Хвощинская Надежда Дмитриевна - Первая борьба

е не могу определенно объяснить, чего, собственно, мне было от него нужно. Правда, он выгодно сторговал мне старую четырехместную карету, напомнил сходить к опекуну, исправить разные формальности, научил взять, вид из полиции для Марьи Васильевны, но затем уселся за карты. Меня тревожил детский страх за шкатулку, которую я сначала не знал куда спрятать, а наконец догадался вовсе не прятать, потому что старая вещь из какого-то бурого перетрескавшегося дерева не могла обратить ничьего внимания. Совершенно справедливо, что первый успех туманит. Мне нужно было призывать на помощь всю мою выдержанность порядочного человека, чтоб сохранить хладнокровие, не казаться слишком веселым и не хвастаться... потому что, признаюсь, минутами у меня являлось и это мелкое желание, и нужно было много сил, чтобы обуздать его!..

   Я не играл; мне даже странно не хотелось играть. Взглянув в окно, я сказал, признаюсь, сдерживая волнение:

   - Мишель, тебе вчера понравилась моя лошадь. Вот ее ведут. Ты меня очень обяжешь, если возьмешь ее себе.

   Игравшие были вчерашние господа; они и сам Мишель разинули рты от удивления... Это была первая минута официального признания моего значения, первая минута моего водворения в моих правах.

   Мишель угостил нас славным обедом; это было уж прощанье; отъезд назначен непременно завтра. Только вечером мог я прийти к Марье Васильевне. В прихожей я увидел чей-то картуз, из гостиной слышались голоса. При моем входе Марья Васильевна вскочила с дивана, бледная. Посетитель, седой, бородатый старик в кафтане, поднялся тоже и, кланяясь, смерил меня взглядом. Я поклонился холодно, молча.

   - Итак, прощенья просим, барышня,- заговорил гость,- счастливого вам пути и всякого благополучия. У нас соскучились, ну, там повеселитесь; бог пошлет вам за вашу добрую душу. Кто старого да малого не оставляет, тому сам бог помощник; вот и вам...

   - За что вас так прославляют, Марья Васильевна?- спросил я, заинтересовавшись комедией.

   Она не отвечала, бледнея еще более; заговорил опять гость.

   - Вот-с, за их добрую душу. Узнала барышня, что нечаянным образом должок есть у меня на их тетеньках, Любовь Александровне и Александре Александровне, да нынче весь день с утра меня искала, то в дом ко мне, то в лавку, покуда мне вот к вечеру удосужилось самому прийти. Не хочу перед богом грешить, Марья Васильевна, кабы вы так не просили, не приставали ко мне, ни за что бы я ваших денег не взял!

   - А вы взяли? - спросил я.

   - Как же-с; ведь я заплатил господину Бревнову чистыми, так и мне следовало. И ведь мне расчет, потому,- дом их тетенек как раз у меня под боком, очень мне выгодно. Ни за что бы я не уступил никому, да уж барышня разжалобила. И как она это скоро: денег нет - серебро в лавку, шали к татарам. И напрасно вы, сударыня, продали; я бы серебро у вас в ту же бы цену взял... Ведь какая, как молила-то! Это вы, матушка, никогда вперед ни перед кем не делайте; сказано: "единому господу поклонимся"... Ну-с, так дай вам бог! Вот, кстати, и свидетель случился, что я деньги получил,- вот они,- и вексель подписал, и сам его изорвал. От своего слова не откажусь.

   Он перекрестился на образ, поклонился - и опять сказал:

   - Прощенья просим, я в Москве буду, вас навещу.

   Она побежала провожать его, захватив со стола разорванную бумагу. Это довершило меру моей злости.

   - Так-то у вас все заодно? - вскричал я, когда она появилась.- Тайны, сделки, продажи? Так-то вы бережете наше общее? Вы еще называли это моим! Если мое, так вы у меня крадете, поймите это! Кто ж мне поручится, что выл во всем меня не обманете?..

   Она упала на колени, клялась, что это из каких-то "остатков", из каких-то "размененных"... Мне было гадко! И слез целые потоки, и полнейшее непонимание, что она меня одурачила, обобрала, продала! Я узнал этот характер; мне предстояла вечная осторожность, и я мечтал о свободе... Я не помнил себя от гнева; не помню своих слов, не помню своих поступков в этот вечер,- я был ужасен... Но я сломал ее, я покорил ее, я заставил ее у ног моих просить прощения, заставил ее поклясться, что она не выйдет из моей воли... Да и куда бы пошла она? средства были в моих руках!..

  

   На другой день наконец отъезд был решен. Карету нагружали с утра у Марьи Васильевны, но укладки и ямщики дотянули дело до вечера. Я не выходил от нее, и, только когда все было готово, пошел к Мишелю звать его ехать. Воротясь с ним вместе, мы оба очень удивились, узнав, что Марьи Васильевны нет в доме.

   - Пропала? - сказал Мишель, хохоча очень обидно.- Остальное все ли цело?

   Все было цело, но тем глупее, тем хуже: она доказывала, что жертвует всем, но не хочет знать меня! Вне себя от этого нового, неожиданного, невообразимого оскорбления, я позвал горничную, которая должна была ехать с нами. Она тоже бегала куда-то прощаться и объявила, что Марья Васильевна сейчас воротится, пошла ко всенощной.

   - Какая богомольная! - заметил Мишель.

   - Куда ж она пошла? - спросил я.

   - К Покрову, к тетенькам.

   Я взял фуражку.

   - Вы ее не найдете; позвольте, я с вами.

   Субретка проводила меня, благо не далеко. Всенощная уж кончилась, расходились. В сумерках конца августа, среди множества народу, я в самом деле затруднился бы найти Марью Васильевну, тем более что она была закостюмирована.

   - Вот они,- сказала горничная, показывая на особу в темненьком платье, неуклюже закутанную ковровым платком, которая отделилась от темноты, где пряталась, и догоняла какую-то девчонку в торчащей шляпке. Все эти фигуры двигались как тени. Я подошел и расслышал:

   - Дунечка!

   Действительно, это была Дунечка, отставшая от своих благодетельниц; те уж всплывали на свое крыльцо. Марья Васильевна шепталась с девчонкой, сунула ей что-то в руку, потом еще что-то и принялась целоваться.

   - Не довольно ли? Успели бы целую станцию отъехать,- сказал я.

   Дунечка убежала, испугавшись. Марья Васильевна испугалась не меньше.

   - Едете ли вы со мною или нет? - спросил я.

   Две проходящие барыни заглянули ей в лицо.

   - Пойдем,- сказала она.

   Я посадил ее на дрожки.

   - Зачем вы сюда бегали?

   - Помолиться... Проститься.

   - Да они тебя за порог выгнали!..

   - Никогда! Я сама им не смею показаться. Я к Дунечке...

   - Что ты ей отдала? .

   - Тот вексель, что разорван...

   - И еще что?

   - Еще... ничего.

   - Точно ничего?

   - Сережа, так, немножко, ей, девочке... Ну, и им немножко. Сережа, ведь у нас все есть! А им зима подходит...

   - Когда ж ты перестанешь лгать и обманывать? - возразил я.

   С чувствительными особами надо брать свои меры...

  

   Но я увез ее в Москву.

   Сначала я остановился в chambres garnies {меблированных комнатах (франц.).}, потом нанял дом и устроился. Марья Васильевна не оставляла меня три года, после которых избрала себе местопребыванием один из бесчисленных монастырей, украшающих первопрестольную столицу. Эта милая особа умела утаить от меня сумму, заплаченную за нее в обитель. Недавно Florine хотела видеть мою "первую", "mon ancienne" {"мою бывшую" (франц.).}; мы ездили туда, и я видел сам: у Марьи Васильевны две комнаты; в московских монастырях такие кельи не дешевы. Эта предусмотрительная особа только ошиблась, рассчитывая на помощь "домашней тетеньки"; та распорядилась отдать святым людям все, что имела,- тоже не безделицу. Не знаю, что сталось с Смутовыми. Дунечку я как-то встречал бегающую с книгами и тетрадями; она очень высоко поднимала нос и не удостоивала мне кланяться. Должно быть, достигла своей цели - высших познаний...

   Вот мое начало. Я сломал препятствия, не дав им сломить себя, я укрепил и развил свои силы; я покорил себе жизнь и людей, я боролся и вышел победителем, и с тех пор мне во всем удача. Я иду прямо и не знаю глупых оглядок: моя счастливая звезда меня никогда не оставляла. Марья Васильевна была не единственная и не последняя женщина на свете...

   Я пишу эти строки обеспеченный, довольный. Я удивлял и удивляю моим уменьем жить, роскошью, светским тактом. Я счастлив...

   Мое первое счастье досталось мне не без труда, и перемены счастья проходят не без забот... Я знаю, против этого резонеры-моралисты и всякие "труженики" найдут сказать много. Но если говорят, что голова и руки могут и должны заработывать нам существование, то почему же мы не можем и не должны употреблять столько же в дело нашу красоту и привлекательность? То и другое равно - способность, сила, то и другое доставляет средства; то и другое, наконец, равно - дар божий.

  

   Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1869, No 8, 9. В 1879 и 1880 гг. выходило отдельными изданиями. Печатается по тексту издания 1880 г.

   С. 162. Сю Эжен (1804-1857) - французский писатель.

   Феваль Поль (1817-1887) - французский писатель, автор бульварных романов.

   С. 163. ...грубый стих...- имеется в виду стихотворение французского поэта Беранже (1780-1857) "Жак".

   С. 171. ...венгерскую кампанию...- речь идет о подавлении Венгерской буржуазно-демократической революции 1848-1849 гг.

   С. 195. Иеремиада - горькая жалоба (от библейской легенды о плаче пророка Иеремии по поводу разрушения Иерусалима).

   С. 206. ...теперь война...- речь идет о Севастопольской обороне 1854-1855 гг.

   С. 220. День был табельный.-- табельными называли праздничные - церковные и царские дни.

   С. 239. Кипсеки - роскошно изданные книги с картинками.

   С. 241. "Le gênie du christianisme" ("Дух христианства") - произведение Ф. Р. Шатобриана.

   С. 247. ...в таком пандемонии...- видимо, искаженное пандемия, т. е. болезненное состояние.

   С. 283. Я здесь, Инезилья...- серенада А. Г. Даргомыжского на слова А. С. Пушкина.

   С. 286. Жильбер Николай (Жозеф) (1751 -1780) - французский поэт-сатирик.

   Чаттертон Томас (1752-1770) - английский поэт, трагически умерший в возрасте 18 лет; предшественник английского романтизма.

   С. 289. ..."Ноэля и Шапсаля"...- Ноэль Жан-Франсуа-Мишель (1755-1841) и Шапсаль Чарлз-Пьер (1788-1858) - авторы учебников французского языка.

   Какография - умышленно ошибочное написание слов. Ученику дается для исправления текст с ошибками.