Григорович Дмитрий Васильевич - Свистулькин

-с... - произнес тот же лакей, видя, что Свистулькин мечется из угла в угол, отыскивая выходную дверь.

   Иван Александрович кинулся вон и торопливо спустился с лестницы, повторяя на каждой почти ступени, что он ошибся. Вид знакомого швейцара возвратил его к сознанию.

   - У меня ужасно разболелась голова... - пробормотал он в ответ на удивленный взгляд швейцара; после чего он надел пальто и поспешно оставил дом князя Z.

   - Это ужасно! Ужасно! - отчаянно повторял он, удаляясь быстрыми шагами от готического подъезда. - Срам! Опозорен!.. Показаться никуда нельзя теперь... А все ты! Чего недоставало еще! Нет, лезешь, лезешь, дрянь ты этакая, - лезешь! - подхватил он, осыпая себя совершенно неожиданно градом ударов.- Сколько хлопот, сколько приготовлений. Боже мой! - продолжал он сквозь слезы. - И все это пошло прахом, все погибло! Проклятый Слапачинский!..

   Так заключил Свистулькин, и, странно, нечаянное восклицание это как будто несколько успокоило его.

   Благодаря быстрой ходьбе и особенно кулакам, которые успешнее всякого моциона согревали его тело, он долго не чувствовал холода. Холод взял, однакож, свое; по мере того как остывала внутренняя горячка, побуждавшая Ивана Александровича к сильным порывам и телодвижениям, резкий ветер и мороз действовали сильнее и сильнее. Мысль о простуде овладела душою Свистулькина с первым же щипаньем в горле и мгновенно вытеснила все остальные мысли; он прибавил шагу и, не переставая придерживать рукою шею, не замедлил достигнуть квартиры.

   Появление его в такую пору, конечно, удивило Анну Ивановну, ждавшую его не ранее пятого часа утра; все объяснилось однакож, когда он объявил ей о своей головной боли. Он, точно, чувствовал сильное расстройство; но мало-помалу все прояснилось как в душе его, так и в голове; он вспомнил даже об извозчике, которого нанял на всю ночь и который, верно, будет ждать его до шести часов утра; к сожалению, он вспомнил об этом, когда уже лежал в постели. Он задул свечку, закутал голову в одеяло и закрыл глаза. Тем дело и кончилось.

  

  

   - При всем том, надо правду сказать, бал был в самом деле очень хорош! Я не знаю как... но... по крайней мере в последние три, четыре года у нас не было такого бала... Вам, может быть, кажется, что я увлекаюсь, потому что дружен с Z.? Вовсе нет... и, наконец, всем распоряжался князь... а я особенно дружен только с княгиней. Я знал ее еще в детстве, мы одних почти лет... и когда были детьми, всегда играли в Летнем саду; мы часто вспоминаем это время... Нет, в самом деле, я говорю беспристрастно... Не далее как вчера за ужином один из секретарей французского посольства сказал мне: "Клянусь, говорит, клянусь вам честью, что даже в Париже не видал такого бала!" Наконец - я слышал это своими ушами - сам посланник сказал то же самое... он играл в преферанс... а я подошел как-то... Представьте, играли всего каких-нибудь четверть часа, посланник проиграл восемь тысяч - просто страшно!.. Впрочем, немудрено: играли по сто рублей серебром поэн! {Поэн - ставка (ред.).} Одним словом, об этом бале будут говорить в Петербурге!.. Разумеется, этому великолепию много способствовало состояние Z. Но я говорю вам не столько о роскоши, сколько о вкусе; что роскошь! роскошь - вздор; вкус, вот что главное! Они особенно хорошо распорядились с лестницей; удивительно, как это было мило, такой приятный вид: весь потолок обвит был виноградом... куда ни взглянешь, висят гроздья, вот... вот этакие!.. Просто неловко даже как-то: думаешь, того и смотри еще оборвется, да на голову еще грохнется... На каждой ступени, по обеим сторонам, везде статуи. Бальная зала немножко не соответствовала как будто лестнице, но невозможно, впрочем, решительно невозможно: представьте себе, три этажа вышины, я думаю, сажен двадцать, не считая хоров: в ней свободно танцуют пятьсот человек, вчера было больше, и заметьте, при всем том просторно... Вы можете судить после того, каковы должны быть стены этой залы... недостанет никакого состояния, чтобы убрать их с роскошью... разумеется, все усеяно было розанами, везде, везде, но это очень обыкновенно... Зала графини N. несравненно лучше, надо правду сказать... Она меньше, но как-то... совершенно другое. Но это ничего не значит; зала лучше, но балы у N. во сто раз хуже... я не знаю, но там всегда какая-то скука, смертельная скука... хандра даже какая-то... все принужденно, все натянуто... Балы Z. тем именно и отличаются, что там встречаешь радушие; все улыбается, все весело, а это, как хотите, зависит уж собственно от хозяев... Надо то же сказать и об ужинах Z.: их ужины несравненно лучше; вчера, например, к десерту за ужином вдруг подают... землянику! Земляника, легко сказать! Но вы посудите, во-первых: конец октября; во-вторых: пятьсот человек гостей! Все бы это ничего, если б земляника была оранжерейная - с деньгами все можно достать; наконец у Z. свои оранжереи, и тут ничего бы не было удивительного, но штука в том, что нам подавали лесную землянику, вот что удивительно! Как? Откуда? Каким образом ухитрились они достать ее? Вот что всех поразило!.. Я, признаюсь, сам даже удивился и говорю графу Слапачинскому (школьный товарищ, очень добрый малый): "Скажи, братец, говорю, что за фантазия пришла Z.? Сколько денег стоит им эта земляника? И, наконец, откуда могли они достать ее?" - "Этого, братец, говорит он, не могу сказать, знаю только, что хотели этим подпустить шпильку княгине X.". - "Каким образом?" - говорю я. "А таким образом, говорит, что у X. подавали в январе прошлого года шпанскую вишню, так вот теперь Z. и хотели..." Ну, понимаете... В большом свете только и думают о том, как бы перещеголять друг друга... У X. подавали вишню в январе, Z. надо, следовательно, удивить лесной земляникой в октябре... это очень натурально... а все-таки, как подумаешь об этом, так даже грустно как-то делается... Охо-хо!.. - заключил рассказчик, меланхолически улыбаясь.

   Так передавал свои впечатления Свистулькин, сидя у Беккеров на другой день после знаменитого бала. Иван Александрович был очень весел: по крайней мере он казался таким; во всяком случае нам остается удивляться ему.

   Он проснулся в это утро с сильною головною болью; голова его нестерпимо болела даже теперь; к этому присоединилось колотье в груди и горле; он чувствовал, что жестоко простудился накануне, и трепетно ожидал свинки; он почувствовал, сверх всего, беспокойство, невольно пробуждаемое перспективой визита к Беккерам; он, разумеется, не сомневался в благоприятном результате этого визита, но все-таки не мог освободиться от волнения, которое овладевает самым мужественным сердцем в минуты подобных ожиданий. При всем том, как видите, Ивану Александровичу достало силы приготовить материалы для приятной беседы; победив в себе головную боль, колотье в груди и горле и внутреннее беспокойство, он оделся со всевозможным тщанием, завился даже и отправился к Беккерам.

   Из всего этого, а также из приведенных выше рассказов Ивана Александровича - рассказов, оживленных веселостью и приправленных блестками самого игривого воображения, - мы можем заключить, сколько еще жизни, сколько молодости и энергии сохранял в душе своей этот истинно замечательный молодой человек!

   Беккеры отчасти также способствовали приятному расположению своего гостя; он с первого взгляду прочел в лицах отца, матери и дочери счастливое решение судьбы своей; это ободрило его, и он решился немедленно приступить к главной цели своего посещения. Обстоятельства нашего героя были таковы в самом деле, что никак не следовало откладывать: после задатка, отданного Беккеру, у него оставалось всего сто двадцать рублей ассигнациями; сто рублей предназначались, как уже известно, на подарок невесте; что ж касается до двадцати остальных - сами знаете - недалеко с ними уедешь, особенно ведя светскую жизнь. Итак, Иван Александрович решился приступить к решению вопроса; для этого прежде всего следовало скорчить серьезную, проникнутую чувством физиономию; первое дело было уже сделано; оставалось теперь завязать разговор, причем требовалось соблюсти некоторую постепенность при переходе от предыдущего монолога; основываясь на этом, Иван Александрович продолжал в следующем тоне:

   - Да, почтеннейший Андрей Андреич, да! Несмотря на всю эту роскошь, несмотря на то, что вчерашний бал был в самом деле великолепен, - я не знаю, что происходило со мною... Странно: во всю мою жизнь не чувствовал я такой скуки... странно, даже знаете - грустно как-то... О! Вы не знаете еще, почтенная Вильгельмина Карловна, - вы не знаете, и давай вам бог никогда не знать! - как эта жизнь, эти балы и вечера большого света, как они стареют человека! Вот я, например, я еще молодой человек, - что мне! каких-нибудь двадцать три года! - а чувствую, что стар... меня уже не веселят ни танцы, ни все это... Поверите ли, я не мог даже протанцовать вчера ни одной кадрили... чувствую, что неучтиво, а между тем не могу, просто не могу; такая какая-то душевная тоска, грусть - ужас! Весь вечер просидел я подле бальной залы и глядел на танцующих; неужто, думал я, вся наша жизнь должна проходить в этом!.. Надо вам сказать, эта комната подле бальной залы всегда располагает меня к таким мыслям... Это моя любимая комната из всех нарядных комнат в доме Z... Представьте себе, Шарлотта Андреевна, она устроена в виде сада - везде деревья, клумбы, дорожки... Вокруг стен померанцы, на потолке плющ, посреди фонтан... так, небольшой, но все равно - приятно прислушиваться к журчанью воды... кругом птички летают, под деревьями везде скамеечки... все это так мило... Я всегда сижу там, когда прихожу к княгине... Я, впрочем, больше люблю, когда меня оставляют там одного, особенно, знаете, во время бала: в отдаленье музыка, говор, танцуют... а я один посреди зелени... славно! Я ужасно люблю зелень и... цветы; это моя слабость! Вы знаете, Андрей Андреич, я ненавижу карты, ненавижу вина; меня не увлекают ни балы, ни роскошь... неужто после этого нельзя себе позволить какой-нибудь слабости! Признаюсь вам откровенно: я не могу видеть равнодушно хорошенького цветка; я никогда не пропускаю цветочника и уж всегда накуплю у него бог знает сколько!.. Что ж делать! У всякого человека есть своя слабость!.. В моей квартире вы не найдете ни дорогой мебели, ни картин - все очень просто; но зато - везде цветы. У меня всего пять комнат, больше мне не к чему, да и то много, я нахожу... Я провожу жизнь в кабинете и очень мило его устроил... особенно один угол: у меня там камин, кругом цветы, против два банана, и листья их падают на самое кресло - это любимый мой приют... я непременно перенесу все это сюда, когда мы устроим наше дело и я войду во владение этим домом... Я думаю устроить лучше всего камин в этой комнате... вон там, в углу...

   Андрей Андреич, его жена и Лотхен слушали рассказчика с заметным удовольствием; Лотхен казалась особенно восхищенною; с последними словами Ивана Александровича она опустила глазки, и щеки ее зарделись от удовольствия; желая, вероятно, скрыть свое смущение от отца и матери, которые часто поглядывали на нее с улыбкой, она повернулась к окну и взглянула на улицу; но личико ее почти в ту же секунду обратилось к присутствующим, и она радостно объявила, что по тротуару идут дядя Карл и дядя Готлиб.

   - А, очень рад, - сказал Андрей Андреич, тяжело приподымаясь на монументальные ступни свои, - очень рад, я нарочно позвал их... мне хочется познакомить вас с ними, Иван Александрович... это добрые наши родственники, женины братья...

   - Помилуйте, почтеннейший Андрей Андреич, я в восхищении... - поспешил возразить Свистулькин. - Поверьте, все, что вам близко... для меня... мм... я очень рад познакомиться и заранее... я даже люблю их... - добавил он, горячо пожимая руку старика.

   И чтобы доказать, вероятно, как нетерпеливо желал он увидать братьев своей будущей тещи, Иван Александрович поспешил выглянуть в окно; но едва только глаза его устремились на улицу, он испустил слабый крик, отпрянул назад и, как безумный, забегал по комнате, отыскивая свою шляпу. Андрей Андреич и Вильгельмина Карловна оглядывали его удивленными глазами; лицо Лотхен, обращенное к Ивану Александровичу, выразило беспокойство.

   - Что с вами? - спросил Андрей Андреич.

   - Я нездоров... это у меня вдруг... я всегда так... Ах, боже мой!.. - бессвязно бормотал Свистулькин, пробегая несколько раз мимо шляпы и не замечая ее.

   Звонок, раздавшийся неожиданно в дверях, подкосил ногн Ивану Александровичу, и он упал на ближайший стул; он мгновенно, однакож, оправился, быстро поднялся на ноги и стремительно ринулся к своей шляпе; но в эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показались Карл и Готлиб Шамбахеры. Иван Александрович остановился как вкопанный.

   - Junger Swistulkin! - воскликнули оба Шамбахера, с недоумением взглядывая друг на друга.

   Иван Александрович хотел что-то сказать, но растерялся окончательно и выронил шляпу, которая покатилась под рояль.

   - Что это все значит? - произнес Андрей Андреич, блуждая глазами.

   - Что случилось? - воскликнула госпожа Беккер.

   - Как вы сюда попали?.. Зачем вы здесь? Ага!.. Нет, теперь мы вас не выпустим! - прокричали вместо ответа оба Шамбахера, заграждая дорогу Свистулькину, который бросился было к двери.

   - Я ничего не понимаю... - проговорил Андрей Андреич, разводя руками. - Разве вы знакомы?

   - Мы?.. Очень хорошо! Ага, saperlott! - снова прокричали Шамбахеры, но взглянули друг на друга и неожиданно разразились громким смехом.

   - Я, точно... мы знакомы... они... я... мы... вышло недоразумение... Карл Карлыч, я все устрою, клянусь вам... Готлиб Карлыч, уверяю вас... - бормотал Иван

   Александрович, возводя умоляющие взгляды то на портного, то на сапожника.

   - Мы все это уже слышали сто раз! - с сердцем перебил Карл. - Теперь нас не проведешь.

   - Деньги, Donner Wetter, деньги! А то не выпустим! - подхватил раздраженный Готлиб, яростно выпучивая глаза.

   - Расскажете ли вы мне наконец, что все это значит? - вымолвил Андрей Андреич, освобождаясь, может статься, первый раз в жизни от своей апатии, чему сильно способствовал отчаянный вид Лотхен, которая тряслась всем телом, между тем как мать старалась всячески успокоить ее.

   - Это значит, - злобно воскликнул Готлиб, - значит, что этот господин - verfluchter Kerl! - и больше ничего.

   При этом Вильгельмина Карловна всплеснула руками и выпустила Лотхен, которая упала на стул и зарыдала; Андрей Андреич раскрыл глаза еще шире и на секунду превратился в совершенного истукана.

   - Да, - подхватил Карл, - это verfluchter Kerl! Он нас обманул; два года, как обманывает! Даже третьего дня, как мы встретились с Вильгельминой на Невском, он убежал от нас в кафе, убежал через задний ход.

   - Фуй, фуй... - проговорил Андрей Андреич, сам не зная, к кому отнести такое изъявление своего неудовольствия.

   Положение Ивана Александровича становилось невыносимым: спастись бегством - не было возможности; оставалось одно средство выйти из тисков; средство заключалось в том, чтобы предложить Шамбахерам те триста рублей, которые даны были Беккеру в виде задатка. Сквозь туман, застилавший мысли Свистулькина, он чувствовал, что все погибло; все подавлялось, однакож, желанием выбраться скорее на улицу. Он готовился уже открыть рот, чтобы сообщить булочнику свое намерение, но Карл Шамбахер предупредил его; он обратился к Андрею Андреичу и неожиданно спросил его, как случилось, что junger Swistulkin находится в его квартире.

   - Он пришел покупать дом, - торопливо отвечал булочник, начинавший бояться, чтобы братья не догадались о настоящей причине посещений молодого человека.

   - Какой дом?

   - Этот дом.

   Карл и Готлиб взглянули с удивлением друг на друга, потом на Свистулькина и разразились новым смехом.

   - Was noch? - спросила Вильгельмина Карловна, издавая жалобные вздохи.

   - Да у него гроша нет! - заговорил Карл. - Он должен мне два года триста рублей за жилет Napolêon, панталоны fantaisie...

   - Мне за три пары сапогов - и отдать не может! - энергически подхватил Готлиб.

   - Он дал мне задаток третьего дня... триста рублей, - пробормотал Беккер.

   - Задаток! Триста рублей! - воскликнули изумленные Шамбахеры.

   - Андрей Андреич! - закричал с чувством оскорбленного достоинства Свистулькин. - Я решительно не понимаю... после того, что здесь случилось... эти... господа... я не привык к таким сценам... Андрей Андреич, отдайте им эти триста рублей!

   Сказав это, Иван Александрович сделал шаг к двери, но Готлиб загородил ему дорогу.

   - А мне кто заплатит? - спросил он.

   - Я... я заплачу... только пустите... заходите ко мне... все отдам... - возразил Свистулькин, снова порываясь к двери.

   - Нет, Potz-Tausend, нет, отдавайте сейчас! - заревел Готлиб, защищая дверь.

   Тут Готлиб, в груди которого снова закипело негодование, принялся рассказывать с ужасающими подробностями проделки, употребленные Свистулькиным, чтобы не платить ему денег; несмотря на то, что голос, лицо и движения Готлиба дышали прямотою; несмотря на то даже, что Карл подтвердил показания Готлиба касательно жалкой обстановки и даже нищеты Ивана Александровича, - Андрей Андреич и супруга его все еще не хотели верить; они вмешались в разговор и заикнулись о лакеях Ивана Александровича, его пяти комнатах, камине и бананах. Но Готлиб, а за ним и Карл объявили наотрез, что все это ложь, вздор, и, перебивая друг друга, представили во всей наготе своей житье-бытье нашего героя.

   Во все это время Свистулькин покушался несколько раз прорваться в прихожую, но всякий раз Готлиб распространял руки поперек двери и, подкрепляемый Карлом, останавливал Ивана Александровича. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б подле окна, у которого находилась Лотхен, не раздалось внезапно пронзительного крика и Лотхен не упала бы в обморок. Вильгельмина Карловна стремительно побежала к дочери; Андрей Андреич последовал ее примеру; дядя Карл последовал примеру Беккера; дядя Готлиб побежал в кухню за свежею водою.

   Когда десять минут спустя опасность миновала и члены почтенного семейства, начинавшие оправляться от испуга, обратили полные негодования взоры к Ивану Александровичу, глаза их встретили совершенно пустое место. Ивана Александровича давно уже не было.

  

  

   Не знаю, приводилось ли какому-нибудь смертному находиться в том самом положении, какое испытывал Иван Александрович в предыдущей главе. Нет, однакож, никакой возможности ручаться, чтобы происшествие с Свистулькиным принадлежало к разряду самых редких, исключительных фактов. Такие происшествия должны случаться - редко, может быть, но должны, непременно должны случаться; мне, по крайней мере, так кажется. Несомненно то только, за что отвечаю головою, что из числа моих читателей - все равно, сколько бы их ни было, - ни один не испытывал ничего подобного. Мало того, читатели мои далеки даже от мысли, чтобы могли существовать люди, которые лгут на каждом шагу, прячутся под ворота при встрече с кредиторами, не платят извозчикам и тому подобное; такой человек кажется им чудовищным вымыслом. Нечего и говорить, следовательно, что моральное состояние, в которое может быть ввергнут человек, поставленный в теперешнее положение Свистулькина, совершенно ново и незнакомо моим читателям. Основываясь на этом, мне необходимо сказать еще несколько слов о моем герое.

   В первую минуту, как только освободился он из тисков Шамбахеров, и во все время, как спускался с лестницы Беккера, душа его находилась под непосредственным влиянием страха, который придавал необычайную живость ногам. Но живость эта прошла вместе с опасностью. Степень уныния Ивана Александровича достаточно, кажется, выразится, если мы скажем, что он прошел длинную улицу и ни разу не поднял головы, ни разу даже не провел языком по губам, даром что мимо его поминутно проносились кареты с дамами.

   Им овладело вдруг какое-то убийственное равнодушие. Равнодушие это распространялось с одинаковой силой как на самую жизнь, так и на людей; при мысли о братьях Шамбахерах, мысль, которая не покидала его ни на секунду, род человеческий казался ему до того злобным, что он зажмуривал даже глаза при встрече с пешеходами. Он шел, сам не зная куда и зачем. Он оставался бесчувственным ко всему окружающему, даже к холоду и ветру, который дул с такою силой, что все, начиная с вывесок и кончая людьми, принимало наклоненное положение; холод превратил снег в обледенелую крупу, которая обсыпала Ивана Александровича с головы до ног и таяла за его галстуком; он не подумал даже поднять воротник.

   Бесчувственность эта, признак самого глубокого отчаяния, овладела, казалось, всем существом его. В голове его царствовал беспорядок. Одна только мысль, мысль горькая, которую могла породить одна только страшная безнадежность положения, брала иногда верх над другими; мысль заключалась в том, что снова приходится читать задние страницы газеты, снова приходится записывать адресы и действовать на трудном поприще покупщика домов без гроша денег в кармане. Самая эта мысль мелькала в голове его как-то неопределенно, смутно, как потухающий фонарь в вечернем тумане; и если он повиновался ей, если направил шаги к знакомой кондитерской, то сделал это почти машинально.

   Ничто уже не в силах было занять его на улице. Раз только поднял он голову и обратил внимание на одного господина, но и то потому лишь, что господин представлял в самом деле поразительное зрелище: на нем было новенькое пальто, доходившее чуть не до пяток. "Этакий урод!" - пробормотал с раздражительностью Свистулькин.

   И нет сомнения, он перестал бы думать об этом предмете, если б вслед за тем глаза его не встретили другого господина в таком же точно длинном пальто; за вторым господином последовал третий, за третьим - четвертый и т. д. - все до единого были в длинных пальто, доходивших чуть не до пяток.

   "Странно!" - подумал Иван Александрович.

   Это обстоятельство дало на минуту новое направление его мыслям: не могу сказать утвердительно, в чем состояло новое это направление; знаю только, что оно незаметно, шаг за шагом, привело его в магазин, где продавалось готовое платье. Он сам не мог дать себе отчета, что именно привело его туда; приобретение новомодного пальто, конечно, мало занимало его мысли; он действовал совсем бессознательно, и всего вероятнее, им управляли в этом случае отчаянье и полная уверенность в безнадежности настоящего своего положения.

   "Э! Что уж тут!.. - рассудил он сам с собою, машинально ощупав карман и подавив вздох. - Будь у меня тысяча, я бы, конечно, стал беречь ее; но что значат какие-нибудь сто рублей!.. Стоит ли на них рассчитывать! Есть они, нет их, одно и то же; остаться без гроша днем раньше, днем позже, все равно, пропадай уж заодно!.."

   Иван Александрович вошел в магазин готового платья. Надо было видеть, с какою убийственною холодностью отсчитал он восемьдесят рублей, надо было видеть, с каким невозмутимым спокойствием вышел он в новомодном пальто на улицу. Трудно было узнать в нем человека, который радостно трепетал, бывало, с головы до ног, прогуливаясь в новом галстуке или чистых перчатках!

   Путаясь в длинных полах нового пальто, Свистулькин направился к знакомой кондитерской. Войдя туда, он ни на кого не взглянул, мрачно забился в отдаленный угол и положил голову на ладонь. Груда газет лежала подле него; но самая мысль взглянуть на них, казалось, тяготила его; наконец он принужденно придвинул к себе первый попавшийся лист. Но едва пестрая страница объявлений зарябила в глазах его, все улегшиеся было воспоминания снова пробудились в душе Ивана Александровича; он словно совсем даже упал духом и поспешил отвернуться, чтобы скрыть слезы, которые навернулись сами собою.

   По прошествии некоторого времени он успокоился и снова положил голову в ладонь; глаза его с явным отвращением окинули страницу объявлений. Известий о продающихся домах было достаточно; но Свистулькин не остановился ни на одном из них; он торопливо переводил глаза на соседние строчки, где говорилось о сбежавших собаках, говорилось о каретах, лошадях, помаде, учителе, ищущем места, и проч. В числе этих объявлений одно особенно обратило на себя его внимание; это случилось потому, я полагаю, что объявление заключалось в великолепной рамке и напечатано было необыкновенно крупными буквами: "Великолепные голландские рубашки!"

   Строчка эта прежде всего бросилась в глаза. "В истории туалета, - гласило дальше объявление, - белье также имело свои периоды; достигнув неслыханной роскоши во время Людовика XIV, роскоши, которая рассыпалась кружевами и блондами из-под бархатных кафтанов, шитых серебром и золотом, впоследствии даже в самой столице вкуса белье скрывалось под безобразным призраком одежды - манишкою, пока, наконец, мода, примирив роскошь с комфортом, красоту с экономией, определила, какую роль рубашка, предмет первой необходимости, играет в составе туалета... Этот предмет и стараюсь я довести до всевозможного совершенства!.." Затем следовал адрес знаменитого торгового дома, приобретшего лестное доверие публики в самое короткое время, и подпись: "Альфонс Флуер".

   Ивану Александровичу было, разумеется, не до рубашек; он прочел, однакож, объявление до конца, и к этому, без сомнения, побуждало его одно любопытство, которое, как известно, не покидает нас в самые критические минуты жизни. Он рассеянно пробежал несколько соседних объявлений, в числе которых находились два-три известия о продающихся домах, но не записал ни одного из них; после этого он поднялся с места и, не съев макарон, не прикоснувшись даже к пирожку, - был, однакож, уже четвертый час, - вышел из кафе в таком душевном расстройстве, какого никогда еще не чувствовал.

   Тоска и уныние, казалось, еще сильнее овладели Иваном Александровичем, когда он вошел в Пассаж. Вид двери кафе Бренфо и зеркального окна, за которым все еще лежали три устричные раковины и плескалась рыба, до того показались противными Свистулькину, что он тотчас же оставил здание Пассажа и вышел на Невский. Ветер свирепел попрежнему, и едва Иван Александрович ступил на тротуар, как несколько крупинок мерзлого снега снова попали ему за галстук; он попрежнему не обратил на это внимания и вообще оставался так же бесчувственным ко всему окружающему. Так добрел он до Полицейского моста и повернул в Морскую.

   Сделав несколько шагов, он остановился и машинально оглянулся вокруг. Он стоял против огромного зеркального окна, за которым, в привлекательной симметрии, висели и лежали ослепительной белизны рубашки; на каждом стекле окна сверкающими золотыми буквами изображено было имя Альфонса Флуера. Свистулькин сделал безотрадный жест рукою и медленными шагами поднялся в магазин.

   - Всего сорок рублей остается, двенадцать целковых все равно что ничего! Не стоит даже и думать об этом, - пробормотал он, отворяя дверь Альфонса Флуера.

   Четверть часа спустя он снова явился на улице. Новомодное пальто Ивана Александровича было расстегнуто и позволяло любоваться новой рубашкой с вышитой манишкой. Но рубашка так же мало занимала его, повидимому, как и все остальное; он повернулся на Невский и прямо пошел против ветра.

   С каждым шагом вперед лицо Свистулькина значительно синело от стужи и сверх того принимало все более и более мрачное выражение; он точно искал смерти. И в самом деле, при мысли, что в кармане его осталось всего два с полтиной, мысли, которая явилась во всем ослепляющем блеске своем, как только вышел он из магазина Флуера, - он понял, что ему не было уже никакой возможности продолжать существование. Проникаясь, верно, все сильнее и сильнее такою мыслью, он ни разу не застегнул пальто и, что всего ужаснее, выступал с умышленною медленностью к Аничкину мосту, выставляя всем напоказ свою вышитую рубашку. Так прошелся он бесчисленное множество раз взад и вперед и всякий раз норовил задерживать шаг, когда обращался грудью к ветру. Давно уже смерклось, а Иван Александрович все еще не покидал тротуара Невского проспекта. Наконец он окоченел уже до того, что едва мог передвигать ногами; удушливый кашель, овладевший его горлом, помешал даже ему объяснить извозчику улицу своего дома: он махнул только рукою, сел без торгу и поехал.

   Войдя в квартиру, Свистулькин едва-едва нашел силы, чтобы отказаться от чаю, предложенного Анной Ивановной; не дожидаясь возражений, он разделся и бросился в постель. Часа два спустя Иван Александрович начал бредить, бредил всю ночь страшную чепуху, так что Анна Ивановна, подходившая несколько раз к его изголовью, решила уже, что жилец ее снова нажил себе свинку. Но предположения Анны Ивановны оказались неосновательными: на другое утро не оставалось ни малейшего сомнения, что Иван Александрович лежал в жесточайшей горячке.

   Болезнь Ивана Александровича продолжалась очень долго; не могу сказать, сколько именно дней и недель длилась она, знаю только, что времени этого достаточно было, чтобы изменить судьбу многих лиц, которых случай сталкивал с Иваном Александровичем на пути жизни.

   На днях, например, получили мы скорбное известие о совершеннейшем разорении трактирщика Фурно. В этом единодушно почти обвиняют господина с крашеными бакенами; но обвинение это - я знаю из верных источников - не совсем основательно; точно, джентльмен в крашеных бакенах обедал у Фурно два года сряду, не заплатил ему ни гроша и даже, если хотите, перешел в другой трактир при первом настоятельном требовании долга; справедливость заставляет сказать, однакож, что гибели Фурно столько же, если не больше, способствовали три собеседника господина с крашеными бакенами: все трое отказались платить; сумма их долга в три раза превышала счет господина в крашеных бакенах; Фурно не вынес последнего удара. Джентльмены перешли теперь к Жамбону, куда не замедлил переселиться и крашеный господин; они всякий день славно обедают и вообще, как слышно, славно проводят время.

   Не менее приятно проводит также время и господин, напугавший когда-то Свистулькина в кафе Пассажа; он продолжает повествовать всем и каждому о распространении злокачественных инфузорий и положительно доказывает, что единственное спасение от них заключается в добром стакане портвейна; доводы его всякий раз увенчиваются успехом, что и подтверждается его носом, который с каждым днем все более и более краснеет.

   Более всего нас поразил, однакож, переворот, происшедший с Готлибом Шамбахером; мрачная лавка его, помещавшаяся в подвальном этаже, уже не существует; Готлиб переселился в Гороховую. Когда вы пойдете по этой улице, советую вам обратить внимание на его магазин; особенно советую вам обратить внимание на его вывеску; впрочем, вы сделаете это и без моего совета, потому что такой огромной ботфорты, какая качается над дверью сапожника Шамбахера, никто еще не видал, и она по всей справедливости должна изумлять пешехода.

   Карл Шамбахер (из Лондона) распорядился иначе, и превосходно сделал. Собрав остальные долги свои - что, мимоходом сказать, было легче, чем получить долг Ивана Александровича, - он прекратил мастерство и живет теиерь припеваючи: каждое утро, заложив руки за спину, прогуливается по Невскому в гороховом пальто, пьет перед обедом шнапс, а вечером играет в шашки. Мрачный, отчасти даже свирепый нрав, заслуживший ему название verfluchter Kerl, оставил его, как только разделался он с последним должником; его зовут теперь не иначе, как весельчак Карл. Не далее как на свадьбе племянницы его Лотхен он уморил всех со смеху, танцуя гросфатер с сестрой Вильгельминой.

   Андрей Андреич продал дом; лучше всего то, что он продал его господину, который недели через две предложил руку его дочери. Новый дом Беккера принадлежал к числу лучших частных домов Петербурга. Андрей Андреич продолжает, однакож, попрежнему печь булки и сухари, и вообще перемена состояния и постепенное увеличение капитала нимало не изменяет его мирных привычек; единственная перемена, которую он позволил себе, заключалась в том, что при переезде в новый дом он велел заново вызолотить крендель, заменяющий ему вывеску.

   С некоторых пор Вильгельмина Карловна все чаще и чаще заговаривает о каких-то сахарных крендельках, которые намеревается печь; вместе с этими крендельками в голове ее непосредственно вяжется мысль о внучке; надо полагать, последняя эта мысль на чем-нибудь основывается... Что ж! Будем надеяться...

   Как видите, болезнь Ивана Александровича должна была долго продолжаться. Не знаю решительно, что происходило с ним во все это время и какие мысли волновали его ум и душу; я совершенно потерял его из виду с того самого дня, как он в последний раз гулял по Невскому в новом пальто и новой рубашке. В последнее время, признаюсь, я как-то охладел к нему и мало о нем заботился... Дело в том, что на следующее утро после того, как он занемог, я встретил на Невском несколько молодых людей, которые представляли такое разительное сходство с Иваном Александровичем, что я тотчас же утешился и - сказать ли? - забыл даже о существовании прежнего Свистулькина. Недавно только, и то стороною, узнал я, что он умер в какой-то больнице и похоронен в новом пальто и новой рубашке.

   Сознаюсь вам чистосердечно, известие это произвело на меня слабое действие. И в самом деле, не из чего было много огорчаться: во-первых, Свистулькиных такое множество на свете, что умирай они хоть десятками, все-таки останется их довольно; во-вторых... но и во-вторых, не стоит много огорчаться... одного разве жаль: жаль нового пальто и новой рубашки, которые унес он с собою в могилу... А впрочем, рассудив хорошенько, не стоит даже жалеть и об этом.

  

  

   Один из видных представителей реалистического направления в русской литературе 40-х годов, Дмитрий Васильевич Григорович родился в 1822 г. в Симбирске. Учился в французском пансионе (в 1835-1840 гг.), затем в Петербургском военно-инженерном училище, из которого ушел до окончания курса. В 1842 г. служил в канцелярии дирекции императорских театров. В 1858-1859 гг. путешествовал по поручению морского министерства на корабле "Ретвизан" по Средиземному морю (это путешествие описано в очерках Григоровича "Корабль Ретвизан"). Григорович долгое время был секретарем Общества поощрения художеств и находился в дружеской связи со многими видными художниками.

   Григорович впервые получил высокую оценку Белинского за свой очерк "Петербургские шарманщики", помещенный в первой части "Физиологии Петербурга" - этом своеобразном творческом манифесте реализма, вышедшем в 1845 г. под редакцией Н. А. Некрасова. "Хорошие надежды", которые возлагал Белинский на молодого писателя, вскоре оправдались. Огромным успехом пользовались произведения Григоровича "Деревня" (1846) и "Антон-Горемыка" (1847), в которых были даны правдивые картины жизни крепостного крестьянства (подробнее см. во вступительной статье). Эти повести произвели большое впечатление на Белинского, Л. Толстого, Щедрина. Как свидетельствует Григорович в своих "Литературных воспоминаниях", демократические тенденции его произведений вызывали цензурные осложнения. Повесть "Антон-Горемыка" первоначально оканчивалась расправой крестьян с управляющим, однако цензор А. В. Никитенко придумал иной, "благополучный" конец. Цензура вмешалась и в печатание романа Григоровича "Проселочные дороги" (1852), утверждая, что дворянство здесь изображено слишком карикатурно. Автор был вынужден заявить в романе, что все его герои - вымышленные.

   Яркие демократические тенденции характеризуют такие повести Григоровича, как "Капельмейстер Сусликов" и "Неудавшаяся жизнь" (где наиболее интересные страницы посвящены изображению трагической судьбы талантливого художника-бедняка). Однако черты непоследовательности в критике действительности, проявлявшиеся и в лучших произведениях Григоровича, еще сильнее проявились в его последующем творчестве. В романе "Рыбаки", хотя и содержащем живые черты народной жизни, явственно проступает чисто дворянская тенденция ложно-сентиментальной идеализации "исконных добродетелей" патриархального крестьянина. Для ряда произведений Григоровича характерно отрицательное отношение к фабрике, вносящей, по его мнению, разложение в крестьянскую среду. С ростом революционно-демократического крыла русской литературы становится все более очевидной политическая узость взглядов Григоровича. В начале 60-х годов, когда в редакции "Современника" произошел раскол, Григорович остался на стороне писателей дворянского лагеря. Этот отход писателя от передового общественного движения способствовал оскудению его таланта, резкому ослаблению социальной значимости его творчества. Во второй половине 60-х годов и в течение 70-х годов Григорович почти не писал. Рассказы "Гуттаперчевый мальчик", "Акробаты благотворительности" и др., написанные в 80-е годы, развивали либерально-филантропические идеи, мелки своим "обличительством" и не могут итти ни в какое сравнение с вершинными произведениями Григоровича - "Деревней" и "Антоном-Горемыкой".

   Григорович до конца своих дней был чутким ценителем дарований художников и писателей. Он одним из первых оценил по достоинству талант молодого, еще не признанного в литературе Чехова.

   Григорович умер в 1899 г.

  

  

   Впервые напечатано в "Библиотеке для чтения", 1855, т. CXXIX. Печатается по вышеупомянутому последнему прижизненному Полному собранию сочинений.

  

   Тамбур-мажор - старший барабанщик в полку.

   Гамбс и Тур - дорогая мебель (по имени владельцев фирм).

   ...довершить репутацию Чайльд-Гарольда... - Чайльд-Гарольд - разочарованный герой (в одноименной поэме Байрона).

   Гросфатер - старинный танец, в котором участвовали старые и молодые.