Дорошевич Влас Михайлович - Дело о людоедстве

p;  Говорили двое рабочих. Старый и молодой. Оба с серьёзными, угрюмыми лицами.

   А к солдату, которого вели под руки впереди него двое рабочих, все обращались:

   - Солдатик!

   В воротах кладбища у Петра Петровича болезненно сжалось сердце.

   Близ церкви, у самой дороги, как раз на пути тридцатитысячной толпы - их семейное "место".

   Могилы его отца, его матушки, могилка его сына, которую весной жена сама убирала цветами.

   "Их уж, вероятно, топчут сейчас".

   И возмущение поднялось со дна его души, и он уж ненавидел эту толпу, её пение, её "знамёна".

   "Какое мне дело до ваших движений, революций. Не топчите моего горя! Не топчите моего сердца! Не топчите того, что мне дороже всего на свете!"

   Вот и их "место".

   Проходя мимо, Пётр Петрович вынул платок и, делая вид, что сморкается, несколько раз вытер глаза.

   Могила его сына, вся в цветах, стояла нетронутая, словно ветерок только дышал вокруг неё.

   Толпа осторожно, деликатно обходила решётки, памятники, деревянные кресты, могильные холмики, и ничья рука не протянулась, чтоб сорвать хоть один цветок.

   Цветы стояли свежие и нетронутые, и теплились, мигая, лампадки перед маленькими образками в крестах.

   Петру Петровичу вспомнились похороны Чехова, на которых он был в Москве.

   Самые поэтичные из похорон, которые когда-либо где-либо происходили.

   Но когда интеллигентная толпа ушла с кладбища, после неё осталось месиво из растоптанных могил, поломанных крестов, втоптанных в грязь цветов, поваленных решёток, даже сдвинутых памятников.

   За всю дорогу Пётр Петрович видел одного пьяного.

   С огромной чёрной бородой и бледным видом, он махал рукой и кричал:

   - Я говорю, пусть поют так, как пели первые, и им ничего не будет! Пусть поют так, как пели первые! ничего не будет! И ничевошеньки не будет!

   Его окружали рабочие с красными значками на груди, что-то говорили. Группа, скрыв пьяного в средине, пошла куда-то в сторону, и всё стало тихо.

   Под белые глазетовые гроба с венками из живых цветов поддели полотенца.

   Задребезжал старый голос священника.

   - Вечная память! Вечная память! - могуче полилось кругом могил.

   А другая огромная толпа вдали слушала ораторов и пела русскую марсельезу.

   И на фоне доносившихся издали возгласов марсельезы могучими аккордами лилось:

   - Вечная память!

   Под светлым, ясным золотом солнечных лучей.

   Вдали на холмах был виден город, казавшийся скучным и будничным.

   А тут звенела марсельеза и гремела вечная память.

   Пётр Петрович пошатнулся.

   Было что-то странное, страшное, торжественное, новое, чем наполнялась грудь, чем наполнялся воздух кругом, что поднималось выше, выше к небесам, разливалось шире, шире по земле.

   "Вечная память" вокруг могил умолкла.

   Только издали доносился мотив марсельезы.

   Раздались рыданья.

   Крик:

   - Сыночек мой! Сыночек мой!

   - Перестаньте! Не плачьте! - раздался вдруг отчаянный, истерический голос. - Не расстраивайте всех! Клянёмся, мы и так расстроены все! Мы и так едва стоим.

   И личное горе, - какое горе! - вдруг стихло и смолкло.

   Петра Петровича охватил ужас: перед ним свершалось какое-то чудо.

  

   - Вековые рабы! Граждане! Товарищи! - раздался сильный, молодой, звенящий голос, и всё кругом замерло.

   Слепой сказал бы, что на кладбище нет ни души.

   - Кто это говорит? - шёпотом спросил Пётр Петрович у соседа, старого рабочего.

   Им с пригорка был виден махавший рукой молодой человек с маленькими бачками.

   - Котельщик он! - сказал, присматриваясь к оратору, рабочий.

   "Глухарь! Что-то надумал он в непрестанном гуле, заклёпывая котёл изнутри!"

   - Ни крика! Ни стона! Ни вопля! Стисните зубы! Копите в сердце вашу ненависть! Граждане! Братья! Качается и рухнуть готова старая стена, которая отделяла нас от солнца, света, счастья и свободы! То, что мы завоевали, ещё только первые камни, упавшие со старой поколебленной стены! Первые, говорю я. И эти жертвы, которых мы хороним, ещё только первые жертвы в нашей дальнейшей борьбе. Там под старой, качающейся уж стеной стоит бюрократический строй, уже раненый, уже в крови. Первые, упавшие камни стены уже ранили его в голову. Вперёд, товарищи! От этих могил, со стиснутыми зубами, вперёд! Обрушим на него, на этот бюрократический строй, всю стену. Скорее! Ногами ему на грудь. Руками вопьёмся в горло. И рухнет старая стена, и свет, ослепительный свет ударит нам в глаза. Товарищи!

   Он зашатался и упал, его подхватили.

   Кругом раздались истерические вопли.

   Петру Петровичу стало страшно.

   "Сейчас посыплются проклятия "буржуям". И что тогда будет?"

   Он был зол на себя:

   "И зачем я пошёл? Как мальчишка"...

   Человек с чёрной бородкой замахал шляпой на месте оратора, которого, рыдающего, в припадке, унесли на руках.

   - Товарищи! Братья!

   - Хвармацет он! - сказал старик рабочий.

   - Я с других похорон. Там ваши товарищи хоронят евреев, убитых вместе с русскими. Бок о бок, в одном ряду, в первом. Они вместе, в одну и ту же минуту, уходят в землю, как вместе, рука за руку, шли на бой за свободу. За свободу для всех. В этом бою нет русских, нет евреев! Есть один рабочий класс!

   - Верно! Верно! - раздались взволнованные голоса.

   - Верно! - раздался крик десятков тысяч голосов.

   И Пётр Петрович с изумлением глядел кругом.

   - Товарищи! Боевые братья!. Братья по смерти! Братья по будущей победе! Вы не поверите, если скажут вам: это жиды всё! Вы скажете: жиды шли вместе, рука об руку, не отставая, нога в ногу, с лучшими нашими братьями.

   - Верно! Верно! - загремело кругом.

   - Товарищи! Братья! Ужасно то, при чём мы присутствуем! Эти похороны жертв произвола и несправедливости. Но есть одно утешение. Всевышний всё же сохранил справедливость, даже допуская несправедливое дело. На пять русских убито три еврея. Это процент хороший!

   Он разрыдался.

   - Больше я не могу говорить!

   - Правда! Правда! Верно! - кричали кругом.

   Пётр Петрович думал:

   "Ущипнуть себя? Сон?"

   Откуда взялось всё это?

   Откуда взялась эта манера махать рукой, обычная у опытных уже ораторов за границей, чтоб обратить внимание, чтоб указать, куда смотреть, откуда слышать, когда говорили в многотысячной толпе?

   Откуда взялась самая манера говорить? Выкрикивать, с силой, не торопясь, не комкая, по слову, чтоб каждый звук успел разнестись по воздуху и врезаться в слух, в воображение, в душу?

   Откуда взялось это уменье говорить и уменье слушать?

   У глубоко взволнованной толпы чисто парламентская привычка прерывать речь криками, только когда оратор закончил фразу и мысли?

   И Пётр Петрович чувствовал, словно кто-то новый и неизвестный, могучий и колоссальный, вырастал перед ним.

   И всё же думал с тоской и тревогой:

   "Когда же они про "буржуев"?"

   Но то, что звучало перед ним, было полно добра и великодушия.

   Какого-то великодушия победителей.

   И от самых страстных речей над могилами жертв веяло великой добротой народа-великана.

   У Петра Петровича глаза были полны слёз.

   И он с изумлением твердил себе:

   - Я бы так не мог! Если б у меня убили сына, я бы так не мог.

   - Из токарей он! - сказал старик рабочий.

   - Граждане! Гражданки! То, чего мы добились добровольными голодовками, нашею пролитой кровью, есть только узенькая щель в той старой стене, о которой говорил товарищ. Узенькая щель, через которую откуда-то ещё издали мерцает нам небо и свет свободы и счастия. Но, товарищи, несомненно, что эта узенькая щель превратится в огромные ворота, через которые мы все войдём в обетованную землю лучшего будущего. Сделает это общественное мнение, которое проснулось, сознало свои права и мощно, властно потребует своих прав. Товарищи! Борцы! Мы должны в нашей самоотверженной борьбе иметь за себя этого могучего союзника - общественное мнение. С ним мы сильны. Это понимают наши враги, и их первое желание, чтоб нас, борцов за общее благо и общее счастье, смешали с негодяями и хулиганами. Это клевета на рабочих! Не дадим же этой клеветы прилепить к нам. Товарищи, сами будем охранять себя и охранять общество от хулиганов, чтоб нас не смешивали с ними. Товарищи! Если вы встретите человека, который кричит: "бей жидов", или "бей армян", или "бей поляков", или "бей магазин", - втроём, вчетвером остановите его и спросите: "На каком таком основании надо бить? Что в этом такого патриотического? Или хорошего?" И вы услышите от него в ответ, товарищи, одни хулиганские возгласы и крики. И вы увидите, что это не рабочие, которые всегда были честны, а злейший враг наш, болячка, которой мы не больны, и которую нарочно хотят прилепить к нам. Тогда, товарищи, общими силами, как и подобает во всяком общем деле, охраните.

   В эту минуту раздался крик.

   Общий вопль.

   Страшный, безумный.

   - Казаки!

   Толпа кинулась к стене, и вмиг её не стало.

   Пётр Петрович понял в эту минуту, зачем вблизи него люди подбирали с земли камни и складывали их в кучу.

   В то время, как одни, падая, расшибаясь, словно обезумевшие, бросались в пролом рухнувшей стены, - другие со стиснутыми зубами и искажёнными лицами разбирали кучку сложенных камней.

   Пётр Петрович кричал что-то, подняв кулаки и потрясая ими.

   Что, - он не помнил сам.

  

   - Что с тобой?!

   Анна Ивановна отшатнулась, когда увидела мужа.

   - Что с тобой сделали? - в ужасе закричала она. - Что? Там, говорят, происходят ужасы!

   Он посмотрел на неё безумным взглядом.

   - Ничего... ничего... Мне жаль, что по мне не прошлась казацкая нагайка!

   - Петя! Петя! Опомнись, что ты говоришь!

   Пётр Петрович бегал из угла в угол кабинета, хватался за голову, стонал.

   Анна Ивановна, в слезах, ломая руки, бегала за ним.

   - Что с тобой? Ради Господа Бога! Ты болен? Доктора! Доктора!

   - Никаких докторов! Никаких докторов! - диким голосом завопил Пётр Петрович и треснул кулаком по письменному столу. - Я убью всякого, кого увижу!

   Он упал на диван, зарыдал.

   У него был какой-то припадок.

   - Почему? Почему меня не ударили нагайкой? Я бы научился так же ненавидеть, как они. Без этого нельзя, нельзя так ненавидеть!

   Он вскочил.

   - Нет! Я не мог бы так... В моих жилах течёт кровь дедов, которые насмерть задирали на конюшне! В их крови терпение, вековое терпение! У них больше слёз, чем крови! Я бы не мог так... над могилами братьев... сына... Я потребовал бы виселиц, палачей, плетей, крови! Крови! Клочьев мяса!

   Это были вопли, рыданья.

   У него сдавило горло.

   Он разорвал на себе воротник.

   - Петя! Петя!

   - Ты слушай... Ты помнишь, когда Паша... Паша... умер... тебе бы сказали: "Не плачь, не плачь, расстраиваешь других"... Ты бы... ты бы... отвечай... отвечай... послушалась? Послушалась?

   - Петя! Петя!

   - Перестала? Перестала? По Паше? По Паше?

   - Петя! Паша! Петя! Я с ума сойду!

   - А они... а они... затихали... сами... сами в обморок падают... и ни слова... ни крови...

   И он вдруг завыл.

   Дико завыл:

   - И их!.. Их же! Почему меня, меня не ударили нагайкой вместе с ними! Я ненавидел сильнее! Сильнее!

   - Да что же?.. Боже!.. Да что же, что с тобой?

   - Ты помнишь... Семенчукова старшего сына... студент!.. застрелился который потом... застрелился... Когда в университете был... Помнишь, когда ворвалась полиция... я ходил ещё... помнишь?.. Студент один... разбил кулаком стеклянную дверь... в крови... выскочил на балкон... "Нас бьют!.." Прыгнул с балкона... Публика стояла, смотрела... и я... Казаки... войска... бросился с балкона... о мостовую... В толпе, в толпе... я встретил Семенчукова сына... Белоподкладочник... Он плакал, трясся. "Что с вами?.." - "Почему я не там, с ними?.. Почему я не могу там с ними?.. Сходка была..." Ему сказали.... "Вам, г. Семенчуков, с нами... с нами конечно, делать нечего"... Он повернулся и ушёл... "Дрянь! Хамово отродье! Жиды! Мы мундир носим"!.. Ты помнишь, как он всегда... про мундир... про обязанности студента... а тут... Он застрелился, когда тот... прыгнул который... о мостовую... в больнице умер... застрелился сын Семенчукова... застрелился!..

   Анна Ивановна в тревоге, в ужасе огляделась:

   "Где Пётр Петрович держит револьвер?"

   И как ни велика ни страшна была её тревога, она не могла не подумать:

   "Господи! Время, время какое! С мальчика, с гимназиста почти, Кудрявцев... один из первых в России... деятель... пример может взять!"

   - Но с тобой-то? С тобой? Скажи о себе!

   - Ничего... Видишь!.. Ничего!..

   - Как тебя Бог спас...

   - Бог!

   Он рассмеялся горьким смехом:

   - Пристав этот... или помощник... Как его?.. Вот что у нас... Он!

   И снова на него налетел прилив бешенства!

   - Налетели они... спрятаны где-то были... Неужели ты не понимаешь? Лучше казацкая плеть, чем прикосновение полицейской руки!.. Появился он откуда-то, узнал, должно быть... схватил меня... потащил... тащили кто-то много... в формах... я отбивался... ничего не помню... только в экипаж бросили...

   Пётр Петрович помнил, действительно, только, что кругом были вопли, крики, какие-то лошадиные морды, как страшным ветром дунуло ему в лицо... что-то грохнуло... залп.

   А кругом него городовые говорили:

   - Ваше превосходительство!.. Ваше превосходительство!..

   А пристав Коцура кричал:

   - В экипаж его! В экипаж! И скорей назад! Скорей сюда!

   Пётр Петрович закрыл глаза руками:

   - Ужас!

   Он ещё слышал, видел всё.

   Анна Ивановна стояла над ним и думала, мучительно думала:

   "Где он держит револьвер? Где?"

   Но припадок отнял все силы у Петра Петровича.

   Наступала реакция.

   Он сидел теперь просто разбитый и утомлённый.

   Просыпался обычный Пётр Петрович, облекающий всё в красивую фразу.

   Проплакавшись, он отнял руки от лица и притянул к себе Анну Ивановну.

   - Успокойся, Аня! - сказал он ей, слабо и печально улыбаясь. - Ничего! Я только был в ужасе, как человек, видевший чудо. Я видел воскресшего из мёртвых. Я видел новый русский народ.

  

   - Вам-то уж стыдно и грешно! - чуть не со слезами говорила Семёну Семёновичу Мамонову Анна Ивановна в своей гостиной.

   Это было через четыре дня после похорон.

   - Наконец-то вы появляетесь! Я тут с ума схожу! Пойдите, пойдите скорей к Петру Петровичу! Поговорите с ним! Вы увидите, что это он! Всё тот же Пётр Петрович! Пойдите!

   - Анна Ивановна, милая! Не беспокойтесь. Ручаюсь! Через полчаса я его воскрешу! Через полчаса я выведу его к вам в гостиную, как Лазаря. Как Лазаря!

   И, войдя в кабинет, Семён Семёнович сказал таким живым и радостным голосом, который "сразу должен был оживить беднягу Петра":

   - Здравствуй, Пётр Петрович!

   Но даже Семён Семёнович смолк, увидав Петра Петровича.

   Перед ним сидел пожелтевший, осунувшийся, постаревший Пётр Петрович, в бороде, в голове которого было вдвое больше седин.

   Пётр Петрович улыбнулся ему слабой улыбкой:

   - А?! Здравствуй... спортсмен... От Зеленцова ко мне? Во сколько секунд ты сделал этот "конец"?.. Да кстати, скажи: кто тебя просил бегать парламентёром от меня к Зеленцову?

   - Ну его к дьяволу! - сердито воскликнул Семён Семёнович. - Этих генералов от радикализма! Удивительная страна! Населена урождёнными аристократами! Все аристократы. Русские люди - самая аристократическая нация. Все чем-нибудь, да аристократы. Кроме разве дворян, которые одни, кажется, стыдятся пользоваться своими привилегиями...

   - Кроме одной: брать за пособием пособие. Продолжай!

   - Вот, ей Богу! Все дерут нос. Исключительное занятие. Страна с поднятыми носами! Даже Силуянов какой-нибудь, и тот: "Потому, как, стало быть, мы купцы, ещё на что согласимся..." Мужик дерёт нос: "Без нас, без мужиков, нешто возможно?" Рабочий дерёт нос: "Мы - рабочие!" Словно это ни весть какая привилегия, что он слесарем там где-то! Первая гайка в государстве!? Зеленцов этот... Что он там по крепостям шлялся, в Якутской области цингою, что ли, болел, чем там ещё... Так я-то тут при чём? Ради Бога!.. Так ему все должны в ноги кланяться, его грязные ноги целовать. Тьфу! Это у них называется свободой. Это тирания, а не свобода. Это хуже всякой тирании. Каждый русский в душе автократ!

   - Оставим. Что тебя привело ко мне, мой друг?

   - Дело. Вот странный вопрос: что привело? Сначала желание тебя видеть, а потом дело. Слушай, Пётр. Теперь или никогда. Ты понимаешь, какой момент. Теперь или никогда. Ты должен стряхнуть с себя хандру. Теперь хандра - преступление. Измена! Да, да! Кто хандрит, тот изменяет! Мы должны встать. Мы должны надеяться. Мы, друзья порядка! Мы, друзья умеренности! Мы, друзья коренного прогресса! История требует нас.

   История создала момент для нашего появления. История говорит нам, как режиссёр актёру: "Ваш выход!" И мы не должны пропустить своего выхода. Иначе вся пьеса рухнет! Иначе - занавес! Нас послушают! Это наш момент! Мы появимся во имя России! Во имя спасения родины! Во имя покоя граждан! Гг. Зеленцовы показали, куда они ведут Россию. Я говорю об этой "бойне за бойнями". Ты знаешь!

   - Один вопрос. Ты был там, на похоронах?

   - Я?!

   - Отвечай. Где был ты?

   - Мы были у Семенчукова. Он перед этим ездил к губернатору...

   - Просить, чтобы делали всё, что угодно, но только за городом?

   - Какие ты предполагаешь гнусности! Извини, гнусности! Я удивляюсь, как ты можешь...

   - Стой. Отвечай. Отвечай. Вы знали, что готовится там, на кладбище?

   - Откуда...

   - Вы знали или нет? Вы слышали или нет?

   - Стефанов болтал... Ну да, именно, болтал направо и налево... что полицмейстер сказал, что это "последний долой", как он называет... Но мало ли, что болтает Стефанов... мальчишка...

   - Полицмейстер не мальчишка. Ты с ним виделся потом?

   - То есть... не говорил... так... на улице...

   - И кланялся?

   - Но...

   - И кланялся?

   - Было бы странно, если б я не стал кланяться с человеком, раз, хотя бы и к несчастью, знаком. Мы не в дикой стране. Мы не дикари.

   - Оставим в стороне вопрос: дикари мы или хуже. Итак, вы сидели и мирно гостиной и говорили - даже тут только говорили! - хорошие слова.

   - Пётр, ты не похож на себя!

   - Это всё равно. Я был там. На кладбище. В это самое время, как вы сидели за чаем, завтракали, - быть может, за вином, - они, "morituri"^[11], которых должны были с вашего ведома избить, заботились о вашем спокойствии, хотели привлечь к себе ваше "общественное" мнение! Наивные, наивные милые, герои и глупцы! Слушай же теперь! Кроме гражданина, - а ты "политикана" смешиваешь часто с гражданином, - кроме "политикана", есть ещё человек. И этот человек, который сидит во мне, вот здесь, во мне, говорит мне: "Пусть те, другие, наделают ошибок, - бесчестно пользоваться ошибками других. Пусть те, другие, будут побеждены. Поражение - несчастье. Бесчестно пользоваться несчастием других! Не трогайся, чтоб не наступить на труп"...

   - Но почему? Почему? Хотя бы для того, чтобы прекратить в дальнейшем возможность таких. Извини меня, я в твоих словах вижу много нервов. Но, извини меня, я не вижу логики.

   - Тебе логика нужна? Логика? Так слушай. В этой тридцатитысячной толпе, нёсшей свои знамёна, хоронившей своих для них "героев", говорившей и слушавшей речи, я не узнал тех, о которых думал...

   - Внешность, Пётр Петрович! Клянусь тебе: внешность! Стыдись! Как при твоём уме...

   - Ты был на кладбище? Ты видел?

   - Не был, но...

   - Мы все говорим о том, чего не знаем, и судим о том, чего не видели. Мы, истинно, ленивы и не любопытны. Но приговоры выносить любим. На основании того, что нам "кажется". Кажется, - Так перекрестись. Или посмотри, - ещё лучше. А я был и видел. "Внешность", ты говоришь. Но можно подделать: красные флаги, надписи на них, "свободу" написать нарочно с ошибкой, через "а", - ведь подделывают и нотариальные документы, - пусть думают, что простой народ написал. Но самого народа подделать нельзя.

   - Отлично-с! Отлично! Ты всё это и скажи нам. Партии, к которой ты принадлежишь. Созови нас и скажи. Ты не знаешь, другие, может быть, знают и объяснят! Но так нельзя. Ты не имеешь права. Ты - имя.

   - Было!

   - Сейчас оно опять воспрянет, как лозунг разумной умеренности и прогресса! И это имя создал как ты, так помогли создать тебе и мы. Ты не смеешь так... Ты лидер!

   - Оставь, пожалуйста, глупые слова! Извини меня, но ты напоминаешь мне нашу горничную Акулину. Она "ужасно как рада" тому, что происходит, - потому что солдаты по улицам ходят так ровно, хорошо и "бесперечь музыка играет!"

   - Оскорбляй меня!

   - Я не оскорблять тебя хочу. А только сказать: мы друг друга никогда не поймём. Для тебя всегда и всё ясно. Если б Пилат тебя спросил: "Что есть истина!" - ты ответил бы ему: "резолюция". В данную минуту "резолюция", как в другую минуту ответил бы, быть может: "предначертания министра". Ты спортсмен. Во всём владелец конского завода! Помнишь, когда мы ездили в Москву на учительский съезд, ты, захлёбываясь, спрашивал меня у Тестова: "Ты сколько учителей привёз? Я сорок. Мои, брат, вот как подобраны. Один к одному! Все как один. В один голос голоса подавать будут". Словно ты привёз стаю гончих. Спортсмен! И ты не виноват. В тебе только говорит кровь твоих предков, они подбирали гончих по голосам. Ты во всём видишь охоту!

   - Я не имею причин стыдиться моих предков.

   - Ты сказал об этом Зеленцову, когда просился у него в подъесаулы?

   - Ты невыносим!

   - И я не уговариваю тебя стыдиться своих предков. Избави Бог! Они выше всего ставили честь, и ты по наследственности выше всего ставишь честь. Она для тебя дороже всего. Без неё ты, действительно, не можешь жить. Необходимый продукт. И потому делаешь её себе из всего. Когда ты был предводителем, ты с гордостью говорил: "Уж даже если мы, предводители дворянства, выступаем с требованиями"... Что ты этим хотел сказать? Самое ли это важное сословие, или уж такое никуда непригодное, что, мол, "если даже и оно поняло". Не разберёшь! Но, во всяком случае, ты делал себе из этого честь! Когда тебя за "крайний либерализм" забаллотировали, ты из этого сделал себе честь: "Теперь, когда я не являюсь представителем узких сословных интересов"!.. Ты камер-юнкер. Если тебя произведут в камергеры, - ты будешь гордиться ключом. Если лишат камер-юнкерства, будешь гордиться: "независимый человек!" Если тебя выберут в Государственную Думу, - ты будешь очень гордиться: "представитель народа", но если забаллотируют, - гордости твоей не будет границ: "Мы, оппозиция!" Ты спортсмен. Наездник. И везде прискачешь первым. Я несколько не таков. Извини меня.

   Семён Семёнович поднялся весь красный:

   - Пётр Петрович вы...

   Но не выдержал:

   - Значит, ты теперь без партии?

   - Я наедине со своей совестью! Оставь меня, пожалуйста, в покое. Прощай!

   Семён Семёнович как бомба вылетел из кабинета.

   - Он у вас с ума сошёл. Пошлите за психиатром! - выпалил он, на ходу целуя руку у Анны Ивановны.

   Та так и застыла на месте.

  

   И вот, Пётр Петрович Кудрявцев стоял у входа в свою, "кудрявцевскую", гостиную, где г. Стефанов молодым, бесконечно весёлым и радостно-задорным голосом сравнивал Россию, залитую кровью и борющуюся Россию, с прокисшей бутылкой кваса.

   Кто-то из гостей хотел зачем-то пройти в соседнюю комнату, открыл портьеру.

   - А, Пётр Петрович!..

   Пришлось войти и улыбаться дамам.

   Не успел ещё Пётр Петрович сделать общего поклона, как перед ним уже стоял и шаркал г. Стефанов.

   - Его превосходительство просил приветствовать вас и поздравить глубокоуважаемую Анну Ивановну! Его превосходительство страшно сожалеет... Но такое время! Такая масса неотложных дел!.. Его превосходительство крайне сожалеет, что принуждён ограничиться только посылкой через меня этих цветов...

   В углу стояла колоссальная корзина чайных роз.

   - И не мог явиться сам, чтоб засвидетельствовать своё почтение вам и поздравить глубокоуважаемую Анну Ивановну...

   Пётр Петрович покраснел и виновато взглянул на жену.

   "За всеми этими делами" только он позабыл, что сегодня день рождения его жены.

   - Благодарю его превосходительство... Слишком... право, слишком любезно.

   И перездоровавшись со всеми присутствующими он сказал, насколько позволяли обстоятельства суше, такому любезному гостю жены:

   - А подходя, я невольно слышал, как вы изволили острить относительно России. Я хотел сказать вам по этому поводу...

   Анна Ивановна смотрела на него умоляюще.

   - Впрочем, нет... Я только хотел сказать, что очень завидую вам: вы можете шутить в такие минуты.

   - Слово в слово слова его превосходительства! - радостно воскликнул г. Стефанов и даже чуть ли не всплеснул руками. - Его превосходительство говорит, что шутить не время. Необходимо повсеместно военное положение. Предоставление губернаторам неограниченной власти. Чтоб всё повиновалось и шло в ногу. А то помилуйте! То ведомство не подвластно, это не подвластно. Всё в разброде. Печать врёт, хотя бы... До чего распустили. О том, например, собрании...

   Петра Петровича передёрнуло:

   - Позволяют себе печатать: "разошлось не по своему желанию". Насмешка! Или пишут об этих похоронах: "Вчера казаки выезжали за город". И только! Издевательство? Публика ни о чём об этом не должна знать.

   - Но весь город... - тихо вставил кто-то.

   - Верьте мне: одни знают, а другие даже какой сегодня день не знают! А тут все узнают. Его превосходительство вызывает цензора. Тот: "Ничего в этом не вижу нецензурного. Казаки выезжали - и выезжали. Не война, что о передвижении войск нельзя сообщать". Как вам это нравится? Его превосходительство, могу сообщить вам это пока конфиденциально, послал в Петербург представление о немедленном введении военного положения.

   - Ох, дал бы Бог! - молитвенно вздохнула одна из дам.

   - Нам с Аней это всё равно! - каким-то хриплым голосом сказал Пётр Петрович. - Мы уезжаем за границу.

   Жена смотрела на него с изумлением.

   Он улыбнулся ей:

   - Разве ты ещё, Аня, не сказала гостям, что мы решили на днях ехать за границу?

   Начались "ахи", "охи".

   - В такое время? Теперь?

   - Его превосходительство будет страшно сожалеть! Страшно! Уверяю вас, страшно!

   - А мы думали, вы в Думу!

   - И в Думу не будете? Как?

   - Куда?

   - В Италию... в Испанию... Ещё не решено... Сначала в Вену.

   - И с детьми?

   - И с детьми.

   - Надолго?

   - Право, не знаю...

   Через три дня Пётр Петрович и Анна Ивановна уехали.

   - Возьмите все эти цветы! Бросьте куда-нибудь! - сказала Анна Ивановна кондуктору, когда поезд прошёл платформу с толпившимся на ней губернским "мондом".

   В соседнем купе шумели дети, радостно возбуждённые поездкой.

   - Я рада, - сказала Анна Ивановна, - всей душой рада, что мы уезжаем! Ты столько перемучился здесь в последнее время, что я ненавижу этот город так же, как раньше его любила. А всё-таки, знаешь ли, в глубине души, если исповедаться тебе как следует, мне грустно. Уезжать из России теперь. Настают такие дни. Мы так их ждали. Мне кажется, словно мы уезжаем из дома перед самым светлым праздником.

   - Мы не постились, Аня, и нам нет такого праздника. Мы говели так, для виду. Ели на масле, на мясном бульоне. Шутя. А "они", - они говели семь недель. По-настоящему говели. Им праздник.

   - Хорошо сказано! - сказала Анна Ивановна, любуясь мужем, его сединой, его грустной улыбкой. - Ты у меня умник, хорошо говоришь.

   - Говорят, что твой муж ни на что больше, кроме красивой фразы, и не способен, Аня... Ну, да Бог с ними!

   И с той же грустной улыбкой он привлёк её к себе, положил её голову к себе на плечо и закончил, глядя в окна на серые, бесконечные, унылые, угрюмые и мрачные в надвигающихся сумерках, словно грозные поля:

   - Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция.

  

   ¹ фр. Comédie Franèaise - Комеди Франсез

   ² фр. Nous sommes ièi par la volonté de peuple, et nous ne sortirons, que par la force des bagnetess. - Мы здесь по воле народа, и нас можно выгнать отсюда только штыками.

   ³ фр. monsieur - месье

   ⁴ фр. madame - мадам

   ⁵ "Это конец борьбы. Соединимся, и завтра же исчезнут границы, разделяющие страны и народы". (Слова "Интернационалки").

   ⁶ фр. merci - спасибо

   ⁷ лат. sapienti sat - понимающему достаточно

   ⁸ фр. bons-mots - остроты

   ⁹ фр. pardon - извините

   ¹⁰ лат. morituri - идущие на смерть.