Хвощинская Надежда Дмитриевна - Первая борьба

увидя нас, спрятала то, что читала. Она всегда прятала от меня свои книги, хотя, без сомнения, они все были высоконравственные: их давал Егор Егорович. Я, конечно, не брал на себя труда развивать ее, доставлять ей чтение и вообще, кроме класса, не говорил с нею десяти слов в день.

   Марья Васильевна шла впереди меня все дальше, в чащу сада. Я заметил ей, что малина еще не поспела и стремиться не к чему. Она не отвечала, но, зайдя так далеко, что нас уже не могли видеть, села на траву и принялась плакать - точно будто выбирала для этого удобное место. Я постоял, подождал, когда это кончится, и наконец повернулся, чтоб уйти. Она схватила меня за руку.

   - Ради самого бога... зачем вы хотите уехать?

   - Затем, что здесь скука,- отвечал я.

   Она рыдала еще пуще.

   - Пустите же меня,- сказал я,- ведь так еще скучнее.

   - И неправда! - вскричала она.- И вовсе вы не скучаете! Слава богу, приятелей у вас довольно, в гостях вы всякий день; на прошлой неделе на даче танцевали; у Грачевых театр взялись устроить...

   - Что ж из этого? - возразил я.- Вы будто попрекаете меня, пустяками. Ну, я прыгаю, играю в карты - наконец упрыгаешься, средства нужны...

   - Да ведь у вас деньги есть?

   Я захохотал и пошел. Она вскочила, бросилась за мной, заставила воротиться и сесть с ней рядом. Ветки зацепились мне за волосы; мне было неприятно.

   - Милые волоски, простите меня! - вскричала она и робко, поспешно пригладила мне голову.- Послушайте, простите меня, я вздор сказала... Ну... Видите, что... Неужели уж вам так скучно?

   - Конечно,- отвечал я,- все эти удовольствия без цели; ум не занят, сердце не занято.

   - А, вот что! - сказала она и примолкла.

   Она опять было сбиралась заплакать, но, догадываясь, что я уйду при первом поднесении платка к носу, удержалась и спросила:

   - А там, в деревне, чем же вы займетесь?

   - Буду учить детей, читать, напишу что-нибудь. Я давно хотел.

   - Это все-таки для головы, а не для сердца. Это можно и здесь. Только ребят противных не будет, еще лучше. Будет с вас одной Дунечки...

   Она улыбнулась, приметя мою улыбку; я отвернулся и молчал. Она продолжала, глупо смущаясь, смеясь от смущения и заглядывая мне в лицо:

   - Вы не воображайте, что вам будет свободно. Эти господа дорого заплатят, пожалуй, но зато уж и потребуют. Ведь что же, смешно, право... Вы не обижайтесь!.. Вы учите Дунечку. Ну, не сердитесь, грех наш общий с вами! Покуда она что-нибудь делает, мы с вами болтаем свое; знает она или не знает, вам все равно... никто не взыщет. А там маменька сама сидит в классе. Ведь вас берут, покуда настоящего француза нет; их теперь, в войну, мудрено достать... Эти господа из гордости ни с кем из соседей даже не знакомы; аристократический дом...

   - Я сам вырос в аристократическом доме; этот склад, привычки - мне родные...

   - Господи боже, да ведь вы там сами были родной! Сами же вы рассказывали, что вы вашему русскому учителю соль в чай сыпали, не знаю что ему делали, а он не смел жаловаться! Ведь тут ваша роль такая же: вы учитель, а они аристократы!..

   - В какие вы пускаетесь рассуждения, Марья Васильевна! - прервал я, захохотав, хотя вспышка этой девицы вдруг как-то особенно осветила предо мною мое положение.

   - Известно, что такое дети-аристократы: сорванцы! - сказала она, рассердясь.

   - Извините, Марья Васильевна, но если вы так выразились обо мне, то я возражу и вам: так рассуждает только умственная малость. Потрудитесь понять: во всяком аристократическом ребенке болезненно затронуто чувство порядочности при виде плохо выбритого, унылого учителя в вытертом сюртуке; неприятное ощущение вызывает неприязнь; у ребенка она выражается школьной шалостью. Но и самая неприязнь, и ее последствия - натуральны, законны. Не детей надо винить, а учителям следует подумать, как держаться приличнее... Понимаете?

   Она поняла, что я раздражен, но не унялась.

   - Ваш гувернер-француз и прилично держался, а вы его презирали!

   - Ай да Марья Васильевна! Я не ожидал от вас таких подвигов,- спорить!.. Но я-то, я? разве я то же, что эти люди?

   - Господи,- вскричала она,- я знаю, что я глупа и не умею рассуждать, но... Жить с аристократами, так надо уж и самому быть аристократом... то есть богачом: бросаю свое пригоршнями и знать никого не хочу! а от них получать, зависеть, на жалованье быть... да сохрани господи! унижение одно!

   Я не мог возразить: она указала мне бездну, от которой меня отделял один шаг. С ее стороны, конечно, это случилось нечаянно. Я не счел нужным открывать ей, насколько она меня поколебала, и долго молчал.

   - Одно скучно,- сказал я наконец,- здоровья не поправишь и романа не напишешь. Времени не будет... А моя мысль мне дорога; я не один год ее берегу. Прощай, роман!

   - Да здесь-то кто вам мешает его писать? - вскричала она.- Вот тут, на самом этом месте, в саду? Хорошо, густо, тихо,- посмотрите,- просто прелесть! Я вам стол пришлю; кушетку большую кожаную, мягкую, на пружинах,- лежать. Тетеньки сейчас согласятся. Никифору сама прикажу, чтоб на ночь или под дождь закрывал... два ковра пришлю, клеенку, рогожки пришлю...

   - Как проворно! - вскричал я, расхохотавшись.

   - Да чего же мешкать? - возразила она, сконфуженная и радостная.

   - Подумать надо.

   - Чего думать? Вы хотите писать, ну и пишите. И свободно тут, и - захотели, развлечения есть...

   - Какие?

   - Какие найдутся, а там вовсе никаких... А уж как вы тетенек утешите! ведь они какие славные... Чего вам, ей-богу, еще? Не поедете?

   - Не поеду,- сказал я, помолчав.

   - Ах, душка какой! - вскричала она и запрыгала.- Господи, как я рада!

   Она быстро закрестилась своей кругленькой ручкой; я поймал эту ручку, мешая ей, и, смеясь, сжал ей пальцы; она закричала, что больно; я, прося прощения, обхватил ее за талию и поцеловал. Она вся покраснела и отвечала тихим поцелуем в голову.

   - Это за то, что умник, здесь остаетесь,- сказала она серьезно, будто воправдание, но тотчас же пошла вперед, и довольно скоро. Я догнал ее.

   В доме мы нашли возвратившегося Егора Егоровича; он принес от своих "аристократов" необыкновенно выгодные условия: в гимназию никого не готовить; только два часа в день занятий с детьми, а остальное время как мне угодно; отдельный павильон в саду для жилья и прочее. Марья Васильевна взглянула со страхом и отвернулась к окну.

   - А мне так полюбился ваш сад, тетенька,- сказал я, подходя к Любови Александровне,- что я никуда уезжать не хочу.

   С минуту все примолкли.

   - Умник, умник! - вскричала вдруг Александра Александровна.- Это он меня послушал!

   - Это он Дунечку оставить не хочет,- прошептала Любовь Александровна,- нас, старух...

   Она прослезилась и мягкими пальцами тихо пожала мои пальцы. Марья Васильевна вся высунулась в окно. Один Егор Егорович смотрел недоумевая, повертывая свои ястребиные глазки и острый нос. Я посмотрел на него с секунду в упор, чего, как я приметил, он боялся,- привел его в еще большее недоумение и вдруг, сказав, что я страшно устал, попросил позволения уйти в свою комнату и не обедать. Изумленную Александру Александровну я успокоил тем, что сыт пирогами, а проголодавшись, попрошу.

   Не помню, где я прочел выражение: "se sentir vivre" {"ощущение жизни" (франц.).}. Оно мне нравится, оно верно. Всякий молодой человек испытал это ощущение. Лежать, закрыв глаза, под листвою, не думать и только чувствовать, что живешь,- изящная нега, в которой крепнут силы. Ложь и заблуждение, будто они выработываются трудом. Каким трудом? Физическим? Неужели нужны примеры, что он огрубляет и отупляет и нравственно и физически? Мастеровой, которого все помышления сосредоточены на его верстаке, на его станке, а руки в мозолях - человек ли он?.. Или так называемый строгий, серьезный труд мысли? Желчное, безрадостное существо, осуждающее три четверти земных наслаждений (уж не потому ли, что они ему не по карману?..), односторонне сочувствующее только, страданию - человек ли это?.. И этому, говорят, юношество должно поучаться! То есть сохнуть преждевременно, множить собою число нахмуренных "тружеников-мыслителей", как они себя величают,-попросту, несносных, беспокойных плакальщиков, которых так бесконечно много развелось в последнее время во имя кого-то, во имя чего-то и никому не в пользу!

   Я жил, прожил и живу счастливо. Я сам помог себе выйти на путь жизни, сохранив себе все свое достоинство. Я тот же и теперь, в двадцать семь лет, когда пишу эти строки.

   Я знаю, меня упрекают в эгоизме. Но, спрошу я серьезно,- эти господа хлопотуны за человечество, не точно ли такие же они эгоисты? Ведь они сами кричат, что были бы удовлетворены лично, счастливы лично, если б им удалось устроить безмятежный, трудовой мирок по своему вкусу. "Мы бы,- говорят они,- блаженствовали". Так для кого же, как не для себя, они стараются? И в чем же разница между ими и мною? В том, что я разумно понял глупость их стремлений, неизящность их затей и, отвернувшись, беру свое благо из источников более привлекательных, не забочусь о людях, которые обо мне не заботятся, не навязываюсь в опекуны и не допускаю над собой опеки. Всякий за себя,- пусть другие делают то же. Если и выйдет разладица, то, господа мудрецы, хуже не будет того, что было и есть, а на наш век еще достанет и тепла и корму на земном шаре!..

   Обстоятельства складывались так, что могли бы втянуть меня если не навсегда, то надолго в пошленькую колею провинциальной жизни. В этой жизни есть своя заманчивость. Это остаток нашего старинного барского лежанья на пуховиках с его сладкой едой и бесконтрольным произволом. Это восточная нега; иногда она может казаться неизящна, но, в сущности, она завлекательна. Только перемените, украсьте обстановку, дайте настоящую роскошь,- золото, шелк, перлы, розы, пальмы, фонтаны,- и кто не мечтал об этих наслаждениях, кто им не завидовал, кто, когда мог, не искал их?.. Но человек способен уступать во многом, мириться со многим; он обрезал свою фантазию, обесцветил свою мечту, уступил невозможности, помирился с неграциозностью формы - и вместо восточного кейфа явилась провинциальная полудремота. Ее первообраз слишком завлекателен, и потому столько завлекательности в ее первых минутах; но она - плод укрощенного воображения, измельчавшего чувства и потому, продолжаясь, заставляет человека мельчать.

   Мне грозила эта опасность измельчания, омертвения. Молодой, впечатлительный, неопытный, я был готов поддаться растлевающему влиянию. Сильный пред деспотизмом, пред грубостью, пред невежеством, я мог не устоять пред обольщением отдыха, свободы, приволья. Опасность не меньшая. Мне были нужны совет и помощь...

   Судьба послала мне человека...

  

   Недели две-три я жил эпикурейцем, или настоящим провинциалом, в покое и безделье. Лето, говорили, было грозное,- на самом деле даже без дождей, не только гроз,- но эту метафору усвоили N-ские жители, читавшие газеты и реляции и толковавшие о политике у порога всякой лавчонки. Ополченцы и рекруты то и дело проходили партиями, оглашая пением улицы и слободы; на плацу, где учились солдаты, с утра до ночи трещал барабан. В знойный день это одолевало.

   В городе не оставалось никого из порядочного круга, но в последнее время я отдалился от этого круга; он стал мне как-то неприятен. Необъяснимая прихоть впечатлительных натур! я предпочитал брать то, что было у меня под рукою. С утра я уходил в сад, писал, чаще ложился в тени, читал или мечтал; приходила Марья Васильевна. Время тянулось однообразно, покойно и незатейливо весело до обеда. Она редко оставалась обедать у старух и, не прощаясь с ними, уходила домой прямо из сада. Иногда и я делал то же. Это не совсем нравилось старухам, но мы не обращали внимания. Мы бежали к Марье Васильевне; приходили ее знакомые, устроивалось какое-нибудь катанье или гулянье в большой компании. На открытом воздухе общество среднего кружка выносимее, чем в комнатах: хохот не так раздирает уши; девицы и юноши, не умеющие говорить, все-таки умеют бегать в горелки...

   И я бегал в горелки! И я слушал, как отпускались пошлые любезности и пелись романсы с аккомпанементом гитары! Общество понимало мое превосходство, мою снисходительность, и мне не раз говорили:

   - Вам с нами скучно.

   Но мне не было скучно. Конечно, я забавлялся не благами этой жизни, но их отрицанием. Я смеялся, шутил, наблюдал, импровизировал эпиграммы, приноравливаясь к понятиям моей публики. Конечно, я читал их не в кружке, а каждой слушательнице порознь, но в скромности слушательниц был уверен: меня боялись. Мужская часть общества - мелкие чиновники, гарнизонные офицеры боялись меня еще больше. Они заискивали моего расположения, копировали меня как могли и умели и, при случае, выдавали мне один другого. С ними, впрочем, я был осторожнее, чем с женщинами. Четыре года в гимназии заставили меня убедиться, что и у ничтожества бывает своя дерзость,- дерзость, опасная именно своей пошлостью, на которую неприготовленный порядочный человек не вдруг найдется ответить. Холодный без высокомерия, снисходительный к мелким оплошностям, часто серьезный,- отчего больше ценилась шутка,- изобретательный для оживления кружка, я приобрел авторитет непоколебимый. Я знал и чувствовал, как много значу для этого маленького мира: я давал ему движение, я его облагороживал. Чувство собственного значения возвышает нас в собственных глазах. Я не соглашусь, если в настоящем случае это назовут мелким тщеславием. Это была законная гордость. Мирок был невелик, но до меня ведь никто же не взялся им управлять? Ведь он коснел и тупел, никого не интересуя, никому не нужный, даже для потехи. Теперь он служил мне, и я пробовал на нем свою силу. В семнадцать лет это замечательная деятельность. Впоследствии я не говорил о ней в своем кругу: меня бы не поняли; меня бы приняли с недоверием, как провинциального франта,- репутация, гибельнее которой нет. Теперь, стоя уже твердо, я спокойно рассказываю свое прошедшее; оно уже не может повредить мне, а только возвысит мне цену: мое общество меня знает. Вероятнее, что оно удивится, узнав в первый раз из этих строк, что de-Sergu был когда-то львом и законодателем провинциального муравейника...

   "Законодатель" не пустое слово. В короткое время, сознательно или несознательно, забавляясь, первенствуя, научая, а я сделал свое дело. Мои уроки, порицания или одобрения вспомнит не раз в своей жизни и не один из обитателей этого мирка. Я могу смело приписать себе все порядочное, что легло на них, хотя бы слабым, незаметным оттенком. Не доверяя никому того, что перенес я сам в пять лет испытания под одной кровлей с отцом, я умел намеком, предостережением указать на необходимость стойкости в подобной борьбе, на необходимость хладнокровного расчета, на опасность откровенностей, на забавную сторону дружбы, на нелепость увлечений. Я осмеивал педантство в его малейших проявлениях; я преследовал плебейскую заносчивость и остроумным сарказмом сбивал с ног либеральничанье. Я охлаждал глупую сентиментальность, мещански-драматические порывы, которые делают женщин неграциозными, а любовь их смешною. Прямо и смело, не ублажая их, я отказывал женщинам в праве раздумывать над собою и обращал их к их настоящему назначению: быть цветками нашей жизни и заботиться единственно о своей изящности. Я учил жить легко - этой первой задаче жизни! Я учил вкусу, обращению, приличиям, и все это я начинал с азбуки... Господа профессоры воскресных школ, госпожи насадительницы детских садов! если, как говорят, ваши труды велики,- мой труд был не легче и гораздо шире по своему значению: я развивал, я создавал общество...

   Впрочем, тогда я и сам не так полно понимал всю важность моей деятельности. Я жил, увлекаясь, не думая, надолго ли станет во мне одушевляющего огня, если я буду, не щадя, раздавать его,- и в этой нерасчетливости была моя опасность: применяясь, хотя бы для того, чтобы властвовать, я все-таки умалялся. Но мне было не скучно, и этого покуда мне было довольно.

   Я тратил много, это было необходимо. Мой мирок вышел бы из повиновения, если бы заметил, что я нуждаюсь. Моим затратам завидовали, но не очень удивлялись, что мне было, с одной стороны, приятно: стало быть, меня не считали бедняком. Я не разочаровывал и не спрашивал пояснения. Наконец это высказали.

   Раз мы играли у Ветлина. Я играл несчастливо и для расплаты подал ему один билет. Хотя его мамаша достаточно снабжала его из взяток папаши и сундука бородатого дедушки, но у него не набралось сдачи. Ему помогли в размене другие игроки, вытаращившие глаза на мой бумажник и еще больше на мое равнодушие. Ветлин был рад выигрышу.

   - Вот ты как! - вскричал он в сердечном излиянии.- А ведь, знаешь, твоего отца здесь прозвали собака на сене... а он, видно, того, как все грешные!..

   Я не возражал. Не рассказывать же целому свету свои дела, не оскорблять же людей, когда они мне нужны, не негодовать же за понятия, которыми они жили, живут и век будут жить,- тем более что в глубине души я не мог совершенно осудить этих понятий: "благородные убеждения" моего родителя оставили меня нищим... Расстроенный всем, что вдруг и разом поднялось у меня в мысли и в сердце, я не изменил себе и оживил ужин, для которого на свой счет послал за шампанским. Ветлин было обиделся и заспорил как хозяин.

   - Les battus paient l'amende {Побежденные платят штраф (франц.).},- возразил я весело, укрощая его совестливость, и перевел поговорку непонимавшим.

   Шампанское, которое редко доставалось этим господам, скоро их одурило и склонило почивать. На меня оно всегда имело обратное действие; в Москве после вечеров ma tante я часто до зари болтал с Мишелем; на вечерах Талицына я обыгрывал всех после ужина. В этот раз мне не нашлось товарища ни на какое дальнейшее удовольствие и оставалось только идти домой. Я медленно брел по пустым улицам; ночь была ясная, безлунная и душная; ставни везде заперты, ни извозчика, ни прохожего, ни собаки. Я шел куда глаза глядели. Вдруг мне мелькнуло среди запертых одно отворенное окно и в глубине, в темноте комнаты, маленькое мерцанье лампадки. Я осмотрелся и узнал - это был переулок, дом, комната Марьи Васильевны. Вглядываясь с противоположного тротуара, я разглядел и ее, в белом; она спряталась, заметя прохожего. Я перебежал улицу, остановился под окном и запел:

  

   Я здесь, Инезилья...

  

   - Ах, господь с вами! - вскричала она, не показываясь.

   - Марья Васильевна, это я.

   - Вижу, что вы,- отвечала она, рассерженная, подошла и хотела запереть окно. Я поймал ее за руки.

   - Что это вам не спится? Или кого ждете?

   - Пустите... Просто жарко; окно и отворила. Пустите меня.

   - Нет, вы меня пустите; я сейчас к вам влезу.

   - Нет, вы с ума сошли! - закричала она, испугавшись, что я ступил на подоконник, и старалась захватить раму.-- Что это за глупости, Сергей Николаевич! Ступайте! что это, в самом деле, по окнам лазить...

   - А вы не отворяйте их ночью. Так отворите мне дверь. Вам не спится, мне тоже. Я посижу, отдохну. А не то - стану стучать, кричать...

   Я в самом деле застучал в стекла. Она чуть не плакала.

   - Ах ты господи!.. Ну, отворю, сейчас,- сказала она наконец,- только не шумите, ради самого бога!

   - Извольте, буду тих.

   Ее белая фигура исчезла. Я долго ждал. Было слышно, однако, что она в комнате. Я запел:

  

   Что медлишь? Уж нет ли

   Соперника здесь?..

  

   - Уймитесь, Христа ради,- отвечал ее голос,- сейчас. Идите на крыльцо.

   Я вошел. Она меня встретила. В прихожей, в зале, в маленькой гостиной горелл свечи; она, вероятно, зажгла их, идя отпирать подъезд. Сама она была уже не в белом, а в клетчатом пышном платье с оборками; туалет тщательный, для приема гостей. В гостиной она зажгла еще две свечи и села на диван, будто и в самом деле принимала.

   - Послушайте,- сказала она,- можете пробыть здесь десять минут и ступайте домой.

   Я церемонно поклонился.

   - В таком случае к чему же эта иллюминация? - спросил я серьезно.- Человек, которого выгоняют, не стоит свечек.

   Ее полные губки были уж готовы смеяться, но удержались.

   - Вы хотели отдыхать. Садитесь.

   - Для отдыха мне было бы довольно скамейки, там,- отвечал я смиренно, показывая на прихожую.

   - А, будет вам представлять комедию! - вскричала она, захохотав.- Рассказывайте, откуда вы?

   - Из вертепа,- отвечал я со вздохом.

   - Батюшки мои! Играл? Опять?

   - Опять.

   - У исправника? У Ветлина?

   - У Ветлина.

   - И проиграл?

   Мне вдруг все это надоело: и расспросы, и она, все. Едва присев, я встал опять и принялся ходить по комнате.

   - Проиграли? много? - приставала она.

   - Все! - отвечал я со злостью.

   - Как все? Возможно ли все? - повторила она с испугом, который окончательно вывел меня из себя.

   - Да вы знаете ли, как велико это "все"? - вскричал я.- Этим "всем" порядочному человеку мало прожить месяц!

   Мои слова произвели совсем неожиданное действие: Марья Васильевна принялась горько плакать. Очень ли ее встревожил мой гнев, так ли, от нечего делать полились эти слезы, но они были неудержимы. Если бы не лень и усталость, я сейчас бы ушел на улицу. Эти слезы меня бесили. Я сам, час назад, был возмущен; теперь глупая девушка бестактно все опять поднимала и усиливала горечь и пошлость моего положения.

   - Уймитесь,- сказал я,- что такое с вами поделалось? Вам-то что?

   - Ах, голубчик,- отвечала она безобидно,- как не плакать! Теперь я вижу, в чем дело. Подите сюда, сядьте, я расскажу.

   И она рассказала, что сегодня была у Смутовых, и в совете дев и Егора Егоровича говорилось о моей безумной жизни. Любовь Александровна, конечно, только ахала и соболезновала, но Александра Александровна уж острила, что молодой человек крылышки пробует, расправляет, и расспрашивала Марью Васильевну по секрету, не влюблён ли я в кого-нибудь; а Егор Егорович сказал, что я просто погиб, что мне нечем будет содержаться в университете, и описал впереди такое беспомощное положение, такую студенческую крайность, которой мне никогда не вынести.

   - Я все слушала,- продолжала Марья Васильевна,- и думаю, что, положим, вы вынесете; здоровье у. вас, слава богу... Но, боже мой, каково выносить! О чужих, о незнакомых послушаешь - сердце разрывается. Голубчик мой, что ж это будет? В углу каком-нибудь, в холоде, в грязи... грошовая булка на целый день...

   Она зарыдала и повалилась лицом на подушку - ее собственноручный великий труд, по канве, шерстью и медным бисером. Я смотрел, как этот бисер впивался в ее пухлые щеки.

   - Перестаньте плакать,- сказал я,- это, право, глупо. Одна сантиментальность.

   - Ах, я глупая, зачем я это сделала,- вскричала она,- зачем я отговорила вас ехать в деревню!

   - Тогда что же было бы?

   - Не баловались бы вы, вот что! И деньги были бы целы!

   - Вам прежде всего - деньги,- сказал я с хладнокровным презрением,- в женщине особенно необыкновенно изящная страсть! Вы воображаете, что если вы в них влюблены, то и всякий способен на них тушить сердце. Ошибаетесь. Я вовсе не думаю об этой дряни. Нужда так нужда. Я горд,- перенесу. Нужда - участь поэтов.

   Она глядела на меня во все глаза. Над диваном было зеркало, в котором я видел свое бледное лицо при свете множества отраженных огней.

   - Вы так и вообразили меня в университете? - продолжал я с горькой иронией.- Но кто же вам сказал, что я когда-нибудь о нем думал? Захочу ли я уронить себя, захочу ли я истлеть, не живя? Еще три года безобразиться здесь да четыре года там? Матушка, Марья Васильевна, пощадите! Вы себе нарисовали картину разных мучений, а этого не потрудились вообразить: скуки бешеной, траты ума, потери достоинства, засухи сердца. Благодарю вас!.. Вы думаете - пуховик под бок, пряник в рот, и мальчику ничего больше не нужно? Уверяю вас, я не мальчик!

   - Но что же вы будете делать? - выговорила она, приподнявшись в испуге.

   - Вы спрашиваете?

   Я хохотал. Она смотрела и ждала. - Что сделали Жильбер, Чаттертон?.. Съем родительское наследство, и пулю в лоб. Покойной ночи.

   Я взял фуражку и пошел. Она бросилась за мною.

   - Сергей Николаевич, голубчик...

   - Что вы?

   - Ради самого бога... Куда вы?

   - Да не сейчас, еще нейду ни топиться, ни стреляться,- возразил я,- успокойтесь, еще не все прокутил; вот вам, считайте!

   Я бросил на пол свой бумажник.

   - Ну, что ж, полюбуйтесь, вы в этом знаете толк,- продолжал я, раздражаясь в самом деле волнением и нелепостью этой сцены.- Надеюсь по крайней мере, что у вас достанет сообразительности не выболтать всего этого вашим тетенькам. Да и ради самой себя болтать вам неловко: дело, видите, происходит ночью. Так уж, как говорится, по-братски помолчите.

   Она тихо подняла бумажник, положила его на стол и, без слез, будто думала.

   - Вы сейчас одно слово сказали...- начала она.- Извините, я, кроме его, ничего не слышала... Вы сказали: "по-братски"... Если б я была вам сестра, стали бы вы меня так мучить?

   - Так я мучу вас, а не сам измучен? - вскричал я.

   - Ох, господи, все не то!..- прервала она.- Погодите, пожалуйста... Как это сказать?.. Ну, если бы я была вам сестра, взяли бы вы от меня деньги?

   Я засмеялся. Она вспыхнула, так что закраснелась даже ее шея. Я смотрел на нее пристально.

   - Но ведь вы мне не сестра, Марья Васильевна.

   - Я вас люблю все равно как сестра,- проговорила она медленно и вдруг, вся помертвев, опустилась на стул. Ее руки упали вдоль платья, голова наклонилась... Это как-то мгновенно напомнило мне привычную грациозную позу ma tante; шелест шелка, яркая, тихая гостиная, легкий дым кассолетки {курильницы (от франц. cassolette).}, теплившейся в углу...

   - Но я люблю тебя побольше брата...- прошептал я, падая к ее ногам.

   Несколько секунд она не шевелилась, потом вдруг крепко захватила и стала целовать мою голову. Слезы так и катились. Никогда после не встречал я женщины, которая бы принимала любовь так умиленно, почти благоговейно. Она делала из простой вещи нечто торжественное. Это вовсе не шло к кругленькой Марье Васильевне, а ее ласки своим неудобством напоминали порывные объятия моего батюшки. Это воспоминание чуть не спугнуло моего расположения духа...

   - Ой, задушила! - сказал я, смеясь и вырываясь.- Разве так любят?

   Но и на мои ласки и объятия она еще долго отвечала слезами и, даже когда мне удалось ее утешить, продолжала твердить, что если мы - одно, то должны быть всем заодно, что я должен ее слушаться, что, слушаясь ее, я буду счастлив, а что она - моя, моя до гробовой доски. Разочаровывать женщину в чем бы ни было не следует среди первых восторгов любви, а потому я оставил Марье Васильевне убеждение, что она приобрела надо мной полную власть. Что же касается "гробовой доски", то я попросил ее не говорить о плачевных предметах, особенно теперь, когда наша жизнь только начиналась. Она имела наивность верить в вечность этой любви, в чем, конечно, я тоже ее не разочаровывал. Она вышла, прощаясь, за мною в подъезд. Я видел, ей хотелось плакать, и шутя погрозил ей пальцем; она бросилась мне на шею, прижалась крепко, без поцелуя, убежала в дом и громко заперла дверь.

   На дворе был уже день; мы его не заметили при глухо запертых ставнях, а в доме Марьи Васильевны прислуга поднималась, когда ее будила барыня. Я шел домой; на площади народ расходился из церкви. Вслед мне раздалось мое имя; звала Любовь Александровна.

   - Никак и ты был у обедни? - спросила она радостно.

   - Да.

   - Я тебя не видала; верно, на паперти стоял?

   - Да. И я вас не видал.

   - Я всегда там, за клиросом, в приделе. Нынче заказная обедня, по "на брани убиенным", так уж просили батюшку пораньше: жарко. Который час?

   - Близко шести,- сказал я.

   - Это ты поднялся! И то правда, в доме жарко. Гулял?

   - Да, гулял и зашел.

   - Хорошо сделал, друг мой сердечный. Когда является такое чувство, что вот будто позовет тебя в храм,- иди, иди во всякое время, чтоб тебя никакая земная забота не удерживала. Это сам бог зовет. А в молодые годы и молитва чище... Душа ты моя, - договорила она, опираясь на мое плечо и входя на свою галерейку.- Сашенька! Александра Александровна! пожалуйте нам чаю, вот и мы пришли!

   - А, ранняя птичка, какими судьбами? - шутливо спросила Александра Александровна, увидя меня.- Откуда пожаловал?

   - В церкви был,- отвечала ей Любовь Александровна протяжно и несколько строго.

   - А, в церкви!..- повторила меньшая, получив урок и укрощая свою веселость, и занялась чаем.

   Я сел к окну и достал пахитоску. Любовь Александровна, выходившая снять бурнус, возвратилась и опять положила мне руку на плечо.

   - Только вот зачем ты, душа моя, к этим глупостям себя приучаешь. Для груди вредно... и для кармана! - прибавила она, улыбаясь в виде извинения.

   - Какая у него вещица славная,- сказала Александра Александровна, взяв мой филиграновый портсигар.- Посмотри-ка, Любушка. Откуда у тебя это?

   - Подарок, - отвечал я.

   - Дамский?

   - Конечно! - сказал я и расхохотался: портсигар был выигран у Ветлина.

   - Какая же это такая дама подарила? - спросила Любовь Александровна с неудовольствием.

   - Молоденькая и красавица,- отвечал я, продолжая смеяться,- madame Ветлина.

   - И, проказник! - вскричала, засмеявшись тоже, Александра Александровна.- Чего не выдумает! Уж и нашел красавицу - мне ровесницу!

   - За что же это она тебе вздумала дарить? - продолжала Любовь Александровна еще с некоторым сомнением, но уж заметно спокойнее.

   - Я занимаюсь с ее сыном,- объяснил я холодно,- мы товарищи; денег предложить мне нельзя.

   Я замолчал, и они примолкли. Все это были неудачные попытки навести речь на мою "безумную жизнь". Любовь Александровна вздыхала и возводила очи к потолку, ища и не находя темы, Александра Александровна поняла ее беспокойство.

   - Что это Егор Егорович не идет, а обещал,- заметила она, заглянув в окно.- Ну-с, Сергей Николаевич, так как же-с?..

   - Что, как же? - спросил я, зевнув.

   - Отец родной, проглотишь!.. Эх, молодежь! Один раз встал помолиться, да уж и носом клюет!

   - Я ночь не спал,- сказал я, вставая, и, идя к себе, остановился на пороге.- Дунечка, как вы думаете, не пора ли нам приняться за занятия? Месяц вакации, право, довольно. Мне скучно без дела; думаю, и вам тоже? вы не охотница терять времени...

   - О, голубчик мой!..- послышался шепот Любови Александровны.

   - Как хотите,- отвечала Дунечка.

   - Это как вы хотите,- возразил я, будто не замечая присутствующих,- казенная вакация - до августа; но мне хотелось бы, чтобы занятие было для вас приятнее всякого удовольствия. Только тогда я сочту себя вправе сказать, что сделал для вас что-нибудь, когда вы почувствуете истинную любовь к труду, к науке; когда вы сами себе скажете, что всякая праздная минута есть грех, такой же, как праздное слово...

   - Поди сюда ко мне! - прервала Любовь Александровна.

   Она обливалась слезами.

   - Поди сюда. Дай я тебя обниму да перекрещу. Господь с тобой!.. Прости ты меня... Отдохни поди, лучше усни. А там и займетесь. Она умное дитя, она тебя понимает...

   Я поцеловал руку Любови Александровны, потом - уже сам не знаю зачем - пожал костлявую цыплячью лапку Дунечки и бегом на лестницу, в свою комнату, бросился на постель и проспал до вечера.

   Если против меня составлялся заговор увещаний, предостережений, всякой морали, то моей речью к Дунечке я нанес ему удар еще до начала, а потом разрушил окончательно: в течение трех раскаленно жарких дней я имел мужество переспросить у моей ученицы всего "Ноэля и Шапсаля" с миллионом примеров из какографии. Я принял свои меры и обдавался холодной водой, но Дунечка изнывала - только не прилежанием, за которое ее награждали новым вареньем. Любовь Александровна была очаровательна; я принимал тоже свои меры поддерживать ее, милое расположение и, являясь в частые часы еды, столько говорил и рассказывал серьезного и занимательного, рассуждал так, чувствительно, шутил так оживленно, что она начала употреблять разные уловки, чтобы удержать меня хотя несколько минут подольше. Но я взглядывал на часы и, восклицая: "Дунечка, пора!" - стремился в классную комнату, часто даже напевая песню, отчего еще поразительнее казалась наступавшая затем торжественная тишина класса.

   - Дивлюсь я на тебя,- сказала Александра Александровна, которую я ублажал тем, что ел неимоверно,- что с тобой сделалось?

   - Я всегда такой,- отвечал я.

   - В первый раз вижу.

   - И, что ты говоришь, Сашенька,- вступилась Любовь Александровна,- мы когда стали его знать? за какие-нибудь полгода до кончины отца! Шло ли веселье на ум? А вот он теперь... Милость господня! молодость свое берет!.. И видно, точно всегда такой был: покойник, бывало, говаривал, что ты его утешение... Надейся, мой друг, на бога: и вперед, что бы ни случилось, не оставит!

   Пред такими пророчествами, пред веселием и согласием, царившими в доме, пред успехами Дунечки и моим примерным прилежанием Егору Егоровичу оставалось поникнуть головою и безмолвствовать. Он только посматривал, будто не веря глазам своим. Я постарался еще получше его озадачить. Раз он навязался бродить со мною по саду в сумерки.

   - Жалею,- сказал я,- что не исполнил одного своего предположения.

   - Какого?

   - Выйти из гимназии до вакации, до экзамена.

   - А потом?

   Он произнес это с таким торжеством, это коротенькое слово было так похоже на прелиминарное {предупреждающее (от франц. prêliminaire).} ворчанье маленькой собачонки, готовой разразиться тявканьем, вся его вознегодовавшая, завертевшаяся фигурка так напоминала это милое животное, что я дал себе минуту насладиться и помедлить ответом.

   - А потом? - повторил он, усиливая тон, как истинный ритор.

   - А потом, в августе, держать приемный экзамен в седьмой класс. А то два года пройдут даром.

   - И вы надеялись выдержать?

   Я пожал плечами.

   - Что ж,- продолжал он, не то пойманный, не то иезуитски желая изловить,- время еще не ушло, можно и теперь...

   - Нет-с, время ушло,- прервал я.- С мая или апреля я бы успел подготовиться, а теперь - нет. Я не так самонадеян, чтобы воображать, будто звезды с неба хватаю. К тому же летом следовало позаботиться и о здоровье. "Наука долга, жизнь коротка" - следовательно: "барскую работу век не переработаешь" и человек должен думать о жизни...

   Этими днями у меня было, впрочем, не маленькое затруднение: я забыл свой бумажник у Марьи Васильевны. Я был просто заарестован: куда пойти без денег? Меня мучила досада; Ветлин очень основательно мог предположить, что я испугался, разогорчился от большого проигрыша, что мне не на что играть. Марья Васильевна не показывала глаз целую неделю, так что даже Любовь Александровна выражала недоумение, куда она запропастилась. Было глупо, что она не шла к теткам; бумажник был мне необходим, Но видеть ее мне не хотелось, а пойти просто за бумажником было неловко. Но даже и в этом посещении она вообразила бы внимание, любовь, непреодолимое влечение; поди я к ней - я дал бы ей над собой право. Признаюсь, я боялся, и доныне боюсь, неизящных сантиментальностей, порывов. Образчик их Марья Васильевна уже успела показать мне своими последними объятиями и стуком, с которым захлопнула дверь; при встрече меня, конечно, ждало что-нибудь в этом роде. Самое выжиданье моего визита показывало с ее стороны самонадеянность и настойчивость, которым я был не намерен давать поблажки. Чтобы заставить ее вполне в этом убедиться, я не шел к ней. И просто мне не хотелось ее видеть, мне было неприятно о ней думать. Это чувство усилилось до такой степени, что я вздрогнул и побледнел, когда раз вечером Дунечка сказала, выглянув в окно во время класса:

   - Вот Марья Васильевна идет.

   - Занимайтесь,- сказал я так строго, что она оторопела; она уж было отвыкла от моей строгости.

   Я слышал, как Марья Васильевна вошла, как здоровалась со старухами; она что-то показывала; они восхищались, понижая голос, но ее голосок звенел как-то не по-прежнему. Обо мне она не спросила. Обо мне вспомнила Любовь Александровна, особенно полюбившая мое общество.

   - Что это он сегодня как долго. Переведи ты часы, Сашенька, пусть пробьют.

   - Э, нет, он по своим всегда! - возразила Александра Александровна.

   - Ну, так я просто позову.

   - Любушка наша расшалилась,- сострила меньшая сестрица безмолвной Марье Васильевне, покуда старшая сестрица тяжело подступала к дверям.

   - Сережа, друг мой сердечный, довольно вам. Ты совсем утомился; я нынче уж над тобою волю возьму. Прибирай все, Дунечка.

   - Посмотри-ка, Дуня, что тут! - закричала Александра Александровна.

   Дунечка побежала в гостиную, и там раздался ее радостный визг и поцелуи.

   - Машенька ей принесла...- объяснила мне шепотом Любовь Александровна.- Вот ее отцу с матерью год кончился... Бурнусик, шляпку, разные разности. Не может она видеть сиротку равнодушно, чем только может... Поди посмотри.

   Она повернулась в гостиную; я, конечно, остался. Вместо Любови Александровны вошла Марья Васильевна; она как-то заторопилась, точно испуганная моим учтивым поклоном, крепко сжала мне руку и тихонько сказала, подавая мой бумажник:

   - Вы забыли...

   Я еще раз поклонился и молча положил в карман. Она вся вспыхнула и поскорей вышла. Мне мелькнуло подозрение, нет ли сюрприза, но разъяснять было некогда: старухи заставляли меня любоваться бурнусиком. Марья Васильевна покойно уселась в гостиной, заметно намереваясь провести здесь весь вечер. Я сказал, что ухожу купаться и чтоб меня не ждали к чаю, и на улице поторопился заглянуть в бумажник. Он был туго набит; ассигнации были завернуты в розовую узорчатую бумажку, на которой каллиграфически и не совсем грамотно адресованы ко мне разные нежности. Это было смешно, глупо, но наивно, и рассердиться не было возможности. Я поспешил к Ветлину и не застал его, что меня в высшей степени раздосадовало: не быть еще день, будто прятаться, значило компрометироваться. Десять раз повторив приказание сказать ему, что я приходил, что не был неделю за нездоровьем, что прошу прислать сказать мне, как только он вернется, я в отвратительном расположении духа, сам не зная зачем, пошел домой. Я надеялся, что уж не застану гостью, и, чтоб не толковать с старухами, прошел прямо в сад. Но я ошибся в расчете: меня не только ждали, мне вздумали дать праздник. Стол, на котором я занимался, был накрыт и заставлен самоваром, всякими ягодами, простоквашами, яичницами,- полдник, ранний ужин, что угодно. Мне в ту же минуту рассказали, что это придумала Марья Васильевна, и все сама она сюда с Дунечкой носила, устанавливала. Любовь Александровна, свершив великий подвиг, дойдя в даль своего сада, отдыхала на моей кушетке, любовалась природой и удивлялась, что она, никак, лет десять тут не была.

   - И места не узнаю, право, будто новое.

   - Пикник у нас, пикник! - восклицала Александра Александровна.

   Они ели и приговаривали только: как жаль, что не мог прийти Егор Егорович: у него несмотря на тепло, ревматизм разыгрался. Подробности этого ревматизма, должно быть, еще прибавляли аппетита девицам, но я спугнул их ликования; я не был, не мог и не хотел быть в духе.

   - Что носик повесил? - игриво спросила Александра Александровна.

   - Я прозяб,- отвечал я.

   &