать протяжное пение незнакомых голосов:

  

   Аще кто из нас, калик перехожих,

   Котора калика зоворуется,

   Котора калика заплутуется,

   Котора обзарица на бабину, -

   Отвести того дородна добра молодца,

   Отвести далеко в чисто поле:

   Копать ему ямище глубокое,

   Во сыру землю по белым грудям.

   Чист-речист язык вынять теменем,

   Очи ясныя - косицами.

   Ретиво сердце промежду плечей...

   Казнёна дородна добра молодца

   Во чистом поле оставити...

  

   И мать Они, и старичок Елизарушка многозначительно переглянулись.

   - Откуда бы сим каликам быть? - проговорил последний. - Это не из наших: голоса неведомые.

   - А может, батюшка с... нашими, с товарищи, - тихо проговорила Оня и вся вспыхнула.

  

  

  

  

   Сердце девушки не обманулось. Она узнала его голос...

   Все четверо, стоявшие у церкви, пошли на голос калик перехожих. Вот они все ближе и ближе. Их всего трое. Один старый, слепой, с домрою за плечами. Двое других, помоложе, зрячие. Все с длинными посохами.

   Увидав их, Оня бросилась навстречу, да так и повисла на шее у слепого.

   - Батя! Батюшка! Родной! - шептала она, захлебываясь, но в то же время, по девичьему коварству, вся впилась глазами в одного из зрячих.

   У другого зрячего уже висела на шее Оринушка...

   - Что, стрекозы, узнали своих? - радостно улыбался "слепой", открывая глаза и нежно отстраняя от себя Оню. - А там никто из радунян не признал нас.

   И он подошел к матери Они, к той, что называли воеводицей.

   - Здравствуй, старушка Божья! - сказал он, обнимая ее. - Здравствуй и ты, святой муж Елизарушка... Что? Знать, не ожидали гостей?

   Это оказались те самые калики перехожие, которых мы видели в Москве, на пиру у князя Данилы Щеняти.

   После обоюдных приветствий все двинулись к дому Ивана Оникиева, воеводы города Хлынова.

   - Благо, никто нас там не признал, - говорил тот, который был слепым. - А уж наутро объявимся в земской избе, на вече, после благодарственного молебна у Воздвиженьи.

   В доме воеводы калики перехожие сняли с себя каличье одеяние и явились в большую горницу в добрых суконных кафтанах, а тот, который был слепым, вышел в горницу в богатой "ферязи" с высоким "козырем"4, унизанным жемчугами, самоцветными камнями и бирюзой.

   Оня с матерью и с Оринушкой хлопотали по хозяйству, и слуги под их руководством ставили на стол пития и яства, конечно, постные, так как дело было в Петров пост5. На столе появились всяческие грибы, янтарные балыки, тешки и провесная белорыбица.

   - Не взыщите, гости дорогие, - суетилась мать Они, - ночь на дворе, горячаго варева нетути, не чаяли, не гадали, что Бог пошлет гостей.

   - Так, так... "гостей", говоришь... - улыбался тот, который был "слепым" и который, по всему, был в этом доме хозяином. Потом он приказал слугам:

   - Теперь, ребятушки, идите спать. Мы и без вас жевать умеем.

   - А как вы, девиньки, засветла повечеряли, так тоже ступайте баинькать, - сказала мать Они обеим девушкам. - Утреть надо будет встать с колоколом.

   И девушки, низко поклонившись, ушли в свой теремок, на вышку. Но Оня все-таки успела еще раз переглянуться с одним из пришедших.

   - Кажись, с Божьей помощью дело налажено, - сказал хозяин. - Казанский царь Ибрагим давно адом на Москву дышит... Краше, говорит, быть мне улусником Хлыноваграда, неже Москвы ненасытной, загребущей. И вот ево целовальная грамота граду Хлынову: на коране целовал и ротился6, а мы ротились на кресте, целовали при всех мурзах.

   Он вынул из-за пазухи небольшой сверток в зеленой тафте и положил на божницу, в золотой ларец.

   - Вотяцкие князья нашей вятской земли тоже нашу руку держать ротились перед своими богами.

   Старый Елизарушка упорно молчал. Он лучше всех знал Москву и железную волю князя Ивана Васильевича, который и от Золотой Орды отбился, прекратив выдачу ей постыдной дани, и Новгород упрямый подклонил под свою пяту и обрезал крылья независимым дотоле княжествам - верейскому, ростовскому, ярославскому.

   - А на Москве как повелось наше дело? - спросил он.

   На этот вопрос быстро ответил ему тот, что с Оней переглядывался...

   - Весь базар и государевы кружала-кабаки, и гостиные ряды покатывались со смеху и кидали нам в шапки деньги, когда мы пели:

  

   Нейду, матушка, нейду, государыня,

   Замуж за боярина:

   Боярин-охотник, много собак держит,

   Собаки борзыя - холопи босые...

  

   - А князи и бояре слушали ваши песни? - спросил далее старик.

   - Еще как! И князь Данило Щеня, и князь Данило Холмский, и боярин Морозов Григорий, и боярин Шестак-Кутузов, и думный дьяк Курицын, а княгиня Щенятева слезами горючими обливалась, слушаючи о том, как перевелись на Руси богатыри.

   - Мы и наверху, у самого великого князя пели, а ево сынишка, княжич Васюта, готов был с нами до Хлынова бежать, да только княгиня Софья Фоминишна не пущала малыша, - сказал третий из пришедших, отец Оринушки.

   Хозяйка меж тем усердно угощала мужа и гостей и, подавляя вздохи, изредка поглядывала на старого Елизара, который почти ничего не ел и не пил, угрюмо слушая, о чем сообщали хозяин дома и его гости. Старик не одобрял того, что замыслили хлыновцы. Ему сочувствовала и мать Они. Ее пугала возможность войны с Москвою: она боялась и за мужа, и за свой родной город. Разве она мало выстрадала в молодых еще годах, когда в 1471 году хлыновцы, под предводительством ее мужа, учинили ушкуйнический набег на столицу Золотой Орды, на Сарай? И хоть они его "добыли копьем" и взяли много добычи, однако ордынцы, скоро спохватившись, запрудили своими судами всю Волгу и под Казанью отрезали хлыновцам путь к отступлению. До Хлынова дошли тогда страшные вести об этом, и она чуть не умерла от страха и горя. И только Бог тогда Своими неисповедимыми путями спас смельчаков и ее мужа. Но тогда он был молод, вынослив. А теперь! Она холодела от одной мысли о будущем. Когда старый Елизар предостерегал хлыновских коноводов от опасных замыслов, несутерпчивый Пахомий Лазорев всегда кричал на вечах: "Молись Богу у себя в скиту, святой человече, а над нашими буйными головушками не каркай!"

   - Будущей весной, - говорил хозяин, запивая брагой жирную тешку, - как только вскроются реки, мы и нагрянем в гости к Ибрагимушке-царю с его мурзами, а дотоле всю осень и зиму снаряжать будем наши ушкуи да изготовлять таранье, чем бы нам Москву белокаменную на вороп взять.

   - Да и пушек, и пищалей, и копий немало изготовим, благо железа нам и чугуна не занимать стать, - похвалился и тот богатырь, что переглядывался с Оней.

   - А ядра, зелье и свинец на мне лежат, то моя забота с пушкарями, - говорил отец Оринушки.

   Оринушка между тем и Оня не спали в своем теремке. Девушки были слишком взволнованы - и радостью, и опасениями того, о чем они догадывались. Недаром их выслали из большой горницы.

   В это время в теремок вошла старушка в простом шушуне и повойнике7.

   - А вы, озорницы, не спите еще, ох-ти мне! - проворчала старуха.

   - Не спится чтой-то, няня, - отвечала Оня.

   - Али поздно с Радуницы вернулись? - спросила нянюшка.

   - Нет, няня, мы и не были на лугу, не до того нам было, - сказала Оринушка. - А ты, чать, много зелья нарвала да коренья накопала?

   - А как же, девынька, надо было закон соблюсти, не басурманка я какая!

   - И приворотнаго зелья добыла, няня? - улыбнулась Оринушка.

   - А добыла-таки, чтобы было чем нам женишков приворожить, мил-сердечных дружков. Все справила, как закон велит, - говорила старушка.

   Об этом законе так говорит летописец: "В навечерие Рождества Предтечева, в ночь, исходят очавницы мужие и жены-чаровницы по лугам и по болотам, и в пустыни, и дубрави, ищучи смертные отравы, отравнаго зелия на пагубу человеком и скотом, ту же и дивия корения копают на повторение мужем своим".

  

  

  

  

   Кто же были пришедшие в Хлынов калики перехожие?

   Тот, который принимал вид слепого, был воевода города Хлынова, Иван Оникиев, муж Параскевы Ильинишны и отец Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался с Оней, был атаман в Хлынове, всегда осаживавший старого Елизара на вечах. Это и был Пахомий Лазорев. Третий, отец Оринушки, тоже был атаман, по имени Палка (должно быть, Павел) Богодайщиков.

   Утром на другой день, после обедни и молебна, едва воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым объявили на вече о результатах своего путешествия в Казань и Москву, как из Москвы "пригнали" в Хлынов гонцы с увещательными посланиями от митрополита Геронтия, одно к "воеводам, атаманам и ко всему вятскому людству", а другое "к священникам вятской земли".

   Снова ударили в вечевой колокол у Воздвиженья.

   - Что тутай у вас приключилось, что вечной колокол заговорил вдругорядь? - спрашивал именитый хлыновец Исуп Глазатый, входя в земскую избу. - Али худые мужики-вечники заартачились с надбавкой мыта на воинскую потребу?

   - Нету, Исупушка, - отвечал воевода, - не худые мужики-вечники, а на Москве попы да митрополиты зарятся на чужой каравай, рты пораззявали на хлыновский каравай.

   - Руки коротки у Москвы-то, - презрительно заметил Глазатый.

   Хлыновцы все более и более стекались к земской избе...

   - Гонцы, слышно, из Москвы пригнали с грамотами.

   - Чево Москве еще захотелось от нас, словно беременной бабе?

   - Али разродиться Москва не сможет?.. Или Хлынов ей повитуха?

   Скоро вся площадь около земской избы заполнилась народом. Впереди становилось духовенство с "большими" людьми, за ними "меньшие" люди и рядовые "мужики-вечники".

   Из избы вышел воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. У воеводы было в руках два свитка с привешенными к ним печатями из черного воска.

   Воевода поклонился на все стороны. Ему отвечали тем же.

   - Мир вам и любовь, честные мужие града Хлынова! Мир и любовь всему людству вольныя вятския земли! - возгласил воевода.

   Он развернул один свиток, а другой засунул за петлицы ферязи.

   - Увещательная грамота воеводам, атаманам и всему вятскому людству от московскаго митрополита Геронтия! - возвысил он голос.

   - Сымать, что ли, шапки? - послышалось с разных сторон.

   - Это не акафист, штоб шапки сымать! - раздался голос. Это был голос радикала, пушкаря из кузнецов города Хлынова, по имени Микита Большой Лоб.

   - Точно, не акафист, да и не лития, - пробурчал другой хлыновский радикал, поп Ермил, из беглых, - мы ишшо не собираемся отпевать Хлынов-град.

   - Любо! Любо, батька! Ермил правду вывалил!

   - Надвинь, братцы, шапки по уши! А то "сымать", ишь ты!

   Воевода откашлялся и начал читать. Но начала послания за гамом из-за шапок никто не слыхал, а когда гам поулегся, то хлыновцы услыхали:

   - "Вы, - читал воевода, - токмо именуетесь христианами, творите же точию дела злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю"...

   - Какой он нам государь! - раздались голоса.

   - Какое мы чиним ему грубство!.. Мы его и знать-то не хотим!

   Вече волновалось. Радикал Микита грозил кому-то своим огромным кулаком. Поп Ермил посылал кому-то в пространство кукиш.

   Воевода читал: "Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь8, книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость".

   Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам "затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли". Мало того, "он на всю вятскую землю шлет проклятие".

   - Наплевать на ево проклятие! - бесновалось вече.

   - Его проклятие у нас на вороту не виснет!

   - Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.

   Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.

   За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.

   - "Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение..."

   - Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! - как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.

   - "Ваши духовныя дети, вятчане, - читал воевода, - не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком..."

   - А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!

   - Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...

   - Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...

   - Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...

   Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.

   - Слушайте конец, господо вечники! - крикнул он. - "Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную..."

   - Ишь ты, "аще"! Мы не боимся твоего "аща"...

   Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:

   - Ко щам, братцы!

   - Ко щам! Ко щам! "Ко щам с грибам!"

   И вече разошлось.

  

  

  

  

   В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:

   - Так батя собирает русскую землю... Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю...

   - И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии... - тихо вздыхала княгиня.