Дорошевич Влас Михайлович - Дело о людоедстве

есят на воротах. За что? Может быть, за то, что я "барин, - значит, хочу восстановить крепостное право"! Может быть, кто-нибудь крикнет разъярённой, осатанелой толпе: "Вот он, рыболов-то". Я сроду рыбы не ловил! И меня вздёрнут: "Половили рыбки, довольно!" Я прихожу в ужас за них самих. Я прихожу в ужас при мысли об этой толпе, - поймите же; толпе! - идущей против войска, - поймите разницу: войска! - против скорострельных ружей, против кавалерии, против артиллерии, пулемётов. Когда начинается революция, начинаются уже военные действия.

   "Заскакал! - спортсменски подумал Семён Семёнович. - Несёт! Сейчас в яр и себе шею сломит, экипаж вдребезги".

   - Нет выше преступления, как преступление генерала, который ведёт в бой войско без надежды на победу. А вы умеете руководить военными действиями?

   - Прошу вас иметь в виду одно, - шептал Семён Семёнович, стоя за стулом Зеленцова: - г. Кудрявцев говорит от своего имени. Только от своего. Он не лидер. Прошу в ответах нас с ним не смешивать.

   - Вы правы, если скажете, что я говорю так потому, что во мне нет темперамента вождя. Я боюсь крови, за исключением своей собственной. Я могу умереть. Но я не могу посылать на смерть других. Ни посылать ни вести. Я не могу взяться за дело, которого я не знаю, когда от этого зависят тысячи и тысячи человеческих жизней. Как не мог бы подписывать смертных приговоров. Я не понимаю, я не представляю даже себе, как можно это делать. Меня берёт ужас при мысли о тысячах беззащитных, - грабли, что ли, оружие? - беззащитных людей, которых выведут под атаки казаков, под залпы пехоты, под огонь пулемётов, "поливающих" толпу струями пуль. Зачем? Чтоб побеждённую, смятую, окровавленную, обезумевшую от ужаса отдать её под нагайки, под плети, под розги массовых экзекуций? Перестаньте прятаться от ответственности! Вы обвиняете с 9-го января в Петербурге правительство, режим. Но режим - ваш враг. Будьте же логичны, господа. Ведь это всё равно, что за мукденское поражение винить японцев. "Зачем они были так сильны!" Виноваты те, кто проигрывает, а не те, кто выигрывает сражение. Кровь на тех, кто без всяких шансов на победу повёл людей на бойню...

   - Это из "Московских Ведомостей"!

   - Пётр Петрович Грингмут!

   - Пошлите это в "День".

   - Вы - Шарапов!

   В рёве никаких звонков не было слышно.

   - Треск-с! Как-кой кумир валится! - услышал Пётр Петрович около себя чьё-то даже со вкусом произнесённое восклицание.

   Толпа всякая зла и жестока, когда развенчивает своих кумиров. Она срывает венки не иначе, как с кусками мяса.

   - Вы даже в злобе не можете сказать ничего своего, от сердца. Вы далеки от жизни, как луна от земли! - кричал Кудрявцев, не помня себя. - Вы теоретики, вы читатели! Вы говорите из книг и даже ругаетесь из газет!

   В эту минуту поднялся купец Силуянов.

   - Совершенно верно всё-с! - сказал он. - В "Гражданине" князь Владимир Петрович Мещерский то же самое пишут...

   - Ха-ха-ха!

   Раздался гомерический хохот.

   Подвески у люстры звенели от хохота.

   "В грязи тону!" в ужасе, отчаянии, омерзении думал Пётр Петрович, опускаясь в кресло.

   А хохот, дружный, искренний, гомерический, не прекращался.

   - Кудрявцева со-о-оло! - гремел голос колоссального техника.

   Председательского звонка не слышал никто.

   И Семенчуков, наконец, крикнул:

   - Объявляю перерыв... Это же невозможно.

  

   Публика смешалась с собравшимися на совещание.

   Стоял шум.

   Семён Семёнович перебегать от группы к группе:

   - Господа! Не знаете ли кто стенографии? Нет ли стенографа?

   Хватался за голову:

   - Не пригласить стенографа! Это ужасно, ужасно!

   И бежал дальше:

   - Не знает ли кто стенографии? Сейчас столик. Ей Богу, есть речи, заслуживающие стенографии. А?

   Зеленцова окружили, жали ему руку.

   Из центра группы, его окружавшей, только и слышалось:

   - Значит... значит... значит...

   Очевидно, он был сильно взволнован.

   Вокруг, Гордея Чернова споры были самые горячие.

   И, покрывая гул голосов, гремел его спокойный протодьяконский бас:

   - Зовите как хотите! От слова не станется. Анархия, - так анархия. Всё одно, этим кончится. Что такое анархия? Я говорю, известно, не про теоретиков анархии, не про анархистов-мечтателей, не про Толстого, не про Реклю. Я говорю про анархию действующую. Это, по-русски перевести, отчаяние. В государствах неограниченных надежда - конституция. В конституционных остаётся ещё: республика. А когда люди и в конституции и в республике разочаруются, - всё один чёрт! - тогда анархия. Чего ж по ступенькам то идти, ежели можно сразу?

   Петра Петровича кто-то осторожно тронул сзади за локоть.

   Он оглянулся: купец Силуянов:

   - Большое спасибо вам, ваше превосходительство, как вы ловко мальчишек отделали!

   Пётр Петрович отшатнулся от него с отвращением.

   - А нам за это ничего, стало быть, не будет? - с улыбкой продолжал Силуянов.

   - За что?

   - Да вот, что мы так... говорим... Ну, да что ж! - тряхнул он головой. - Дело обчественное! Ежели и пострадать придётся...

   "Ещё напьётся со страху, что его выдерут!" подумал Пётр Петрович, с отвращением глядя на Силуянова.

   На Семенчукова наскакивал весь красный Плотников:

   - Вы не имели ни малейшего права укоризненно качать мне головой! - кричал он. - Да-с! Я никаких ваших нотаций не принимаю, и никто не давал вам права. Да-с. Здесь не школа, я не школьник, и вы не учитель. Я признаю ваше поведение в качестве председателя непарламентарным, нарушающим элементарные...

   - Однако они лезут напористо! - говорил Семенчуков, кое-как отделавшись от Плотникова, подходя к Петру Петровичу и утирая пот со лба. - Штурм!

   - Да! - грустно улыбнулся Кудрявцев. - И перережут они кого? Только нас!

   В нём не было больше злобы. Он был просто весь разбит.

   - Господа! - позвонил, наконец, Семенчуков, подходя к столу. - Объявляю совещание открытым.

   Все заняли свои места.

   - Приступим к практическим...

   В эту минуту вбежал бледный, с перепуганным лицом лакей:

   - Барин... Никифор Иванович... Полиция...

   В зад вошёл участковый пристав, в полной форме, в новеньком с иголочки мундире, с сияющим кушаком, и поклонился так, что всякий околоточный надзиратель при виде этого поклона сказал бы:

   - Корректно!

   В публике запели.

  

   Пётр Петрович вернулся разбитый.

   На утро, за чаем, жена протянула ему газету:

   - Что за скверности пишут? С ума они, что ли...

   Пётр Петрович прочёл:

   "По независящим обстоятельствам мы не можем дать подробного отчёта о вчерашнем совещании, закончившемся быстро не по желанию участвовавших... Обсуждался вопрос об отношении к Государственной Думе. Из ораторов больше всех времени отнял у публики П. П. Кудрявцев. Чтоб передать полностью содержание его речей, достаточно будет сказать, что среди всех присутствовавших лучших представителей нашей интеллигенции г. Кудрявцев нашёл себе только одного сторонника и единомышленника в лице... известного содержателя бакалейных магазинов и ренсковых погребов, гласного думы, первой гильдии купца Силуянова... Sapienti sat^[7]. Стоило быть столько лет Кудрявцевым для того, чтоб сделаться Силуяновым?! Вот уж истинно вспомнишь татарскую поговорку: "Какое большое было яйцо, и какая маленькая вывелась птичка!""

   - Репортёр - дурак, но факт верен.

   Пётр Петрович помолчал и поднял на жену глаза.

   Теперь только Анна Ивановна заметила, какой у него усталый-усталый взгляд.

   - Как жаль, что война кончилась.

   - Война?!

   - Я поехал бы на войну в качестве какого-нибудь уполномоченного.

   Анна Ивановна смотрела на больное лицо мужа с испугом, с тревогой:

   - Что случилось? Ради Бога...

   Он встал:

   - После... потом... так...

   И ушёл к себе.

   В двенадцать часов Петру Петровичу подали письмо от Мамонова.

   Семён Семёнович писал:

   "Дорогой Пётр Петрович".

   - Уже не "дорогой Пётр"! Ну, ну! "Будь добр прислать мне все мои черновики проектов, докладов, отчёты съездов и т. п. Тебе теперь эти бумаги больше не нужны, а мне понадобятся. Жму руку. Твой Семён Мамонов".

   Пётр Петрович улыбнулся, с улыбкой собрал все мамоновские бумаги, с улыбкой написал:

   "Милый Семён! При неудачах приятно видеть лица своих друзей. Ты показал мне пятки. Как жаль, что ты не производитель на твоём собственном конском заводе. От тебя вышла бы удивительно рысистая порода".

   Затем он разорвал эту записку и сказал человеку, которому позвонил:

   - Скажи, чтоб передали Семёну Семёновичу бумаги и сказали просто, что кланяются.

   Затем вернул человека:

   - Поклонов никаких передавать не нужно. Пусть просто передадут бумаги.

   И только прибавил к деловым бумагам несколько интимных, дружеских писем Семёна Семёновича:

   - Возьми.

   Через три дня Пётр Петрович встретился с губернатором.

   На лотерее-аллегри в пользу общества, где председательницей была жена Кудрявцева.

   Губернатор шёл к нему, по обычаю "браво" откинув голову назад и несколько на бок, с рукой, протянутой ладонью вверх, с широкой, открытой, радушной и какой-то торжествующей улыбкой:

   - Здравствуйте! Рад видеть вас после этого собрания, которое я принуждён был... Крайне сожалею, что прервал ваши речи. Крайне! Крайне! Очень рад, что вы этих господ Мирабо...

   "Отставил!" с улыбкой подумал Пётр Петрович.

   - А вашему превосходительству известно всё, в подробностях?

   - Я всегда всё знаю. В мельчайших. Позвольте искренно, от души пожать вам руку. Поблагодарить и порадоваться...

   - Меня тем более трогает одобрение вашего превосходительства, что оно ничем не заслужено. Никогда раньше...

   Губернатор весело и дружески засмеялся:

   - Кто старое помянет, тому глаз... Вы этих Мирабо...

   - Во "Короле Лире" есть, ваше превосходительство, прекрасная фраза. Лир говорит: "И злая тварь милей пред тварью злейшей".

   Губернатор насупился.

   - Ну, зачем же вы себя... так?

   И отошёл,

   В кругу губернских дам и радостно, с подвизгиваньем, хихикавших остроумию начальника губернии чиновников он говорил:

   - Это ничего! Он ещё к начальнической ласке не привык. Либерал был. Ещё дикий. У нас в кавалерии то же. Приведут необъезженную лошадь. Её по шее потреплешь, - она на дыбы. От ласки на дыбы, потом на ней верхом ездить можно. Объездится! Привыкнет к ласке начальства!

   Чиновники и губернские дамы смеялись так, словно ежеминутно поздравляли себя с таким начальником губернии.

   А Пётр Петрович вечером писал в своих записках "Чему свидетелем Господь меня поставил":

   "Покойного Н. К. Михайловского за то, что он подписал протест в иностранных газетах русских литераторов, позвали к министру фон Плеве.

   Великий критик ждал "разноса" и был готов к чему угодно.

   Но фон Плеве встретил его приветливо.

   - "Прежде всего должен вам сказать, что мы вам очень благодарны. Вы оказали большую услугу правительству. Вашей борьбой против марксистов"...

   Сегодня я понял, что должен был чувствовать великий критик, слушая эту похвалу".

   И, написав это, Пётр Петрович вскочил.

   Кровь приливала у него к голове.

   - Рано живого, живого ещё, господа, хоронить хотите!

   Он весь дрожал. Он не мог разжать зубов. А кулаки сжимались так, что ногти с болью впились в тело.

  

   - Смертный приговор, - сказал весело, со смехом, Пётр Петрович, через неделю, возвращаясь домой, - смертный приговор Аня!

   Анна Ивановна постаралась улыбнуться.

   - И приведён в исполнение: Антонида Ивановна Очкина при встрече со мной не ответила на поклон и отвернулась.

   Антонида Ивановна Очкина говорила про себя:

   - Наша губерния не вовсе отсталая. Есть передовые. Передовая - я и ещё несколько лиц.

   Другие определили её так:

   - Дети играют в крокет, и вдруг собачонка! Чёрт её знает, откуда вылетит и начинает гонять шары. Избави Боже, если Антонида Ивановна в серьёзный момент на игру прибежит.

   Она была народницей, марксисткой, сторонницей стачек, противницей стачек.

   Чаще всего от неё слышали:

   - Милая! Как вы отстали!

   Убеждения и кофточки она носила только:

   - Самые последние!

   И угнаться за нею никто не мог.

   Она везде была первая.

   Когда вспыхнула война, Антонида Ивановна закричала первой:

   - Будем щипать корпию!

   - Да корпии теперь никто не употребляет. Теперь - вата.

   - Ну, тогда подрубать бельё. Это - наш долг.

   Но она же вдруг объявила:

   - Никакой помощи раненым оказывать не нужно.

   И тоже добавила:

   - Наш долг!

   - Но почему? Почему?

   - Как вы отстали! Протест против войны!

   - Месяц тому назад она носилась по городу радостно, читая в газете о каждом избиении:

   - Чем хуже, тем лучше! Чем хуже, тем лучше!

   Она говорила захлёбываясь:

   - Читали, как избили?! Бойня, настоящая бойня!

   - Ужас! Чему вы?

   - Ах, Боже мой! Радуйтесь! Радуйтесь! Чем хуже, тем лучше!

   Теперь она носилась по городу с равноправием женщин.

   И страшно удивлялась, что никого из местных инициаторш движения не могла застать дома.

   - Скажите мне, где подписать адрес? Где адрес? У кого адрес?

   Адрес ходил по рукам, но когда к кому-нибудь из местных. интеллигентных женщин, затеявших этот адрес, подкатывала коляска Антониды Ивановны, в, доме поднималась суета:

   - Скажите, что нет дома! Что все уехали!

   И в доме молчали и старались не дышать, пока Антонида Ивановна, задыхаясь, говорила горничной:

   - Скажите, что приезжала г-жа Очкина, чтоб подписаться под адресом! Ищут, мол, где адрес! Поняли? Очкина под адресом! Очкина под адресом!

   На совещании она не была, о чём "даже плакали"!

   Не приняла в нём участия:

   - Всей душой! Всей душой!

   Гордею Чернову написала письмо:

   "Г. Гордей Чернов! Будьте добры ответить мне, каких вы держитесь убеждений:

   а) о Боге и о религиях вообще;

   б) о первоначальном воспитании народных масс;

   в) о применимости болгарской конституции к России;

   г) о женской равноправности и вообще о роли женщины в будущей истории.

   По выяснении этих кардинальных вопросов я попрошу вас возложить меня на алтарь борьбы".

   При встрече с Петром Петровичем она сочла своим долгом не ответить и отвернулась.

   - Гильотинирован!

   Анна Ивановна вскочила с места:

   - Публично? Я удивляюсь, как ты можешь смеяться. Как можно так относиться? Ох, как же она смела?! Я сейчас же заеду к ней...

   - Тс...

   Пётр Петрович взял жену за руку и посадил рядом.

   - Не надо. Ты этого не сделаешь. Нам надо с тобой поговорить. Я знаю, Аня, ты волнуешься. Ты ездишь, споришь за меня, защищаешь...

   - Ты об этом уже знаешь?

   - Аня, нас больше не тревожат телеграммами по утрам. А если я и получаю, они начинаются словами: "Неужели, действительно, вы..." Я рву их, не читая, и не отвечаю. Аня, я не получаю больше писем, подписанных десятками имён. Письма, которые я получаю, анонимны. В них или брань, площадная брань "изменнику", "отступнику", "перебежчику", даже "продажному человеку", даже "Иуде", или благодарности: вы поступили "чесно". "Честно", - через "ять". И я не знаю, какие получать больней. Меня извещают обо всём, и обо всём на самой грязной подкладке. Аня! Я получаю анонимные письма, - как же ты хочешь, чтоб я не знал, что моя жена ездит по городу и "агитирует" за меня? Я знаю, почему ты так поступаешь, и благодарю тебя. Но этого не надо... не надо... не надо этого!..

   Кудрявцев вскочил, сжав кулаки, сверкая глазами, и заходил по комнате:

   - Я не хочу, чтоб по твоей милости ещё сказали, что Кудрявцев прячется за женскую юбку!

   - Петя... - услыхал он голос словно раненого человека.

   И от этого голоса у него перевернулось сердце.

   - Прости!

   - Но кто же посмеет? Кто! Про кого? Про Кудрявцева!

   Анна Ивановна плакала.

   - Аня. Вспомни, в Париже, за церковью Мадлены, есть памятник знаменитому химику Лавуазье. Он был казнён во время великой французской революции. За что? Кто-то сказал, что он изобрёл средство подмачивать табак, чтоб был тяжелей. И "врага народа" гильотинировали. Отрубили голову, а потом поставили памятник... Аня, мы живём в смутное время: чтоб думать, рассуждать, чтоб взвешивать, нужно спокойствие. В смутное время не думают, не рассуждают, не взвешивают. Смутное время - время летающих по воздуху клевет. Всевозможных. Как тополевый пух в весеннем вихре, крутится и летает в воздухе клевета и на всё садится. Сначала отрубят голову, а потом уж на досуге, рассудят: можно ли было верить.

   - Но не могу же я... не могу... не могу молчать... - рыдала Анна Ивановна, припав к его плечу, - когда мы столько боролись, мучились, перестрадали... вынесли всё на себе... И вдруг приходят какие-то Зеленцовы... Плотниковы... Плотниковы, какие-то, мальчишки, дрянь...

   - Аня! Аня! - с испугом воскликнул Пётр Петрович. - В нашем доме не должно, чтоб это раздавалось. В кудрявцевском доме. Я сам страдаю этим, - продолжал он, понизив голос, словно исповедуясь, словно боясь, что кто-нибудь подслушает то, в чём он сознавался, - я сам ловлю себя... Я часто теперь, читая в газетах что-нибудь страшное, думаю с радостью, со злорадством, Аня, я думаю: "Ага, мальчишки!" И ловлю себя на этой мысли и зажимаю рот своей душе. Хуже! Минутами мне даже хочется, чтоб "они" ничего не сделали, чтоб они погибли, погубили других. "Пускай". Я комкаю те радикальные газеты, на которые я же сам подписался и для которых теперь "Кудрявцевцы" - чуть не позорная кличка отсталых: "Мерзавцы! Мальчишки!"... И... вчера, чтоб забыться, я читал Чехова... Его "Скучную историю"... Тихого Чехова... И знаешь что? Даже Чехов обжёг меня своим кротким взглядом, как огнём. Я прочёл, как старый профессор кричит, когда вот так же раздаётся: "мальчишки". - "Замолчите, наконец! - кричит профессор. - Что вы сидите тут, как две жабы, и отравляете воздух своими дыханиями! Довольно!" И мне послышалось, Аня, что это на меня крикнул профессор. Не надо, Аня. И я показался себе такой же жабой. Нам не должно быть жабами и отравлять воздух своими дыханиями. Не говори этого. Никогда не говори!

   И он поцеловал в губы свою жену, словно желая закрыть ей уста этим поцелуем.

   - Ты знаешь, Аня, что я чувствую? На днях, говоря с губернатором, я вспомнил фразу из "Короля Лира".

   - Я слышала об этом... И что говорит губернатор...

   - Вот видишь! И тебе всё передают обо мне! Всё неприятное! Так вот я чувствую себя после того заседания, после этого разрыва, - смейся! - королём Лиром...

   - Ещё бы! Неблагодарность!..

   - Нет! Не Лиром, которого выгнала Гонерилья. Не Лиром, которого прогнала Регана. А просто Лиром, который разорвал с Корделией. Мне кажется, что я, поссорившись, расстался навек со своими собственными детьми... И потерял их.

   Теперь Анна Ивановна обняла его, грустного, убитого, поникшего, с состраданием:

   - Ты очень страдаешь, Петя?

   Он покачал головою.

   - Нет. Теперь нет. Словно упал с Эйфелевой башни. Теперь у меня просто всё болит и ноет. Но на душе спокойно: ниже падать некуда!

   И при этих словах и при этом тоне у Анны Ивановны перевернулась душа.

   - Но что же, что же переменилось? Разве ты не тот же?

   - Аня, мы вместе пережили жизнь. Ты была мне женой и другом. В самые трудные минуты, тогда даже, когда ты не понимала, что происходит, - ты смотрела на меня с верой. Я тот же, Аня, и, что бы ни происходило кругом, с такой же верой смотри, - ты можешь смотреть на меня.

   - Но я привыкла не только верить, - гордиться тобой.

   - Тщеславиться мной, Аня, - с мягкой, нежной улыбкой поправил Пётр Петрович, - видеть кругом общее поклонение мне. Этого, только этого больше не будет. А гордиться своим мужем ты можешь. Разве можно перестать гордиться человеком, который откровенно сказал, что он думает, как он верит. Верь, Аня, среди всего, что я сказал "там", не было ни одного слова не продуманного, не выстраданного, за которое я не пошёл бы на плаху. Так-то, Аня. Мы много пережили и вынесли вместе. Перенесём же и это последнее несчастье, - видит Бог, тягчайшее изо всех, - так, как должно добрым, умным, честным, - пусть смеются над этим словом! - двум "либеральным" людям.

  

   Новая репутация Петра Петровича Кудрявцева, как масляное пятно, расходилась по стране.

   "Гражданин" писал:

   "Средь наших Равашолей произошёл раскол. П. П. Кудрявцев, "тот" Кудрявцев, "знаменитый" Кудрявцев, - кто б это мог подумать ещё месяц тому назад? - оказался недостаточно сумасшедшим для наших радикальных болтунов. Не знаю, да и мало интересно знать, - как мало интересны поступки буйных больных, - чем именно провинился "лидер" перед его стадом. То ли он не пожелал отдать половину России инородцам, то ли смел не согласиться, чтобы для большего привлечения нашей неучащейся молодёжи в университеты им посадили во время лекций на колени по стриженой барышне. Но факт совершился. "Знаменитому" провозглашена либеральная "анафема", самая свирепая из анафем, куда более свирепая, чем та, которую возглашает протодьякон Гришке Отрепьеву и ему подобным. Конечно, по человечеству, я радуюсь выздоровлению г. Кудрявцева, как радуются каждому выздоровевшему в сумасшедшем доме. Но позволяю себе спросить у г. Кудрявцева и его совести: зачем же он, немолодой человек, столько лет морочил голову тем самым несчастным мальчишкам и девчонкам, которые теперь ему же изрекают "анафему"? Зачем насаждал тот "радикализм", от которого в решительную минуту он столь благоразумно бежал под "сильную руку" власти, в лице местного губернатора? А впрочем... В том сумасшедшем доме, который называется теперь Россией, всё возможно, и я на старости лет, вблизи от конца жизненного пути, ничуть не удивлюсь, если услышу, что г. Кудрявцева прочат чуть не в министры. Ничему не удивляться - привилегия старости и психиатров, живущих в сумасшедшем доме".

   И словно в ответ на это, все газеты облетела неизвестно откуда взявшаяся телеграмма:

   "По слухам, известный деятель П. П. Кудрявцев назначается на высокий административный пост".

   В "Московских Ведомостях" появилась корреспонденция:

   "Событием нашего города, - писал какой-то "истиннорусский человек", - служит крамольное собрание, устроенное без дозволения властей в доме застарелого в преступном либерализме г. Семенчукова. Что только делалось на этом "собрании" крамольников, изменников, торговцев своей родиной и прочих интеллигентных тварей! Говорили зажигательные речи, плясали бесстыдные пляски (участвовали и дамы из породы "интеллигенток") под дирижёрством известного политического преступника г. Зеленцова. Особым неистовством в этой преступной вакханалии, в пении и плясках (это происходило в субботу, под праздник!) отличались какой-то малый в мундире техника и некий г. Плотников, на преступную политическую деятельность которого, надеемся, хоть после этого, обратит внимание местное начальство в лице нашего уважаемого губернатора, который, как говорится, шутить не любит. Православные люди, идучи от всенощной и проходя мимо ярко освещённого дома г. Семенчукова, искренно возмущались безобразием. И мы сами слышали от многих и многих почтенных людей такие пожелания:

   "Разорвать бы их на клочья, сквернавцев".

   Россия была бы продана иноземцам собравшимися крамольниками. Но тут случилось истинное чудо, которое мы можем приписать только справлявшемуся на следующий день празднику. Чудо просветления вечной истиной слабого человеческого разума! Долгое время ошибочно считавшийся "либералом" дворянин Пётр Петрович Кудрявцев не вытерпел продажных разговоров о разделе между иноземцами земли русской. Вскипело его русское сердце, и возговорил болярин и отделал интеллигентную шушеру так, что она, как говорится по-русски, до новых веников не забудет. Как некий новый болярин князь Пожарский, болярин Пётр Петрович Кудрявцев разбил врагов России в пух и перья, за что, как мы слышали из верных рук, он получил уж благодарность со стороны начальства. Теперь все благомыслящие люди нашего города любят и благословляют доблестного болярина Кудрявцева, а крамольники его чураются. Крамольное собрание, наверное, закончилось бы избиением изменников, и не на словах только, но бдительная полиция явилась вовремя и, закрыв преступное сборище, переписала негодяев по именам, чем и спасла их от ярости народной. Теперь среди благомыслящих людей нашего города только и разговоров, что следует крамольников качнуть так, чтоб от них только клочья полетели и, по русскому выражению, дух из них вылетел, а болярину П. П. Кудрявцеву, который стал всем вдруг дорог и мил, словно родной, - честь и слава вовеки веков!"

   Шарапов прислал ему "Пахаря" и ещё какую-то мерзость.

   А радикальная печать...

   С прямолинейностью и жестокостью молодости она клеймила "постепеновца", "примиренца", "отсталого" и "перебежчика".

   "Из какой могилы, какого давно сгнившего восьмидесятника, поднялся этот смрад, который называется г. Кудрявцевым?" в каком-то истерическом припадке писал один из самых ярых радикалов.

   Имя "Кудрявцев" снова было нарицательным.

   Но с каждым днём оно становилось всё более ругательным и обидным.

   Пётр Петрович молчал и только глядел широко изумлёнными, полными ужаса глазами, словно наяву перед ним проносился кошмар.

   - Минутами мне кажется, уж не сошёл ли я с ума, и не кажутся ли мне в галлюцинациях чудовищные, невозможные вещи?!

   Анна Ивановна задыхалась среди всего этого:

   - Отвечай! Опровергай!

   - Кому? Кого? Бегать по всему городу? Ездить по всей России? Бросаться на шею одним: "Я ваш!" Бить других: "Вы лжёте, - я не с вами!" Кому отвечать, когда все, кого я считаю своими друзьями, считают меня своим врагом? Кто будет меня слушать? Что сказать? Что, что я им скажу? Своё "верую"? Я его уж сказал. Видит Бог, есть ли в нём что-нибудь похожее и на всё это, на всё, что пишут, говорят, что слушают, чему верят.

   - Что ж делать? Что ж делать?

   - Одна из тех обид, на которые можно жаловаться только истории. Она разберёт и вынесет приговор. Единственная инстанция!

   - После нашей смерти! Но теперь-то, теперь?

   - Приникнуть к земле и лежать, и не дышать. Когда несётся ураган, остаётся одно: приникнуть к земле и лежать, и ждать, когда ураган пронесётся, и вновь засветит солнце. Тут часто в несколько минут окоченеешь, и счастлив, кто живым переждал ураган и уцелел: их согреет солнце.

   В городе происходили заседания.

   Пётр Петрович не получал на них приглашений.

   Он слышал только, что Зеленцов с каждым собранием "развёртывается" всё шире, шире:

   - Как он развёртывается! Властитель дум! - говорили, захлёбываясь. - Да-с, видно, было время человеку многое обдумать во время трёхмесячных якутских ночей!

   - Русские - странный фрукт. Они лучше всего зреют на крайнем севере.

   Но зато Пётр Петрович получил известие, которое его ошеломило.

   В городе образовалось какое-то "отделение общества истиннорусских людей".

   Под председательством выгнанного из сословия за растраты клиентских денег бывшего присяжного поверенного Чивикова.

   И первое же заседание "общества" было посвящено ему, Кудрявцеву.

   Была постановлена резолюция:

   - Благодарить уважаемого П. П. Кудрявцева за его истинно-патриотический подвиг и горячий отпор крамольникам страждущей от измены земли русской.

   Пётр Петрович нервно вздрагивал при каждом звонке:

   - Они?

   Но, вероятно, возымело действие сказанное им в клубе:

   - Всякого мерзавца, который осмелится явиться ко мне с благодарностью, лакеям прикажу спустить с лестницы!

   Благодарность постановили, но принести её не посмели.

   Чувство гадливости, чисто физическое чувство тошноты охватывало Петра Петровича:

   - Меня отталкивают одни, меня тащат к себе за рукава другие!

   Он чувствовал себя в положении человека, которого мажут какой-то отвратительной зловонной грязью.

  

   - Это возмутительно! Это уж Бог знает что! - вбежала однажды в кабинет мужа взволнованная Анна Ивановна.

   Она была в пальто и шляпке, только что вернулась от знакомых.

   - Ты слышал, что вчера произошло у Плотниковых? Я Плотникова не люблю. Но это уж превосходит всякую меру.

   - Что? Что?

   - Представь себе. Вчера... У Плотниковых собрались. Был Зеленцов. Говорил свои знаменитые речи: "Значит!" "Значит!"

   - Аня! Аня!

   - Я их всех не люблю за тебя. Я их ненавижу! Ненавижу! Но это... Представь, к дому явилась толпа. Вот эти, вновь образованные. "Истинно русские"-то. Чёрная сотня. Осада! Настоящая осада! Бросали камни в окна. Кричали: "Выходи!" Ломились в двери. Гости должны были прождать до трёх часов ночи, пока явилась полиция. Вывели под конвоем. Плотникову попали камнем в голову. Он теперь лежит.

   - Ужас! Возмутительно! Безобразие.

   - Ты себе представить не можешь, что делается. Я взволнована. Не могу тебе рассказать подробно. Но ужас! Ужас! Один ужас! Я сейчас видела madame^[4] Плотникову. Она была, где я, - у Васильчиковых. Показывала письма, какие они получают ежедневно. Безграмотные. С угрозами смерти. Какие-то приговоры. "Мы, истиннорусские люди и патриоты своего отечества, постановили покончить с тобой и с твоими щенятами". И всё это безграмотно, каракулями. Страшно! Какой-то тьмой веет. Веришь ли, самое ужасное в этих письмах, это - их безграмотность. Я не могу видеть этой буквы "ять", которая по ним прыгает, - словно удар дубиной, - куда ни попадя. Madame^[4] Плотникова говорит: "С тех самых пор, как муж тогда в собрании сразился с Петром Петровичем, мы не знаем секунды спокойной"...

   Пётр Петрович вскочил:

   - Я еду к полицмейстеру. Мне не хотелось бы обращаться к губернатору, но если придётся, я поеду и к нему. Я поеду куда угодно...

   - Да ты же здесь при чём?

   - Ах, матушка! Не желаю же я, чтобы, рассказывая грязные, отвратительные, ужасные истории, в них упоминали имя Кудрявцева. Только этого ещё недоставало. Только этого!

   И Пётр Петрович поехал к полицмейстеру.

   Полицмейстер принял Петра Петровича, "в виду теперешних отношений губернатора", немедленно, стараясь быть как можно "корректнее"...

   Он любил говорить:

   - В нашем деле корректность - это всё.

   Полицмейстер "самым корректным образом" указал Петру Петровичу на стул и пододвинул ему серебряный ящик с папиросами:

   - Дюбек выше среднего. Не угодно ли?

  

   - Благодарю вас! - Пётр Петрович мягко отодвинул серебряный ящик с папиросами. - Я приехал к вам по чрезвычайно неприятному делу. Вам, конечно, известно, что вчера чёрная сотня...

   Полицмейстер сделал безумно удивлённое лицо:

   - Виноват-с! Как вы сказали?

   - Чёрная сотня!

   - Не слыхал-с!

   Полицмейстер с недоумением пожал широкими плечами:

   - Приходилось, действительно, в некоторых бьющих на сенсацию уличных листках видеть такое название. От некоторых бьющих на популярность адвокатишек, докторишек, учителишек...

   Пётр Петрович добродушно улыбнулся:

   - Ну, милый г. полицмейстер, нельзя же требовать, чтобы все люди были полицейскими! Можно позволить, чтоб люди были и докторами, и адвокатами, и учителями. Я не знаю, как вы называете. Но "чёрной сотней" эти банды зовёт не несколько листков, а все русские газеты, за исключением трёх-четырёх. Точно так же зовут их не некоторые доктора, - или "докторишки", на полицейском языке, - а вся Россия, опять-таки за редкими исключениями... Не перебивайте меня. О названиях мы спорить не будем. Я не за тем, конечно, к вам приехал. Так вот... Вам, конечно, известно, что эти "хулиганы", или "джентльмены", - это всё равно, - что толпа этих господ произвела вчера возмутительное безобразие у дома г. Плотникова...

   - Мне известно это, как всё, что случается в городе! - с достоинством ответил полицмейстер.

   Он решил "дать урок" этому господину.

   - Я вас поздравляю.

   - Не с чем. Этот же случай известен мне в особенности, так как только благодаря чинам вверенной мне полиции сообщники г. Плотникова, собравшиеся к нему под видом гостей, остались невредимы и избегли негодования возмущённой толпы. Это ещё один случай, когда полиция, именно полиция...

   Полицмейстер снисходительно улыбнулся:

   - ...спасла врагов существующего порядка.

   И он с гордостью выпалил:

   - Странная аномалия, похожая на парадокс!

   - Однако при этом парадоксе Плотникову проломили голову.

   - Могло кончиться и хуже! - наставительно заметил полицмейстер.

   - И полиция явилась только в три часа ночи!

   - Полиция является на помощь, когда её призывают. Полиция не может насиловать людей своей помощью!

   - Но им, может быть, нельзя было выбраться из дома, чтоб послать за помощью.

   - Мне об этом ничего неизвестно. Вы говорите: "может быть". Значит, и вам положительно ничего неизвестно. Оставим говорить о том, чего мы не знаем, и перейдём к фактам. Мне очень прискорбно, что вам, - что именно вам - эта история передана, очевидно, в совершенно превратном освещении.

   - Почему же "именно мне"?

   - В виду отношений к вам г. начальника губернии, его превосходительства. Если я имею удовольствие видеть вас потому, что вы явились жаловаться на действия полиции, - я свой взгляд на это уже изложил. Я вижу в этом только новый, случай спасения полицией врагов существующего порядка. Только! Так я и доложил по начальству. На основании проверенных фактов.

   - Речь идёт о шайке...

   - Позвольте-с! Вот вы изволите выражаться: "шайка". Но позвольте-с! Если есть люди, которые позволяют себе кричать разные там "долой", то на каком основании я должен запрещать людям, которые кричат: "да здравствует"? Я - полицейский. Не более! Но и не менее! Ни-ка-ких "долоев" во вверенных мне районах я кричать ни-ко-му не доз-волю-с! Пресеку, и в самом начале. И об этом объявлено. Но если, несмотря на объявление, тем не менее, позволяют себе кричать, то у других может явиться совершенно естественно желание кричать "да здравствует". Кажется, логично? И что тут может поделать полиция? И как гг. либералы протестуют против этого, - решительно не понимаю. Кажется, по законам либерализма прежде всего-с: свобода!

   - Речь идёт не о крике, а о камнях.

   - До за до-с, как говорится-с. И к этому гг. поклонники свободы должны быть приготовлены. На днях, в собрании "истиннорусских людей" присяжный поверенный Чивиков...

   - Бывший!

   - Он ведёт дело о восстановлении его в сословии. Присяжный поверенный Чивиков очень дельно и толково сказал: "Что ж они думают? Мы не выстроим консервативных баррикад?" Выстроят!

   - Мы отвлекаемся от предмета.

   - Позвольте-с. Нет-с. Позвольте мне изложить программу. Развернуть, так сказать. Тогда вы наглядно увидите, что вы, извините меня, ошибаетесь. Не по своей воле! Я не говорю! Вас ввели в заблуждение злонамеренные лица.

   - Благодарю вас за оправда