Григорович Дмитрий Васильевич - Свистулькин

сьма натурально, ему хотелось показать их всему свету.

   Подвигаясь так скоро, он, без сомнения, достигнул бы в четверть часа до Адмиралтейства, если б не задержало его одно обстоятельство; обстоятельство было благоприятное, одно из тех, на которые мы сами очень охотно наталкиваемся. Против сквера Александрийского театра он встретился с девицею Беккер и ее маменькой.

   Хотя Иван Александрович не шутя начинал чувствовать влечение к своей невесте даже мимо ее приданого, - он называл ее своею невестой, потому что на другой день после этой встречи решился объясниться серьезно и просить ее руки, - но в настоящем случае, надо отдать ему справедливость, поступил истинным джентльменом: он не дал воли своим чувствам, не бросился ей навстречу, но приостановился и быстрым взглядом окинул туалет обеих дам. Нельзя же было господину в новом пальто, новой шляпе, галстуке à la Montpensier и новых сапогах рискнуть итти рядом с дурно одетыми дамами! В подобных случаях, будь эти дамы родные тетки или сестры, Ивану Александровичу надо быть всегда готовым броситься в первый магазин или юркнуть под соседние ворота. Иван Александрович, конечно, сделал бы то же самое, но это оказалось лишним: дамы были одеты очень удовлетворительно; госпожа Беккер, мать, обращала даже на себя внимание. Улыбка мгновенно заиграла на губах Ивана Александровича; он покрутил головкой, провел языком по губам и пошел навстречу, сохраняя на лице выражение приятного удивления.

   Госпожа Беккер, точно, заслуживала внимания. Она принадлежала к разряду так называемых "маменек", то есть была женщина коротенькая, но значительно распространившаяся в ширину; она пыхтела, как самовар, под своим бархатным фиолетовым бурнусом, обшитым бахромою и стеклярусом в виде гранат; шляпка ее из розового крепа украшалась изнутри пышными махровыми розанами, снаружи виноградными листьями с их завитками и такою роскошною виноградною кистью, что, будь она только не поддельная, а настоящая, из нее легко вышла бы бутылка доброго вина. Но цвет шляпки значительно бледнел перед пурпуровым, жирным лицом Вильгельмины Беккер; туалет ее довершался голубым платьем с воланами и талией, тем самым платьем, в котором явилась она прошлую зиму последний раз на вечере шустер-клуба; {Клуб сапожников (ред.).} потому, что, хотя Вильгельмина Карловна и доживала свою пятидесятую весну, - что составляло, в сущности, уже изрядное начало зимы, - она охотно посещала общественные увеселения, больше, впрочем, для дочки, для Лотхен, как она говорила.

   Дочка была одета несравненно проще: темный бурнус, обшитый тесьмою, темное шелковое платье, белая шляпка - вот и все. Наружность ее опровергала совершенно понятие, которое составилось почему-то о дочерях булочников. Щеки ее, конечно, представили бы привлекательную смесь крови с молоком и отличались бы округлостью, свойственною вообще булочницам, если б она находилась в положении этих обыкновенных смертных; но отец ее разбогател и не имел никакой надобности держать Лотхен в пекарне, заставлять ее обсыпать сахаром плюшки или месить выборгские крендели, которые, скажем мимоходом, называются выборгскими потому лишь, что пекутся в Петербурге. С десяти лет она воспитывалась в школе, откуда вышла только год назад; она с успехом рисовала греческую профиль, свободно могла прочесть "La laitière de Montfermeil" {Молочница из Монфермейля (ред.).} и разыгрывала какую угодно музыкальную пьесу à livre ouvert; {С листа (ред.).} с наклонностью к музыке, свойственною всем немцам, она судила даже о музыке и восклицала не хуже других барышень: "Oh, Chopin! Oh, Rossini!", {О, Шопен! О, Россини! (ред.).} когда речь заходила об этих композиторах. Все это, как можете себе представить, приводило в восторг отца ее; одно не нравилось Андрею Андреевичу: Лотхен, с приобретением драгоценных талантов, утратила свой прежний цвет лица, свою свежесть! Лицо ее было бледно-тусклого цвета с зеленоватым отливом. Это не мешало, однакож, личику Лотхен быть очень миловидным: оно сделалось еще миловиднее, когда встретилось с лицом Ивана Александровича: улыбка тотчас же заиграла на бледных губах Лотхен.

   - Ах! Иван Александрович! Mutterchen, {Мамочка! (ред.).} Иван Александрович! - воскликнула она, кивая головою Свистулькину, который приподнял шляпу и шаркнул, но, получив сзади толчок, торопливо посторонился, бросив гордый взгляд на неучтивого господина.

   Он закинул руки за спину и пошел рядом с дамами.

   - Ваше здоровье, Вильгельмина Карловна? - спросил он, выдвигая на ходу правый носок и наклоняя вперед голову.

   - Мое очень хорошо, слава богу, благодарю вас... - приветливо отвечала госпожа Беккер с сильным немецким выговором.

   "Ничего,- мысленно рассудил наш герой,- подумают, еще баронесса какая-нибудь..."

   - Здоровье Андрея Андреича? - примолвил он громко.

   - Не совсем хорошо... голова болит! - простодушно отвечала Вильгельмина Карловна. - Сегодня большой обед в Морской и ужин в Гороховой, заказано сто хлебов и печенье к чаю... так он...

   - Ах, маменька! - с упреком шепнула Лотхен, толкая ее локтем.

   Иван Александрович сделал вид, как будто идет сам по себе, но это продолжалось секунду.

   - Ну, что ж такое?.. Was noch?.. {Что еще? (ред.).} - простодушно спросила мать.

   - О вашем здоровье я не спрашиваю, Шарлотта Андреевна, - поспешил замять Свистулькин, - это было бы совершенно лишнее... но.. - прибавил он, понижая голос, - вы, как и всегда... цветущи...

   - Совсем напротив... я...

   - Отчего же напротив?.. Поверьте мне... впрочем, я уж вам передал мои мысли... вы... Ах! - неожиданно заключил Иван Александрович, раскланиваясь с первой дамой, проехавшей в карете.

   - Кому вы поклонились? - спросила Лотхен.

   - А это... это графиня... Су... Суздальцева...

   - Скажите, Иван Александрович, отчего вы у нас вчера не были? - проговорила мать. - Мы вас ждали, думали, придете кофе пить.

   - Невозможно было, никак невозможно! - подхватил Свистулькин. - Вы знаете, Вильгельмина Карловна, если б это от меня зависело хоть на волос, я, конечно, рад бы всей душою... но вчера, как назло, был вечер...

   Тут Иван Александрович снова поклонился проехавшей карете.

   - Кто такая? - спросила Лотхен.

   - Княгиня Бабуева, - решительно произнес Иван Александрович, - да, так я говорил вам, что был на бале... Ах, если б вы только знали, mesdames, что это за скука! Страшно даже подумать!.. Но что прикажете делать!.. Сами знаете, когда принадлежишь к обществу, невольно подчиняешься его условиям; хочешь не хочешь, должен подчиняться... Нельзя, никак нельзя! А право, Вильгельмина Карловна, право, рад бы душою бросить все это и жить спокойно и тихо... надоело все это: пустота, страшная пустота!.. И для души решительно ничего...

   - Полноте, полноте, вы совсем не то думаете... - сказала Лотхен, - вы всегда с таким удовольствием рассказываете о балах и вечерах этого общества...

   - Я?.. Ха-ха-ха! Хорошо же вы меня знаете после этого! - с горечью возразил Иван Александрович; тут он снова понизил голос и даже наклонился к девушке. - Верьте мне или нет, Шарлотта Андреевна, но вот вам признание тоскующей души моей: все это великолепие света, все эти раззолоченные салоны - все это отдал бы я - и как еще охотно отдал бы! - за скромный уголок и доброго, любящего друга... В этом вся цель моей жизни! - добавил он с грустной улыбкой, направленной к Гостиному двору.

   Легкая краска заиграла на щеках Лотхен, и она украдкою взглянула на мать; но та гордо выступала с своей виноградной лозой на голове и ни о чем, казалось, не думала.

   - Когда же вы к нам придете?.. - робко спросила Лотхен, вероятно с тем, чтобы переменить разговор.

   - Завтра, непременно завтра... - возразил Иван Александрович.- О! Завтра великий день, завтра все должно решиться...

   - Зачем же так скоро?.. - пролепетала Лотхен.

   - Скоро?.. Вы находите, что это скоро?.. - заметил герой наш тоном упрека.

   - Да... - подхватила, краснея, Лотхен, голос ее слегка даже дрогнул. - Вы купите завтра наш дом, и тогда уж не будете с нами знакомы... забудете нас...

   - О, вы всё говорите о доме! Боже, боже! - шепнул с жаром Иван Александрович. - Что мне дом! Дом - вздор и ничтожество!.. Я говорю о такой вещи, которая гораздо... в миллион... что я говорю! - в тысячи, тысячи миллионов раз выше всякого дома... Может ли дом что-нибудь для меня значить! - подхватил он с большею еще горячностью, - то, о чем я говорю вам, решит судьбу всей моей жизни, - тут все... все... слышите ли: все! - заключил он, бросив выразительный взгляд на девушку, которая снова покраснела и потупила глаза.

   Иван Александрович вздохнул, грустным взглядом обвел вокруг себя, снова вздохнул и наконец, обратившись к матери, сказал с принужденною веселостью:

   - Славная нынче погода, Вильгельмина Карловна, и много гуляющих!..

   - Да, очень много, - отвечала та с невозмутимым своим добродушием, - да, очень много, и так все хорошо выглядят... ganz elegant... prächtig-schön!.. {Совершенно элегантно... прекрасно, великолепно (ред.).}

   Ведя такой приятный разговор, все трое дошли до Аничкина моста. Тут Иван Александрович, жадно искавший случая делать таинственные намеки Лотхен, готовился уже предложить дамам сделать новый конец по Невскому, как вдруг глаза его, смотревшие прямо и весело, запрыгали во все стороны и, казалось, посоловели заодно с лицом.

   Точно, было отчего; еще одна минута, еще десять шагов - и он бы погиб, погиб навсегда вместе с своими надеждами. Дело в том, что в толпе, шедшей навстречу, неожиданно выставилась во всем рельефе своем толстая фигура Карла Карловича Шамбахера. К счастию еще, Шамбахер смотрел в другую сторону и не заметил Ивана Александровича. Герой наш судорожно схватил руку Лотхен и, не дав ей опомниться, исчез в толпе. Лотхен была до того взволнована пожатием, - это было первое пожатие, - что не бросила даже взгляда в ту сторону, куда он скрылся.

   - А вот и брудер Карл! - неожиданно воскликнула Вильгельмина Карловна. Восклицание это привело в себя Лотхен; она подняла глаза и увидела перед собою дядю, портного Шамбахера, родного брата матери.

   - Вот и я, киндерхен1 Was macht ihr da?.. {Вот и я, детки! Что вы тут делаете? (ред.).} Ге, ге! - весело произнес Шамбахер, человек лет под пятьдесят, имевший одну из тех наружностей, которая, так сказать, предвещала апоплексический удар, на что, заметим мимоходом, рассчитывали многие, в том числе, разумеется, и Свистулькин; на нем было гороховое пальто, худо скрывавшее его кривые ноги - недостаток, отличающий всех портных, которые, подобно Шамбахеру, провели тридцать лет, сидя на турецкий манер с иглою и ножницами.

   - Прекрасная погода, - вымолвила по-немецки Вильгельмина Карловна, - вышли прогуляться... вот наш кавалер... но где же он? - присовокупила она, озираясь во все стороны.

   - Его встретил какой-то знакомый... - пролепетала Лотхен, все еще находившаяся под влиянием пожатия руки.

   - Какой же это кавалер? - спросил Шамбахер. - Уж не тот ли, о ком вы намедни говорили? - прибавил он, прищуривая правый глаз на племянницу.

   - Да, да, тот самый, - подхватила мать, - жаль, Карл, что он ушел, мы бы тебя познакомили... очень милый молодой человек... ganz comme il faut!..

   - Да, брат Андрей говорил мне... что ж: pojaluy; надо сперва спросить у Лотхен, может, она не хочет... ге! - довершил портной из Лондона, лукаво подмигивая племяннице.

   Лотхен потупила глаза и улыбнулась, а дядя разразился веселым, добродушным хохотом; Шамбахер - дядя и Шамбахер - портной из Лондона, особенно когда ему не платили долга, - были два существа, далеко не похожие друг на друга: первый Шамбахер, по всей справедливости, заслуживал название шутника, весельчака и доброго малого; во втором случае Шамбахер являлся строгим, неумолимым и вполне заслуживал название зверя или verfluchter Kerl! {Окаянный парень, негодяй (ред.).}

   - Ну, что ж мы стоим, как какие-нибудь вешалки?.. Wollen wir noch ein Tour aufs Nefsky!.. {Сделаем еще один тур по Невскому (ред.).} заключил весельчак Шамбахер и, став между сестрою и племянницей, пошел по направлению к Адмиралтейству.

  

  

   Герой наш тем временем давно успел пройти Итальянскую, миновал площадь, где возвышалась когда-то панорама Палермо, и приближался к Пассажу.

   "Ведь надо же, чтоб это всегда так случалось! Шагу не успеешь ступить, уж непременно да ввернется какая-нибудь гадость... и всегда, как нарочно, в такую именно минуту, когда... э! - рассуждал Иван Александрович. - Право, если б не страх, что к Беккерам того и смотри явится покупщик дома; если б не надо было беречь денег для задатка - отдал бы, так уж и быть, отдал бы долг обоим Шамбахерам! Право, отдал бы!.. Но невозможно; никакого средства!.. С одной стороны - задаток, с другой... вдруг получу согласие: необходимо тотчас же сделать подарок невесте: серьги ли или браслетку... уж это так заведено веками... скверные обстоятельства... Слава богу, что Шамбахер меня не заметил... вот была бы штука... ух!.. Прощайся тогда со всем... и как подумаешь, право, на каком волоске висит иногда судьба человека... ах, ах! (При этом Свистулькин начал дышать так тяжело, как будто грудь его, и без того узенькая и впалая, уменьшилась вдруг наполовину.) Что ж касается до моего исчезновения, приищу отговорку для старухи... - проговорил он, как только дыхание его пошло ровнее. - Лотхен скажу: "Я так был взволнован, что не мог дольше продолжать разговора с вами"... хорошо еще, что я нашелся и пожал ей руку... а то, право, не знал бы, чем оправдать свое исчезновение... Эх-хе! Скверно, скверно, все это скверно!.. Эти два брата Шамбахера просто-таки отравляют мое существование, решительно - отравляют!.."

   Ведя сам с собою такую беседу, Иван Александрович поднялся на ступеньки Пассажа, оглянулся с этой высоты направо и налево и, повторив такой маневр в третий раз, вступил в кафе. Был четвертый час в начале, тот час, в который Свистулькин привык съедать два пирожка или порцию макарон, смотря по обстоятельствам. На этот раз он должен был довольствоваться пирожками, хоть чувствовал нестерпимый голод - необходимое следствие сильных ощущений. Нельзя сказать, чтобы много было посетителей. В числе их, и это была главная причина, заставившая Ивана Александровича отказаться от макарон, находился граф Слапачинский; Свистулькин втайне благоговел перед графом: граф был его идеалом. Он всматривался в жилеты графа, и если были деньги, не успокаивался до тех пор, пока не заказывал себе такой же; наблюдал за галстучными бантами графа, затверживал в своей памяти его приемы, движения и даже некоторые отрывчатые фразы, схваченные на лету. Нечего говорить, что Иван Александрович не был знаком с Слапачинским, никогда даже не перемолвил с ним слова.

   Не удостоив взглядом двух плешивых старичков, читавших газеты, Свистулькин подошел к конторке, кивнул головою приказчику, взял пирожок и, не снимая шляпы, прислонился спиною к перилам. Подле перил вместе с графом стояли другие джентльмены; в числе их находились двое, трое очень молоденьких, лет семнадцати, никак не старше, но представлявших из себя людей возмужалых и по этому случаю пивших absinthe; {Полынную водку (ред.).} несмотря на увядшие их лица, действительно свидетельствовавшие об их образе жизни, они секунды не оставались в покое и болтали без умолку; речи их преимущественно обращались к итальянцу-конторщику, которого называли они: mon cher monsieur Ulysse. {Мой дорогой господин Улисс (ред.).} Разговор шел на французском языке, сопровождался хохотом молодых людей и частыми per bacco! ah-bahl diavolo, fichtre {Чорт возьми, дьявол, чорт! (ред.).} и тому подобными.

   - Eh! dites donc, mon cher m-r Ulysse, et l'opêra, per bacco! - comment q'èa va? bien?.. {Э, скажите же, мой дорогой г-н Улисс, а опера, чорт возьми, - как она? Хорошо? (ред.).}

   - Ma je nous zê deza dit, je nê sais pas moal {Но я вам уже сказал, что я не знаю (ред.).} - отвечал Улисс с такою интонациею, которая ясно показывала, что он начинал терять терпение.

   - Et la Grizi, per bacco, a? Vous l'avez entendu? {А Гридзи, чорт возьми, а? Вы ее слышали? (ред.).} - приставали юноши.

   - О! divina, pourquoi moa zê lê antandou zantê... {О! божественная, потому что я слышал, как она поет... (ред.).}

   - Et Tamberlic, - est-ce un bon chanteur?.. {А Тамберлик - хороший певец?.. (ред.).}

   - Et je sais pas moa, pourquoi zê nê l'ai pas antandou... {Не знаю, потому что я не слышал его (итальянец говорит на искаженном французском языке, путая слова) (ред.).} - отвечал нетерпеливо Улисс, поворачиваясь к ним спиною и накладывая макароны.

   "И в самом деле, на днях открывается итальянская опера, а я хоть бы знал имя одного какого-нибудь певца или певицы - нехорошо", - подумал Свистулькин, не спускавший до того времени глаз с Слапачинского, который улыбался, слушая молодых людей.

   Иван Александрович доел пирожок, подошел к столу, где лежали афишки, отыскал объявление об опере и углубился было в чтение; но так как почти в ту же минуту Слапачинский заговорил с соседом, Иван Александрович снова подошел к конторке; вскоре внимание его привлечено было другим предметом: граф вынул из кармана папиросы, заключенные в простой бумажной пачке, и принялся курить.

   "Куда же девалась его кожаная папиросочница? да еще другая, из слоновой кости, с медальоном?.. - сказал сам себе Свистулькин. - Надо полагать, теперь уже брошены папиросочницы... Если Слапачинский ходит с пачкой в кармане, так уж это значит... Ох, досадно, что я купил папиросочницу... напрасно только убил два целковых!.."

   - Вам не нужна, кажется, афишка? - спросил граф, неожиданно обращаясь к Свистулькину.

   - Ах, нет-с, сделайте одолжение... - торопливо вымолвил Иван Александрович, подавая ему лист.

   На языке его вертелась фраза, он хотел уже прибавить: "Какая нынче многочисленная труппа!", - но оробел почему-то, ничего не сказал и, чтобы поправиться, взял второй пирожок. Дочитав афишку, Слапачинский бросил ее на стол, затоптал окурок папиросы, расплатился и вышел из кафе. Иван Александрович тотчас же расплатился и последовал за ним. Граф направился в галлерею Пассажа - и Свистулькин пошел туда же.

   Давнишним желанием нашего героя, может даже быть, с тех пор как он стал посещать Невский, где впервые увидел Слапачинского, было - найти случай заговорить с графом. От разговора один шаг до знакомства; а там ничего нет мудреного, если их увидят гуляющих дружелюбно рука об руку по Невскому проспекту. Пройтись по Невскому с графом Слапачинским!.. Мысль эта не давала заснуть Ивану Александровичу. Но до сих пор не представлялось еще случая завязать знакомство, а может быть, и представлялись случаи, но духу нехватало: пальто с обтертыми швами, сапоги с изменчивыми подошвами, шляпа, подкрашенная кой-где чернилами,- хоть у кого отнимут смелость! Но теперь обстоятельства переменились; теперь пальто, шляпа, галстук Ивана Александровича ничем не отличались от пальто, шляпы и сапогов Слапачинского.

   Слапачинский подошел к окну и начал рассматривать фарфоровые безделушки, выставленные за стеклом. Иван Александрович приблизился к тому же окну и для начала усмехнулся: начало было недурно, но Слапачинский, к сожалению, ничего не заметил.

   - Чего только не выдумают эти французы! - проговорил, наконец, Иван Александрович, щелкнув пальцем по стеклу перед куклой, изображавшей женщину с опущенной головкой.

   Он снова усмехнулся и поглядел на графа. Слапачинский посмотрел на него с удивлением и отодвинулся дальше.

   - Граф, граф, не становитесь сюда! - заботливо произнес Свистулькин. - Лампы эти не газовые, спиртовые, и тут часто каплет... посмотрите, какой круг на полу...

   - Покорно вас благодарю, - возразил граф и, взглянув на Свистулькина с большим еще удивлением, повернулся спиною и пошел дальше.

   - Странный, однакож, человек этот Слапачинский... мог бы, наконец, сказать что-нибудь, не стоит, как я вижу... - пролепетал обиженно-сконфуженным тоном Свистулькин.

   Но так как мимо проходили дамы, он быстро провел языком по губам, повернулся на каблуке и запел вполголоса что-то похожее на бравурную арию.

   Ему пришла даже мысль последовать за дамами. Слапачинский, точно, не стоит внимания: к тому же он не уйдет: не в первый, не в последний раз встречаются! Свистулькин опередил дам, потом дал им пройти вперед, потом снова опередил их; он готовился уже сделать первый приступ и поднял уже голову, но в эту самую минуту глаза его прямехонько встретились с глазами другого Шамбахера - Готлиба, Шамбахера-сапожника. Иван Александрович имел ровно настолько времени, чтобы кинуться на соседнюю лестницу, ведущую в верхний этаж. Но с Готлибом он был далеко не так счастлив, как с Карлом; Готлиб заметил его, и не успел Иван Александрович перескочить пяток ступеней, как услышал за собою торопливые шаги, и знакомый голос прокричал:

   - Господин Свистулькин!.. Господин Свистулькин!..

   Отвечать было, разумеется, некогда; Иван Александрович отмеривал ступеню за ступеней, иногда даже по три разом. Очутившись наверху лестницы, он пустился по второй галлерее, потом ринулся в первое встретившееся углубление, взвился в третий этаж, пробежал коридор и снова спустился во второй этаж; все это было делом двух минут, затем, переведя дух, перебрался он чрез мостик на другую половину галлереи, так же быстро спустился вниз и приготовился соскочить с последней ступени, как снова увидел Готлиба Шамбахера, который тотчас же крикнул, но только сильнее прежнего:

   - Господин Свистулькин!..

   Тут уже нашим героем, пуще всего боявшимся скандала, овладело словно какое-то отчаяние, и неизвестно наконец, куда бы забежал он, если б, очутившись в сенях, не увидел дверей кафе-ресторана Бренфо.

   Случись, что в этих самых дверях столкнулся он с Слапачинским, который, нимало не подозревая его крайних обстоятельств, отворял дверь с непостижимой медленностью: все сошло, однакож, благополучно, и дверь захлопнулась за графом и Иваном Александровичем прежде, чем подоспел Шамбахер.

   - Ну, теперь все равно, теперь не уйдешь! - вымолвил, стискивая зубы, сапожник. - Обедать не пойду, весь день просижу здесь на одном месте, а уж, Potz-Tausend, {Чорт возьми (ред.).} не выпущу тебя отсюда!..

   - Ба! Готлиб! Was machst du da? {Что ты здесь делаешь? (ред.).} - раздался за ним голос.

   Готлиб обернулся и увидел полное лицо своего родного брата Карла; это заметно облегчило сапожника.

   - Тсс... schweig still! {Молчи, тихо (ред.).} - сказал он, указывая на дверь кафе-ресторана, - я здесь поймал птицу!

   - Какую птицу?.. - спросил Карл, с удивлением глядя на Готлиба.

   - А уж такая птица, что ты сам будешь благодарить, - восторженно возразил Готлиб.- Здесь сидит junger Swistulkin! {Молодой Свистулькин (ред.).}

   - Э! - радостно произнес Карл.

   - Право; он бежал от меня и скрылся здесь, но, Potz-Tausend, теперь не уйдет!..

   Карл сказал однакож, что не лучше ли будет прямо войти в кафе и там захватить беглеца.

   - У него есть теперь деньги, знаю наверно, - сказал он. - Он в новом пальто и новых панталонах...

   - И в новых сапогах! - злобно подхватил Готлиб.

   - Наконец, хозяйка его говорила мне, что у него есть деньги, - продолжал Карл. - Он должен мне триста рублей, saperlott! {Чорт (ред.).}

   - А мне семьдесят два, Potz-Tausend!

   - Я непременно возьму свое, - перебил Карл, - непременно! Я уж распорядился этими тремястами: сейчас только что встретил на Невском сестру Вильгельмину; кажется, дело у них ладится с женихом; я ассигновал эти триста рублей на свадебный подарок Лотхен... Говорят, очень хороший молодой человек... Wunderbar schöne Partie... {Замечательно хорошая партия (ред.).} Право, пойдем лучше в кафе, Готлиб; он там скорее отдаст деньги... Мы приступим к нему перед ganzen Publicum, {Всей публикой (ред.).} - сейчас отдаст... я их знаю!..

   - Pojaluy, - возразил Готлиб, и оба вошли в первую комнату кафе-ресторана.

   Но там сидела за конторкой одна пожилая женщина. Шамбахеры поклонились и вступили во вторую комнату, составляющую с этой стороны Пассажа всю принадлежность кафе Бренфо. Тут находились всего на все старик, да еще граф, куривший сигару.

   - Что вам угодно, обед?.. - спросил, обращаясь к вошедшим, слуга с жестяным номером на рукаве фрака.

   - Bitte um Verzeihung, {Прошу прощения (ред.).} - начал Карл, раскланиваясь перед графом с учтивостью, свойственною одним лишь портным. - Сюда вошел один молодой человек?..

   - Да, но он ушел, кажется, в буфет... на другую половину,- отвечал, посмеиваясь, граф, между тем как Готлиб всматривался в комнаты и раз даже взглянул под стол.

   - Послушай, любезный, - проговорил Карл, обращаясь к другому лакею, неожиданно явившемуся из буфета, - там, на той половине, молодой человек, который сейчас был здесь...

   - Среднего роста, худощавый, с хлыстиком? - спросил лакей.

   - Да, да, да! - живо подхватили оба Шамбахера.

   - Сейчас был, да вышел, - отвечал лакей.

   - Как вышел? Куда вышел?..

   - В Пассаж; там ведь у нас другой выход.

   При этом известии оба Шамбахера скорчили такие рожи, что граф, за ним старик, за стариком хозяйка, привлеченная из буфета, и, наконец, лакеи разразились смехом.

   - Да это просто verfluchter Kerl! - закричали Шамбахеры в один голос.

   - Должен мне за три пары сапогов! - яростно подхватил Готлиб.

   - Мне триста рублей за пальто, жилет Napolêon и панталоны fantaisie! -подхватил Карл с пеною у рта.

   Граф, старик, дама из буфета и за ними слуги разразились новым хохотом.

   - Donner Wetter! - воскликнули окончательно уже освирепевшие Шамбахеры, подняли кулаки, вышли из кафе и вскоре покинули Пассаж.

  

  

   Лишним было бы, кажется, распространяться о том, как Иван Александрович вступил на вторую половину кафе Бренфо, как прошелся раза два мимо буфета и дал заметить двум сидевшим за конторкою француженкам, что он только что отобедал в первой половине, как поглядел на известный фонтан и бассейн величиною с соусник - бассейн, в котором, с основания кафе, лежат две устричные раковины и плавает рыба (я полагаю, не искусственная ли), - и как затем отворил дверь и вышел в Пассаж. Тут, конечно, не обошлось без необходимых предосторожностей, и не один взгляд направлен был к двери, кверху, вперед, словом, во все стороны. Уверившись, что нигде не было ничего похожего на Шамбахеров, Иван Александрович вздохнул свободнее: точно пудовая гиря свалилась с сердца; тем не менее принялся он отмеривать шаги, которым позавидовал бы любой тамбур-мажор.

   "Ну уж денек, вот так денек!" - вот все, казалось, о чем думал он в настоящее время; ему приходила, может статься, мысль и о том, как иногда благодетельны двойные ходы, но мы не можем сказать об этом утвердительно.

   Шаг его замедлился не прежде, как очутился он на Невском, против Думы. Иван Александрович зашел под арки нюренбергских лавок и справился перед окном часового мастера о ходе времени. Стрелка показывала половину пятого; давно, по-настоящему, следовало сидеть в одном из лучших кафе-ресторанов за чашкою кофе. Свистулькин сам подумал об этом, но прежде необходимо было купить папирос; папиросы были у него, но они заключались в папиросочнице, а ему нужна была обертка, в которой продают папиросы: граф Слапачинский носил в кармане обертку; мода не была разорительна, и Свистулькин поспешил ей последовать. Из табачной лавки он направил шаги свои в Большую Морскую и немного погодя входил в круглую комнату одного из многочисленных ресторанов этой улицы. Посетителей было мало; за одним только столом сидели трое мужчин, которые, повидимому, сами только что вошли. Иван Александрович занял другой стол, между окном и дверью, опустился в кресло и спросил карту.

   - Погоди, братец, мне что-то еще не хочется есть... я подожду... - беспечно сказал он слуге, который ждал приказания.- Дай-ка мне газеты... а впрочем... в ожидании... принеси, пожалуй, чашку кофе...

   Произнося это с видом пресыщенного человека, он вынул папиросу, положил пачку на стол, спросил огня и, рассеянно поглядывая на карту, принялся наблюдать посетителей.

   "Вот еще новенькое... да у них, вместо галстуков, ленточки, обыкновенные дамские ленточки!.. Как же я не заметил этого прежде!.. Стало быть, только начали носить... досадно: а я только что накупил себе галстуков!" - мысленно произнес Иван Александрович и, внимательно осмотрев ленточки на шее каждого джентльмена, дал себе слово купить точно такие же при выходе из кафе.

   - Жорж, - сказал, обращаясь к слуге Егору, один из гостей, господин уже не первой молодости, в черном парике, черных, повидимому крашеных усах и таких же бакенбардах. - Жорж, позови сюда Фурно!

   Минуту спустя явился хозяин ресторана, француз в черном фраке и белом галстуке: аппетитная наружность его шла как нельзя более к содержателю трактира; лицо его, пухлое, как дутый малиновый пирог, и очевидно созданное для веселости, приняло, однакож, задумчивое, нахмуренное выражение, как только увидел он трех собеседников. Он отвесил такой сухой поклон, какого не отвешивал еще ни один смертный.

   - Bonjour, mon cher Fourneau! {Здравствуйте, мой дорогой Фурно! (ред.).} - необычайно весело и приятно воскликнул господин в черном парике.-Voyons, {Посмотрим (ред.).} что дадите вы нам нынче хорошенького?.. Quelque chose de fin... hein? {Что-нибудь изысканное, э? (ред.).} Что у вас есть... Постойте, дайте-ка карту... Voyons: potage aux quenelles à la Mênêhoult... {Суп с фрикадельками а ла Менегу (ред.).} Что ж, недурно... а? Как вы думаете, господа, а? Ведь недурно? Следовательно: potage à la Mênêhoult, идет! èa va, hein! {Идет, а! (ред.).} Смотрите только, mon cher Fourneau, сами наблюдайте! Последний раз как будто le fumet... {Аппетитный запах (ред.).} ну, словом, вы меня понимаете. Есть ли у вас добрый кусок филе?..

   - Oui... {Да (ред.).} - отвечал как-то принужденно Фурно.

   - Хорошо: так сделайте же нам une bonne culotte de boeuf à la duc d'Enghien..., {Филе а ла герцог Энгиенский (ред.).} a впрочем, постойте, можно и à l'estouffade... {Тушеное мясо (ред.).} велите только хорошо обложить зеленью... вареной попросту, в воде... Ну, а какую подливку?.. Что ж вы, господа?.. Voyons, un petit effortl.. {Ну же, маленькое усилие! (ред.).} Да, соус... ну хоть aigrelette à la bourgeoise, {Кисленький по-мещански (ред.).} a впрочем, как знаете; можно, пожалуй, une petite piquante au grand Condê... {Остренький а ла великий Конде (ред.).} Артишоки есть?

   - Oui... - возразил, нахмуривая брови и вздыхая, Фурно, лицо которого все сильнее и сильнее изображало тоскливое беспокойство.

   - Так entrêe {Первое блюдо (ред.).} сделайте из артишок, знаете, как я люблю,- à la bêrigoule, {А ла беригуль (ред.).} с соусом à la Soubise... {Субиз (ред.).}

   "Ах боже мой, боже мой! - подумал, краснея, Свистулькин. - Хоть бы знал я одно из этих блюд! Срам! Просто срам!.. Придется обедать где-нибудь, начнут заказывать или говорить о кушаньях... того и смотри станешь втупик, как осел какой-нибудь!.."

   - После артишоков, - продолжал между тем крашеный господин, поглядывая в карту и задумчиво почесывая переносицу, - дайте нам une bonne poularde en timballe... {Хорошую пулярку, запеченную в тесте (ред.).} пирожное macêdoine aux fruit... {Маседуан (смесь) из фруктов (ред.).} к водке - canapê. {Бутерброд (ред.).}

   "Хоть бы одно блюдо! Хоть бы одно единое блюдо, - подумал уже с беспокойством Свистулькин, - решительно ничего не знаю, фу, даже в краску бросило! Так нельзя однакож... невозможно..." Тут он торопливо вынул из кармана бумажник и записал на скорую руку некоторые из названных выше блюд; но это, повидимому, не удовлетворило его, и он сказал себе: "Нет, вздор, ни к чему не поведет; нечего, видно, делать, придется соблюдать экономию и на сбереженные деньги спрашивать по карте каждый день хоть одно блюдо... по крайней мере узнаешь тогда, из чего оно делается... и вкус также узнаешь... Удивляюсь, как прежде не пришла мне такая мысль..."

   - Вино, mon cher Fourneau, - подхватил крашеный господин, - дайте нам следующее: три бутылки лафиту... знаете, того, что я обыкновенно беру...

   - A huit roubles? {По восемь рублей (ред.).} - с испугом произнес Фурно.

   - Да, - беспечно отвечал крашеный господин, - потом бутылку хересу... и приготовьте шампанского, только frappê. {Замороженного (ред.).} Все запишете на мой счет!.. - заключил он как бы мимоходом и тотчас же обратился к собеседникам.

   Мы сказали, что Свистулькин расположился подле двери; дверь, по уходе Фурно, осталась полурастворенною, и потому, может быть, что Фурно слишком сильно ею хлопнул, Свистулькин мог, следовательно, видеть, как Фурно, войдя в буфет, упал в кресло подле жены и отчаянно схватил себя обеими руками за волосы. Иван Александрович ничего почти не слышал из разговора супругов; он видел только, как жена старалась всеми мерами успокоить мужа и как муж, в ответ на ее ласки, схватывал себя за волосы и восклицал на чистейшем парижском наречии: "Счет! Вечно счет! И никогда гроша денег!.. Они решительно хотят моего разорения, sapristi!.." {Чорт возьми (ред.).}

   Наблюдения Свистулькина были прерваны слугою, который поставил перед ним кофе.

   - Заметил ли ты, как будто Фурно сегодня не в духе! - сказал один из собеседников, обращаясь с улыбкою к господину в крашеных бакенах.

   - Очень натурально, - заметил, смеясь, другой собеседник, - как ты хочешь, чтоб он был в духе, когда под самым его носом расположился новый ресторан! Каждый день Фурно видит из своих окон, как Жамбон отнимает у него посетителей!..

   - Отчасти правда, - возразил джентльмен с крашеными бакенами, - но главная причина совсем не в том; я сегодня завтракал здесь, и Фурно рассказал мне свое горе: его огорчает Пейпусов, - примолвил он, посмеиваясь.

   - Каким образом?

   - А таким образом, что Пейпусов ходил к Фурно два года сряду, задолжал ему две тысячи - вдруг исчез - и оказалось, что он обедает теперь каждый день у Жамбона...

   - Может ли быть?.. Ха-ха, бедный Фурно! Ха-ха-ха!.. - разразились два собеседника.

   - Что ж тут удивительного? - спокойно проговорил крашеный господин, который имел полное право не удивляться поступку Пейпусова по двум причинам: во-первых, потому, что истинный джентльмен ничему не должен удивляться, это необходимый закон du comme il faut; во-вторых, потому, что, сколько известно, крашеный господин находился к Жамбону в таких же точно отношениях, как Пейпусов к Фурно.

   Как бы там ни было, но не прошло четверти часа после ухода Фурно, и суп à la Mênêhoult явился перед тремя собеседниками.

   - Человек, - сказал Свистулькин, успевший в это время перечесть несколько раз карту и заметить замысловатые имена некоторых блюд, которыми думал начать свое гастрономическое воспитание. - Человек, дай мне... вот этот номер... номер шестидесятый...

   - Пломбьер-с? - спросил удивленный лакей.

   - Да, пломбьер...- отвечал нерешительно Иван Александрович и взглянул украдкою на трех собеседников, но те не обращали на него внимания.

   Лакей вышел заказывать пломбьер, и Свистулькин, закрыв лицо картой, принялся еще усерднее наблюдать джентльменов, с целью узнать, из чего состоит суп Mênêhoult; в случае надобности он не станет теперь втупик и завтра же сообщит семейству Беккера, что суп этот принадлежит к числу его любимых. Наблюдения Ивана Александровича ограничились одним супом, потому что вместе со вторым блюдом в комнату явилось новое лицо, которое мгновенно приковало его любопытство.

   Новое это лицо представляло из себя непомерно долговязого и тощего господина, насквозь, казалось, прошпигованного скукой и апатией; вытянутые черты его, острый, засушенный нос и утомленные глаза уныло смотрели в землю, что придавало ему необычайное сходство с куликом, у которого только что убили самку.

   - А! Берендеев, здравствуй, cher! {Дорогой (ред.).} - воскликнули три собеседника.

   Берендеев флегматически протянул им руку, зевнул и медленно опустился в кресло.

   - Откуда? - спросил господин с бакенами.

   - С Английской набережной...

   - Много народу?

   - Ску-у-ка! - зевая, как бы нехотя проговорил Берендеев и вытянул длинные ноги, причем каблуки его пришлись прямо в центр круглой комнаты.

   - Вечно одна и та же песня; да где ж, братец, весело-то?

   - Нигде...

   - Давно ли из деревни! Давно ли в Петербурге - и уже скучаешь!.. С чего бы, кажется?.. Общество начинает съезжаться, город оживляется, каждый день бал или вечер... Время бесподобное... Нынче, например, такое небо, такое солнце, хоть бы в июле - право!

   - Мне солнце надоело до смерти! - простонал Берендеев и как бы в подтверждение зажмурил глаза.

   - Что ж тебе не надоело?

   - Все-о-о! - зевая, отвечал Берендеев.

   Три собеседника засмеялись.

   - Тем не менее, однакож, - сказал господин в парике, - надеюсь, ты будешь на бале у княгини Z. на будущей неделе?

   - Нет... о-о! - зевнул Берендеев.

   - Но отчего же?

   - Скука!

   - Да что скука-то? Этак, братец, жить не стоит, право! Я не вижу причины, почему тебе не ехать: во-первых, будет весь город; ты встретишь всех знакомых, с которыми не видался почти два года... хорошеньких будет гибель... право, поезжай!

   - Одно то, что надо ехать прежде о визитом, - с усилием проговорил Берендеев, - я еще у нее не был.

   "Ах, господи! Ведь существуют же такие чудаки на свете! - с досадою подумал Иван Александрович. - Как! Может ехать на бал к княгине Z. и не хочет... Ах, боже мой, боже мой!" - заключил он, бросая почти презрительный взгляд на Берендеева; но тотчас же перенес глаза к пломбьеру, который явился перед ним на столе.

   "А, так вот он, шестидесятый-то номер! Пломбьер!- рассуждал Свистулькин. - Да это, как я вижу, попросту сливочное мороженое... только фрукты внутри... а я думал, невесть что такое... не стоило спрашивать".

   Оставалось узнать вкус; Иван Александрович, конечно, не оставил бы на тарелке чем угостить сороку, если б поблизости случился хлеб, потому что был адски голоден, но хлеба не нашлось; пломбьер без хлеба показался ему до того приторным, особенно на тощий желудок, что он оставил его почти нетронутым. Во все это время слух его не пропускал ни слова из того, что говорилось подле.

   - Никакой нет надобности делать тебе визита, - повествовал все тот же крашеный господин, - если ты только намерен ехать на бал, что я тебе советую, заезжай к княгине в три часа: ни ее, ни князя в эту пору не бывает дома... Отдай швейцару карточку; он запишет твой адрес, а дня за два, за три до бала, как это водится, тебе пришлют по адресу приглашение; вот и все тут.

   "Я не знал этого, - сказал сам себе ошеломленный Иван Александрович, - неужто это так просто?.. Записавшись у швейцара, можно, следовательно..."

   Но тут Берендеев спросил адрес княгини, и Свистулькин затаил дыхание, чтобы не проронить ни слова, прислушиваясь к названию дома и улицы; он вынул бумажник, записал адрес княгини и тут же кстати приписал для памяти: "Пломбьер: сливочное мороженое с плодами внутри, пахнет ромом". Положив бумажник на стол, чтобы в случае надобности не лазить за ним в карман, он закурил новую папироску и снова приготовился слушать джентльменов, но дверь отворилась, и в комнату вошел граф Слапачинский. Щеки Свистулькина мгновенно покрылись румянцем; но это тотчас же прошло, когда, обсудив все обстоятельства происшествия с Шамбахером, он пришел к заключению, что Слапачинский ничего не мог подозревать.

   Слапачинский, точно, ничего не подозревал; но едва только Иван Александрович вышел в буфет, - Свистулькин всегда лично рассчитывался в заведениях, где находилась хорошенькая хозяйка или dame de comptoir, {Конторщица (ред.).} - граф Слапачинский залился хохотом. Хохот этот дошел до Свистулькина в ту самую минуту, как он выкладывал деньги на конторку и обворожительно улыбался m-me Фурно. Иван Александрович не обратил ни малейшего внимания на веселость графа; он сказал даже какую-то любезность госпоже Фурно и, без сомнения, не замедлил бы вернуться в соседнюю комнату, если б вслед за хохотом не услышал следующего.

   - Ты разве его знаешь? - спросил знакомый голос, очевидно принадлежавший господину с крашеными бакенами.

   - Не имею понятия, - смеясь, отвечал граф, - знаю только, что это господин, который не платит своему сапожнику... сегодня утром, часа в три...

   Но