Лесков Николай Семенович - Интересные мужчины

   -----------------

   Лесков Н. С. Собрание сочинений в 12 т.

   М., Правда, 1989;

   Том 7, с. 317-369.

   Origin: Библиотека Якова Кротова

   www.krotov.info

   -----------------

  

  

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  

  

  В дружественном мне доме с нетерпением ожидали получения февральской книги московского журнала "Мысль". Нетерпение это понятно, потому что должен был появиться новый рассказ графа Льва Николаевича Толстого. Я заходил к моим друзьям почаще, чтобы встретить ожидаемое произведение нашего великого художника и прочитать его вместе с добрыми людьми за их круглым столом и у их тихой, домашней лампы. Подобно мне, заходили и другие из коротких друзей - все с одною и тою же самою целью. И вот желанная книжка пришла, но рассказа Толстого в ней не было: маленький розовый билетик объяснял, что рассказ не может быть напечатан. Все огорчились, и всяк это выразил соответственно своему характеру и темпераменту: кто молча надулся и насупился, кто заговорил в раздражительном тоне, иные проводили параллели между воспоминаемым прошедшим, переживаемым настоящим и воображаемым будущим. А я в это время молча перелистывал книгу и пробегал напечатанный тут новый очерк Глеба Ивановича Успенского - одного из немногих литературных собратий наших, который не разрывает связей с жизненною правдою, не лжет и не притворствует ради угодничества так называемым направлениям. От этого беседовать с ним всегда приятно и очень нередко - даже полезно.

  

  На этот раз г. Успенский писал о своей встрече и разговоре с пожилою дамою, которая припоминала перед ним недавнее прошлое и замечала, что тогда мужчины были интереснее. С виду они были очень форменны, ходили в узких мундирах, а между тем имели много одушевления, сердечного жара, благородства и занимательности - словом, того, что делает человека интересным и через что он нравится. Нынче, по замечанию дамы, этого стало меньше, да порою и совсем не встречается. По профессиям мужчины теперь стали свободнее и одеваются как хотят и разные большие идеи имеют, а при всем том они стереотипны, они скучны и неинтересны.

  

  Замечания пожилой дамы мне показались очень верными, и я предложил оставить тщетные кручины о том, чего читать не можем, и прочесть то, что предлагает г. Успенский. Предложение мое было принято, и рассказ г. Успенского всем показался справедливым. Пошли воспоминания и сравнения. Нашлось несколько человек, знавших лично недавно скончавшегося грузного генерала Ростислава Андреевича Фадеева; стали припоминать, сколько необыкновенного, живого интереса умел он являть своею особою, которая с виду была так мешковата и ничего будто не обещала. Вспомнили, как он даже под старость легко бывало овладевал вниманием самых умных и милых женщин, и ни одному из молодых и цветущих здоровьем щеголей никогда не удавалось взять перед ним первенство.

  

  - Эко вы вещь какую указали! - отозвался на мои слова собеседник, который был всех в компании постарше и отличался наблюдательностию. - Велико ли дело такому умному человеку, как был покойный Фадеев, заполонить себе внимание умной женщины! Умным женщинам, батюшка, жутко. Их, во-первых, на свете очень немного, а во-вторых - как они больше других понимают, то они больше и страдают и рады встрече с настоящим умным человеком. Тут simile simili curatur {подобное подобным лечится (лат.)} или gaudet {радуется (лат.)} - не знаю, как лучше сказать: "подобное подобному радуется". Нет, и вы и дама, с которою беседовал наш приятный писатель, берете очень свысока: вы выставляете людей отличных дарований, а по-моему более замечательно, что и гораздо пониже, в сферах самых обыкновенных, где, кажется, ничего особенного ожидать было невозможно, являлись живые и привлекательные личности, или, как их называли, "интересные мужчинки". И дамы, ими занятые, тоже были не из таких избранниц, которые способны "преклоняться" перед умом и талантом, а тоже, бывало, и такие, в своем роде, особы средней руки - очень бывали нежны и чувствительны. Как в глубоких водах, была в них своя скрытая теплота. Вот эти-то средние люди, по-моему, еще чуднее, чем те, которые подходили к типу лермонтовских героев, в которых в самом деле ведь нельзя же было не влюбляться.

  

  - А вы знаете какой-нибудь пример такого рода интересных средних людей с скрытою теплотою глубоких вод?

  

  - Да, знаю.

  

  - Так вот и рассказывайте, и пусть это будет нам хоть каким-нибудь возмещением за то, что мы лишены удовольствия читать Толстого.

  

  - Ну, "возмещением" мой рассказ не будет, а для времяпровождения я вам расскажу одну старую историйку из самого невеликого армейско-дворянского быта.

  

  

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  

  

  Я служил в кавалерии. Стояли мы в Т. губернии, расположившись по разным деревням, но полковой командир и штаб, разумеется, находились в губернском городе. Городок и тогда был веселый, чистенький, просторный и с учреждениями - был в нем театр, клуб дворянский и большая, довольно нелепая, впрочем, гостиница, которую мы завоевали и взяли в свое владение почти большую половину ее номеров. Одни нанимали офицеры, которые имели постоянное пребывание в городе, а другие номера содержались для временно прибывающих из деревенских стоянок, и эти никому из посторонних людей не передавались, а так и шли все "под офицеров". Одни съезжают, а другие на их место приезжают - так и назывались "офицерскими".

  

  Времяпровождение было, разумеется, - картеж и поклонение Бахусу, а также и богине радостей сердечных.

  

  Игра велась порою очень большая - особенно зимою и во время выборов. Играли не в клубе, а у себя в "номерах" - чтобы свободнее, без сюртуков и нараспашку, - и зачастую проводили за этим занятием дни и ночи. Пустее и бесчиннее время, кажется, и проводить нельзя было, и отсюда вы сами, верно, можете заключить, что мы за народ были о ту пору и какими главным образом мы одушевлялись идеями. Читали мало, писали еще того менее - и то разве после сильного проигрыша, когда нужно было обмануть родителей и выпросить у них денег сверх положения. Словом - хорошему среди нас поучиться было нечему. Проигрывались то между собою, то с приезжими помещиками - людьми такого же серьезного настроения, как мы сами, а в антрактах пили да приказных били, увозили да назад привозили купчих и актерок.

  

  Общество самое пустое и забубенное, в котором молодые спешили равняться со старшими и все равно не представляли в своих особах ничего умного и достойного уважения.

  

  Об отменной чести и благородстве тоже ни разговоров, ни рацей никогда не было. Ходили все по форме и вели себя по заведенному обыкновению - тонули в оргиях и в охлаждении души и сердца ко всему нежному, высокому и серьезному. А между тем скрытая теплота, присущая глубоким водам, была и оказалась на нашем мелководье.

  

  

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  

  

  Командир полка был у нас довольно уже пожилой - очень честный и бравый воин, но человек суровый и, как говорилось в то время, - "без приятностей для нежного пола". Ему было лет пятьдесят с чем-нибудь. Он был уже два раза женат, в Т. опять овдовел и снова задумал жениться на молоденькой барышне, происходившей из местного небогатого помещичьего круга. Звали ее Анна Николаевна. Имя этакое незначительное, и под кадриль тому - все в ней было такое же совершенно незначительное. Среднего роста, средней полноты, ни хороша, ни дурна, белокуренькие волосики, голубые глазки, губки аленькие, зубки беленькие, круглолица, белолица, на румяных щечках по ямочке - словом, особа не вдохновительная, а именно, что называется, - "стариковское утешение".

  

  Познакомился с нею наш командир в собрании через ее брата, который служил у нас же корнетом, и через него же сделал ее родителям и предложение.

  

  Просто это делалось - по-товарищески. Пригласил офицера к себе в кабинет и говорит:

  

  - Послушайте - на меня ваша достойная сестра произвела самое приятное впечатление, но вы знаете - в мои года и при моем положении мне получить отказ будет очень неприятно, а мы с вами как солдаты - люди свои, и я вашей откровенностию, какова бы она ни была, нимало не обижусь... В случае - если хорошо, то хорошо, а если пожелают мне отказать, то боже меня сохрани от мысли, чтобы я стал иметь к вам через то какую-нибудь личность, но вы узнайте...

  

  Тот так же просто отвечает:

  

  - Извольте - узнаю.

  

  - Очень благодарен.

  

  - Могу ли, - говорит, - я для этой надобности отлучиться от своей части домой на три или четыре дня?

  

  - Сделайте милость - хоть на неделю.

  

  - И не позволите ли, - говорит, - поехать со мною и моему двоюродному брату?

  

  Брат двоюродный у него был почти такой же, как он, молоденький, розовый юноша, которого все за его юность и девственную свежесть так и называли "Саша-розан". Особенного описания ни один из этих молодых людей не заслуживает, потому что ни в одном из них ничего замечательного и выдающегося не было.

  

  Командир замечает корнету:

  

  - Для чего же вам нужен ваш двоюродный брат при таком семейном вопросе?

  

  А тот отвечает, что именно при семейном-то вопросе он и нужен.

  

  - Я, - говорит, - с отцом и с матерью должен буду разговаривать, а он в это время займется с сестрою и отвлечет ее внимание, пока я улажу дело с родителями.

  

  Командир отвечает:

  

  - Что же - в таком разе поезжайте оба с вашим двоюродным братом, - я его увольняю.

  

  Корнеты поехали, и миссия их вышла вполне благоуспешна. Через несколько дней родной брат возвращается и говорит командиру:

  

  - Если вам угодно, можете моим родителям написать или сделать ваше предложение словесно - отказа не будет.

  

  - Ну, а как, - спрашивает, - сама ваша сестра?

  

  - И сестра, - отвечает, - согласна.

  

  - Но как она... то есть... рада этому или не рада?

  

  - Ничего-с.

  

  - Ну, однако... по крайней мере - довольна она или больше недовольна?

  

  - По правде доложить, она ничего почти не обнаруживала. Говорит: "Как вам, папаша и мамаша, угодно - я вам повинуюсь".

  

  - Ну да, это прекрасно, что она так говорит и повинуется, но ведь по лицу, в глазах, без слов девушку можно заметить, какое у нее выражение.

  

  Офицер извиняется, что он, как брат, к лицу своей сестры очень привык и за выражением ее глаз не следил, так что ничего на этот счет определенного сказать не может.

  

  - Ну, а двоюродный ваш брат мог заметить - вы могли с ним об этом говорить на обратном пути?

  

  - Нет, - отвечает, - мы об этом не говорили, потому что я спешил исполнить ваше поручение и вернулся один, а его оставил у своих и вот имею честь представить от него рапорт о болезни, так как он захворал, и мы послали дать знать его отцу и матери.

  

  - А-а! А что же с ним такое сделалось?

  

  - Внезапный обморок и головокружение.

  

  - Вон какая девичья немочь. Хорошо-с. Я вас очень благодарю, и так как теперь мы почти как родные, то прошу вас - останьтесь, пожалуйста, со мной вдвоем пообедать.

  

  И за обедом все нет-нет да его о кузене и спросит - что он и как в их доме принят, и опять - при каких обстоятельствах с ним сделался обморок. А сам все молодого человека вином поит, и очень его подпоил, так что тот если бы имел в чем проговориться, то наверно бы проговорился; но ничего такого, к счастию, не было, и командир скоро на Анне Николаевне женился, мы все на свадьбе были и мед-вино пили, а оба корнета - родной брат и кузен - были даже у невесты шаферами, и ничего не было заметно ни за кем - ни сучка, ни занозочки. Молодые люди по-прежнему кутили, а новая наша полковница скоро начала авантажнеть в турнюре, и особые желания у нее являлись во вкусе. Командир этим радовался, мы все, кто чем мог, старались споспешествовать ее капризцам, а молодые люди - ее брат с кузеном - в особенности. Бывало, то за тем, то за другим так тройки в Москву и скачут, чтобы доставить ей что-либо желанное. И вкусы у нее, помню, все сказывались не избранные, все к вещам простым, но которых не всегда отыщешь: то султанского финика ей захочется, то ореховой халвы греческой - словом, все простое и детское, как и сама она глядела детенком. Наконец настал и час воли божией, а их супружеской радости, и из Москвы привезли для Анны Николаевны акушерку. Как сейчас помню, что приехала эта дама в город во время звона к вечерне, и мы еще посмеялись: "Вот, мол, фараонскую бабу со звоном встречают! Что-то за радость через нее будет?" И ждем этого, точно это в самом деле какое-нибудь общее полковое дело. А тем временем является неожиданное происшествие.

  

  

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  

  

  Если вы читали у Брет-Гарта, как какие-то малопутящие люди в американской пустыне были со скуки заинтересованы рождением ребенка совершенно постороннею им женщиною, то вы не станете удивляться, что мы, офицеры, кутилы и тоже беспутники, все внимательно занялись тем, что Бог дарует дитя нашей молоденькой полковнице. Вдруг это почему-то получило в наших глазах такое общественное значение, что мы даже распорядились отпировать появление на свет новорожденного и с этою целью заказали своему трактирщику приготовить усиленный запас шипучего, а сами - чтобы не заскучать - сели под вечерний звон "резаться", или, как тогда говорилось, "трудиться для польз императорского воспитательного дома".

  

  Повторяю, что это было у нас и занятие, и обыкновение, и работа, и самое лучшее средство, которое мы знали для того, чтобы преодолевать свое скучание. И нынче это производилось точно так же, как и всегда: заначалили бдение старшие, ротмистры и штаб-ротмистры с пробивающеюся сединою на висках и усах. Они сели именно как раз, когда в городе звонили к вечерне и горожане, низко раскланиваясь друг с другом, тянулись в церкви исповедоваться, так как описываемое мною событие происходило в пятницу на шестой неделе Великого поста.

  

  Ротмистры посмотрели на этих добрых христиан, поглядели и вслед акушерке, а потом с солдатскою простотою пожелали всем им удачи и счастия, какое кому надобится, и, спустив в большом номере оконные шторы из зеленого коленкора, зажгли канделябры и пошли метать "направо, налево".

  

  Молодежь же еще сделала несколько концов по улицам и, проходя мимо купеческих домов, перемигнулась с купеческими дочками, а потом, при сгустившихся сумерках, тоже явилась к канделябрам.

  

  Я отлично помню этот вечер, как он стоял и по ту и по другую сторону опущенных штор. На дворе было превосходно. Светлый мартовский день сгас румяным закатом, и все оттаявшее на угреве опять подкрепилось, - стало свежо, а в воздухе все-таки повевало весенним запахом, и сверху слышались жаворонки. Церкви были полуосвещены, и из них тихо выходили поодиночке сложившие свои грехи исповедники. Тихо, поодиночке же брели они, ни с кем не говоря, по домам и исчезали, храня глубокое молчание. На всех на них была одна забота, чтобы ничем себя не развлечь и не лишиться водворившихся в их душах мира и безмятежности.

  

  Тишина разом скоро стала во всем городе - и без того, впрочем, нешумном. Запирались ворота, за заборами послышалось дергание собачьих цепей по веревкам; заперлись маленькие трактиры, и только у занимаемой нами гостиницы вертелись два "живейные" извозчика, поджидавшие, что они нам на что-нибудь понадобятся.

  

  В эту пору вдалеке, по подмерзшему накату большой улицы, застучали большие дорожные троечные сани, и к гостинице подъехал незнакомый рослый господин в медвежьей шубе с длинными рукавами и спросил: "Есть номер?"

  

  Это случилось как раз в то время, как я и еще двое из молодых офицеров подходили к подъезду гостиницы после обхода дозором окошек, в которых имели обыкновение показываться нам недоступные купеческие барышни.

  

  Мы слышали, как приезжий спросил себе номер и как вышедший к нему старший коридорный Марко назвал его "Августом Матвеичем", поздравил его с счастливым возвращением, а потом отвечал на его вопрос:

  

  - Не смею, сударь Август Матвеич, солгать вашей милости, что номера нет. Номерок есть-с, но только я опасаюсь - останетесь ли вы им, сударь, довольны?

  

  - А что такое? - спросил приезжий, - нечистый воздух или клопы?

  

  - Никак нет - нечистоты, изволите знать, мы не держим, а только у нас очень много офицеров стоят...

  

  - Что же - шумят, что ли?

  

  - Н... н... да-с, знаете - холостежь, - ходят, свищут... Чтобы вы после не гневались и неудовольствия на нас бы не положили, потому как мы их ведь утихомирить не можем.

  

  - Ну вот - еще бы вы смели сами офицеров усмирять! После этого на что бы уже и на свете жить... Но, я думаю, с усталости переночевать можно.

  

  - Оно точно, можно, но только я хотел, чтобы вперед это вашей милости объяснить, а то, разумеется, можно-с. Затем позволите брать чемодан и подушки?

  

  - Бери, братец, бери. Я от самой Москвы не останавливался и так спать хочу, что никакого шума не боюсь - мне никто не помешает.

  

  Лакей повел помещать гостя, а мы проследовали в главный номер - эскадронного ротмистра, где шла игра, в которой теперь принимала участие уже вся наша компания, кроме полковницына кузена Саши, который жаловался на какое-то нездоровье, не хотел ни пить, ни играть, а все прохаживался по коридору.

  

  Родной брат полковницы ходил с нами на купеческое обозрение и с нами же присоединился и к игре, а Саша только вошел в игорный номер, и сейчас же опять вышел и опять стал прохаживаться.

  

  Странен он был как-то, так что даже пришлось обратить на него внимание. На вид он казался в самом деле как будто просто не в своей тарелке - не то болен, не то грустен, не то расстроен, а станешь в него всматриваться - будто и ничего. Только сдавалось, будто он мысленно от всего окружающего отошел и занят чем-то далеким и для всех нас посторонним. Все мы слегка над ним подтрунили, что, мол, "ты не акушеркою ли заинтересовался", а впрочем, никакого особенного значения его поведению не придали. В самом деле - он был еще очень молодой человек и в настоящее офицерское питье "из девяти элементов" еще как следует не втравился. Вероятно, ослабел от бывших перед тем трудов и притих. Притом же в комнате, где играли, было, по обыкновению, сильно накурено, и голова могла разболеться; да могло быть, что и финансы у Саши были в беспорядке, потому что он в последнее время азартно играл и часто бывал в значительном проигрыше, а он был мальчик с правилами и стыдился часто беспокоить родителей.

  

  Словом - мы оставили этого молодого человека бродить тихими шагами по суконному половику, застилавшему коридор, а сами резались, пили и закусывали, спорили и шумели, и совсем позабыли и о течении ночных часов и о торжественном событии, которое ожидалось в командирском семействе. А чтобы забвение это вышло еще гуще - около часа за полночь все мы были развлечены одним неожиданным обстоятельством, которое подвел нам тот самый незнакомый приезжий, которого мы встретили, как я вам сказал, выходящим из дорожных саней на ночлег в нашу гостиницу.

  

  

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  

  

  Во втором часу ночи в комнату, где мы играли, явился старший коридорный Марко и, помявшись, доложил, что приезжий "княжеский главноуправитель", остановившийся в таком-то номере, прислал его к нам извиниться и доложить, что он не спит и скучает, а потому просит - не позволят ли ему господа офицеры прийти и принять участие в игре?

  

  - Да ты знаешь ли этого господина? - спросил старший из наших офицеров.

  

  - Помилуйте, как же не знать Августа Матвеича? Их здесь все знают - да они и по всей России, где только есть княжьи имения, всем известны. Август Матвеич самую главную доверенность имеет на все княжеские дела и вотчины и близко сорока тысяч в год одного жалованья берет. (Тогда еще считали на ассигнации.)

  

  - Поляк он, что ли?

  

  - Из поляков-с, только барин отличный и сам в военной службе служил.

  

  Слугу, который нам докладывал, все мы считали за человека добропорядочного и нам преданного. Очень смышленый был и набожный - все ходил к заутрене и на колокол в свой приход в деревню собирал. А Марко видит, что мы заинтересовались, и поддерживает интерес.

  

  - Август Матвеич теперь, - говорит, - из Москвы едет, как слух был - два имения княжеские в совет заложивши, и должно быть с деньгами - желают порассеяться.

  

  Наши переглянулись, перешепнулись и решили:

  

  - Что же нам все свои-то лобанчики из кошелька в кошелек перелобанивать. Пусть придет свежий человек и освежит нас новым элементом.

  

  - Что же, - говорим, - пожалуй, но только ты нам отвечаешь: есть ли у него деньги?

  

  - Помилуйте! Август Матвеич никогда без денег не бывают.

  

  - А если так, то пусть идет и деньги несет - мы очень рады. Так, господа? - обратился ко всем старший ротмистр.

  

  Все отвечали согласием.

  

  - Ну и прекрасно - скажи, Марко, что просим пожаловать.

  

  - Слушаю-с.

  

  - Только того... про всякий случай намекни или прямо скажи, что мы хоть и товарищи, но даже между собою непременно на наличные деньги играем. Никаких счетов, ни расписок - ни за что.

  

  - Слушаю-с - да это не беспокойтесь. У него во всех местах деньги.

  

  - Ну и проси.

  

  Через самое малое время, сколько надо было человеку не франту одеться, растворяется дверь, и в наше облако дыма входит очень приличный на вид, высокий, статный, пожилых лет незнакомец - в штатском платье, но манера держаться военная и даже, можно сказать, этакая... гвардейская, как тогда было в моде, - то есть смело и самоуверенно, но с ленивой грацией равнодушного пресыщения. Лицо красивое, с чертами, строго размещенными, как на металлическом циферблате длинных английских часов Грагама. Стрелка в стрелку так весь многосложный механизм и ходит.

  

  И сам-то он как часы длинный, и говорит он - как Грагамов бой отчеканивает.

  

  - Прошу, - начинает, - господа, извинения, что позволил себе напроситься в вашу дружескую компанию. Я такой-то (назвал свое имя), спешу из Москвы домой, но устал и захотел здесь отдохнуть, а меж тем услыхал ваш говор - и "покой бежит от глаз". Как старый боевой конь, я рванулся и приношу вам искреннюю благодарность за то, что вы меня принимаете.

  

  Ему отвечают:

  

  - Сделайте милость! сделайте милость! Мы люди простые и едим пряники неписаные. Мы все здесь товарищи и держим себя без всяких церемоний.

  

  - Простота, - отвечает он, - всего лучше, ее любит бог, и в ней поэзия жизни. Я сам служил в военной службе и хотя по семейным делам вынужден был ее оставить, при самом счастливом ходе, но военные привычки во мне остались, и я враг всех церемоний. Но вы, я вижу, господа, в сюртуках, а здесь жарко?

  

  - Да, признаться, мы только сейчас надели сами сюртуки для встречи незнакомого человека.

  

  - Ай, как не стыдно! А я этого-то и боялся. Но если уже вы были так любезны, что меня приняли, то вы на первом шагу нашего знакомства ничем не можете мне сделать такого истинного удовольствия, как если освободите себя и останетесь снова, как было до моего прихода.

  

  Офицеры позволили склонить себя к этому и остались в одних жилетах - причем потребовали точно такого же дезабилье и от незнакомца. Август Матвеич охотно сбросил с себя ловко и солидно сшитую венгерку с голубою шелковою подкладкою в рукавах и не отказался выпить "для знакомства со всеми" рюмку водки.

  

  Все по рюмке выпили и закусили и при этом случае вспомнили о "кузене" Саше, который все еще продолжал свою прогулку по коридору.

  

  - Позвольте, - говорят, - здесь нет одного из наших. Позвать его сюда!

  

  А Август Матвеич и говорит:

  

  - Вы верно, недосчитываетесь этого интересного молодого корнета, который там ходит в милой задумчивости по коридору?

  

  - Да, его. Позовите его сюда, господа!

  

  - Да он не идет.

  

  - Что за пустяки такие!.. Премилый молодой товарищ и уже хорошо повел курс наук по питью и игре, и вдруг что-то сегодня изменил и осовел. Возьмите его сюда, господа, силою.

  

  Этому запротиворечили, и послышалось несколько замечаний, что, быть может, Саша в самом деле болен.

  

  - Какой черт - я головою отвечаю, что он просто устал или хандрит с непривычки от большого проигрыша.

  

  - А корнет много проиграл?

  

  - Да - в последнее время ему ужасно не везло, он был постоянно как-то вне себя и постоянно проигрывал.

  

  - Скажите пожалуйста - это бывает; но у него такой вид, как будто он не столько несчастлив в картах, как несчастлив в любви.

  

  - А вы его видели?

  

  - Да; и притом я в него всмотрелся совершенно случайно. Он так задумчив и потерян, что зашел ошибкою в мой номер вместо своего и, не видя меня на постели, направился было прямо к комоду и стал что-то искать. Я даже подумал, не лунатик ли он, и позвал Марко.

  

  - Что за удивление!

  

  - Да, и когда Марко спросил его, что ему угодно, - он точно не скоро понял, в чем дело, а потом, бедняжка, очень сконфузился... Я вспомнил старые годы и подумал: верно тут зазноба сердечная!

  

  - Ну уж и зазноба. Пройдет это все. Вы, господа, в Польше слишком много значения придаете этим сентиментам, а мы, москали, народ грубый.

  

  - Да, но вид этого молодого человека не говорит о грубости: он, напротив, нежен и показался мне встревоженным или беспокойным.

  

  - Он просто устал, и над ним, по нашей философии, надо употребить насилие. Господа, выйдите вы кто-нибудь двое и введите сюда Сашу, пусть он оправдается против подозрений в безнадежной любви!

  

  Два офицера вышли и вернулись с Сашей, на молодом лице которого блуждали, поборая друг друга, усталость, конфуз и улыбка.

  

  Он говорил, что ему действительно нездоровится, но что более всего его смущает то, что с него беспрестанно требуют отчета. Когда же ему пошутили, что "даже незнакомец" заметил в нем "страданье сердца от амура", Саша вдруг вспыхнул и взглянул на нашего гостя с невыразимою ненавистью, а потом сердито и резко оторвал:

  

  - Это вздор!

  

  Он просил позволения уйти к себе в номер и лечь спать, но ему напомнили, что сегодня ожидается важное событие, которое все желают вместе приветствовать, и потому оставить компанию непозволительно. При напоминании об ожидаемом "событии" Саша опять побледнел.

  

  Ему сказали:

  

  - Уйти нельзя, но выпей свою очередную рюмку водки, и если не хочешь играть, то сними сюртук и ложись здесь на диване. Когда там закричит дитя, - мы услышим и тебя разбудим.

  

  Саша повиновался, но не вполне: рюмку водки он выпил, но сюртука не снял и не лег, а сел в тени у окна, где от дурно вставленной рамы ходил холодок, и стал смотреть на улицу.

  

  Ждал ли он кого и высматривал или так просто его беспокоило что-то внутреннее - не могу вам сказать; но он все глядел, как мерцает огонек в фонаре, которым качал и скрипел ветер, и то откинется в глубь кресла, то точно хочет сорваться и убежать.

  

  Наш незнакомец, с которым я сидел рядом, замечал, что я наблюдаю за Сашей, и сам наблюдал его. Я это должен был видеть по его взглядам и по тому, что он сказал мне, а он сказал мне вполголоса следующие дрянные слова, которых я не могу позабыть во всю жизнь:

  

  - Вы дружны с этим вашим товарищем?

  

  При этом он метнул глазами в сторону опустившегося Саши.

  

  - Ну, разумеется, - отвечал я с легким задором молодости, усмотревшей в таком вопросе неуместную фамильярность.

  

  Август Матвеич заметил это и тихо пожал под столом мою руку. Я посмотрел на его солидное и красивое лицо, и опять, по какой-то странной ассоциации идей, мне пришли на память никогда себе не изменяющие английские часы в длинном футляре с грагамовским ходом. Каждая стрелка ползет по своему назначению и отмечает часы, дни, минуты и секунды, лунное течение и "звездные зодии", а все тот же холодный и безучастный "фрон": указать они могут все, отметят все - и останутся сами собою.

  

  Примирив меня с собою ласковым рукопожатием, Август Матвеич продолжал:

  

  - Не сердитесь на меня, молодой человек. Поверьте, я не хочу сказать о вашем товарище ничего дурного, но я немало жил, и его положение мне что-то внушает.

  

  - В каком смысле?

  

  - Оно мне кажется каким-то... как вам это сказать... феральным: оно глубоко меня трогает и беспокоит.

  

  - Даже уже и беспокоит?

  

  - Да, именно - беспокоит.

  

  - Ну, смею вас уверить, что это совершенно напрасное беспокойство. Я хорошо знаю все обстоятельства этого моего товарища и ручаюсь вам, что в них нет ничего, что могло бы смутить или оборвать течение его жизни.

  

  - Оборвать! - повторил он за мною, - c'est le mot! {меткое слово (франц.)} Вот именно слово... "оборвать течение жизни"!

  

  Меня неприятно покоробило. Зачем это я сам именно так выразился, что дал повод незнакомцу ухватиться за мое выражение?

  

  Август Матвеич мне вдруг начал не нравиться, и я стал с недоброжелательством смотреть на его точный грагамовский циферблат. Что-то гармоничное и вместе с тем какое-то давящее и неотразимое. Идет, идет - и проиграют куранты, и опять идет далее. И все на нем какое-то отменное... Вон рукава его рубашки, которая несравненно тоньше и белее всех наших, а под нею красная шелковая фуфайка как кровь сверкает из-под белых манжет. Точно он снял с себя свою живую кожу да чем-то только обернулся. А на руке у него женский золотой браслет, который то поднимается к кисти, то снова упадет и спрячется вниз за рукав. На нем явно читается польскими буквами исполненное русское женское имя "Olga".

  

  Мне почему-то досадно за эту "Ольгу". Кто она и что она ему такое - родная или любовница, - мне все равно досадно.

  

  Чего, зачем и почему? Не знаю. Так, - одна из тысячи глупостей, невесть откуда приходящих затем, чтобы "смутить смысл смертного".

  

  Но я вспоминаю, что мне надо отделаться от своего слова "оборвать", которому он придал вовсе нежеланное значение, и говорю:

  

  - Я жалею, что я так выразился, - но сказанное мною слово не может иметь никакого двойного значения. Мой товарищ молод, имеет состояние, он один сын у родителей и всеми любим...

  

  - Да, да, но тем не менее... он не хорош.

  

  - Я вас не понимаю.

  

  - Ведь он смертен?

  

  - Разумеется, как вы и я, - как целый свет.

  

  - Совершенно справедливо, но только людей целого света я не вижу, а ни на мне, ни на вас нет этих роковых знаков, как на нем.

  

  - Каких "роковых знаков"? О чем вы говорите?

  

  Я очень неуместно рассмеялся.

  

  - Зачем же вы смеетесь над этим?

  

  - Да, извините, - говорю, - я сознаю невежливость моего смеха, но вы представьте мое положение: мы с вами глядим на одно и то же лицо, и вы мне рассказываете, будто видите на нем что-то необыкновенное, тогда как я решительно ничего не вижу, кроме того, что всегда видел.

  

  - Всегда? Этого не может быть.

  

  - Я вас уверяю.

  

  - Гиппократовы черты!

  

  - В этом ничего не понимаю.

  

  - Как не понимаете? Есть такой agent psychique {психический признак (франц.)}.

  

  - Не понимаю, - сказал я, чувствуя, что это слово наволокло на меня какой-то глупый страх.

  

  - Agent psychique, или гиппократовы черты, - это непостижимые, роковые, странные обозначения, которые давно известны. Эти неуловимые черты появляются на лицах людей только в роковые минуты их жизни, только накануне того, когда предстоит свершить "великий шаг в страну, откуда путник к нам еще не возвращался"... Эти черты превосходно умеют наблюдать шотландцы и индусы Голубых гор.

  

  - Вы были в Шотландии?

  

  - Да, - я в Англии учился сельскому хозяйству и путешествовал по Индостану.

  

  - И что же - вы говорите, что видите известные вам проклятые черты теперь на добром Саше?

  

  - Да; если этот молодой человек сейчас называется Саша, то я думаю, что он скоро получит другое имя.

  

  Я почувствовал, что меня прошел насквозь какой-то ужас, и несказанно обрадовался, что в это самое время к нам подошел один из наших офицеров, сильно подгулявший, и спросил меня:

  

  - Что ты - о чем с этим барином ссоришься?

  

  Я отвечал, что мы вовсе не ссоримся, но что у нас шел вот какой странный и смутивший меня разговор.

  

  Офицер, малый простой и решительный, посмотрел на Сашу и сказал:

  

  - Он в самом деле какой-то скверный! - Но вслед за тем обратился к Августу Матвеичу и сурово спросил:

  

  - А вы что же - френолог или предсказатель?

  

  Тот отвечал:

  

  - Я не френолог и не предсказатель.

  

  - А так - черт знает что?

  

  - Ну и это тоже нет - я не "черт знает что", - отвечал тот спокойно.

  

  - Так что же вы: стало быть, колдун?

  

  - И не колдун.

  

  - А кто же?

  

  - Мистик.

  

  - Ага! вы мистик!.. это значит - вы любите поиграть в вистик. Знаю, знаю, видали мы таких, - протянул офицер и, будучи без того уже порядком пьян, снова отправился еще повреждать себя водкою.

  

  Август Матвеич посмотрел на него не то с сожалением, не то с презрением. Обозначательные стрелки на его цифербла