Главная » Книги

Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь, Страница 5

Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь


1 2 3 4 5 6 7 8 9

   После напутственного молебна, под горячие пожелания всего Мурьинского погоста, две тяжелые громыхающие каптаны выкатились из селения. В передней сидели московские послы, в задней две боярыни, Настя и дети.
   Густыми темными мурьинскими лесами шел их путь на Кострому. Останавливались для отдыха лошадей и для ночевок. И всякий раз на остановках появлялось у окна каптаны молодое, ласковое лицо князя Никиты. Он протягивал руки, высаживал детей из каптаны и возился с ними, пока отпрягали и кормили лошадей.
   И Настя не могла не чувствовать ответной ласки и благодарности к юноше за его участие к ее любимцам.
   Чем ближе подходил конец их пути, тем теснее росла и крепла эта дружба.
   А темные леса между тем редели. Реже попадались хвойные деревья, чаще лиственница. Белые стволы березок южнее заменялись тополями и липами, опушенными белым инеем.
   Еще проползла и канула в вечность новая неделя.
   Выехали на берег Волги, тронутой первым тонким сальцем-ледком. Свернули в сторону от ее берега и опять погрузились в густые, на этот раз костромские леса.
   В сорока пяти верстах от Клон остановились последним привалом среди дремучего леса у ворот бедной, маленькой Тихвино-Луховской обители.
   Засуетилась малочисленная братия убогого лесного монастыря, высыпала навстречу именитым опальным.
   Узнали иноки с игуменом прежних жертвенников-благодетелей, кинулись к опальной боярыне и к ее детям.
   А вечером на всенощной с особенным старанием выводил хор клирошан священные стихиры и песнопения, давая торжественное настроение горячо молящейся опальной семье.
   С печалью и невыразимым сочувствием смотрела на эту семью вся обительская братия, сливая свои молитвы с молитвами опальных бояр...

***

  
   Так вот они, Клоны!
   Чудесно приютилось среди суздальских лесов глухое, малообитаемое местечко. Небольшое село раскинулось на опушке леса, обведенное кольцом непроходимой чащи. За селом - речонка с мельницей, а поодаль - двор с избушкою и крошечной второй пристройкой для служб. Высокий частокол поднимается наравне с крышей. У ворот ждут двое людей. Ждут прибытия хозяев.
   К сумеркам только показываются из леса две дорожные боярские каптаны.
   Высокий старик поднимается с завалинки и, приставив руку к глазам, по привычке скорее, нежели от солнца, потому что октябрьское солнце давно нынче перестало светить и ушло на покой, пристальными и зоркими глазами всматривается в даль.
   - Никак, едут, Сергеич, наши-то... Говорю, едут! - сорвалось у него, и, скинув шапку, он стремительно бросился вперед, с несвойственной его почтенному возрасту быстротою.
   - И то, наши! Слава Те Господи! Привезли наших бояр! Стой, стой, Иванушка, и я за тобою! - отозвался счастливым голосом его собеседник, весь исполненный несказанной радости.
   И оба старика быстро, как юноши, живо зашагали навстречу каптанам.
   - Боярыня-матушка, государыня Марфа Ивановна! Слава Те Господи! Дождалися!.. Княгинюшка-боярыня! Боярышня Настасья Никитична, боярчата мои ласковые! - плача и смеясь, лепетал Сергеич, бросаясь в ноги приехавшим хозяевам.
   - Как ты здесь очутился, старина! А мы и не чаяли кого из своих встретить! - радостно щебетали дети, бросаясь в объятия любимого дворецкого.
   - От самого Ивана Михайловича Годунова, царева кравчего, супруга нашей боярыни Ирины Никитичны, дознался о приезде вашем сюды, о смягчении участи вам, ангелам невинным... И поспешил, да по дороге в соседний уезд, в Домнино-село заглянул, кума своего Ивана Сусанина, домнинского старосту твоих, государыня боярыня Марфа Ивановна, вотчин упредил... Просил меня старик с вами, хозяевами своими, привести повидаться... Вот и приплелся сюды со мною, челом тебе с детками да сестрицами ударить, курями да яичками да творожком деревенским... Все запасы в хоромах осталися. Просим милости отдохнуть с дорожки далекой, - тараторил Сергеич в то время, как другой старик, величавой и открытой наружности, с честными, необычайно добрыми глазами, низко кланялся, стоя без шапки перед опальной семьей.
   Марфа Ивановна с первого же взгляда узнала своего прежнего слугу, домнинского старосту Ивана, по прозвищу Сусанина. Он не раз наезжал в Москву на романовское подворье с оброком для своих бояр, и все Романовы отличали и ласкали этого преданного им, верного слугу.
   Теперь, когда село Домнино с окрестными деревнями и поселками, доходившими числом до пятидесяти в Шачебольском стану на Шаче-реке, были отписаны на царя Бориса, и, таким образом, старый Сусанин не являлся уже романовским слугою, все же его преданность и верность прежним господам горячо отозвались на опальной семье.
   Растроганная этим проявлением преданности, Марфа Ивановна со слезами благодарила старика, а дети повисли у него на шее.
   - Спасибо тебе, Иванушка, век не забуду ласки твоей! - прошептала боярыня-старица и, смахнув слезу, первая вошла в свои скромные, почти бедные клоновские хоромы, так мало похожие на прежние жилища бояр Романовых на Москве и в домнинской вотчине, где они иной раз проводили летнее время.
   Но детям и Насте после годового мурьинского заточения показался земным раем этот уголок.
   Кругом шумели не чужие, а родные леса... Родное, свое село раскинулось по косогору... Свои крестьяне с хлебом и солью теснились сейчас у крыльца, узнав о возвращении бояр.
   И невольно охватывала радость бедных ссыльных, что они как-никак, а дома. Тане и Мише особенно уютной и желанной показалась скромная изба, где, благодаря заботам Сергеича и Сусанина, все блестело и сверкало чистотою, теплились лампады в углу, чистые полавочники покрывали лавки, узорчатая камчатная скатерть лежала на столе, на котором красовался обильный ужин, приношение Сусанина и других крестьян.
   Теперь новая надежда закралась в сердце ребятишек при виде всех этих превратностей судьбы.
   - Отпустили матушку, может статься, вернут и тятю! - несколько раз высказывали свои надежды друг другу дети. - Настюшка, а Настюшка, может ли статься это? - обращались они то и дело к молоденькой тетке, с которой привыкли советоваться и совещаться во всем.
   Но та только печально покачивала головкой. Что она могла им ответить? Чем могла обнадежить этих бедных полусироток при живом отце-заточнике?
  

***

  
   - Прости, боярышня! Назавтра мой боярин отъезд в Москву назначил... Не поминай лихом, Настасья Никитична, - говорил трепетным голосом молодой князь Кофырев-Ростовский через несколько дней по приезде в клоновскую усадьбу.
   В теплом охабне, найденном в кладовых клоновской избушки вместе с прочими вещами из остатков романовского имущества, уцелевшего здесь случайно, в отороченной мехом теплой шапке, Настя, пользуясь короткими осенними сумерками, вышла погулять за ворота с детьми.
   Верный Сергеич плелся за ними в некотором отдаленье, не выпуская из виду своих юных господ.
   Князь Никита, встретив у околицы Настю с племянниками, остановился перемолвиться с ними словом.
   - Назавтра уезжаем отселе! Прости, боярышня! - с невыразимой грустью повторил еще раз молодой стольник.
   "Назавтра уезжаем!"
   Эти слова как громом сразили Настю.
   Она так привыкла за последнее время к присутствию молодого человека, так привязалась к нему, что мысль потерять его, такого доброго ко всей ее семье и заботливого, показалась ей дикой и невероятной.
   Потупив глаза в землю, стояла она перед юношей, крепко ухватив за руки Таню и Мишу, словно ища в них силы и опоры.
   А дети, сами встревоженные предстоящей разлукой с князем, к которому привязались не меньше тетки, готовы были расплакаться при этом известии.
   С захолонувшим сердцем стоял князь Никита, вглядываясь в милое, потускневшее лицо девушки, полюбившейся ему в первую же минуту их встречи там, за околицей далекого Мурьинского селения.
   "Ужли и ей меня жалко? Ужли и она?.." - в смятении пробуждалась в его душе радостная и сладкая догадка.
   Вероятно, его волнение передалось и Насте. Она взглянула на князя, потом быстро перевела глаза на детей.
   - Танюша, Мишенька, бегите к Сергеичу скорее, скажите ему, чтобы с вами погулял, а мне с князем Никитой двумя словами перемолвиться надо, - смущенно обратилась она к племянникам.
   Те послушно повернули назад и кинулись вперегонки навстречу бывшему дворецкому, теперь исполнявшему при них обязанности дядьки.
   Князь Никита и Настя остались одни.
   С минуту девушка молчала, охваченная волнением.
   Наконец с трудом заговорила, словно выдавливая из себя слова:
   - Спасибо тебе, княже, за твою ласку к деткам да заботы о нас, злосчастных узниках. Кабы знал брат Федя, инок Филарет ныне, обо всем, что мы от тебя доброго видели, денно и нощно Бога бы молил за тебя... А мне отплатить тебе нечем... Моя грешная молитва вряд ли до Господа дойдет, - и с этими словами Настя снова потупила в землю глаза, наполнившиеся слезами.
   Князь Никита вздрогнул.
   - Господь с тобою, Настасья Никитична, ты ли не праведница, коли деток чужих под крылышко к себе, ровно родная мать, приняла! Тебя ль не возлюбил Господь, боярышня!
   - Господь всех людей, все творенья свои жалует, - ответила Настя, - а вот люди!.. Пошто они невинных мучают и томят?.. Братьев моих, сестер, племянников и меня, ни в чем не повинную, как и за что они нашу жизнь загубили?
   Голос девушки, произнося это, затрепетал и осекся. Слезы наполнили ее глаза.
   Бесконечным порывом жалости охвачено было сердце князя Кофырева-Ростовского.
   Он шагнул к Насте, взял ее за руку...
   - Настасья Никитична, голубушка... золотая... желанная... да нешто не видишь ты?.. Не чуешь разве, что голову за тебя сложить я хочу?.. Слово одно вымолви, всех злодеев твоих, всех ворогов семьи твоей уничтожить готов... На плаху за тебя пойду, как на пир званый... Настасья Никитична, добрая, ласковая... голубка сизокрылая, лапушка, неужто оттолкнешь меня?.. Неужто прочь прогонишь? Аль побрезгуешь, боярышня, род свой именитый старинный романовский на наш княжий кофыро-ростовский променять? Аль не люб я тебе, чтобы замуж за меня пойти, в окруту?
   Струйками лесного ручья, сладкими райскими песнями, нежным дыханьем майского ветерка вливались в душу взволнованной Насти пламенные речи юноши. А в ее сердце зарождалось могучее чувство к нему, к этому прекрасному, благородному Никите Ивановичу, который, не боясь царского гнева, не страшась ничего, смело предлагал себя в мужья ей, опальной, ссыльной, разоренной боярышне.
   "Так вот она какова любовь! - запело, ликуя, в душе девушки. - Никакие преграды ей не страшны. На плаху, на самую гибель без оглядки он пойдет для нее!.."
   Радостная, просветлевшая, подняла она на собеседника ласковые очи и обдала его взором, полным ответной любви.
   А он уже снова говорил ей, трепещущей рукой сжимая ее руку:
   - Как увидал тебя в мурьинском лесу, испуганную, трепетную, в крестьянской серой одежде, так ты мое сердце и полонила сразу, так и решила мою судьбу... Ах, Настасья Никитична, сам вижу, нет без тебя для меня доли... Не томи, желанная, родимая! Выходи за меня! Завтра же и веселье (свадьбу)! справим, до поста Рождественского на Москве будем... А сейчас к боярыне-иноки не веди меня. Где уж тут свах засылать, хороводиться... Повенчаемся в обители Тихвинской, и умчу тебя, голубку мою, в Москву!
   - Что? Что такое говоришь ты, княже? - спросила ошеломленная этими словами Настя.
   Она словно от сна проснулась в эту минуту... Провела рукой по лицу... Несколько мгновений она молча глядела в землю... Затем, побледнев, заговорила прерывисто:
   - Господь с тобой! Господь с тобой, князь Никита! Неладное ты затеял - о веселье и радости говорить, когда томятся в заточенье и умирают мои братья, а жена да дети Филарета мне поручены, у меня на руках... Не хочу лгать тебе, княже, полюбила и я тебя, за деток-сирот полюбила, за все, что ты сделал для них, за несчастную старицу-инокиню, их мать, за все добро, за всю ласку твою... Но не видеть тебе пока меня за собою... Нет, нет!.. Не буду я женой тебе до тех пор, покуда не повернется судьба ссыльных заточников, покуда не получат детки отца, покуда лучшие времена не наступят для романовской семьи... Нет, нет!.. Не оставлю я их, не стану искать счастья, пока они страдают... Совесть меня заживо сгложет, княже, ежели покину я ради своей доли бедных деток да мучениц-сестер...
   Сказала, махнула рукой и пошла было от взволнованного князя по направлению приближавшихся к ним Сергеича и детей. И вдруг, не выдержав, обернулась снова. Полным любви и участия взором окинула князя и прошептала чуть слышно:
   - А ты, ежели сильна любовь твоя, княже, годы ждать меня станешь... и верить будешь, что думает о тебе и дни, и ночи Настя 'и ждет лучших деньков. И Господа Бога за тебя молит она и никогда, никогда не забудет тебя.
   И, улыбнувшись ему сквозь слезы невыразимо-кроткой, полной любви улыбкой, поспешила она навстречу своим.
  

Глава V

  
   Между тем с невероятной быстротой чередовались события на Руси.
   После изнурительной жары лета 1601 года, породившей недороды, голод и мор в земле Московской, внезапно хлынули проливные дожди, погубившие новые всходы. Три года длился ужасающий голод, сопровождавшийся повальным мором, и никакие ухищрения царя Бориса не могли спасти уже от несчастья народ.
   А далекий, неведомый "царевич" совершал в это время медленно, но верно на Литве свое дерзкое и опасное дело. Богатые польские магнаты, во главе с Константином Вишневецким, братом Адама Вишневецкого, у которого состоял на службе среди мелкой шляхты молодой проходимец, называвший себя Димитрием, признали его. За ними признал и Юрий Мнишек, сандомирский воевода, и значительная часть польской знати.
   В роскошном замке пана воеводы Мнишека давались теперь пиры в честь Самозванца. Пиры сменялись охотами, охоты - балами. Сверкал миллиардами огней нарядный Самбор. С утра до ночи и с ночи до утра гремела музыка, и били литавры, и очаровательные паненки, во главе с хозяйскою дочерью, Мариною Мнишек, солнцем Самбора, выступали в плавном полонезе, или мчались в лихой мазурке, или в огневом краковяке с молодыми рыцарями Польши и Литвы. Бряцали шпоры, непринужденно лилась живая польская речь. Веселье било ключом. Но ни умопомрачительные наряды, ни сверкающие драгоценными каменьями уборы, ни роскошь польских пиров - ничто не могло сравниться с тем ореолом намечавшейся в недалеком будущем славы, которая ждала называвшегося царевичем Димитрием и в которую твердо верили все сторонники его. Счастливая звезда юноши всходила и загоралась ярко. Теперь уже вся Польша признала его. Магнаты и иезуиты обещали ему свою помощь. Ценою принятого втайне католицизма (существуют толки, что Лжедимитрий перешел тайком в католичество) и обещанием не препятствовать распространению католической веры в Московской земле он приобретает не меньше друзей в среде иезуитов, нежели в аристократической Польше среди магнатов. Сандомирский воевода сулит ему свою помощь и руку дочери-красавицы Марины, когда он воцарится на московском престоле.
   Сам король Сигизмунд вызывает его в Краков и тайно обещает поддержку, назначив содержание новому царевичу русскому в размере сорока тысяч злотых. Сигизмунду выгодно посадить на престол московский своего приверженца, который будет охранять интересы Польши и Литвы. В Самборе набирается войско для Самозванца, навербовывается до 1600 человек из мелкой шляхты и разного сброда, жадного до наживы. Теперь уже не веселая бальная музыка, не веселье ключом бьет в Самборе, здесь гремят сабли, слышно бряцанье оружия и гром боевых труб... Отсюда собранный отряд выступает к рубежу... Здесь к нему присоединяются московские беглецы, донские казаки, украинцы. Отсюда в возах с хлебом пересылаются грамоты в Москву с извещением о том, что настоящий, прирожденный, царевич Димитрий идет добывать прародительский престол, безжалостно отнятый у него Борисом.
   Поздней осенью Самозванец, перейдя Днепр, вступает в русские пределы. Отсюда скачет гонец в Москву с письмом к царю Борису. Лжедимитрий убеждает в нем Годунова оставить добровольно престол, сулит ему прощение, помилование. И тут же дает обещание "пожаловать его своим великим царским жалованием" в виде имения, вотчин. Город Моравск первый сдается Лжедимитрию без боя. Здесь его признают за истинного царевича, сына Грозного-царя. За Моравском - Путивль, Рыльск, Чернигов. Вся Северская земля склоняется к ногам Самозванца. И только Новгород-Северский, где был тогда воеводою Петр Федорович Басманов, отчаянно защищается, сохраняя верность Годунову.
   В то время как бьется с осадою этого города Лжедимитрий, радостные вести из других мест приходят к нему сюда. Курск, Кромы, Белгород сдаются ему без капли пролитой крови и шлют к нему своих служилых людей...
   Теперь войско дерзкого предпринимателя растет с каждым часом. А из Москвы к осажденному Новгороду-Северскому спешит на подмогу новая рать. Старик Мстиславский, испытанный в бою воевода, ведет ее на помощь Басманову. Загорается бой. Несмотря на то что отряд московский во много раз превосходит своим числом Лжедимитриевы войска, Самозванец побеждает. Мстиславский ранен. Из Москвы спешит Шуйский со свежими дружинами на подмогу к царскому войску. А тут еще часть скопищ Лжедимитрия оставляет своего вождя. Самозванец запирается в Путивле. К нему стекаются сюда четыре тысячи казаков... И снова крепнет в своей силе дерзкий, отчаянно-смелый проходимец. В царском войске замечается колебание, шаткость. Счастье нового царевича туманит всем глаза. Его львиная храбрость очаровывает, а постоянные обещания мирного, светлого и доброго царствования как нельзя более приходятся по сердцу простому народу, уставшему от сыска и наказаний подозрительного Бориса. Народ добровольно спешит навстречу новому властителю. Открываются ворота городов, и как спасителя Руси встречают предприимчивого юношу обрадованные жители.
   А в Москве в это время стоит зловещая тишина, жуткое затишье перед грозою... Царь Борис запирается с гадателями и волхвами, посылая сына Федора раздавать милостыню по тюрьмам и церквам и заседать в думе. С колокольни недавно выстроенного по приказу Бориса храма Ивана Великого несется то и дело протяжный звон... Это сзывают народ молиться. Служат молебны один за другим, бесконечные, после каждой незначительной победы, чтобы поднять веру народа в счастье царя Бориса. Басманова, победившего под Новгородом-Северским, Борис принимает и осыпает щедрыми милостями, ласкает, как сына. Молодой еще годами, воевода в его приезд на Москву назван в бояре. Он ближний человек царя. Ему обещаны в награду за новые победы рука царевны Ксении и Казань, Астрахань и Сибирь в приданое за нею. Народная смута тем не менее растет и растет, несмотря на то, что князья Голицыны и Василий Шуйский с Лобного места уговаривают народ не верить слухам о Самозванце, называя его беглым расстригою-монахом. Патриарх Иов предает его анафеме. Гремят проклятия в соборах Гришке Отрепьеву, бывшему чернецу Чудовской обители, который будто бы выдает себя за Димитрия. Но московские люди не верят тому, что смелый витязь, перед которым склонилась уже вся Северская земля, и беглый чернец одно и то же лицо. Народ ждет "своего царевича", успевшего обещаниями и посулами очаровать и пленить его. Народ верит, что лишь только этот смелый пленительный вождь-царевич появится на Москве, минут и канут в вечность все несчастья, тесно связанные с царствованием Бориса. И ждет он дня этого, как Светлого праздника.
   13 апреля 1605 года внезапно умер Борис, передав престол своему юному сыну Федору. Вслед за тем снова был послан против Лжедимитрия Басманов в Северскую землю. Но тут-то случилось неожиданное событие: войска, во главе с самим вождем их, Петром Федоровичем Басмановым, предались Самозванцу.
   Отличенный царем, Басманов словно прозрел сразу. Шаткое положение нелюбимых народом Годуновых, с одной стороны, и признание в лице Самозванца недюжинной и крупной личности - с другой, изменили весь строй мыслей недавнего сторонника Борисова и его семьи. Молодой воевода решил дело в пользу Лжедимитрия и отдал ему во власть московские дружины. Участь Москвы и ее юного царя таким образом была решена: все войско провозгласило Димитрия царем.
   В Москву отправили послов, дворян Пушкина и Плещеева, с этой вестью. Опять зазвонили колокола, и на Красной площади, с Лобного места, послы прочли грамоту Димитрия к народу. В этой грамоте говорилось о тех мытарствах, которым Димитрия подверг искавший смерти его, истинного царевича, Борис, о чудесном спасении его, Димитрия, и о законном праве его искать-добывать прародительский престол.
   В ответ на прочтенную грамоту толпы народа огласили Красную площадь заздравными криками в честь будущего государя. Князь Шуйский, по требованию толпы, поклялся всенародно на том, от чего отрекся лишь несколько дней тому назад, с того же Лобного места, теперь он утверждал, что царевич Димитрий жив, а в Угличе был зарезан сын поповский. И дал на том крестное целование.
   Тогда толпы народа хлынули во дворец с громкими возгласами: "Буде жив, царь Димитрий! Да здравствует прирожденный, законный царь! Долой Годуновых, его гонителей!"
   Царь Федор решил спастись в Грановитой палате на троне московских царей. Его мать и сестра были тут же. Смутная надежда не покидала еще их. Здесь, на троне, в царском облачении, юный царь считал себя в безопасности среди волн народной смуты и мятежа. Но... смута и мятеж уже захлестнули народное сознание. Федора свели с трона, схватили его мать и сестру и, выведя на двор, вывезли на простой водовозной телеге на подворье прежнего их дома, осыпая насмешками. Там, из угождения новому царю, помня указ Димитрия, задушили юного царя и его мать, а царевну Ксению насильно постригли в монахини. Патриарх Иов, как ярый сторонник Годуновых, был лишен сана и заточен в дальнюю Старицкую обитель.
   С этого дня началось триумфальное шествие к Москве нового царя. К нему отправились выборные бояре из лучших родов с раскаянием в их службе царю Борису и с просьбою о помиловании. Во главе предавшегося ему войска Димитрий тронулся к Орлу, к Туле. На пути являлись к нему выборные от всей земли Рязанской.
   А 20 июня, дивным светлым праздничным утром, новый царь торжественно вступал в Москву. Звонили колокола всех сорока сороков московских. Сияло радостное солнце... Сверкала алебардами польская конница в блестящих латах.
   Трубачи и литаврщики предшествовали поезду. Ряды стрельцов яркими праздничными кафтанами пестрили картину. Раззолоченные царские кареты, запряженные цугом, по шести лошадей каждая, и бояре, и дети дворянские в роскошных кафтанах сливались в одно яркое пятно цветной парчи, бархата, золота и драгоценных камней. За служилыми людьми несли иконы, хоругви, кресты, шло духовенство в светлых ризах. А за ними ехал новый царь, на белом коне, отвечавший радостными слезами на крики народа:
   - Здрав буде, наше красное солнышко! Живи многи лета, прирожденный государь московский!
   Слезы не высыхали на глазах Димитрия... И весь народ плакал вместе с молодым царем.
   У Успенского и Архангельского соборов новый царь спешился, вошел в храмы. Перед гробницей Иоанна Васильевича Грозного он преклонил колени и, рыдая, просил у покойного царя благословения на царство, еще более умиляя этим московские толпы.
   А несколькими днями позже из Москвы, по приказанию Димитрия, уже мчался гонец Михаил Скопин-Шуйский к бывшей царице Марии Нагой, заточенной в дальнюю обитель, с приветом к ней от ее чудом спасенного сына и с наказами пожаловать на житье в Москву.
  

Глава VI

  
   Снова после пяти долгих лет ожило, проснулось романовское подворье. Суета, уборка, чистка палат и теремов закипели здесь. Отобранное четыре года тому назад в имущество царя Бориса и теперь возвращенное прежним владельцам молодым царем Димитрием, снова ожило это богатое старое гнездо.
   Прежние челядинцы Романовых, оставшиеся без крова и хлеба, питаясь людским подаянием, заслышав о милостях нового царя к их опальным господам, со всех сторон, изо всех уголков Москвы стали возвращаться на старое любимое пепелище. Но не все могли вернуться, многих уже не было в живых, многие не вынесли своего жалкого существования и исчезли с лица земли. Но зато все, спасшиеся от нужды и лишений, деятельно принялись за работу по уборке господских палат.
   Помимо бесчисленных вотчин и крестьян, все сокровища Романовых были возвращены им по принадлежности, из глубоких подвалов Бориса нагруженные возы то и дело доставляли сюда меха, утварь, золото, серебро, самоцветные камни, одежды, шубы и оружие. Старый Сергеич, приехавший сюда из далеких Клон, как и в былые времена, верховодил устройством и уборкою подворья.
   Нынче должны были вернуться его опальная боярыня-инокиня с боярышней и детьми.
   Знал старик, что что-то еще более торжественное и неожиданное готовилось для его бояр-государей. Как слышал Сергеич, нынешний царь первое, что сделал по восшествии своем на престол, вернул из заточения свою инокиню-мать, бывшую царицу Марью, боярина Богдана Вельского, своего дядьку, сосланного Борисом, и своих дядей Нагих. И если верить смутным слухам, то и о других родственниках своих, Романовых, позаботился молодой государь. Слыхал Сергеич, наравне со всею дворнею, что Филарету Никитичу, его бывшему государю боярину, предложат сан Ростовского митрополита, а Ивану Никитичу почетное место в государевой Думе.
   Не сегодня-завтра примчат сюда из дальнего заточенья обоих братьев, а из Клон все семейство Филарета Никитича. И всеми силами старается поспеть с уборкою к этому дню старик... Ему помогает мамушка Василиса Кондратьевна, изменившаяся и исхудавшая до неузнаваемости за последние годы среди своих нищенских скитаний. Устанавливают наскоро лари, скрыни и тяжелые сундуки, присланные из дворца. Пересматривают, перетряхивают, проверяют вещи. Из возвращенных вотчин, из Домнина, еще накануне пришли подводы с разною живностью для бояр. Целый поезд подвод с курами, утками, мясными тушами, зерном, хлебом и всевозможным деревенским гостинцем.
   Недоставало только самих хозяев, но их ждали только к ночи, а то и завтра поутру из-под Коломенского, где они должны были сделать последний привал.
   Немудрено поэтому, что Сергеич всячески торопил челядь с уборкою и до полусмерти загонял холопов, стараясь достойно встретить своих дорогих господ.
  

***

  
   Погожее, ясное утро ранней и ясной осени застало давным-давно на ногах молодого московского царя.
   Пренебрегая старым московским обычаем ложиться спать с петухами и проводя целые ночи в пирах с наехавшей из Польши литовской знатью, под звуки труб и литавр, гремевших чуть ли не до зари в царском дворце, царь Димитрий Иванович проснулся тем не менее рано и, по заведенному обыкновению, в скромной выходной одежде скрылся из дворца.
   Вошли в обыкновение у царя московского эти ранние прогулки, во время которых он заглядывал один-одинешенек, без свиты и даже без пахолка-пажа, в мастерские, где изготовлялось оружие, оттуда отправлялся на Монетный двор и в торговые ряды, говоря со всеми попросту, останавливая прохожих и расспрашивая их обо всем.
   Но в этот раз царь вышел не пешком. Царский конюший подал ему к крыльцу едва объезженную дикую лошадь, так и рвавшую удила. Объезжать таких лошадей было великим удовольствием для Димитрия. Он вихрем носился на них, к немалому удивлению старых бояр, неблагожелательно покачивавших своими убеленными сединою головами. Не нравилось это молодечество царя тяжеловесным на подъем московским вельможам.
   - Ровно тебе и не царь, а простой человек, как и мы, грешные, - недовольно шушукались они втихомолку.
   Но сильнее таких прогулок, скачек и охот (во время которых Димитрий самолично выходил один на один с рогатиною на медведя) претили им неуважение царем давних русских обычаев и привязанность его к иноземщине. Музыка на пирах, близость к трону поляков, полное равнодушие Димитрия к соблюдению постов - все это за спиною царя ставилось ему в упрек.
   В то время когда дикий конь кружил лихого царственного всадника по ближним окрестностям Москвы и Димитрий, опьяненный свежим душистым осенним воздухом, летал на нем, наслаждаясь своей короткой свободой, в передней государевой, в ожидании царя, шла оживленная беседа среди бояр, заседания которых царь назвал "сенатом" по примеру Польши и Литвы.
   Здесь собрались все думцы, во главе со стариком Вельским, недавно возвращенным из ссылки. Были здесь три брата Шуйские, попавшие было в самом начале царствования в опалу, а старший Василий приговоренный даже к смертной казни и на самой плахе в последнюю минуту прощенный царем, были князья: Мстиславский, Воротынский, Телятевский, Голицыны - словом, весь цвет русского боярства. Ближний боярин Петр Федорович Басманов отсутствовал, почему собравшиеся думцы, члены нового сената, как наименовал царь думу, пользуясь этим отсутствием, смелее, нежели в иное время, могли высказывать свое неудовольствие молодым царем.
   - Да где ж он теперича? Время полдничать как раз приступает, а его и след простыл, - произнес, волнуясь, горячий не в меру Василий Голицын. - Хошь ты, боярин, князь Вельский, как прежний дядька царев, сказал бы ему, што царю московскому негоже с народом якшаться да всюду доспевать на рабочей слободе. Слава Те Господи, слуг у него немало... Пущай пошлет кого из нас...
   Старик Вельский поднял глаза на говорившего и погладил седую как лунь серебряную бороду.
   Ему более чем кому другому, как дядьке-пестуну покойного царевича Димитрия, было известно о самозванстве этого царя, но долгая ссылка, заточение, тоска по Москве и ближним и дарованное ему этим странным и неведомым юношей помилование заставили и его, честного, неподкупного старика Вельского, покривить душой, признав за царский корень дерзкого проходимца. И Вельский только молча поглядел на Голицына и ничего не ответил.
   Василий Шуйский быстро взглянул на маститого старца своими маленькими, подслеповатыми глазками. О, он вполне соглашался с Голицыным и другими. Он сам это доказал всенародно, открыто подмывая московскую чернь, еще в самом начале царствования Димитрия, на мятеж. И чуть не поплатился за это головою. Сейчас он снова в милости у царя и должен молчать, потому что время его еще не приспело: еще не приехала из Польши царская невеста Марина Мнишек, на которой женится царь, по всей вероятности не обратив ее в православие, себе же на гибель.
   Он, старый Шуйский, дождется этого часа и тогда... Тогда! Кто знает пути Господни? Может, вместо сверженного "царя-проходимца, польского названца" , кто-либо из старых боярских родов получит престол? А что, если он, Шуйский?..
   Эта мысль, словно огнем, обжигает голову старого князя, туманит его мозг... Все путается на мгновение перед глазами Шуйского...
   Он будет царем? Возможно ли это? Тщеславный старик едва не лишается сознания от этой мысли.
   Но такое состояние длится недолго. Усилием воли князь принуждает себя успокоиться.
   "Терпение!.. Терпение!.. - слышит он чей-то чужой голос, поднимающийся со дна его души. - Поспешишь не вовремя, народ насмешишь только". Сунулся ведь он было народ поднимать против Димитрия и головы едва не лишился, сослан был, вернули лишь недавно и опять приблизили к кормилу правления.
   И снова, при одной этой мысли, вздрагивает князь от злобы и ненависти к "великодушному" царю и ловит с злорадством недовольные речи бояр-думцев, собравшихся в государевых покоях, схватывает на лету слова и торжествует.
   Теперь уже старый князь Воротынский накидывается на Богдана Вельского:
   - Хошь бы ты, княже, царю присоветовал не поганить терема бесовскими ляшскими игрищами... А то намедни к заутрене трезвонить зачали, а во дворце литавры да трубы гремят. Чисто дьявольское наваждение, право!
   - Чего уж там! - вмешался старик Мстиславский. - Сам своими глазами видел, как в среду, заместо постной снеди, государь великий поганой телятиной тешился, вкушал ее, словно потребную ясть! - И старик энергично сплюнул в сторону.
   - Намедни в субботний день мойню (баню) не топили... Говорят, государю угарно зело... А допрежь всего русский человек к мойне да к отдыху после праздника привержен, - вздохнул один из братьев Голицыных.
   Тут Шуйский поднял свои маленькие, с покрасневшими веками глазки и запел тягуче:
   - Князья-бояре... Не нам судить государя молодого, прирожденного сына нашего батюшки царя... Неволен в том он, государь-владыка, благоверный Димитрий Иванович, што, счастливо избегнув гибели, долго в ляшской земле укрывался и обычаи, кои там, принял. Постарше, помудрее станет, може, попривыкнет и к нашим обычаям... А што в мойне не парится, да телятинку вкушает, да пирует за столами под бесовскую музыку, так по младости это... Не всякое лыко в строку...
   - Ишь, запела лисица! А небось сам же за те же речи едва головы не лишился! - со злобою подумал князь Василий Васильевич Голицын.
   Но ответить Шуйскому он не успел. Распахнулась дверь. Вошел темнокудрый, еще молодой красавец с быстрыми глазами, Петр Федорович Басманов, державшийся в стороне от остальных членов нового сената, вернейший и преданнейший слуга Димитрия.
   - Великий государь с прогулки сейчас вернуться изволил! - объявил он с порога передней, отвешивая боярам полный достоинства поклон.
   Снова, под быстрыми руками двух пахолков-пажей, распахнулись двери из внутренних дворцовых покоев, и небольшая, коренастая, но статная фигура Димитрия появилась перед низко склонившимся государевым сенатом.
   - Прощенья прошу, што задержал вас, князья-бояре! - звонко прозвучал молодой, сильный голос царя. - Мочи не было с поля ранее вернуться... Дух-то за стенами московскими на воле какой! Ровно вино, пьянит! И сердцу весело и любо! И телу пользительно!
   Действительно, такие прогулки как нельзя лучше сказывались на здоровье молодого царя. Его огневые глаза блистали. Горело румянцем некрасивое, умное и вдохновенное лицо. Золотом отливали рыжие кудри.
   И когда он присел боком у стола, минуя свое царское место, прямо на лавку, рукою указав боярам садиться вокруг него, и стал просматривать поданные ему думным дьяком Василием Щелкановым свитки грамот, бояре, окружавшие царя, поняли, что энергия, бьющая ключом в этом юноше, заставляет их забывать об его подозрительном происхождении, и как-то невольно хотелось им верить, что он действительно сын Грозного царя.
   Планы пути в Туретчину, в Крымское ханство, подвластное султану, лежали перед Димитрием. Царь во что бы то ни стало желал наказать крымских татар за их набеги на русские владения и готовился к крымскому походу, прося помощи у короля Сигизмунда. Последний желал получить за это Северскую землю, разрешение строить католические костелы, а иезуитам жить в
   Московской земле. Но на это царь московский согласиться не мог. Приходилось, стало быть, обходиться без польской помощи в этом деле. А "дело" захватывало молодого царя. Тщеславный и горячий, он бредил лаврами Александра Македонского и, присвоив себе титул "цесаря непобедимого", хотел во что бы то ни стало оправдать его.
   Сейчас он доказывал боярам, водя указкой по разложенному им плану Московской земли, что нет ничего легче, как завоевать для Москвы Крым, если обрушиться на него сразу с двух концов: с моря да с суши.
   - А только войска наши дюже плохи, - горячо доказывал Димитрий, - намедни приказал я великому мечнику, князю Скопину-Шуйскому, велеть земляные крепости на Москве-реке строить. Пусть разделятся стрельцы. Одни пускай нападают, другие берегут завалы... На Литве всегда так перед войною делается. Руку набьют, по крайности, в ратном деле... Я сам приду показать, как вести сражение.
   И он порывисто вскочил с места, будто уже были устроены завалы и крепостцы и началось сражение двух практикующихся сторон, готовый бежать туда сам руководить этим сражением.
   Но в это время Петр Федорович Басманов, кинувший взгляд в окно, произнес взволнованно:
   - Глянь, государь, каких гостей тебе Господь посылает ныне.
   С живостью мальчика Димитрий бросился к окну, и лицо его оживилось и просияло еще заметнее, еще ярче!
   - Ступай, Федя, встречай дорогих гостей, любезных моих родичей... Чтоб не задержали их в сенях и переходах, чтобы тотчас же прямо ко мне... Сюда их введешь, Федя! - оживленно и весело срывалось с уст царя.
   Бояре удивленно переглядывались между собою. Знали они о многих преобразованиях и замыслах царя. Знали и о его милостях, щедро рассыпаемых за это короткое время. Возвращена была из далекого монастыря его мать, инокиня Марфа, бывшая царица Мария Нагая, открыто признавшая сыном Димитрия, возвращены из ссылки и ее братья, царские дядья, и осыпаны милостями. Каких же новых гостей так задушевно встречает молодой царь?
   Бояре тихо шушукались, отойдя к сторонке. Но вот поднялась суматоха во дворцовых сенях... Забегала челядь, заметались пажи-пахолки.
   Алебардщики из немецкой стражи, для охраны и почета служившие при московском царе, вошли и встали у дверей. Широко распахнулись двери.
   Вошел Петр Федорович Басманов и торжественно провозгласил на всю переднюю горницу государеву:
   - Бояре Романовы явились из ссылки по твоей милости и пришли бить тебе челом, великий государь!
   И тотчас же, следом за этим, на пороге выросла высокая, величаво-царственная фигура инока в смирном платье, с длинной седой бородой. За ним появился болезненного вида боярин, волочивший разбитую параличом ногу. Оба они со скромным достоинством низко поклонились царю.
   Со свойственной ему огневой подвижностью, Димитрий бросился сначала к Филарету Никитичу, изменившемуся и постаревшему до неузнаваемости за эти годы строгого заточения, и горячо обнял его.
   - Наконец-то! - произнес царь дрогнувшим голосом. - Наконец-то могу я исправить Борисово мучительство и достойно наградить невинно пострадавших родичей моих!
   И, низко склонив голову перед иноком, произнес смиренно:
   - Благослови брата своего, будущий владыка Ростовский!
   Суровые глаза бывшего боярина Федора Никитича блеснули радостной надеждой.
   Если ему доставлял такое почетное, высокое место этот странный, неведомый человек, этот Димитрий не Димитрий, в царственное происхождение которого он не мог верить, то кто знает, может статься, он также осыплет милостями и его детей и жену с сестрами, разрешит ему видеться с ними.
   Сердце смиренного инока забилось сильно, до боли... Нынче примчали их только с братом из дальних ссылок сюда, на Москву и объявили по дороге о возвращении им всех их вотчин и имений. Но о семье ни слова. О детях тоже. Да живы ли, здоровы ли они и жена?
   А Димитрий говорил между тем младшему Романову:
   - Филарет Никитич отречен от мира. Почести духовные, сан владыки Ростовского, давно заготовлены ему... А ты, боярин Иван Никитич, найдешь свое место среди моего сената, промеж моих ближних советчиков...
   И Филарет Никитич, и ты желанные гости у меня во всякое время... И хошь ничтожной малостью покроет Димитрий то лихо, те муки, коим подверг вас, невинных, гонитель ваш Борис.
   При этих словах царь отвернулся и смахнул набежавшие на глаза слезы. В суровых глазах Филарета отразился мучительный вопрос.
   - Великий государь, - произнес он голосом, дрогнувшим от волнения. - За милости твои земно благодарю тебя, но мирские почести не пленяют меня боле... Бью тебе земно челом. Об одном молю, государь, дозволь узнать про участь близких моих, дозволь повидаться с ними.
   Быстрые глаза Димитрия ласково остановились на лице Филарета.
   - Возьми на час терпение, Филарет Никитич! Дай срок нынче до полудня покончить с делами думскими, и тотчас же сам доставлю тебя после полдника на твое романовское подворье. А там, може, и изведаешь от челяди о том, как живут в клоновской вотчине твои детки да жена... Може, и другая радость ждет тебя, отче.
   И, сказав это, Димитрий указал место близ себя обоим братьям, в то время как бояре-думцы с невольной завистью поглядывали на этих новых любимцев, попавших из тяжелой опалы сразу в такую милость к царю.
  

Глава VII

  
   Впервые за долгие годы ссылки старица Марфа с детьми и с сестрами отобедала снова на своем родном романовском подворье. Вчера доставили их сюда из Коломенского, где был у них последний привал в дороге из дальних Клон. Пять лет не видели они ни родной Москвы, ни родимого подворья.
   Изменилась Москва, изменилось подворье, но еще большая перемена постигла самих ссыльных.
   Обе боярыни постарели на десять лет за эти, сравнительно недолгие, годы. Исхудала и возмужала Настя. Тише теперь звучал ее веселый серебристый смех. Выросли дети. Десятилетний красавчик Миша глядел много старше и серьезнее. Почти взрослой девушкой смотрела тринадцатилетняя Таня, поднявшаяся, расцветшая незаметно, как дикая яблонька в лесу. И все были грустны. Всех беспокоила одна и та же мысль, одно и то же горькое размышление: вот и вернули им свободу и имение, в Москве, на родине снова они, но что-то он, заточник, в далеком Антониево-Сийском монастыре?..
   Не только взрослые, но и дети с молоденькой теткой бродили по обширным палатам романовского подворья с печальными задумчивыми личиками. За ними как тень сновали мамушка и верный Сергеич.
   Старая пестунья глаз не могла оторвать от своего люби

Другие авторы
  • Дикгоф-Деренталь Александр Аркадьевич
  • Рославлев Александр Степанович
  • Помяловский Николай Герасимович
  • Мандельштам Исай Бенедиктович
  • Флеров Сергей Васильевич
  • Ткачев Петр Никитич
  • Толстая Софья Андреевна
  • Акимова С. В.
  • Сементковский Ростислав Иванович
  • Бурлюк Николай Давидович
  • Другие произведения
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Бородинская годовщина. В. Жуковского... Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду
  • Иммерман Карл - Мюнхгаузен. История в арабесках
  • Страхов Николай Николаевич - Дым
  • Андерсен Ганс Христиан - Старая могильная плита
  • Надсон Семен Яковлевич - Полное собрание стихотворений
  • Ростопчин Федор Васильевич - Горностаев М. В. Генерал-губернатор Ф. В. Ростопчин: страницы истории 1812 года
  • Якубович Лукьян Андреевич - Стихотворения
  • Белый Андрей - Христос воскрес
  • Щербина Николай Федорович - Эпиграммы
  • Данте Алигьери - Отрывок из "Божественной комедии" Данте
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 375 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа