Мордовцев Даниил Лукич - Москва слезам не верит

;   - Ты что говоришь, мама? - спросил ее княжич, отрываясь от "собирания русской земли".

   - Так, сыночек... Далекое вспоминала.

   - Что далекое, мама?

   - То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.

   - А... Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал... А ты, мама, видала лазоревое море?

   - Видела, сыночек: я и росла у моря... И давно по нем скучаю.

   - Вот что, мама... Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю... Бате некогда: он собирается на Хлынов!

   Княгиня горько улыбнулась... Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: "Уж где тому сбыться - назад воротиться..." Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.

   "Счастливые птицы, - думалось ей, - как осень, так и летят туда... А мне с ними - только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки..."

   Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю... Как она плакала, глядя на них... А вскоре и ее увезли на таком же корабле, словно полонянку, в эту далекую, чужую сторону. Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины, выныривая из моря, шумно провожали ее...

   Она сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, и отошла от окна.

   - О!.. - тихо простонала она.

   - Ты что говоришь, мама? - спросил княжич.

   - Это я, сынок, вспомнила свою молодость...

   Да, она вспомнила свое девичество... Того - кто остался там, далеко-далеко... Оставался - когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли - он?..

   В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.

   - Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? - улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:

   - Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие сказывали про Илью Муромца:

  

   Не тычинушка в чистом поле шатается -

   На добром коне несется-подвигается

   Матерой, удалый добрый молодец,

   Старый Илья Муромец да сын Иванович,

   Ищет - не отыщет супротивника...

  

   - Память у тебя, сынок, истинно княжеская, - одобрил он. - Хорошо, пригодится тебе - наследнику власти великого князя - такая память... - И, обращаясь уже к княгине, сказал: - Совет я держал сейчас с князем Холмским... Приспе час посылать рати ускромнять Хлынов.

   - Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? - прижался княжич к коленям отца. - Там такие калики перехожи...

   - Постой, сынок, я и калик тебе добуду... Так вот. Кто поведет мои рати на супротивников, не вем. Указал я митрополиту Геронтию послать увещевательныя грамоты к хлыновцам и ко всей вятской земле. Так - согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!

   - А Холмскаго князя Данилу... - отвечала княгиня. - Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.

   - Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и стар стал князь Данило, немощен. А путина-то до Хлынова немалая: не разнедужился бы он, Данило Дмитрич, дело немолодое...

   - Князя Щенятева разве? - развела руками княгиня. - Он не стар и доблестен, кажись.

   - Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, - тоже развел руками князь. - Попытать разве совету у Царицы Небесной?

   - А как же ты попытаешь? - спросила княгиня.

   - Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы "четверговую" свещу10, положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...

   Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.

   - Перекрестись, сынок.

   Мальчик перекрестился.

   - Вымай один жеребок.

   Тот вынул. "Вынутым" оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:

   - По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана11, который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана12, младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.

   - А! Махмет-хан!.. - обрадовался княжич. - Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.

   И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.

  

  

  

  

   Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.

   Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город "на вороп", необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.

   И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под вечную "дубинушку", которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.

  

   И вот уже с поемных лугов доносятся до слуха запершихся в стенах хлыновцев московские песни. Со всех сторон пение... От одной группы ратников несется звонкий голос запевалы, который, указывая топором на городские стены, заводит:

  

   Куколка, куколка!

  

   А хор дружно подхватывает:

  

   Боярыня куколка!

   Зачем вечор не далась?

   Зачем от нас заперлась?

   Побоялась тивуна,

   Свет Оникиева.

   Тивун тебе не судья:

   Судья тебе наш большак -

   Свет Иванович Шестак, -

   Свет Кутузов сам...

  

   От другой группы работавших ратников доносилось:

  

   Разовьем-ка березу,

   Разовьем-ка зелену...

  

   От третьей неслась плясовая:

  

   Ой, старушка без зубов,

   Сотвори со мной любовь!

  

   - Ишь охальники! - ворчали стоявшие на городских стенах хлыновцы. - И соромоти на них нету.

   - Какая там соромота у идолов толстопятых!

   - Погоди ужо, я вам! - грозил со стены огромным кулаком Микита-кузнец. - Ужо плюнет вам в зенки кума Матрена! - разумел он свою пушку.

   Вдали, на возвышении, господствовавшем над местностью, белелась палатка московского воеводы.

   Шестак-Кутузов, сойдя с возвышения, подходил с своими подначальными к городским стенам, как раз там, где стояли на стенах хлыновский воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. Вдруг он в изумлении остановился.

   - Да никак это калики перехожие, что на Москве у князя Щенятева, а опосля и у меня гащивали! - сказал он, всматриваясь.

   - Да они же и есть! - говорили московские вожди. - И вся Москва спознала бы... Ах, идолы! Они и есть. А токмо тот, что был слепым, теперь зрячим объявился. Так вот они кто, аспиды.

   - Здорово живете, калики перехожие! - закричал им Шестак-Кутузов.

   - Твоими молитвами, боярин, - отвечал Пахомий Лазорев.

   - Примайте нас в гости, как мы вас на Москве примали, - сказал Шестак-Кутузов.

   - Милости просим нашей бражки откушать да медку сычёново, гости дорогие, - отвечал воевода Оникиев.

   - Да я не Христос, чтоб войти к вам "зверем затворенным", - сказал Шестак-Кутузов.

   - Войдем, боярин, и так, - проговорили своему воеводе московские вожди.

   И они стали обходить вокруг стен, высматривая, где удобнее будет идти "на вороп".

   Между тем рядом с отцом на стене показалась Оня.

   - Батюшка-светик! Что же это будет? - говорила она, ломая руки.

   - Что Бог даст, дочка, то и будет, - отвечал тот.

   Со стены видно было, как с московских судов, причаливших к берегу Вятки, ратные люди выкатывали на берег бочки со смолою, а другие складывали вдоль берега кучи сухой бересты.

   - Вишь, идолы, сколько березоваго лесу перевели для бересты, - сказал Лазорев.

   - Для чего она, батюшка? - спросила трепещущая Оня.

   - Нас жечь-поджигать, Онисья Ивановна, - отвечал Лазорев, и энергичное лицо осветилось светом ласковых глаз.

   Оня упала перед отцом на колени и сложила, точно на молитву, руки.

   - Батя! Батюшка! - молила она. - Смири свое сердце! Пощади родной город, пощади нас, твоих кровных!.. Пропадет наш милый Хлынов!.. И дедушка Елизарушка говорит то же... ох, Господи!

   ...Так говорила хлыновская Кассандра13, предвидя гибель родного города. А это предвидение внушил ей хлыновский Лаокоон14, старец Елизарушка-скитник. Да вот он поднялся на городскую стену и сам...

   - Опомнитесь, воеводы, - убежденно, страстно говорил старец. - Истинным Богом умоляю вас, - опомнитесь! От Москвы вам не отбиться... Говорю вам: аще сии вои не испепелят в прах град ваш, вон сколько они заготовили на погибель вашу смолы горючей и бересты, то вдругорядь придут под ваш град не одни москвичи, а купно со тверичи, вологжаны, устюжаны, двиняны, каргопольцы, белозерцы, а то белозерцы придут и вожане... Все они давно на вас зло мыслят за ваши над ними обиды... Придут на вас и новугородцы за то, что ваши ополчения дали помочь князю московскому, когда он доставал Новагорода, добивал извечную вольность новугородскую... Ныне в ночи бысть мне видение таково: в тонце сне узрех аз, непотребный, оли мне, грешному! Узрел я себя в Москве, на Лобном месте, и вижу я... страха и ужаса исполненное видение! Вижу три виселицы и на них тела висящи: твое, Иванушко, и твое, Пахомушко, и твое, Палки Богодайщикова... о, Господи!

   Он остановился и посмотрел на московский стан.

   - Видите, видите!.. - говорил он. - Уж волокут плетни к стенам... Не медлите и вы: вам ведома московская алчность, посулами да поминками с Москвою все можно сделать... Заткните московскому воеводе глотку златом. Казань же вам изменила, сами знаете: молодой царь казанский Mахмет-Амин-хан сам стал улусником князя московского.

   Речь старика подействовала на вождей города Хлынова.

   - А! Прах его возьми!.. - сдался наконец глава Хлынова, нежно поднимая стоящую перед ним на коленях дочь. - Не стоит рук марать и город жечь. Тащите казну, волоките, братцы, меха со златом червонным. У нас злата хватит и на предбудущее, а заткнуть глотку Москве чего легче! Выйдем к ним со златом, да с бражкой пьяной, да с медами сычёными15.

   В это время мимо того места, где стояли на стене вожди Хлынова, опять проходил боярин Шестак-Кутузов со своею свитой.

   - Слушай, боярин! - крикнул ему со стены воевода Хлынова. - Примай нас, гостей твоих... Мы непомедля, спытавшись у веча свово, выйдем к вам добивать челом великому князю московскому, Ивану Васильевичу.

   - Ладно, - был ответ, - давно бы так.

   Скоро загудел в городе вечевой колокол. На предложение воеводы "добить челом московскому князю, жалеючи града Хлынова и крови хрестианской", вече дало свое согласие, несмотря на крики радикалов, кузнеца Микиты и попа Ермила: кому-де охота отдавать город на сожжение, "на поток и разорение...".

   Спустя немного времени ворота Хлынова отворились, и из них показалась процессия.

   Впереди выступал протопоп от Воздвиженья с крестом в руках, а рядом с ним хоругвеносец с хоруговью. За ними вожди Хлынова: Оникиев, Лазорев и Богодайщиков. Рядом с отцом шла хлыновская Кассандра, хорошенькая Оня с вплетенными в чудную ее косу алыми и лазоревыми лентами.

   За ними выступили холопы Оникиева с кожаными мехами, полными золота, с огромными кувшинами пьяной браги и медов сычёных и с большим золотым подносом "кузнь сарайская", добытым при разорении ушкуйниками Сарая в 1471 году.

   - А, здравствуйте, калики перехожие! - весело сказал Шестак-Кутузов, приложившись к Распятию. - Здравствуй, и красная девица! Добро пожаловать.

   Все были поражены красотою девушки, а больше всех сам Шестак-Кутузов.

   - Али, добрые люди, приняли меня за змеище-горынчище, что вывели ко мне красную девицу на пожрание? - говорил он, не сводя восторженных глаз с раскрасневшейся девушки. - Такой красавицы и Змей Горыныч не тронул бы.

   Между тем холопи подали Оне поднос, "кузнь сарайская", уставленный чарами с брагой и медами, и она с поклоном подошла к Шестаку-Кутузову, вся зардевшись.

   - Пригубь чару прежде сама, красна девица, - с улыбкой говорил московский боярин, - а то, может, в чаре зелье отравное... - и сам поднес к губам Они чару с медом.

   Она пригубила. После того поднос с чарами обошел и остальных московских вождей. В то время как золото принималось и подсчитывалось в стороне...

   Так "добил челом" вольный Хлынов-град московскому великому князю Ивану Васильевичу.

  

  

  

  

   Хлынов покорился только наружно.

   Едва московские рати удалились из вятской земли, как хлыновцы с истовым рвением принялись строить новые суда и вооружаться. Прежде всего они порешили наказать казанцев за их коварство, низложить с престола и казнить Махмет-Амин-хана и, призвав на царство ногайского князя Мамук-хана, в союзе с ним идти на Москву.

   - Хлынов-град не потерпит поруги, - говорил на вече Пахомий Лазорев. - Ежели мы ноне повинную якобы принесли Москве, и то с той причины, что мы не готовы были к отпору. И та нам повинная не в повинную.

   - Любо говорит Пахомий, любо! - возвышал голос поп Ермил. - Москва Хлынову не указ. Ежели Господин Великий Новгород подклонился под московское ярмо, так потому, что там вечем правила баба, кривое веретено.

   - Правда, правда! - гремел голос Микиты-пушкаря.

   Скоро о происходящем в Хлынове дошли вести до Казани. Встревоженный этим, Махмет-Амин-хан отправил посольство к великому князю с дорогими подарками, а маленькому княжичу Василию прислал хорошо объезженного арабского коня с дорогим чепраком, унизанным бирюзою и сапфиром, и для ухода за конем - ногайского наездника.

   Между тем из Хлынова внезапно исчез старец Елизар. Думали, что для спасения своей души он удалился в глубь лесов.

   Но все ошиблись.

  

   В конце июля, под вечер, к стоявшему на Красной площади небольшому, красивой архитектуры, дому подошел странник в одежде монаха. Дом этот принадлежал Аристостелю Фиоравенти, знаменитому строителю московского Успенского собора, соотечественнику великой княгини Софьи Фоминишны.

   На крыльце странник вдруг столкнулся с хозяином. Аристотель Фиоравенти от удивления так и остолбенел.

   - О! - воскликнул он. - Я вижу чудо!.. Это ты, блаженный Елеазар?

   - Я, синьор маэстро, - отвечал странник.

   - Какими судьбами? Откуда и куда?

   - Божим изволением пришел я, грешный, из родного града, из Хлынова, к тебе, милостивец.

   - Так войди в мой дом, гостем будешь, - сказал итальянец.

   - Може, не вовремя гость хуже татарина? - улыбнулся пришелец.

   - Нет, нет... Я рад тебе.

   Когда Аристотель Фиоравенти строил Успенский собор, московский первостатейный гость Елизар Копытов был правою рукою маэстро Фиоравенти. Все строительные материалы для невиданного на Руси храма - камень, железо, лес, кирпич, артели каменщиков, плотников, штукатуров, глину, песок, известь - все доставлял гениальному зодчему "московский первостатейный гость Елизар Копытов", богатейший во всем Московском государстве купец.

   Родившись в Хлынове, молодой Копытов сначала вел торговлю "пушниной", дорогими мехами севера России и Сибири, и торговля эта с каждым годом ширилась.

   Копытов запрудил своею "пушниной" все Поволжье, Астраханское царство, Золотую Орду, земли ногайские, Казань, Нижний, Москву, Новгород, одевал своими дорогими мехами Европу, нажив баснословные богатства.

   Когда великий князь московский Иван Васильевич вызвал из Италии для сооружения Успенского собора знаменитого зодчего Аристотеля Фиоравенти с целым штатом опытных итальянских каменщиков и формовщиков и когда глубоко религиозный Копытов, потерявши жену и сына, узнал об этом, то переселился со своими богатствами в Москву и весь отдался храмостроительству. Без него знаменитый итальянский зодчий, без его знаний московского люда, без его подрядческой опытности, без его богатства был бы как без рук. Даже московское правительство, все силы и казну отдавшее на "собирание русской земли", не могло предоставить великому зодчему того, что предоставил ему хлыновец Копытов. Это знала племянница последних византийских императоров, великая княгиня Софья Фоминишна - и не могла не удивляться всему, что творил для своей столицы русский человек, выходец из далекого Хлынова. Впрочем, перед Копытовым охотно снимали свои "горлатные"17 шапки все московские бояре - до князя Холмского включительно.

   Когда Успенский собор, гордость тогдашней Москвы и "всеа Русии", был окончен постройкой, Елизар Копытов, раздав остальные свои богатства монастырям, затосковал по улицам, по которым бегали когда-то его маленькие детские ножки, затосковал по своей реке Вятке, в которой он маленьким купался и рыбу удил, затосковал по лугам и лесам своей родины, где пели его соловьи... И - ушел в Хлынов, поселился, как отшельник, в небольшом убогом скитке. Оттуда при восходе солнца он мог видеть родной город и молиться на золоченые кресты церкви, в которой его самого когда-то крестили ребенком - церкви Воздвиженья Честного Креста.

   И вот когда его родному городу угрожала гибель, он метнулся в Москву ходатайствовать за него - и первым делом постучался в дверь своего друга, строителя Успенского собора, которого великий князь ставил выше всех своих вельмож и родовитых князей Рюриковичей, потому что этот "тальянский немчин" научил Русь чеканить монету, отливать большие колокола и управляться с пушкарским делом. Вводя странника в свои покои, Фиоравенти все не мог успокоиться:

   - О! Tertius e coelo cecidit Cato...18 Сия поговорка у нас молвится, когда увидишь неслыханное чудо. А ты, domine19 Елеазар, был для меня чудом и остался чудом.

   - Bene, bene [20], синьоре, - бормотал Елизар, который, обращаясь с итальянскими каменщиками и с самим зодчим в течение шести лет, малость "наметался" по-итальянски - как его друг, маэстро Фиоравенти, уже изъяснялся "по-московитски".

   - За коим же делом, старче, пришел ты снова на Москву?

   - Притекох аз великого ради дела, - отвечал старик. - Спасения ради града моего родительного... Государь распалися гневом великим на Хлынов.

   - Слышал я о том по весне... - вспомнил Фиоравенти. - Но потом мне сказали, что государь отпустил городу этому вину его...

   - Было оно так, милостивец, да после того возмутили воду изветами на мой родной город - и с того боязнь мне, как бы государь не имел веру тем безлепичным изветам. К тебе, кормилец, государь зело милостив и твоего гласа послушает... Буди заступник за град неповинной. Воздействуй и на государыню. Пусть умолит супруга своего положить гнев на милость.

   Фиоравенти, видимо, колебался...

   - Я, мой друг, в государские дела не вмешиваюсь, - сказал он после небольшого раздумья. - А к великой княгине охотно пойду с тобой.

   - Как же я в таком одеянии предстану пред очи государыни?.. - в сомнении оглядел себя старик.

   - Ничего, mio саго21, - успокаивал его Фиоравенти. - Государыня милостива и невозбранно принимает странников и странниц. А тебя когда-то в великом почитании держала.

   Старик перекрестился и оглянулся. Ему в глаза бросилось стоявшее в углублении ниши великолепное мраморное Распятие. Изваяние было чудной работы. Тело Спасителя было как живое. Мускулы тела, казалось, выражали страдание, а лик Божественного Страдальца являл неизреченную кротость и всепрощение.

   - Приидите Вси страждущие и обременние22... - со страхом и умилением прошептал старик. Казалось ему - видение призывало его на молитву.

   - Прииду, о Господи!.. Прииду, - прошептал старик. И, упав на колени, он стал горячо молиться.

   - Дерзаю, о Господи! - сказал он, вставая. - Идем.

   И они отправились во дворец.

  

  

  

  

   Мы опять находим великую княгиню в ее тихом тереме. Там находился и десятилетний княжич Василий со своею мамкою, которая что-то вязала. И разговаривала с княжичем.

   - Так ли, соколик, говоришь ты, будто род ваш княжеский от кесаря римского... - засомневалась старая мамушка, заговорщицки посмотрев на великую княгиню, которая ей кивнула в ответ с улыбкою. - Кесарь-то этот, Аугуст, еще при Христе Спасе нашем... Во время Его земной жизни еще... жил.

   Княжич нетерпеливо вскочил и, достав с полки одну из лежавших на ней рукописей, стал ее быстро перелистывать...

   - Вот... - сказал он. - Слушай.

   И стал читать медленно, затрудняясь над иными словами:

   - "История от древних летописцев о граде Кривиче, еже старая городища, и обывателех того кривичех"... - Постой... - перебил он сам себя. - Это ниже - где об Аугусте. Вот... "Римского кесаря Аугуста23, обладавшего всею вселенною, единоначальствовавшего на земле во время первого пришествия на землю Господа Бога, Спаса нашего Иисуса Христа. Сей кесарь Аугуст раздели вселенную братия своей и сродникам, ему же быша приемный брат, именем Прус, а сему Прусу тогда поручено бысть властодержательство в брезех Висле-реке град Мовберок и преславный Гданск, и иные многие города по реку, глаголемую Неман, впадшую, яже зовется и поныне Прусская земля. От сего же "Пруса" семени бысть вышереченный Рюрик и братия его24".

   - Видишь? - торжествующе посмотрел княжич на мамку. - Так что Рюрик, от которого уже наш княжеский род... и сам был не худа рода...

   - И-и! - сокрушенно вздохнула мамка, считая петли. - Великое дело - грамота. Великое!

   - А ты, мама, каково роду? - обратился юный ученый к матери.

   - Царского, сынок, - ласково отвечала великая княгиня. - Мои деды и прадеды володели Царем-градом, а ныне оным володеют проклятые агаряне25. Господь попустил сие за грехи наши.

   При воспоминании об утраченной родине и потере могущественной державы, владевшей почти всем миром целые тысячелетия, у великой княгини на глазах показались слезы. Заметив это, юный княжич бросился матери на шею.

   - Вот что, мамочка, - лепетал он. - Когда я Божиям соизволением вырасту большой... пущай батя собирает русскую землю... ему не до того... А как я вырасту и войду в силу, я прогоню проклятых агарян и отдам тебе опять Царь-град.

   Мать с нежностью обнимала сына и плакала.

   - Не плачь, мама золотая моя, не плачь! - горячо говорил мальчик. - Вон онамедни батя чёл книгу "Златый бисер"26 и сказывал про меня, что я родился под планидой Марс и того ради буду храбр и войнолюбив... Так я точно под тою планидою родился, мама?

   - Точно, Васенька, под планидою Марс, двадесятьпятаго того месяца, на самое Благовещение Пресвятой Богородицы.

   - Хороший, таково хороший знак, ежели кто рождается в тот день, когда и птица гнезда не вьет, - решила старая мамка.

   Княжич быстро выбежал из терема матери и скоро воротился с какой-то книгой в сафьянном переплете.

   - Вот, мама, "Златый бисер": "Понеже некия планиды или звезды суть студени естеством, а некия волглы естеством, то те самыя естества приемлет человек от звезд: который человек студенаго и сухаго естества есть, той молчати любит и не скоро верит тому, что слышит, дондеже испытно уразумеет. А который человек студенаго и волглаго естества, той, что ежели слышит, вскоре высказывает и много глаголет..." А я какого естества, мама? - вдруг спросил он.

   - Ты, чаю, сынок, естества студеного и волглого, понеже, что ни услышишь, все выкладываешь и сам с собою болтаешь, а с игрушками у тебя таковы разговоры, что на-поди! - рассмеялась София Фоминишна.

   - Правда, правда, матушка княгинюшка, - рассмеялась мамка. - Уж такой-то говоруха княжич! И во сне не молчит, все-то бормочет.

   - Полно-ка тебе врать, мамка, - протестовал князек. - Вот ты так без перестани сама с собой бормочешь... А ты слушай дале: "А который человек горячаго и сухаго естества, той есть дерз руками и храбр и имат желание на многия жены и зело непостоянен в любви"...

   - О-ох! - вздохнула мамка и тихонько, как бы про себя, прошептала: - Есть, есть таки кобели... А сказано: черного кобеля не вымоешь добела.

   Софья Фоминишна, ввиду щекотливых вопросов, затронутых "Златым бисером", свела разговор на другую почву:

   - А ты, Васенька, катался ноне на Арапчике, что подарил тебе Махмет-Амин-хан?

   - Катался, мама, до самово Успенского собору доезжал, и там меня видел немчин Аристотель: молодец, говорит, княжич, - весело отвечал мальчик.

   Но его на этот раз больше занимал "Златый бисер", и он снова начал читать:

   - "Сего ради писание поведает: еже планида Марс или рещи Арис горячаго и сухого естества, то которая жена родится под тою планидою, и тая жена бывает дерзка языком и имать желание на многие мужи..."

   Вдруг какая-то счастливая мысль осенила маленького чтеца...

   - Ты сказывала, мама, что я родился в месяце марте, на Благовещение?.. Так? - спросил он.

   - Так, дитятко.

   - Под планидою Марс?

   - Так, так.

   - Того ради я дерз языком и имам желание на многие жены?

   - Ох, чтой-то ты такое непутевое мелешь! - накинулась на своего вскормленника старая мамка.

   А Софья Фоминишна только рукой махнула и взяла у мальчика "Златый бисер", опасаясь дальнейшего чтения.

   В это время на пороге показалась постельница княгини...

   - Ты чего, Варварушка?

   - Тальянский немчин "арихтыхтан" пришел, - отвечала постельница. - Да с ним тот старичок, что Успенский собор каменьем да лесом снабживал... Лазарь Копытов. Пустить их укажешь, матушка?

   - Ах, и Елизар... Пусти, пусти!

  

  

  

  

   В терем вошли Фиоравенти и Копытов, по обычаю истово, земно кланяясь. Последний, однако, сначала перекрестился на иконы...

   - Мир дому сему и обитающим в нем, - сказал он.

   - Buona sera27, княгиня, - приветствовал и Фиоравенти.

   - Здравствуйте, гости дорогие, - ласково сказала Софья Фоминишна. - Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим!..

   - Ровно десять годков, матушка княгинюшка, - отвечал старик и, увидев юного княжича, издали перекрестил его. - Да почиет благословение Господа и Спаса нашего над главою отрока сего.

   - Да, Елизар, ты же моего сыночка не знаешь, - сказала княгиня. - Бог послал мне его на радость и утеху в тот самый год, как ты удалился от мира. Садитесь, гости дорогие.

   Те сели на лавку, покрытую ковром.

   - Где же ты пребывал с той поры, как Москву покинул? - спросила старика княгиня. - Може, у святых местов побывал?

   - Нету, матушка Софья Фоминишна, не привел Господь, да и года мои древние. Я, аки пес смердящий, в конурочке укрывался от грехов моих, в скитке убогом грехи свои вымаливал. Много, матушка, на веку прожито, много грехов содеяно, а особливо в те поры, как я гостем гостевал во всей земле, сколько, може, народу изобидел корысти ради, сколь много, може, душ хрестьянских на меня у престола Господня плакались, и коликое множество, чаю сирот и вдовиц убогих, неведаючи, разорил... Через слезы людския, чаю злато ручьями лилось в сундуки мои да в меха кожаны...

   В то время, когда старик говорил с княгиней, Аристотель Фиоравенти подсел к маленькому княжичу, который показывал ему свои игрушки и книги.

   - По этой книжке я цифири учусь... единожды один - один, единожды два - два.

   - А кто тебя цифири учит?

   - Протопоп Силантий... он же по "крюкам" пению учит28, четью-петью церковному.

   - А мама не учит тебя по-тальянски?

   - Малость учит так, без уроков, без книжки, а словесами токмо, дабы я всех любил чистым сердцем... А кто сей старик, что с мамой говорит?

   - Он был первостатейным гостем, зело богат был и много помог своими богатствами построению Успенскаго собора.

   - Какая у нево длинная борода!.. А знаешь, отчево борода растет и... ногти? - вдруг спросил княжич.

   - Не знаю.

   - А вот отчего... Я тебе прочту из "Златаго бисера"... - И, пользуясь тем, что мать занята была разговором со стариком, он снова отыскал любимую книгу... - Вот, смотри, - развернул он "Златый бисер" на 60-й главе... - "Ученик: Откуда растут власы?

   Учитель: От брадавки, яже от стомаха идет, того ради, которой человек студеного прирождения, у того власы растут вельми долги..." А что есть... студеное прирождение ? - спросил юный физиолог, поставленный в тупик непонятными словами.

   - Не ведаю. Може, кто не горяч кровию.

   - Значит, сей старик не горяч кровию. А я горяч?

   - И сего не ведаю.

   - А вот и ногти... "Ученик: Откуда растут ногти? Учитель: От брадавки, яже идет от сердца, того ради старейшины людьски носят на перстех златые перстни, понеже мудрости наследие от сердца есть..." А вот дале сия книга говорит, отчего оный старик сед...

   - О, per Вассо!29 - невольно улыбнулся Фиоравенти, развлекаемый болтовней ребенка. - Сия книга, вижу, вельми премудра.

   - Да, вот... "Яко младенцы родими, - снова читал юный ученый, - беловласы или русы и черны и чермнии, тако и в совершенном возрасте, и донележе пребывают в силе и в крепости, тогда имеют кровь горячую и власы неизменны, яже на вся дни юностные донележе имать крепость. Егда же начнет человек старетися и крепость и сила его малитися, и теплота утробная уступати, тогда со студени начнет седети. Егда же стар имать быти, тогда едва и теплыми кожанами ризами согретися имать"...

   - Уж таки-то чудеса! - набожно вздыхала мамка, не спуская умиленных глаз со своего вскормленника. - И как Господь умудрил дитя малое, ума не приложу! Все-то он знает.

   - "Писание глаголет, - читал далее княжич, - человек блюдом от Бога, и кийждо, имать ангела своего хранителя, пасуще и хранище его, и егда приидет человек к концу, тогда святии ангели поимут душу его и не оставят, дондеже поставлена будет в вечной радости повелением Божим. Аще ли который человек умрет во гресех, тое душу поимут злии бесове и сведут в преисподний ад, и тамо будет во веки веков".

   - О, Господи! Спаси и помилуй, - шептала матушка.

   - А был один человек, который сходил в ад и возвратился из аду здоров и невредим, - сказал Фиоравенти.

   - Кто сей человек? - с любопытством спросил княжич.

   - Наш поэт, стихотворец Данте.

   - Ах, Данте... Мама таково любит его!.. Так он был в аду и возвратился оттуду?

   - Как же! Или княгиня тебе не рассказывала про него?

   - Говаривала не однова, а что он был в аду, про то не сказывала.

   Между тем Софья Фоминишна так была заинтересована разговором со старцем Елизаром, что и забыла спросить о цели его появления в Москве после десяти лет отсутствия.

   - Пришел я к тебе, матушка княгиня, с горьким челобитьем, - сказал старик, вставая с лавки, - буди заступницей пред государем великим князем, твоим супругом, за родной град мой Хлынов. Обнесли ево изветом злым, сказывают, бытто наш Хлынов не по правде добил челом великому князю, и то - злое поклепство! Хлынов, отчина ево, великаго князя, служит своему государю без грубства и без порухи. Государыня княгиня! Смилуйся, пожалуй!

   - Ах, Господи! - сокрушенно покачала головой княгиня Софья. - Рада бы я помочь твоему горю, всей душой рада бы, да только ты, Елизарушка, не вовремя просишь, опоздал.

   - Как опоздал, матушка?.. На милость Господа и великаго князя сроки не положены. И из аду Господь вызволяет душу покаянную. И государь великий князь в своем праве миловать виноватаго, покель голова его не скатилась с плахи.

   - В том-то и горюшко мое, старче Божий, что теперь уж и сам государь помиловать не волен, не ево теперь на то воля, - со слезами на глазах говорила растроганная княгиня.

   - Почто не волен, почто!

   - Ах, тебе неведомо... Слушай же: уж и гонцы давно воротились из Твери, из Вологды, с Устюга, с Двины, с Вожи, из Каргополя, с Белоозера, с Выми и Сысоли.

   - Каки таки гонцы?.. Почто?

   - Да спослались они во все те места, чтоб тамони рати неукоснительно шли на Хлынов, и те рати с воеводами московскими, с князем Данилою Щенятевым да с боярином Григорием Морозовым, чаю, уж под Хлыновым ноне либо по пути близко.

   Ужас и отчаяние выразились на лице старика. Он весь задрожал и, вероятно, упал бы, если бы его не поддержал подоспевший вовремя Аристотель Фиоравенти.

   - Боже мой, Боже мой! Вскую оставил Еси нас30...

  

  

  

  

   Действительно, рати всех поименованных в предыдущей главе областей быстро двигались к Хлынову.

   Пощады Хлынову ждать было теперь невозможно. Все эти тверичи, вологжане, устюжане, двиняне, каргопольцы, белозерцы, сысольцы, все - давно питали злобу против Хлынова за его многолетние ушкуйнические набеги на эти области и разорения.

   Утром 16 августа с колокольни Воздвиженья раздался страшный "сполох", такой страшный, какого еще никогда не слыхали хлыновцы. Думали, что весь город разом объят пламенем.

   В ужасе все высыпали на городские стены... Глазам представилось страшное зрелище!.. "Аки борове, - говорит летописец, точно живые бори, точно темные леса двигались к городу несметные рати".

   - Родимые! Отцы и братия! Конец Хлынову-городу! - кричал с колокольни звонарь, который первым увидел страшное зрелище и забил "сполох".

   И воеводы стояли на стене, бледные, растерянные...

   Среди них показалась с растрепанными седыми волосами страшная старуха и махала в воздухе привязанным к длинному шесту мертвым вороном...

   - На них каркай мертвым карканьем, на них, на их головы, - хрипло, задыхаясь, кричала она.

   Потом, распуская по ветру седые космы, вопила:

   - Сколько волос на мне ноне и сколько смолоду было их, столько я, простоволосая, смертей напущаю на них! Все жабы, и нетопыри, и совы, все гады ползучие, все звери прыскучие, все утопленники, все удавленники, все опойцы, все мертвецы, што зарыты в сыру землю без креста и савану, без попа и ладану, все на них идите, трясавицы и люту смерть несите!

   Это беснованье ужасом поразило хлыновцев.

   - Звони на вече! - кричал Оникиев. - На вече, православные!

   Все повалило к земской избе. Впереди шагал Микита-кузнец, держа на вилах сухой костяк кобыльей головы...

   - Кобылья голова! Ночесь тута была, ночью, что придет, в стан московской скачи, смерть проклятым мечи! - орал он свои бессмысленные заклинания.

   На вече воевода Оникиев, встав на возвышение и поклонившись, сказал:

   - Отцы и братие, почестные вечники! Сдавать ли город без бою да бить ли челом князю-супостату али биться мертвым боем?

   Медлить было некогда, время не ждало, и вопросы бросались в толпу короткие, как бросается камень в воду.

   - Биться мертвым боем до исхода души! - кричали одни.

   - "Посулами" и "поминками" дьяволов уломать! - говорили другие.

   - Биться!.. Не пущать на вороп идолов!

   - Воду кипятить! Смолу топить!

   - Плетни шестами разметыв