Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь

Тихо шептала молитвы инокиня Ирина. Обвив мать руками, тесно сжав ее в объятиях, шепча слова успокоения и ласки, ждал своей участи юный Михаил.

   Вот сильнее, яснее шум за стенами тайника. Целая толпа идет по двору... Стучат, лязгают саблями...

   Ближе, ближе...

   Распахнулась дверь...

   На пороге ее стоит Иван Никитич, с ним старый польский ротмистр с сивыми усами и Сергеич. За ними поляки.

   - Дядя! - вскрикивает Миша, бросаясь к боярину. Тот наскоро обнимает племянника и взволнованным голосом бросает:

   - Сестрицы! Миша! Собирайтесь! Идем отселе! Князь Димитрий Михайлович наказал гетману всех боярынь с детьми выпустить из Москвы.

   Один общий стон облегчения вырвался из уст присутствовавших:

   - Спасены!

   - Куда, куда ты поведешь нас, братец? - метнулась молодая инокиня Ирина к боярину.

   Но последний молча взял за одну руку Мишу, за другую старицу Марфу и, наказав двум сестрам следовать за ними, вывел их из тайника на романовское подворье, оттуда на улицу. Отряд поляков с начальником-ротмистром, бряцая саблями, замыкал шествие.

   Вот миновали улицу, крестец, вышли на площадь. Там уже ждала небольшая группа людей. Седой как лунь боярин, князь Федор Иванович Мстиславский, Шереметев с семьею, Сицкие и другие семьи боярские кинулись навстречу Романовым.

   - Спасены! Спасены! - несется одним сплошным гулом по площади кремлевской. - Слава Тебе Господи! Отвел карающую руку от нас!

   Широко распахнулись Спасские ворота, и толпа заключенных русских боярынь с детьми, окруженная польской стражей, вышла из Кремля. И снова запахнулись за ними крепкие тяжелые ворота кремлевских твердынь. Теперь впереди освобожденных находилось одно русское ополчение, свои, родные русские лица.

   Но почему же так хмуры они?.. Ближе всех находятся к ним казаки Трубецкого. Их лица искажены злобой, глаза полны ненависти... Взоры, встречающие боярские семейства, горят, как у волков. Марфа ловит на себе один из таких, полных ненависти, взоров и невольным движением хватает за руку деверя.

   - Что ж это, Иван Никитич, слышь?

   А кругом, словно рокот прибоя, нарастает казачий ропот... Голоса крепнут, растут...

   - Ишь, вороги наши! С ляхами якшались погаными! В Кремле цельный год запирались! Ограбить их за это! - выделились яснее и громче отдельные голоса.

   И крепче уже сомкнулось кольцо бунтующих вокруг беспомощных и безоружных боярынь. Кругом всюду замелькали грозные лица... Угрожающие движения... Злым огнем сверкающие глаза... Все это не предвещало ничего доброго для несчастных беззащитных семей боярских. Вот вырвался из толпы дюжий донской казак и вплотную подошел к старице Марфе, глядя жадным взором на меховое ожерелье, обвивавшее ее плечи. Минута - и протянулась за добычей дерзкая рука казака. Вдруг юный Михаил метнулся между ними.

   - Не смей подходить к матушке! - прозвучал его звонкий голос, исполненный каких-то, Бог весть откуда появившихся, властных ноток. И гордо, с острасткой, блеснули молодые смелые глаза юноши... Этот взгляд больше грозного окрика боярина Ивана Никитича подействовал на казака, он отступил, смущенный, перед смелым взором полуюноши, полуребенка.

   В тот же миг, вооруженный с головы до ног, подскакал к толпе боярин князь-воевода.

   - Добро пожаловать! - произнес князь Димитрий Михайлович, сходя с коня и приветствуя кремлевских сиделбцев. - Ведомы нам были муки ваши и долготерпение... И наказали мы ляхам выпустить вас... Животы их зато целыми сохранить посулили, когда станем брать приступом ужо Кремль... Свободны вы, матушки боярыни. Куды прикажете, туды и доставим вас всех. Дома здешние разорены у многих из вас, так я приказал в Китай-городе палаты заготовить на случай... На первое время потеснитесь пока что...

   Потом он с низким поклоном склонился перед старицей Марфой и Иваном Никитичем с сестрами и племянником и добавил:

   - А вас, господа бояре и боярыни Романовы, куды доставить прикажете?

   Старица Марфа задумалась на мгновенье, нахмурила чело, провела рукою по лицу.

   Нет, нет, в Москве ей не место ныне. Слишком глубоко и много настрадалась она, чтобы оставаться в этом гнезде разрушения и муки. Да и небезопасно это. Еще, не приведи Господь, крепче озлобятся против них казаки. Не поняли они, что не по своей воле заодно с врагами отсиживались, запертые поляками, семьи русских бояр в Кремле. Довольно с нее пережитых ужасов и страхов!.. И трепещущим голосом она проговорила:

   - Вели нас доставить отселе в Кострому, княже, в нам дарованную Ипатьевскую обитель. Отдохнуть и помолиться душа просит после всех горестей, обрушившихся на нас...

   - Твоя воля, матушка боярыня-старица! - поклонился ей снова главный воевода.

   Казаки, еще незадолго до того смотревшие с ненавистью на боярскую семью, теперь с тихим ропотом отхлынули назад, совещаясь между собою:

   - И впрямь, видно, не по своей воле в осаде с ляхами якшались бояре! Правы да невинны они, ежели сам князь-воевода оказывает им честь да почет.

  

  

   Еще через неделю побежденные голодом, измученные годовою осадою поляки сдались.

   Ворота раскрылись настежь, и ополчение вошло в полуразграбленный Кремль.

   Торжественно был отслужен молебен в Успенском соборе. Сам Дионисий, настоятель Троице-Сергиевской лавры, во главе ополчения, первый вошел в собор. Зазвонили колокола во всех уцелевших после пожара и разорения церквах московских, и толпы измученного народа, разбежавшегося по окрестностям, стали стекаться в

   Москву. Король Сигизмунд повернул с дороги обратно, узнав о сдаче Кремля.

   Лишь только отдохнули немного от всех пережитых ужасов москвичи и земское ополчение, как о новом, важном и радостном событии оповестил народ князь Димитрий Михайлович Пожарский.

   Решено было избрать царя "всей землею". Полетели гонцы с грамотами по всей России, по всем городам русского государства с приказом немедленно присылать выборных людей, из духовного, боярского, дворянского и торгового сословий, из посадских людей и уездных. По десяти выборных из каждого города.

   Когда они съехались, был назначен трехдневный пост. Служились молебны. Молились Богу усердно, чтобы вразумил людей, кого выбрать в цари. Великий собор избирающих долго не мог прийти к окончательному решению. Подавались записи за бояр старинных русских родов, назывались имена князей Голицына, Мстиславского, Трубецкого... Называлось тихо и нерешительно и другое имя...

   Земский собор раскалывался. Начинались распри. Разгоралась борьба сторон.

   И вот в одно из заседаний из толпы галицких выборщиков выступил человек, дворянин родом. Заявил он, что ближайшими по крови и родству русским царям являются бояре Романовы. И тотчас же следом за этим на столе перед князьями, боярами и воеводами очутилась записка с уже несколько раз произнесенным на соборе именем. Ее торжественно положил на стол какой-то донской атаман.

   - От меня запись эта, принимай, князь-батька! - произнес он, смело выступая вперед. - Кому же, как не ему, быть царем? - произнес он отчаянно и твердо на всю палату.

   Мертвое молчание воцарилось в Грановитой палате.

   Во время этой полной тишины в голове донца-атамана быстрее молнии промелькнула снова, едва ли не в сотый раз, картина осажденного Кремля... широко раскрытых ворот крепости и выхода из нее боярынь...

   Необычайно ярко представилось атаману, как метнулись было его казаки к освобожденным, с целью ограбить боярские семейства...

   И он не остановил их...

   Был и он сам озлоблен, как и товарищи его, на всех кремлевских сидельцев, хотел ограбить, унизить их всех, отплатить им за сидение с ляхами в осаде...

   И вдруг появился мальчик, юноша, смелый и прекрасный в своей отваге, и крикнул на одного из казаков властным голосом, полным негодования и гнева!.. Его неожиданный крик, осадивший первого казака, приковал к месту других. Было что-то царственное в этом юноше, в пылающем взгляде его молодых глаз.

   И, вспомнив о нем еще до подачи своей записки, донской атаман вспомнил заодно и происхождение от царской крови этого юноши. Он, этот юноша, внук царицы Анастасии, жены Грозного, он двоюродный племянник последнего прирожденного царя Федора Иоанновича. Так ужли ему, происходящему от царского корня, уступить престол другому?

   И донской атаман смело, следом за галицким дворянином, начертал избранное им имя на своей записи.

   - Какое ты писание подал, атаман? - спросил князь Пожарский, принимая свиток.

   - О природном царе Михаиле Федоровиче Романове, - твердо, не сморгнув, отвечал донец.

   Велика была сила такой уверенности, и она решила дело.

   Собор всколыхнулся сразу. На устах всех зазвучало имя того, кто являлся достойнейшим престола российского.

   Были разосланы снова люди по всем городам с поручением узнать мнение народное о выборе собора. И всюду звучал один ответ, не хочет народ иного царя, опричь юного Михаила Романова!

   В Неделю православия 21 февраля 1613 года было назначено последнее торжественное заседание собора в Успенском соборе. Все выборщики подали записи снова, и в каждой записи стояло одно имя:

   - Михаил Федорович Романов.

   Тогда духовенство с боярами вышли на Красную площадь спросить москвичей о их согласии выбрать предложенного царя и не успели еще дойти до Лобного места, как несметные толпы собравшегося здесь народа загремели на всю площадь:

   - Михаила Федоровича Романова хотим на царство! И бурною волною прокатились эти слова по всей Москве, по всей Руси православной...

  

  

   Зима в том году стояла снежная и пушистая на редкость. Но то и дело давал себя чувствовать крепкий мороз. Кружила метель с утра и слепила глаза прохожим. Свистел и завывал ветер.

   На краю села Домнина, окруженного со всех сторон лесами, приютилась на реке Шаче обширная боярская усадьба. И самое Домнино, и более пятидесяти семи поселков и деревень, прилегавших к нему, и ближайший, находившийся в нескольких верстах под Костромою Ипатьевский женский монастырь - все это принадлежало сейчас боярыне-инокине Марфе Ивановне с сыном. Но самой боярыни не было сейчас в Домнине, она проживала в Ипатьевском монастыре, под Костромой.

   В хорошо, заново отделанных палатах устроилась старица Марфа со своим любимцем сыном и молодою инокинею Ириною, младшей своей золовкой.

   В далекой Москве осталась княгиня Черкасская. Остался там же и Иван Никитич. Маленькая семья уменьшилась заметно. Но от этого еще крепче сплотились трое людей, заброшенных сюда, в глубь России, в тихую костромскую глушь. В Москве шли выборы, волновалось и шумело людское море. А в Ипатьевский монастырь не долетали никакие слухи из далекой столицы, ничто не смущало покоя обители, никакие мирские толки. Тишь да гладь царили здесь. Молитвы, пост, службы церковные, задушевные семейные беседы да тихая скорбь по томившемуся в плену Филарету заполняли все время двух инокинь и юноши Михаила.

   Нередко удосуживался юный Михаил в обществе своего верного дворецкого-дядьки Сергеича наезжать в Домнино, куда старый знакомый, староста Иван Сусанин заманивал его охотою на зайцев да лисиц в обширных окрестных лесах. Гащивал с дядькой по нескольку дней в своей усадьбе Миша под присмотром двух заботливых стариков, а потом снова возвращался в обитель к матери, и снова текла там, под звон обительских колоколов, тихая монастырская жизнь этого, отрезанного от всего мира, глухого гнезда.

   Ныне с особенной радостью приехал вместе с Сергеичем Миша в усадьбу. Сусанин оповестил его несколько дней назад, что открыл новые следы зайцев. Предстоял веселый лов, большое развлечение среди однообразной монастырской жизни.

   С вечера улегся пораньше Миша. В ночь поднялась метель.

   Под свист ее спалось так хорошо и сладко, а наутро, едва проснувшись, юноша увидел слюдовые оконца, запушенные снегом. Увидел и вспомнил предстоявшую потеху. Ужли же ей помешает метель?

   - Сергеич! Давай терлик на куньем меху! Да валенки теплые! Небось в них никакой мороз не прошибет! - крикнул юноша, приподнимаясь на постели.

   Но старый дворецкий, обычно ночевавший подле в сенях, на этот раз не откликнулся на зов своего боярчика.

   Вместо того шла какая-то странная суматоха в сенях... Заговорили два голоса, спорили о чем-то как будто жарко. Потом затихали снова и опять говорили приглушенно, очевидно, с опаскою разбудить Мишу.

   Он помедлил немного, выжидая...

   И снова крикнул:

   - Сергеич!

   Дверь распахнулась. Верный дядька очутился на пороге горницы. На нем лица не было. Губы дрожали, руки тряслись, глаза, исполненные тревоги, в отчаянии и страхе смотрели на Михаила.

   Точно ножом резануло по сердцу юношу.

   - Что случилось? Занемогла матушка? Гонца прислали из обители? - взволнованно срывалось с уст юноши.

   - Дитятко мое! Боярчик мой! Здорова матушка... Не ей, а тебе грозит опасность... Тебя злодеи добиваются... Гибель тебе грозит! - не выдержав, кидаясь к Мише, всхлипывая, едва произнес Сергеич.

   - Мне?! Какие злодеи? Откуда ты это взял? Кто, кто они? - забросал дядьку вопросами Миша.

   - Батюшка! Сам не ведаю... Богдашка Сабинин, зять Сусанина, сейчас из Деревенщины примчал... Сказывает, какие-то воровские люди, не то ляхи, не то разбойники, тебя добиваются... Ищут окрест Домнина. В Железноборовской обители ночевали нынче, всего в пятнадцати верстах отсель, и в Деревенщину дошли. Староста туды с вечера ехал на дровнях за силками для лисиц, ради потехи твоей милости... А они как набегут... Дочку свою Сусанин укрыл в тайнике, а Богдана к тебе прислал. Наказал просить твою милость скореича на коня садиться да в Ипатьевскую обитель скакать к матушке, а он тем временем воровских ляхов в сторону от Домнина отведет... Окручивайся, Христа ради, боярчик, скореича... Да не в терлик боярский, а в простую одежу, благо полушубок да шапка найдутся у дворовых людей. А то могут узнать.

   И Сергеич, трясясь от волнения, принялся помогать своему боярину одеваться.

   - Впусти Богдана! Пускай расскажет все! - кратко приказал дворецкому Миша.

   Вошел молодой крестьянин, женатый на дочери домнинского старосты, живший в дальнем поселке Деревенщине, и подтвердил все сказанное Сергеичем.

   Какие-то неведомые люди встретили Сусанина в то время, когда он ехал к зятю за силками для боярчиковой потехи, и велели ему проводить их туда, где жил молодой боярин Романов.

   - А рожи у них зверские-презверские, и промеж себя они все шушукаются да то ихнего короля, то какого-то царя молодого московского поминают. По-ляшски все говорят, не понять хорошо-то, а ровно про это! Тесть-то, не будь дурак, и привел их к моей избе. Велел жену спрятать да их покормить для времени. А сам меня сюда снарядил да велел тебе наказать, чтоб духом скакал в обитель по домнинской дороге, а сам он их туды заведет, куды ворон костей не заносит, потому хорошо видать, что не с добром пожаловали они сюда, - закончил свою речь Богдан Сабинин.

   - И то, боярчик, мешкать нельзя! Убьет матушку-старицу, коли што случится с тобою! - взмолился Сергеич.

   Недолго колебался Миша. Как живой встал перед ним образ матери, любящей беззаветно своего "голубя Мишеньку". Уже ради нее надо было спасаться, бежать от шайки злодеев. Ведь один он у нее, Миша. Без него что станется с родимою? Но Сусанин? Что сделают с ним злодеи?

   Сердце облилось кровью в груди юноши, когда он подумал об этом.

   Но уже поздно было спасать Сусанина. Он находился среди воровского отряда. Один Бог только мог его спасти. А ему, Мише, там, в обители, о здравии раба Божия Ивана молебен отслужить надо. И может, отведет руки злодеев от верного слуги Господь!..

   Эти быстрые мысли проносились в голове юноши, пока он снаряжался в путь.

   Получасом позднее два просто, почти бедно одетых всадника неслись во весь опор по домнинской дороге. Вот проскакали полесок... завернули на костромскую дорогу и к вечеру уже стучали в ворота Ипатьевского монастыря.

   И старица Марфа, уже чуявшая какую-то беду инстинктом своего любящего материнского сердца, с рыданьем обняла вернувшегося сына...

  

   Медленно, едва передвигая ноги, пробирался по глухому лесу небольшой отряд. Метель и вьюга кружили немилосердно. Польские гайдуки и жолнеры, с усатым паном ротмистром и несколькими мелкими начальниками во главе, по колено в снегу, выискивали дорогу. Их было человек шестьдесят. Впереди бодро и спокойно шагал Сусанин. Не впервые приходилось ему бродить по этому лесу, где он бил рябчиков и тетеревов по осени, зайцев и лисиц зимой. Внимательно прислушиваясь к далеко не понятной для него польской речи, старик успел, однако, схватить отдельные слова. И из них догадался о решении поляков.

   Шайка "воровских ляхов" искала Михаила, чтобы убить его. Это было для него ясно. Но почему и за что убить юного, никому не причинявшего зла боярчика, - этого Сусанин понять не мог... В душе его с первой же минуты встречи с ним отряда уже назрело решение: отвести густым лесом, как можно дальше от Домнина, поляков, дать возможность молодому боярину ускакать под Кострому и завести поляков куда-нибудь подальше в глушь... А там хоть смерть... Лишь бы спасти своего молодого хозяина... Лишь бы вернуть старице Марфе ее единственное детище, лишь бы отслужить боярам-господам свою верную службу... Рад он на пытку и смерть пойти для своих господ.

   Эта мысль так воодушевила старика, что он обернул сиявшее лицо к медленно подвигавшимся за ним, уставшим до полусмерти ляхам.

   - Поусердствуйте еще малость, господа паны! - произнес он с улыбкой. - Вот свернем за эти деревца и на дорогу выйдем. Тутотка, как есть, дорога быть должна.

   Высокий, худой и посиневший от холода ротмистр, кое-как понимавший по-русски, закричал, коверкая слова:

   - Песья кровь! Москаль проклятый! Он еще смеется! Застыли мы... Холод, вьюга, а ему и горя мало!

   И рукояткой сабли он со злобой ударил Сусанина по плечу.

   Тот проглотил обиду и, не изменяя приветливого выражения лица, произнес как ни в чем не бывало:

   - Полно, не гневайся, пан. Нешто я виноват, что метелицу да вьюгу Господь посылает? Говорю, к вечеру поспеем, ничего, что сбились с пути, к Домнину как раз выйдем.

   - А ты не врешь? - вступил в разговор, также коверкая слова, молодой шляхтич.

   - Зачем врать? - усмехнулся Сусанин. - Нешто мне жизнь не дорога? Ишь, вас сколько, а я один, и сабли у вас опять имеются.

   - Да! - самодовольно усмехнулся начальник. - Ты прав, старик, с нами шутки плохи!

   Опять потянулись поляки, тяжело вытаскивая ноги из снега, среди воющей и носившейся вокруг них метели. А дороги все не видать... Вон сгустились деревья в лесу... Зловеще каркнул ворон над головою... Стали медленно и бесшумно падать зимние сумерки...

   Сусанин хорошо знал место. Еще пройти с полверсты, и поредеют деревья. Покажется у опушки село Исупово, отстоящее от Домнина более нежели на двадцать верст.

   - Ходу, ходу, господа паны... Ужотка сейчас и у места будем! - умышленно ободряющим голосом обратился к своим спутникам старик.

   Поляки снова с бранью и угрозами запрыгали по сугробам.

   Еще прошло около получаса. И снова старший начальник крикнул:

   - Клянусь именем Иисуса, здесь нет и не будет дороги! Старик нас обманул!

   - Так и есть, панове! - присоединил свой голос и другой лях.

   И вся шайка загалдела, зашумела, перекрикивая друг друга.

   Ротмистр, лучше других понимавший и говоривший по-русски, обратился к Сусанину:

   - Эй ты, москаль лукавый, остановись... Давай ответ, прямым ли путем ведешь ты нас к русскому царю?

   Сусанин выронил из рук посох от неожиданности. Лицо его отразило самое искреннее изумление.

   - К царю? К какому царю, господа паны? Никакого царя не знаю... не ведаю, - произнес он растерянно, почти со страхом.

   - Ишь, притворяется старая лисица. Неведомо тебе, што ли, что твой боярин, Михаила Романов, в цари всею Русью избран? И ловок же ты лукавить, старик, - злобно расхохотался начальник отряда.

   Только тут понял Сусанин, кого спас он от воровской шайки злодеев-ляхов в этот день. Не только боярчика любимого, не только господина и хозяина своего, но и властителя всего Московского государства, русского царя православного, спасителя, солнышко красное разоренной и обездоленной Руси!

   Так вот кого избрали лучшие люди в Москве на царство! Его ненаглядного любимчика, его желанного боярчика Мишеньку! Точно солнечный луч скользнул по просветленному лицу старика и отразился в его глазах. Дрогнули захолодевшие губы... Трепещущей рукой снял он шапку, поднял глаза к небу и истово перекрестился несколько раз.

   - Великий Боже! - произнес старик с благоговением. - Тебя благодарю, Творец Небесный, что сподобил меня отвести удар врагов от главы народного избранника!

   Потом он медленно повернулся лицом к отряду и, вперив глаза в лицо начальника, бесстрашно произнес:

   - Обманул я вас, господа паны... Недаром почуял я, что на лихое дело позвали вы меня... Не найти вам царя московского... В надежной защите юный избранный батюшка государь... Сделайте со мной, што хотите, не видать вам Михаила Федоровича, на многие лета хранит его Господь!

   Едва успел произнести свою речь Сусанин, как с дикими криками несколько поляков накинулись на него.

   Взвились и скрестились с лязгом несколько сабель, еще не решаясь, однако, нанести удар.

   Но тут, дрожа от ярости, крикнул своим людям пан начальник:

   - Бейте его! Он завел нас, собака-москаль, на погибель! Бейте насмерть проклятого москаля...

   И в тот же миг несколько сабель опустились на голову Сусанина.

   Старик упал, обливаясь кровью, алым пятном выступившею на снегу.

   Уже стекленел взгляд умиравшего, в то время как губы его шепнули еще раз, в последний:

   - Благодарю Тебя, Господи, что сподобил умереть во спасение моего боярчика-царя.

   И он закрыл глаза...

  

   День 13 марта выпал радостный и светлый на диво. Таявший снег сбегал быстрыми весенними ручьями, отливая всеми цветами радуги на раннем весеннем солнце. Весело чирикали воробьи на дорогах, обрадованные первому теплу... Беспокойно гулькали голуби на монастырской колокольне...

   Но вот гулко ударил большой обительский колокол, призывая к обедне. Изо всех келий, со всех углов монастырских темною вереницею потянулись черные фигуры инокинь.

   Шли инокини не спокойно, как всегда в обычное время, а с тревожными, хотя и тихими переговорами. Чудное происшествие случилось в монастыре. Еще с вечера, перед вечернею, в обитель приехали гонцы из города и оповестили старицу Марфу о том, что наутро к ней собирается великое посольство. Потрясенная и взволнованная, старица наказала явиться посольству в этот день перед обеднею. А зачем и для какой цели должно было явиться посольство, никто и не знал в монастыре.

   Об этом-то и перешептывались по 'дороге к собору молодые и старые инокини.

   Громче и чаще загудел большой монастырский колокол. Гул его разбудил юного Михаила Романова, сладко спавшего в своей обительской светлице.

   Юноша стремительно вскочил с постели, протирая глаза.

   "Что должно случиться нынче?" - вспыхнула быстрой зарницей мысль в его голове.

   Да... Сказывала матушка, что собирается к ним в обитель нынче посольство из Москвы... Может, о батюшке что сообщат ему, Михаилу. То-то была бы радость! Печально начался нынешний день. Просил он протопопа обительского отслужить панихиду после обедни по невинно убиенном крестьянине Иване, положившем жизнь за своего молодого боярчика под оружием злодеев-ляхов... Грустно было Мише, вспоминавшему своего верного слугу... Даже предстоявшая встреча с посольством отошла на второй план... Не выходил из мысли старый Сусанин, баловавший в детстве его, Мишу, и его покойную Таню, сестру... Ласковый, добрый старик... Охоты да ловы в милом Домнине вспомнились ему вместе с тем же Иваном... Больно сжалось сердце у юноши...

   Через несколько дней после гибели Сусанина Богдан Сабинин, нашедший его труп в лесу, оповестил о смерти тестя юного Михаила и его мать. Горько сокрушались о геройски погибшем старике Романовы. Не переставал сокрушаться и теперь юный Михаил.

   "За что? За что столько горя в жизни? - мелькнула тяжелая мысль в голове юноши. - За что добивались его, Мишиной, гибели ляхи? За что погиб Сусанин, за что томится в плену батюшка, отец любимый? Что сделал злого им его отец и он сам, Миша, что одного томят пленником, другого собирались погубить..." - носились вихрем смутные мысли в голове юноши. Потом мысли невольно перешли на другое, на тяжелые времена, наступившие на Руси, разоренной после вражеского нашествия и внутренней смуты... Не только верные сыны ее погибают, сама родина не могла еще подняться от разорения... Совсем загрустил Миша... И яркое мартовское солнышко не радовало больше... И синее по-весеннему небо не вызывало улыбки на его устах... А соборный колокол ухал, точно вздыхал над чем-то, и его тяжелые удары в это утро еще печальнее настраивали юношу.

   Неожиданно и стремительно вошел в светлицу Сергеич.

   - Вставай, сокол мой, боярчик мой, батюшка, вставай скореича, - заговорил торжественно старик. - Матушка-старица давно дожидается. Подошла несметная толпа к обители нашей... Во главе духовенство с иконами и хоругвями... Тебя и матушку просит пожаловать посольство... Поспешай, боярчик... Кто знает, може, с хорошими вестями присланы духовенство и бояре из Москвы... До тебя прислано, говорит народ.

   И с этими словами верный дядька помогал спешно одеваться своему любимому боярчику... Он накинул на своего любимца лучший парчовый кафтан и отороченную дорогим соболем шапку и с тем же торжественным лицом вывел его за руку из светлицы. Старица

   Марфа ждала в своей келье сына, и лишь только он появился, молча обняла его, глубоко заглянула в задумчивые глаза юноши и повела его к воротам монастыря...

  

  

   От костромской заставы до самых ворот обители все было черно от толпы народа...

   Впереди ярким пятном выделялось духовенство в парчовых ризах...

   Архиепископ Феодорит с тремя архимандритами, с троицким келарем Авраамием Палицыным и с протопопами были впереди... Над головами их плыла чудотворная икона Владимирской Божией Матери... За нею другие, местные, из костромских церквей...

   Развевались хоругви... Золотой рекой своих ярких лучей заливало их солнце червонным заревом, играя на ризах икон, на золоте и парче облачений духовенства, на цветных полотнах хоругвей.

   Марфа с сыном во главе толпы монахинь вышла к посольству через главные ворота обители.

   Старец Дионисий при виде ее выступил вперед... Приблизился к Михаилу и его матери... Толпа замерла в ожидании...

   - "Всяких чинов всякие люди, - задрожал среди восстановившейся разом тишины старческий голос архимандрита, обращенный к Михаилу, - тебе, великому государю, бьют челом умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от распленения, от польских и литовских людей, собрать воединство, принять под свою государеву паству, под крепкую высокую свою десницу... Всенародного слезного рыдания не презрить, по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государем и великим князем всея Руси быть. И пожаловать бы тебе, великому государю, ехать на свой царский престол в Москву и подать нам благородством своим избаву от всех находящих на нас бед и скорбей" (Начало наказа, данного в Москве посольству к Михаилу.)

   Старческий голос задрожал слезами и оборвался на мгновение.

   Но, встретив недоумевающий, встревоженный взор живых юношеских глаз Михаила, обрел в себе новую силу речи старик. И.снова зазвучал его голос мощно и сильно, хорошо слышимый до последнего слова.

   Теперь этот трепетный голос просил Михаила не презрить просьбу народную и своим согласием вступить на престол московский, спасти разоренное полузагубленное государство.

   - "Господь умудрил люди Своя... Перстом Своим отметил Своего избранника... Сам умудрил, кого выбрать на царство, весь народ Свой наставил на том!.. Ужли пойдешь против воли Господа, избранный Богом?"

   Последние слова особенно четко пронеслись и замерли в весеннем воздухе. Михаил поднял голову.

   Во все время речи старца тысячи мыслей кружились в его голове...

   Так неожиданно быстро, так странно и жутко было для него это известие!

   Он, совсем еще юноша, даже почти мальчик, тихо проживающий с матерью после всех перенесенных бедствий здесь, в этой глуши, он избран всею землею Русскою в цари!

   Михаилу казалось, что это сон, что он спит и грезит, что стоит ему только закрыть и снова открыть глаза, как исчезнет это странное и жуткое виденье...

   И самое посольство, и речи Дионисия, и толпа народа - все окажется сном... Но дивное виденье не исчезало...

   Почтенный старец Дионисий стоял перед ним. И слезы текли по его впалым щекам.

   - Согласись быть царем, спаси Русь православную от разрухи! - молили теперь чуть слышно старческие губы.

   Вихрь мыслей закружил Михаила. Мгновенно пронеслись тяжелые картины постепенной гибели Руси, смена царей... Смуты... Убийства... Лихолетье...

   Ужасные времена!

   Весь вздрогнув, он сжал руку матери... Взглянул в ее лицо...

   О, как бледны и тревожны ее черты! Каким ужасом наполнены глаза старицы! Сейчас она похожа на вспугнутую орлицу, готовую защищать от гибели своего единственного детеныша...

   И при виде этого милого лица, искаженного страхом за участь сына, при виде этих нечеловеческих страданий сердце захолонуло в груди Михаила...

   - Нет! Нет! - вырвалось непроизвольно из груди юноши. - Не могу, не хочу, не смею я быть царем московским! - и слезы брызнули из его глаз.

   И словно эхом за ним задрожал трепещущий голос Марфы...

   Заговорила, едва держась на ногах, старица...

   Видит Бог, не может она отдать юного сына на гибель, когда Русь разорена от смуты, когда самое тяжелое время сейчас в Московском государстве... Не справиться все едино юному мальчику-царю... Погибнет он... Народ ненадежен... Свели Федора Годунова, свели Шуйского с престола, погубили, предали их... Нет, такой участи она, Марфа, не уготовит сыну! Нет на это ее благословения!

   Силой отчаяния и безграничной материнской любви повеяло от этих слов...

   С сокрушением слушало ее речи посольство... Падали последние надежды спасти воцарением настоящего природного русского царя гибнущую Русь.

   - Господи, размягчи сердце старицы! - шептал Дионисий. - Умудри ее великой силою Своей!

   Снова загудели колокола Ипатьевской обители.

   "Во храме Божием должны смириться мысли о житейском", - мелькнуло у многих членов посольства в мыслях, и все двинулись в монастырский собор...

   Отслужили обедню... И, выйдя на амвон, прочли грамоту об избрании всем народом юного Михаила.

   И снова вслед за этим зазвучал голос Дионисия под сводами храма.

   - Весь народ избрал юного государя через указание Самого Господа. Так неужли отклонишься и сейчас, надежа Руси?

   Михаил, всю обедню стоявший подле матери и горячо молившийся все время, вздрогнул невольно при этом восклицании.

   Он надежда Руси?

   О нем пишется в грамоте, что один он своим согласием может только спасти Русь? А может, и на самом деле, пожертвовав собою, он своим согласием хоть отчасти поможет восстановлению родины... Великий Боже! Неужели идти ему против воли Господа и народа?

   Между тем Дионисия заменил Феодорит. Полилась мощная речь келаря-проповедника.

   В ней говорилось о горе народном, о надежде рухнувшей, о печали и отчаянии в случае отказа государя царя.

   И о плененном митрополите Филарете, томившемся в польском плену, упоминалось в ней... И о гневе Бо-жием в случае отказа Господнего избранника...

   Последнее упоминание словно огнем опалило душу юного Михаила...

   Горе народное, муки государства, разруху, лихие времена - все переживет он на престоле без единого укора и слова ропота, если родимый батюшка будет подле наставлять его советами, помогать мудростью и опытом. Лишь бы скорее вызволить его из плена Литвы...

   И весь вспыхнул и загорелся от этой мысли Михаил. Да, с таким советником дерзнет вступить он на трон московский!..

   Юноша выпрямился, поднял голову... Смелым огнем загорелись глаза...

   Он повернул просветленное лицо к матери.

   - Благослови, матушка! - произнесли тихо, но отчетливо уста избранного царя.

   Марфа подняла голову, отодвинула черную иноческую наметку от глаз, взглянула на сына... И не узнала его.

   Куда девалась недавняя робость в лице юноши?.. Куда исчезли страх и сомнения, смешанные с отчаянием, из этих молодых глаз?

   С лица этого полуребенка глянул на нее юный муж, готовый идти на подвиг и жертву, которой требовал от него русский народ.

   С тихим рыданием обвила руками эту бесконечно дорогую ей голову Марфа... Прижала ее к себе...

   Потом, выведя на середину храма сына, положила трепещущие руки на его юную голову и произнесла на всю церковь глубоко взволнованным голосом:

   - Пути Господа неисповедимы... Да будет воля Его... Благословляю сына вступить на трон московский...

   Народ упал на колени, проливая слезы. Громче, торжественнее зазвонили колокола... Архиепископ подошел к юному государю и вручил ему царский посох.

   Начался благодарственный молебен...

   Михаил Федорович Романов считался с этой минуты московским царем.

   На левом клиросе среди инокинь-клирошанок стояла бледная и взволнованная инокиня Ирина.

   Находясь в толпе черниц с минуты вступления посольства в обитель, бывшая боярышня Настя не переставала трепетать, внимая речам послов и ответам на них невестки и племянника.

   Горячо молилась за обеднею прежняя Настя, молила Бога умудрить сердце юноши и наставить его мысли на правильный путь.

   В ее собственном сердце жило непоколебимое сознание, что дорогой ее Миша должен согласиться на просьбы народные. Она верила в то, что вымолила и она отчасти своими грешными молитвами счастье для этого юноши, которого поднимала на ноги вместе с его матерью в долгие годы несчастий и ради счастья которого принесла в жертву свою любовь, молодость и собственную долю. Как молнии проносились быстрые мысли в голове молодой инокини, вспоминавшей то время, когда она, позабыв себя и свою личную жизнь, накрыв монашеским клобуком молодую голову, решила посвятить себя до могилы молитве за близких ей людей...

   Одна только смиренная келейка была свидетельницей ее горячих слез и пламенных молитв. Счастья Мише, ненаглядному племяннику, счастья брату любимому и невестке и всем близким просила у Бога в этих молитвах Настя.

   Давно спит в могиле князь Никита, горячо любимый ею и отвергнутый ради принесенного ею, Настей, Богу обета... Еще раньше умерли братья в ссылке, погибла Танюша-голубушка, не перенеся смерти мужа...

   Ее жизнь разбита, но зато оставшиеся в живых будут счастливы. В этом убеждена глубоко самоотверженная и чистая душа девушки. Красным солнышком Руси взойдет на престол едва не погибший ее дорогой племянник. Вернет брата из ссылки, даст покойное существование близким под крылышком своим...

   - Только умудри его, Господи, только наставь согласиться! - шептала молодая инокиня, и холодный пот градом лился по ее лицу, и слезы капали на черную власяницу. И когда прозвучал впервые твердый и звонкий голос Михаила, возвещавший о своем решении, она, как подкошенная, упала на колени с залитым слезами лицом, и тихим облегченным стоном вырвалось из ее груди:

   - Благодарю тебя, Господи! Царица Небесная! Кончились муки наши великие... Посетил Ты милостию Своею наш романовский род!

   И, замирая, припала пылающей головой к каменным плитам храма...

  

  

   С самого раннего утра 11 июля 1613 года на высокой звоннице колокольни Ивана Великого ударил глухим ударом колокол...

   Ему кряду же отозвались все прочие колокола церквей московских, и пошел по всей Москве "малиновый перезвон", словно в Светлую Христову заутреню.

   И толпы народа еще до восхода солнца затопили Красную площадь.

   В Успенском первопрестольном соборе в это знойно-прекрасное летнее утро происходило царское венчание. Между двух столбов был устроен "чертог", или "чертежное место". На нем был царский трон, обитый золотой парчою и украшенный самоцветными каменьями.

   Возле находилось место митрополичье. Справа аналой с царским крестом, шапкою Мономаха, бармами, скипетром и державою.

   На царском месте восседал юноша - "всею землею" избранный царь Михаил Федорович. Князь Димитрий Пожарский и князь Иван Черкасский, родственник князя Бориса, торжественно привели сюда юного царя, поддерживая его под руки. Венчание на царство совершал митрополит Казанский Ефрем.

   Хор митрополичий прогремел многие лета царю. Служили молебен...

   Яркое солнце ударяло в стрельчатые окна собора, заливая лучами золото, платно (одежду царя), драгоценный венец Мономахов и юное светлое лицо полуюноши, полуребенка, сознательно принявшего на себя тяжелый подвиг царствования в это смутное время на Руси.

   Митрополит Ефрем благословил, осенив царя крестом, и призвал на голову избранника Божия Господнюю милость и благоволение.

   Снова загремело многолетие хора, и в полном облачении юный государь вышел к народу, затопившему собою площадь. Под громовые клики восторженной радости, возвратясь в собор, юный царь обходил храм, поклоняясь праху своих предшественников, московских царей.

   Торжественно завершилось коронование обедом в Грановитой палате. V

   Многими царскими милостями ознаменовалось это торжество.

   Князь Пожарский, которому так много обязана была Русь в тяжелое для государства время, был назван в бояре. Козьма Захарович Минин пожалован в дворянское достоинство.

   Не забыл юный государь и других спасителей Руси. Всех награждал он щедрою рукою. И далекий домнинский подвиг героя-спасителя Ивана Сусанина не был забыт Михаилом. Зять варварски убитого народного героя, Богдан Сабинин, с женою и детьми, со всем их потомством, были наделены землями и освобождены от всех податей и повинностей.

   Но больше всех других начинаний одна мысль, одно решение не давали покоя юному царю. В далекой Литве томился в плену его отец, митрополит Ростовский. Война, объявленная Польше, продолжалась. И только через пять лет по своем воцарении, по заключении перемирия с поляками в селе Деулине, все еще добивавшийся московского престола Владислав, юный