Хвощинская Надежда Дмитриевна - Первая борьба

nbsp; - Береги себя, душа моя,- сохрани бог! - произнесла Любовь Александровна, мгновенно умиляясь, еще вся преисполненная мысли о Егоре Егоровиче.- Машенька, что ж ты его не потчуешь чем готовила? Уж так и быть; видно, с вами, молодежью, не переспоришь!

   - Да и Машенька тоже,- заметила Александра Александровна.- Что не весела? Ну, потчуй.

   Марья Васильевна молча подала мне пачку пахитос; Дунечка уж трещала спичкой; старые девы улыбались. Я поблагодарил, но отказался. Любовь Александровна похвалила мое воздержание, но беседа этим не оживилась. Солнце село. Убирать надо было много, и хотя Александра Александровна заметила: "Кто принес, тот бы и уносил",- но охотницы не вызывались. Дунечка побежала в комнаты вслед за Любовью Александровной; в сад явился полк горничных; Александра Александровна одушевила их командой: "На царя!" - и чашки, миски, самовар,- все вмиг исчезло, и она сама за ними.

   - А ты, Машенька, еще погуляешь? - спросила она у выхода.

   - Да, тетенька.

   Марья Васильевна так мало говорила во весь вечер, что это слово, показалось мне, зазвенело как-то особенно резко. Она шла ко мне навстречу; как сейчас смотрю на нее. Первые впечатления, будь они самые пошлые, не забываются... Устроивать это пированье - было бестактно; остаться в саду, когда я так заметно был не в духе,- еще бестактнее. Наконец, идти мне навстречу - зачем? Она должна была ожидать, что я загляну в бумажник, пробывший целую неделю в чужом доме, в чужих руках... она шла за благодарностью! В таких случаях полезно дать почувствовать благодетелям, что мы отгадываем их намерения...

   Я встал и сам пошел к ней навстречу.

   - Благодарю вас за деньги,- сказал я,- я видел, но не успел счесть. Скажите, сколько? Завтра доставлю вам расписку,

   - Что? - спросила она.

   Я повторил.

   - Что вы? На что расписка? Какой это долг!

   - Как же не долг? И не маленький.

   - Вовсе пустяки.

   - Конечно, вы богаты, но все-таки. Если вы доверяете мне на слово...

   - Господи, чего доверять! Я, право, не знаю... Я хотела, просто так...

   - Подарить мне? - подсказал я, усмехаясь.

   - Да... Возьмите...- выговорила она.

   Я помолчал.

   - Видите ли, Марья Васильевна, хотя вы очень сострадательны, помогаете сироткам, но ведь подарки делаются с оглядкой: они могут и оскорбить...

   Тут поднялся взрыв слез и рыданий. Я не знал потом ни одной женщины, которая бы плакала с такой страстью, как-то по-детски, по-крестьянски, жалобно, с бессвязными восклицаниями, без малейшей женственной заботы о грациозности своих движений, о порядке своего наряда. Если Марья Васильевна не была безобразна в слезах, то единственно благодаря своей неподдельной свежести и замечательной красоте своих волос, за которые могла хвататься без опасения растерять их. Зато она и хватала их немилосердно, заламывая руки.

   - Довольно! - сказал я, отводя эти крошечные, круглые и крепкие лапки.- Из чего столько крику? Люди подумают бог знает что.

   - А разве не бог знает что? - вскричала она.- Я тебе мою жизнь отдала, а ты не берешь какого-нибудь вздора!.. Не нужно мне твоих ласк, а дай мне для тебя что-нибудь сделать - вот что!.. Разве в ласке любовь? разве в стихах любовь? Заодно надо быть - вот любовь! _

   Конечно, определение довольно оригинальное и довольно сбивчивое, но она в эту минуту была прехорошенькая. Она приняла мое раскаяние с радостными, очень красивыми слезами, успокоилась, повеселела, но все как-то тихо, сдержанно; она, скорее, покорялась мне, нежели сочувствовала.

  

   Это была в самом деле оригинальная женщина, и я никак не ожидал в ней такой быстрой, заметной и бестактной перемены: у ней почти исчезла ее веселость; "хохотунья" стала смеяться "по праздникам", как выразился один из гарнизонных jeunes-premiers {первых любовников (франц.).}. Мои рассказы о старых девах, о моей кротости, воздержании, прилежании, поражениях Егора Егоровича ее не забавляли; она слушала их как-то испуганно, совестливо, а раза два, полунедовольная, даже меня остановила,- в чем, конечно, попросила прощения. Впрочем, я нисколько не заботился переработывать ее понятия; я был к ним совершенно равнодушен и не допустил бы их стеснять меня. С своей стороны, соглашаясь на ее "заодно" в материальном отношении, я уж конечно не намеревался менять моих убеждений, что, впрочем, было бы и невозможно. Она сама могла это заметить и понять, и, полагаю, замечала и понимала. Как она уживалась с этим - не знаю; я не спрашивал. Я позволял себя любить и "делать для меня что-нибудь". Она добивалась этого "высшего" счастья; для меня же лучше, если это счастье так дешево мне стоило.

   Она была ревнива. Я не пробовал отучить ее; я делал вид, что не замечаю. Догадалась ли она, что упреки ни к чему не поведут, или рассудила, что из "барышень" и "дамочек" кружка, где я вертелся, она была все-таки самая презентабельная; разочла ли, что с нею трудно соперничать в свободе и средствах, но ограничивала проявления своей ревности только легкой задумчивостью и иногда заплаканными глазами. Последнего я терпеть не мог, что и объявил. При посторонних она держалась со мной довольно неловко: то слишком чопорно, то слишком запросто. Может быть, это мне так только казалось; может быть, это замечали и посторонние, может быть, и не замечал никто - мне было все равно, я не раздумывался. Она не могла постигнуть, как я могу встречаться с нею без восторгов, а при гостях, при тетках, даже спокойно до равнодушия; как я могу продолжать и даже растягивать класс с Дунечкой, когда она "пришла, и сидит там, и ждет меня"; как не бегу я тотчас в сад, как у меня достает духу говорить в ее присутствии всякие пустяки. Она пробовала пожаловаться, что я бываю у нее редко; я не возражал, но не приходил кряду четыре дня... Раз она спросила с глупенькой, робкой шуткой:

   - А у Ветлина все понтируешь?

   - Прикажете отдать отчет? - отвечал я, поднося руку к карману за бумажником.

   - Ты с ума сошел! - вскричала она, захохотав, но побледнев как смерть.

   Я, впрочем, играл меньше. Марья Васильевна все-таки отвлекала меня от игры. Если бы сказать ей это, она бы возрадовалась, хотя, конечно, объяснила бы по-своему. К тому же мне надоели ветлинские ужины. Смеясь этому, она однажды вздумала угостить меня, и, хотя мы были с ней только вдвоем, это вышло изящно и приятно. Я был оживлен, любезен и, благодаря, сказал, что хорошее чтение пошло ей впрок.

   - Первый и последний,- отвечала она.- Раз пошутить можно, а то люди толковать станут.

   - Вы очень осторожны,- заметил я.

   - Скоро наскучит,- возразила она холодно, как я не ожидал.

   У нее в доме жила старая родственница, но во все время знакомства я видел ее раза три - нечто ископаемое или подпольное. Она ни с кем не говорила, когда появлялась; на нее никто не смотрел. Кто-то прозвал ее "домашней тетенькой", в отличие от тетенек Смутовых. По имени ее не называли. Это было существо, состоявшее при хозяйстве покойного казначея, но только по части кухни и курятника: в кладовую оно не допускалось. Она целые дни сидела у себя в комнате, там и обедала.

   Она жила на покое, и жилось ей недурно. Я однажды заглянул в эту комнату - она была просторнее, наряднее, чем спальня Марьи Васильевны; старуха, страшная как ведьма, в белом накрахмаленном капоте, в шелковой мантилье, заседала перед полуведерным кофейником.

   - Вы свою тетеньку очень лелеете,- сказал я Марье Васильевне.

   - Не лелеять - меня бог убьет,- возразила она с полнейшим убеждением,- чего она, несчастная, не натерпелась!

   Мне жилось не скучно. Если удовольствия этой жизни были и не совсем по моему вкусу, все-таки я мог не стесняться брать их сколько хотел и разнообразить сколько было возможно. По крайней мере не притуплялась фантазия и я сохранял себя внутренно и наружно - порядочным человеком...

  

   Провинциальные дома - решето, в котором вода не держится. Кто, как, когда проведал о моих отношениях к Марье Васильевне и распространил о них сведения - я не трудился узнавать. Но стали бродить толки. Марья Васильевна узнала, вероятно, чрез горничных и пересказала мне с ужасом.

   - Ты слишком трусишь,- возражал я.

   - Еще поплатимся, погоди! - твердила она и опять принималась пересчитывать всех кумушек, которые на нее косятся.- А то и вовсе съедят, когда узнают...

   - Что узнают? - спрашивал я.

   Я доказывал ей, что скрыть или разгласить наши отношения - от нее самой зависит. Ей стоит только держаться умно, не смотреть на меня при посторонних восторженными глазами, не бросать ревнивых взглядов, не выказывать, будто имеет надо мною какую-то власть, не давать замечать на своем лице даже раздумья, не только огорчения, не задаривать своих горничных, а напротив, быть с ними строже; тогда если кто и вздумает наблюдать за нею, то не найдет к чему привязаться. Тайна всех удач: смелость и - "хорони концы!". Я убежден в этом и теперь, как тогда. Всякая выставка чувств и отношений неприлична, неприятна, не ведет ни к чему, ко многому обязывает, и - что всего хуже - обязывает не того, кто выставляет чувство, а того, для кого оно выставлено... Я не терплю такой цепи и ограждаю себя заранее, когда сближаюсь с кем бы ни было, тем более с женщиной. А ради Марьи Васильевны компрометировать свою свободу - было уж крайне наивно.

   - Есть правило,- говорил я ей,- "L'homme peut braver l'opinion publique, la femme doit s'y soumettre" {"Мужчина может пренебрегать общественным мнением, женщина должна ему покоряться" (франц.).}. Но если бы женщина следовала этому буквально, она не имела бы двух счастливых дней. Между тем правило необходимо для общественного порядка. Что же делать женщине? Покоряться тому, кого она любит, покоряться общественному мнению и ловко хоронить концы. Вот и вся задача!

   Она оказывалась, однако, трудною в благоустроенном городе N. Раз я играл у Ветлина.

   - Ты, говорят, подхватил красотку? - сказал он мне и примолк, оглянувшись на посторонних.

   - Так что же? - отвечал я.- Не стесняйся, продолжай. Кому до этого дело?

   - Но ведь ты... человек подначальный.

   - В гимназии у меня за поведение - пятерка, а полицеймейстер может удостоверить, что на улицах я стекол не бил.

   - Да, но все-таки...

   - Что "все"?

   - -Ты женишься, что ли? Она ведь старше тебя...

   Я пожал плечами и не отвечал.

   Не прошло, кажется, и двух дней, я лежал у себя в саду, ко мне прибежала Марья Васильевна, расстроенная. Она была у теток; они приняли ее холодно, недружелюбно. Я посоветовал ей не обращать на это внимания.

   - Как ты так легко говоришь!- возразила она.

   - Так не ходить к ним вовсе.

   Вместо ответа она заплакала. Вышла неприятная сцена, в заключение которой я объявил, что, если такие истории еще хоть раз повторятся, между нами все кончено.

   - Я съеду от ваших почтенных родственниц и расплачусь с вами.

   Последней угрозой можно было укротить всякие ее ажитации. Зная это, я приберегал угрозу к концу сцены, и таким образом не терял власти над "обожаемой" женщиной. Я, впрочем, не взял на себя труда продолжать комедию: ублажать тетенек и поддерживать их милое расположение. Мне надоело. Тетеньки охладели к нам, но мне это было решительно все равно, тем более что охлаждение выражалось только вздохами одной сестрицы и прекращением шуток другой. Егор Егорович не мог быть призван на помощь. Он, как мне удавалось слышать, лежал на одре болезни, о чем девы очень сокрушались. Так прошел месяц. Был уж конец июля. Как-то однажды, воротясь на заре и проспав поздно, я был удивлен необыкновенной тишиной в гостиной и возней в девичьих. Я сошел. В гостиной у чайного стола была одна Дунечка, разделявшая свое внимание между двумя книжками - одной, в старом кожаном переплете с застежками, другой, такой же на вид, но без застежек. При моем приходе она заторопилась, не зная, которую спрятать.

   - Где же тетушки? - спросил я.

   - Там, у Егора Егоровича,- отвечала она и вдруг, решившись, выложила из-под фартука на стол обе книжки. Я только тут приметил, что у нее глаза заплаканы.

   - Что ж, вас в гости не взяли?

   - Я там сейчас была... Он кончается.

   - Егор Егорович?

   - Да. И вас ночью ходили звать; вас дома не было. Я вас чаем напою, опять туда пойду.

   Она стала делать чай.

   - В вас не умрет Александра Александровна,- заметил я, глядя, как она распоряжалась.

   Она глупо посмотрела и не отвечала.

   - Что ж это Егор Егорович так проворно?

   - Он давно с постели не вставал. Вы к нему пойдете?

   - Я не доктор.

   - А проститься?

   - Какая вы старая старуха, Дунечка, все бы вам прощаться, поминать. Умер так умер. От Адама люди умирают.

   - Много я видела покойников,- продолжала она, в раздумье водя ложечкой по подносу,- папашу с мамашей, вашего папашу...

   - И еще всяких папаш и мамаш: ведь вас все по ранним, заупокойным обедням водят,- прервал я.- Оставьте этот печальный предмет, от него только старых дев не тошнит. Какие это у вас фолианты?

   Я рискнул притронуться: книжка с застежками была какой-то молитвослов, как следует закапанный воском и маслом. Другая - немецкий Шиллер.

   - Он мне вчера подарил...- выговорила Дунечка.

   - Э, так жив будет, если еще Шиллера дарит! - вскричал я, хохоча, развернул книгу и продекламировал, как интересный принц Карлос повествует о своей преступной любви. Я всегда особенно удачно комически читал подобные вещи. Моему оживлению, однако, не отвечали.

   - Да вы понимаете ли? - спросил я.

   - Он меня всему учил...- отвечала она и разрыдалась над чашками.

   Я бросил ей книгу и ушел.

   Кончина праведника и вся последовавшая за нею возня выгнали меня из дома; хорошо, что нашелся приют. "Домашняя" тетенька Марьи Васильевны поплелась на все церемонии и поселилась у Смутовых. Вместо нее я прожил у Марьи Васильевны все эти пять дней траура и молений. Наше время шло недурно. Марья Васильевна смеялась, боялась, задумывалась, радовалась, была счастлива.

   - Бог знает, что такое,- говорила она,- никогда я так хорошо не жила.

   - Скажи спасибо Егору Егоровичу, что умер.

   - Не греши! - восклицала она.

   Наконец возвратилась старуха, и пора была возвращаться и мне. Я решил, что пойду туда вечером, когда уж все успокоятся. Обе сестрицы заседали на своих местах; Любовь Александровна с черным бантом на чепце. Александра Александровна, по привычке, выглянула в прихожую, произнесла себе под нос: "Это Сергей Николаевич",- и опять уселась за спицы. Я вошел. На мой поклон ответили молча. Молчание, впрочем, скоро их утомляло.

   - Показал глазки,- заметила Александра Александровна.

   - Я не ожидала,- начала Любовь Александровна, снимая через голову свои очки, что было у нее признаком волнения,- я не ожидала этого с вашей стороны. Друг отца, истинно благородный, святой человек, который в тебе брал такое участие, как если бы, можно сказать, в сыне родном... И вдруг... И помолиться не прийти, и последнего долга не отдать!

   - Да, уж именно последнего! - подтвердила Александра Александровна.

   - Ему не нужно, он - там! (Любовь Александровна куда-то махнула рукою.) Он и не требует, чтоб его помнили. И молитвы ему не нужны - сам заслужил!.. Но вы-то, молодой человек, я не понимаю,- никакого чувства! Тяжело это видеть, друг мой сердечный. Жизнь, твоя вся впереди; что ж ты себе готовишь, если никого не любишь? За тебя горько. (У нее полились слезы.) Ведь уж не поправишь, не воротишь, что схоронили...

   Я чуть не расхохотался: меня пугали невозможностью повторения похорон святого человека! У меня был готов ответ, но он пришелся бы не по размеру этих голов.

   - Вы ошибаетесь,- возразил я с достоинством,- я довольно молился и скорбел в душе. Но не раскаиваюсь, что не присутствовал при печальных обрядах: я не могу их видеть.

   - Отца же хоронил,- вмешалась Александра Александровна.

   - И оттого именно - тем более не могу.

   - Ах, батюшка, ну, дурнота бы с тобой сделалась, водой бы отпоили!

   - Отговорка,- произнесла Любовь Александровна.

   - Вы не снисходительны к очень обыкновенной, но непобедимой физической слабости,- возразил я.

   - Чувства нет, так мы физической слабостью себя извиняем,- сказала Любовь Александровна тихо, но так презрительно, как я от нее не слыхивал, и со вздохом отвернулась к окну.

   Я счел сцену оконченною и ушел к себе наверх.

   На другой день с утра мои хозяйки ходили утешаться молитвой в потере друга; с ними, конечно, ходила и Дунечка, так что по крайней мере все утро я был избавлен от этих несносных физиономий. Они молчали, молчал и я. После обеда я занимался с Дунечкой, когда пришла Марья Васильевна. Прием был без выговоров, но холодный; Марья Васильевна конфузилась. Глупость всего этого меня бесила, я чувствовал, что не в силах заниматься, отослал Дунечку в сад и сказал, что буду просматривать ее переводы. В неплотно затворенную дверь я видел и слышал, что делалось в гостиной. Старухи чинно работали. Марья Васильевна перебирала бахрому своей мантильи. Все помалчивали или перекидывались известиями о погоде, о рождении и росте луны и тому подобном. Любовь Александровна пожаловалась, что с кончиной Егора Егоровича и книг нет, и газет нет.

   - Все, что было у покойника,- рассказала Александра Александровна,- племянник какой-то, вчера приехал, забирает. Теперь там такой погром. Смех, право. При жизни глаз не казал, и не слыхали о нем, а тут, как из дома покойника выносить - наследник выискался. И еще богатенький,- на что уж ему все!.. А покойник, я знаю, сам не раз мне говорил, что есть здесь семейства два-три такие, которым он желает оставить, потому - крайность. "А книги,- говаривал,- детям моим" - ученикам то есть... .

   - Да, вот Дунечка...- заметила Марья Васильевна.- Ведь ее надо было бы куда-нибудь заместить, тетеньки, учиться.

   - Куда заместить-то? - сказала Любовь Александровна.- Уж после Егора Егоровича!..

   - Да ведь учиться все-таки надо. Если бы в пансион...

   - Не по денежкам! - прервала Александра Александровна.

   - Но, тетеньки, разве вы мне не позволите... ведь я имею возможность...

   - Ну, уж эти пансионы! - прервала Любовь Александровна, махнув рукою.- Спасибо! - договорила она как-то горько и отвернулась.

   - Э, никак, коров пригнали; что так рано? - вскричала Александра Александровна и побежала справляться о причине.

   Я не могу забыть, как меня насмешило ее восклицание, среди всех прочих чувствительностей. Марья Васильевна продолжала сидеть молча, нагнув голову; мне показалось, у ней навертывались слезы. Кресло Любови Александровны было рядом с моей дверью; я не мог видеть, какое движение сделала старуха, но Марья Васильевна вдруг бросилась к ней.

   - Тетенька, за что вы на меня гневаетесь?

   И начались такие поцелуи и рыдания, что, я думал, им не будет конца. Эти две особы были художницы в своем деле; тут было состязание.

   - Тетенька, за что вы на меня гневаетесь?

   - Друг мой, душа моя, голубка, за что мне? Разве ты передо мною виновата?

   Дело доходило до воплей.

   - Ты добра, ты нас любишь... кроткая! Ты перед собой не виновата ли? Перед собой... и перед ним? Мальчик он еще, дитя...

   Не знаю, что бы отвечала моя кроткая голубка, если бы в эту минуту не увидела меня перед собою. Старуха сидела спиною, сглуху не оглянулась на скрип отворившейся двери, а в экстазе не заметила испуга, с которым Марья Васильевна спрятала свое лицо ей в колени.

   Я ждал; мне было любопытно, чем это кончится; мне почти хотелось, ради эффекта, чтобы Любовь Александровна повернулась и меня увидела, Марья Васильевна чувствовала, что я не ухожу. Она молчала недолго, не столько, чтобы можно было принять молчание за раскаяние. Я сам удивился, как твердо и отчетливо она выговорила, подняв голову, хотя не поднимая тлаза:

   - Нет, тетенька, я перед ним ни в чем не виновата.

   Послышались шаги Александры Александровны. Я скрылся. Любовь Александровна, должно быть, удовлетворилась ответом, потому что зашептала разные благословения и приглашения оправиться. Если Сашенька, входя и была озадачена раскрасневшимися глазами и измятыми прическами, то должна была тут же успокоиться: Любушка заговорила хотя дребезжащим, но добродушным, почти веселым голоском. Стали звать и искать меня что-то кушать. Я сбежал со двора чрез садовый плетень.

   Ответ Марьи Васильевны и, главное, его тон не выходили у меня из памяти. Это было что-то очень уверенное, резкое. Она всегда была искренна,- и тут не возразила, что не виновата пред собою, но, стало быть, была убеждена, что права в отношении меня, когда осмелилась выговорить это мне в глаза. Что-то неожиданное. Такие замашки я впоследствии встречал в женщинах, но только много лет позднее; теперь я присмотрелся к ним, тогда это произвело на меня впечатление. Но ни на другой день, ни в следующие, никогда потом между Марьей Васильевной и мною не было слова об этой сцене. Только раз, целуясь с тетеньками, которые отчасти возвратили ей свое благоволение, она встретила мой насмешливый взгляд и вспыхнула. Я не попросил объяснения.

   Но мне становилось скучно. Забава впадала в однообразие, мелкая драма становилась пошлою; "бесконечно малые", среди которых приходилось вращаться,- одолевали. Кумушки и матушки, из более обтесанных, перестали бывать у Марьи Васильевны и отпускать своих дочек; юное чиновничестве и воинство стало позволять себе держаться с каким-то неприятно развязным оттенком, который в несколько дней уже успел несколько раз вывести меня из себя. А мне было необходимо себя сдерживать, избегать скандала... Я впадал в пошлость!..

   В гимназии почему-то отложили начало классов до сентября. Я не знал, куда девать эти с небольшим две недели. Классы вырвали бы меня из этой колеи; но что такое классы? Куда девать время после класса, что делать?.. Я тысячу раз задавал себе этот вопрос, никогда не решая.

   Одним утром я перебирал тетради моих стихотворений и начатого романа, раздумывая над ним и над своим будущим, когда меня позвали.

   - Кто-то вас спрашивает,- объявила Александра Александровна.

   Я сошел. Лакей из гостиницы принес мне записку от приезжего, который там остановился. Я прочел, не веря глазам: это Мишель! Мишель здесь! Мишель зовет меня к себе!.. Целые годы не изгладили из моей памяти этой радостной минуты со всей полнотой ее впечатления. С нее началась моя жизнь...

   - Сию минуту... бегу!..- отвечал я; не помня себя бросил денег посланному, удивив его щедростью, бросился наверх, и... не знал, что делать. Все выпадало у меня из рук. К счастию, у меня оставалось сознание, что мне надо одеться; что сейчас я явлюсь на глаза человеку, имеющему право потребовать от меня отчета в моем прошедшем, в моем значении; что дело идет о моей чести, о моем достоинстве и я должен доказать, что не измельчал... Отрадно встретить превосходство,- еще отраднее без смущения стать перед ним лицом к лицу!..

   Я оделся прелестно; самая поспешность моего туалета придала ему особенную грацию. Несмотря на войну, на затруднения, на дороговизну, у меня были всегда настоящие французские перчатки. В гостиной, где уж расспросили лакея, составлялись предположения, к кому я еду.

   - Он как тебе родня? - кричала, догоняя меня, Александра Александровна.

   - Un ami de ma tante! {Друг моей тети! (франц.).} - отвечал я, проходя и предоставляя перевод Дунечке; я чувствовал себя не в состоянии выразиться иначе, и, главное, по-русски.

   Мишель приехал только в эту ночь, но в гостинице уж успели понять, с кем имеют дело. Меня там тоже знали. Прислуга засуетилась, когда я спросил приезжего.

   - Михаила Ивановича? Пожалуйте...

   Я вошел. Мишель занимал лучшие комнаты...

   Я буду беспристрастен. Я много обязан Мишелю моим развитием в детстве, нравственной поддержкой и пробуждением моих сил в эту эпоху перелома, благоразумным советом и деятельным участием позднее, в затруднительные минуты жизни. Способности этого человека несомненны, и он не отказывался служить мне ими как наставник, как товарищ, как любитель. Как любитель,- потому что тревога жизни была его сфера, занятие, искусство... Я отдаю ему полную справедливость, но я буду беспристрастен.

   Я шел к нему, как идут мальчишки на первое любовное свидание, фанатики - на исповедание своих убеждений, рекруты - на смотр. Передо мной носился образ изящного молодого человека с огненным взором, при свете матовых ламп. Мне было досадно на яркое утреннее солнце, которое так провинциально-пошло светило в пыльный коридор, в отворенную дверь пыльной комнаты...

   Я увидел плотного господина с бородой, остриженного по-русски, в сером кафтане нараспашку, верх красной рубахи, вышитой белым; как мне показалось и как я убедился потом, узор изображал петухов. Черные бархатные панталоны были засунуты в сапоги с красной оторочкой, лакированные, неестественно безобразной формы. Положив на них морду, спала громадная меделянская собака. Она поднялась, увидя меня, и зарычала. Господин считал столбиками медные деньги и обернулся.

   - Лежать!.. Позвольте узнать,- кто...

   Я назвал себя.

   - А, Сергей!.. Лежать, Султан! убирайся, черт!.. А, Сергей, да какой же ты... Здравствуй!

   Он пихнул каблуком своего пса и стал обнимать меня.

   Нужно ли говорить, что я упал с неба? Все разлетелось, что я хотел сказать ему. Простое наблюдение заняло место чувства. Мне бросились в глаза дворянская медаль и еще какой-то крестик на его кафтане.

   - Что это у вас? - спросил я.

   - С этим, mon cher, скорей лошадей дадут на станции; теперь проезд страшный, и туда, и оттуда... Ну, как поживаешь? Давно не видались! Рассказывай.

   Я был совершенно развлечен. Я смотрел на него, не веря глазам. Светского человека уже не было. Мой идеал был разбит; на его развалинах вставало что-то материальное, что-то провинциально-грубое. Мое сердце сжалось тоской одиночества, но в нем поднялась и гордость превосходства; я не хотел скрывать ее.

   - Рассказывать долго и неинтересно,- отвечал я, небрежно бросив шляпу на стол, но дав заметить хозяину, что я вижу всю пыль этого стола,- и, я полагаю, вы знаете...

   - Что твой отец умер? знаю, мне сказали; и у кого ты живешь.

   - Вам сказали здесь? Но я тоже писал ma tante.

   - Да! И это слышал... Погоди, мы прежде закусим.

   Он позвонил. Прибежал лакей.

   - Завтракать. Я там заказал. А моего Филиппа Лукича так и не добудились?

   - Спит-с.

   - Ну, хорошо. Христос с ним. Видите, устал очень. А вот я его завтра представлю в прием в здешнее ополчение, так лучше отдохнет. Это твой бывший паж Филька. Меня им, от щедрот своих, наградила наша ma tante. Полтора года бьюсь его человеком сделать; вот увидишь,- полюбуешься.

   Меня, конечно, не интересовали ни свидание с Филькой, ни подробности его воспитания, но о них мне наговорили много. Подали завтрак. Я и тут не узнал прежнего Мишеля. Он ел грубо, графинчик скоро пустел, хотя Мишель нисколько не терял самообладания и не изменялся в расположении духа... После первого, признаюсь, неприятного впечатления, я всмотрелся серьезнее и стал ему удивляться. Что-то подсказало мне, что это - тоже сила, только в другой форме.

   - Рассказывайте лучше вы,- сказал я,- что ma tante?

   - Вот спохватился! - отвечал он, захохотав.- Да разве она тебя не известила? Я другой год как с ней расстался.

   - Неужели? Зачем? Почему?

   - Что за диковинка - расстаться?.. Только ты, пожалуйста, перестань мне говорить вы; будем по-старому... Затем, что незачем было там оставаться, а почему - причины всегда бывали достаточные. Тетенька твоя, друг мой, непетая дура.

   Он сказал это изумительно хладнокровно и захохотал моему изумлению.

   - Она больше года мне не пишет,- сказал я.

   - Ну, так и есть. И не высылает тебе ни копейки?

   Я был вынужден рассказать всю историю моих затруднений, так же как вмешательство моего отца, которое - я полагал - все испортило.

   - И немало: оно подоспело как раз ко времени. Проводив тебя, тетенька вдруг, ни с чего, бросилась в необыкновенную материнскую любовь; не к дочкам только, а к своему Валерьяну. Все шло в него. Что она по разным закоулкам за него долгов переплатила - не сочтешь. Не мудрено, что она тебя забывала: ты не свой и не на глазах; но мне-то приходилось каково? вообрази положение! И к этому - ревность, а сама дурнеет, желтеет,- ведь под сорок! ровно десять лет меня старше. Казалось, могла бы понять, что не ради прекрасных глаз ее любят, да уж и скрепиться духом, довольствоваться тем, что дают. Так нет. Сцены глупейшие. Я и рассудил: если я даю что могу, то имею право и брать что могу. Таким образом, мой милый, в прошлую зиму (не эту, а в тот год: война только начиналась, особенно все закутили) мы с Валерьяном вдвоем того ей стоили, что она - руками врозь. Ну-с, как ты думаешь, кто тут вступился?

   - Уж и не знаю,- сказал я.- Нелепо предположить, что ее супруг.

   - Он-то, именно. Супруг и родитель. Вышел погром,- святых вон выноси! Он послал меня ко всем чертям, я его туда же, и мы расстались. Сынка он - в тот же час в юнкера, невзирая на плач родительницы: она ведь разом теряла нас обоих! На прощанье она подарила мне Фильку.

   - Так Валерьян - юнкер? - спросил я.- Где он?

   - Теперь не знаю. Он уж был представлен, да нашалил; его нынешней весной - в рядовые, в Р-ский пехотный.

   - Что ты говоришь?

   - Ты так не ужасайся! у него маменька. Села да поехала за ним следом; бросила мужа, дочерей...

   - А они отправились в Саратов?

   - Почему ты знаешь?

   - Случайно слышал.

   - Ну да. Он таки, муженек, выказал характер. Да ну его совсем. Я к ним другой год ни ногой.

   Меня взяло раздумье. Вот конец блестящей драмы, которой я, ребенок, был свидетелем! А я вдохновлялся ею!.. какая грубая насмешка!.. Мне вообразилась сантиментальная ma tante, приносящая свое покаяние к ногам законного супруга; мне стало горько, во мне поднялось какое-то презрительное отвращение...

   - Так она пожалела о денежках? нажаловалась на тебя,- спросил я с усмешкой.

   - А, ну их! - повторил Мишель и стал кормить Султана с своей тарелки.

   Я невольно подобрал ноги, когда подошло это чудовище. Мишель хохотал.

   - Неженка! В жизни следует ко всему привыкать.

   Я не стал выражать, как меня неприятно затрогивала перемена его привычек, и воспользовался его нецеремонностью, чтоб предложить щекотливый вопрос:

   - Как же ты живешь?

   - То есть в каком отношении? не в сердечном ли? Ты, тетенькин возлелеянный, только, может быть, и воображаешь что пламенные страсти. Нет, милый мой, все это вздор.

   - Ты вправе так говорить, потому что разочаровался...- сказал я нерешительно.

   Он угадал меня.

   - В тетеньке-то разочаровался? Отроду не был и очарован. Да ты не хитри: ты не то хочешь спросить; по лицу видно... Живу я, милый, недурно, получше прежнего, потому что сам себе барин. Вот катаю куда хочу, и за мной гонцов не посылают; да и не угонишься. Есть такая любезная особа Наталья Петровна Высотина, вдова второй гильдии купца, двадцати пяти годов от роду, черноглазая, чернобровая; сыночек у нее маленький да капиталец так себе, на наш век хватит, коли жить умно. "Делов" всяких у нее много да подрядишки кое-какие в настоящую тяжелую годину, всей Россией переживаемую. Так вот-с мы отечеству пользу и приносим. Вот за нынешнюю поставочку,- поездочка небольшая, а тысчонок пять с хвостиком нам перепало. Это уж мое собственное, и отчета не отдавай. Твоя тетенька ахнула, как меня нынешней зимой в собольей шубе встретила... Правило тебе на всю жизнь, друг мой: если женщины глупы, то мы не должны быть глупы. Они ведь тоже нас обманывают,- ну, что ж, à trompeur- trompeur et demie! на обман - двойным обманом (франц.).}

   Он встал, говоря это, и оттолкнул собаку. Передо мной был прежний Мишель, вся его стройная, выпрямившаяся фигура, его повелительное движение, его грация, его звучный насмешливый голос, его великолепный парижский выговор, улыбка, пробежавшая по всему лицу, от ярких губ до слегка приподнявшихся бровей...

   - Ты смотришь, что я таскаю вот это? - продолжал он, показав на свой кафтан.- Ты думаешь, я забыл, как люди говорят? Ошибаешься. Ношу сермягу и вру прибаутки, потому что так нужно. Выждать надо, а наше дело еще не ушло. Пройдет мода класть du patriotisme à toutes sauces {патриотизм под разными соусами (франц.).} - и образованные люди понадобятся. Без нас ведь скучно. А потому, повторяю, люди с волей не должны быть глупы. Нас покуда отстранили, поставили в тень; мы должны воспользоваться этим промежутком времени и обеспечить себе средства на будущее... Что? - спросил он, встретив мой взгляд и очаровательно засмеявшись.

   - Я удивляюсь тебе! - выговорил я невольно с восхищением.

   - Ты всегда был славный малый, понимал вещи...- сказал он и заходил по комнате.

   Во мне проснулась вся потребность ему довериться, вся полнота доверия.

   - Мишель,- начал я,- я тебя понял... Признаюсь, первые минуты нашего свидания были мне тяжелы, но теперь - ты мне возвратил себя! Я тебе удивляюсь, я хотел бы следовать за тобою, но я художник, я молод! для будущего я не могу отказываться от настоящего, я не могу ждать, беречь не в моей натуре, я хочу наслаждаться...

   - Постой,- прервал он,- еще наговоримся. Я здесь несколько дней пробуду. Теперь мне надо съездить... Нет ли у тебя часов? мои стали.

   Прерванный на полуслове, с досадой, не отвечая, я показал ему часы. Они были замечательно хороши и отданы мне недавно: какой-то заклад, оставшийся в сундуках покойного казначея. Знатоку они должны были броситься в глаза.

   - О, о,- вскричал он,- да ты роскошничаешь! Откуда?

   - Я тоже живу...- отвечал я, сделав скромную мину, и оба мы расхохотались.

   Это был взрыв откровенной, свежей веселости. Мы понимали друг друга; между нами с этой минуты совсем исчезла и без того малозаметная разность возраста; ему, конечно, было приятно иметь дело уже не с ребенком; мне давалось возвышающее меня равенство.

   - Слушай,- сказал он наконец, положив мне обе руки на плечи и глядя мне в глаза,- я вижу, из тебя может быть прок, но я все-таки постарше, ну, когда-то кое-чему выучил, стало быть, имею право исповедовать. Отвечай без утайки: tu n'es pas trop encanaillê? {ты не слишком связался со всяким сбродом? (франц.).}

   - Mais, pas davantage que toi {Не больше, чем ты (франц.).}.

   - Однако не из общества?

   - Так себе.

   - Bien! Замужняя? Вдова?

   - Девица.

   - Ну!.. Ты, надеюсь, не давал обещаний жениться?

   - Pas si bête! {Нашли дурака! (франц.).}

   - Но родные, или от кого она зависит?

   - Ничего этого нет.

   - Стало быть, старая дева?

   - Старый шут! - вскричал я, толкнув его и захохотав.- Ты за кого меня считаешь?

   - Неужели молодая?

   - Молодая и хорошенькая. Попроси повежливее! я тебя представлю.

   - Вот ты как! браво! Хорошо, представь, я погляжу. Только когда? Я сейчас поеду по делам; надо тут в деревню где-то, а вернусь поздно, часов в десять.

   - Это, по-твоему, поздно? Ты по-купечески обленился. Приходи ужинать; я зайду сюда за тобою.

   Я надел шляпу, пожал ему руку и ушел, не настаивая на приглашении, чтоб не дать ему подумать, будто я стану готовиться к его посещению. Но в самом деле,мне хотелось показать ему, что я умею жить. Маленький роскошный ужин с огнями и цветами на столе, с игривым разговором и веселыми куплетами, заманивал меня как что-то еще не испытанное: я знал это еще только по романам. Тут я был бы сам героем праздника.

   Дорогой к Марье Васильевне я расчел быть осторожнее и скрыть от нее, что Мишель знает о наших отношениях. Я рассказал ей, что приехал мой родственник, друг, веселый, славный, всегда меня любивший; мне хотелось бы провести с ним вечер по душе, угостить его, но у старых дев тоска смертная, и я позвал его - к ней.

   Она обрадовалась случаю сделать что-нибудь мне угодное.

   - Даже вот как,- прибавил я,- ты и вовсе не говори теткам, что он тут будет; я скажусь у них, что сам иду к нему.

   - Хорошо. А я пойду куда-нибудь в гости и останусь там подольше.

   - Зачем?

   - Как же? Ведь вы будете тут двое.

   - Нет,- возразил я,- тебя-то и надо, хозяйничай. Без хозяйки что за ужин. Принарядись.

   Она сначала конфузилась, отговаривалась, не понимала, как принять незнакомого, но я объяснил ей, что Мишель не знает моих хозяек в лицо, а она все равно - "mademoiselle Смутова"; да хоть бы он и узнал, то все равно уедет и никому не расскажет, а главное - это будет чудо как весело, а самое главнейшее - я расцеловал ее, повторяя десяток раз, что она прелесть. Она согласилась и в самом деле к вечеру, одетая по моему вкусу, оживленная, была очень мила.

   - Друзья наших друзей - нам друзья,-сказал ей Мишель, когда я привел его, и чрез минуту стал звать ее "кузиной". Она приняла это сначала за ошибку и сказала, что не родня мне. Он отвечал, что знает это, и продолжал говорить "кузина", не обращая внимания, что прозвание ее смущало. Он был очень одушевлен. В его веселости, на его шутках был именно тот бойкий оттенок, который умеют придать только мастера дела. Его рассказы были неистощимы, увлекательны. Я был от него в восхищении. Это был Мишель прежних дней по остроумию и смелости, но и в прежние дни я не видал его таким: тогда я еще не знал маскарадов и parties carrêes {увеселительная прогулка (франц.).}.

   - Какая она интересненькая, когда задумается,- сказал он, указывая на Марью Васильевну, которая, сидя против него, потупилась над непочатым бокалом, тихая и неподвижная.- О чем, прекрасная? стоит ли о чем-нибудь думать? Лучше спойте. Serge, поет она у тебя?

   - Нет,- отвечал я,- еще не выучилась.

   Она подняла на меня свои большие глаза тихо, медленно и смотрела, будто спрашивала.

   - Надо выучиться,- продолжал Мишель,- c'est de rigueur {это необходимо (франц.).}. Большого голоса не нужно, но живость, декламация. Женщина с умом всегда умеет декламировать. Развивайтесь, прекрасная; я вижу, это еще ваш первый дебют.

   - Тебе спать пора,- сказал я сухо и резко, говоря ей ты в первый раз вслух.

   Она вспыхнула, опять побледнела и встала.

   - Да, я устала. Прощайте.

   Шатаясь, она пошла в спальню.

   - Не привыкла,- сказал ей вслед Мишель снисходительно.

   За затворявшейся дверью мне послышалось, будто кто вскрикнул, будто что упало. Я, конечно, не поспешил на помощь и возобновил разговор. Мишель скоро устал тоже, я проводил его в гостиницу и возвратился в обитель к старухам.