Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь

мца Мишеньки, вернувшегося к ней, и несказанно сокрушалась, видя его таким печальным. А Миша тотчас же после полдника, этого первого полдника в родном гнезде, который прошел в глубоком и унылом молчании, шепнул молодой тетке и сестре:

   - Побежим в сад скореича. При матушке да тетке говорить неповадно, а надо мне перемолвиться с вами! - серьезно, как взрослый, заключил ребенок.

   Понятно, что обе девушки, сестра и тетка, не заставили повторять приглашение и бросились в сени, следом за Мишей.

   Вот он, старый тенистый сад, обнаженный сейчас безжалостной рукою осени. Разрослись за эти долгие пять лет его березы и липы... Еще старее, могучее стали выглядеть великаны-дубы... И та же качель-доска подвешена между ними.

   Невольно глянув на эту доску, дети и Настя припомнили майский душистый полдень, веселые клики девушек, испуг мамушки и Настино прислушивание к чужой, непонятной беседе там, у забора...

   Тогда была весна, теперь осень. Тогда сияло солнышко и зеленели кусты и деревья, сейчас обнаженные, печальные, как сироты, стоят они...

   Вот хоть бы те березки по соседству с молоденьким тополем, разве они не похожи на печальных сирот?

   Эта мысль как-то неожиданно сразу пришла в голову Мише.

   Большими, карими, не по-детски серьезными глазками взглянул он на них и положил руку на плечо сестре.

   - Глянь, Танюша, ровно мы с тобою сиротинки без родимого батюшки! - вырвалось из его груди с глубоким вздохом.

   Таня всплеснула руками и заплакала. Тогда юный братишка крепко обвил ее шею ручонками и произнес трепетным голосом:

   - Не плачь, Танюша! И ты, Настюшка! Недаром же вызвал нас сюда новый государь... Коли из ссылки вернул, значит, добр он и милостив, а коли милостив, так я ему челом ударю, упрошу его все романовское подворье обратно на себя взять, все наши имения, а батюшку вернуть... Беспременно чтоб вернуть батюшку! А мы и в убожестве с ним да с матушкой проживем, так что любо-дорого сердцу станет... Вот подождите, упрошу Сергеича до крыльца Постельной меня довести во дворце. Говорил дядька, что дважды в седмицу царь на крыльце том из рук своих народ жалует, милостыню раздает... Так нешто откажет мне, отроку, коли я ему челом ударю за родимого батюшку, на просьбе моей? - полуутвердительно, полувопросительно закончил свою речь Миша.

   Настя и Таня затаив дыхание слушали его. Неожиданно старшая девушка обхватила кудрявую голову племянника и, прижав ее к груди, зашептала:

   - Милый ты мой, желанненький! Голубчик ты мой бедненький! Да нешто допустят тебя к царю?.. Да окрест его, вон челядинцы наши сказывали, ляхов тьма, что воронов, налетела... Так нешто они?..

   - Ошибаешься, боярышня, неверны твои речи. К государю московскому всем доступ дозволен, - раздался сзади молодежи звучный и сильный голос.

   Раздвинулась быстро под чьей-то сильной рукой густая стена опавших кустов, и на садовую тропинку вышел молодой, рыжеволосый боярин в коротком, немецкого образца кафтане-терлике, в епанче, наброшенной на плечи, с дорогим ожерельем и в отороченной седым соболем низкой мурмолке.

   За ним следовало еще трое людей: высокий черноглазый боярин и двое юношей, из которых один выглядел совсем молоденьким. Но не на них обратили внимание дети и Настя, вскочившие с лавочки и растерянно глядевшие во все глаза на рыжего боярина в богатом наряде. И странное дело! Чем больше вглядывалась в его черты Настя, тем более знакомым казалось ей это обрамленное рыжими кудрями, энергичное лицо с двумя бородавками, эти огневые, быстрые глаза, эти добродушно, по-детски улыбающиеся губы.

   "Да это он! - внезапно вспомнила девушка свою встречу в лесу. - Тот самый странник-юноша, что просил ее напутствовать его благословением на какое-то большое, ей неведомое дело. Что же сталось с ним, однако? Кто превратил его, убогого нищего, в этого богатого, по-видимому, и знатного боярина?"

   Рыжекудрый боярин понял по лицу Насти, что его признали наконец.

   - Припомнила нашу встречу, боярышня? - произнес он тихим голосом, так что одна только Настя могла расслышать его.

   - Припомнила, боярин, - чуть слышно, в смущении проронила девушка, потупив глаза.

   - Все припомнила?

   - Все, как есть!

   - И как напутствия твоего просил? Помнишь, боярышня Настасья Никитична?

   - Помню, боярин.

   - Ну, так узнай же, когда так! Принесло мне счастье твое благословение, твое напутствие, боярышня. Вернуло оно мне все то, что злой враг отнял у меня... Благословила ты меня на доброе дело... И свершилось оно. Ныне моя очередь воздать тебе за то напутствие твое сторицею... Идем за мною, и племянникам своим вели идти!

   Сказав это, рыжекудрый боярин повернул по направлению к крыльцу романовского дома. За ним повернули и его спутники, лиц которых от волнения опять не могли разглядеть Настя и дети.

   Словно во сне следовали они трое за неведомыми людьми, неожиданно, как в сказке, появившимися перед ними. А радостное предчувствие уже наполнило сердца обеих девушек и Миши.

   Не чувствуя ног под собою, вступили они на крыльцо, оттуда в сени. Из сеней - в обширную стольную избу.

   Почему в ней набилось столько народу?.. Почему вся челядь упала на колени, припадая к полу в земном поклоне, как только они вошли сюда?

   Чье это потрясающее рыдание слышно в углу палаты?

   Вот расступилась толпа... Старица Марфа, поддерживаемая с одной стороны золовкой, княгиней Черкасской, с другой - мамой детей, рыдала во весь голос, но не горестными, печальными слезами. Вокруг нее теснились люди. А посреди горницы стоял в скромном иноческом одеянии величавого вида старец.

   Бледное изможденное лицо смотрело из-под высокого клобука печальными, суровыми и в то же время светлыми-светлыми очами. И невыразимо ласковая улыбка раздвинула до сих пор горько сжатые уста.

   - Батюшка! - не своим голосом вырвалось из груди Миши, и он первый кинулся в объятия Филарета.

   - Братец! - откликнулась Настя и, забыв весь мир, рванулась к старшему брату вместе с Таней, дрожавшей от радости.

   Присутствовавшие рыдали от умиления, когда, благословив детей и сестру, Филарет прижал их к сердцу и передал их брату Ивану Никитичу, находившемуся здесь же, а сам подошел к рыдавшей жене.

   Долго длились эти минуты...

   И когда миновали они, ни рыжего боярина, ни его свиты не было уже в горнице...

   Один только юноша-стольник незаметно приблизился к Насте и тихо произнес:

   - Не признала меня, должно, боярыня Настасья Никитична?

   И князь Кофырев-Ростовский с ласковым упреком глянул на девушку.

   Девушка вспыхнула и смутилась... Из тысячи людей узнала бы она это желанное, милое лицо князя, которого она не видела целых четыре года, но которого не переставала любить. Неожиданное и чудесное появление рыжего боярина и последовавшая затем встреча с братьями затуманили девушке голову, выбили ее из колеи.

   - Прости, княже! - прошептала она чуть слышно. - Какой радости, какого счастья дождались мы все наконец.

   - То-то радость, боярышня! А я, признаться, боялся, не забыла ли меня за это долгое время... Вот еще давеча об этом брату Мише говорил... Он со мною был в свите государевой...

   - Государевой? - словно эхо переспросила, прервав его, Настя. - Так нешто государь этот рыжий боярин, государь московский? Димитрий-царь?

   - Он самый, Настасья Никитична, великий государь всея Руси Димитрий Иванович... Но теперь, боярышня, дозволь удалиться... От царской свиты отставать мне негоже, как бы ни хотелось побыть с тобою, расспросить, поговорить... Коли будет твоя милость, к брату твоему Филарету Никитичу не нынче-завтра сватов зашлю. Долго ждал я, Настасья Никитична, може, ныне, когда...

   Молодой стольник не докончил своей речи. Старец Филарет подозвал к себе Настю. Князь Никита Иванович в свою очередь должен был спешить за государем.

   Но по блеснувшим любовью глазам Насти, по ее разгоревшемуся лицу князь понял, что она согласна, что с возвращением домой старца Филарета кончилась ее великая задача, и она, сдав ему детей и невестку с рук на руки, могла смело отдаться собственному счастью с любимым ею человеком.

  

  

   В тот вечер в крестовой палате романовского дома собралась вся семья. Сам Филарет, рукоположенный еще в ссылке в иереи, отслужил вечерню, после чего вся семья собралась на половине старицы Марфы.

   Долго лилась задушевная беседа романовской семьи... Недавние узники рассказывали друг другу обо всем, что пришлось им пережить и перенести за эти тяжелые годы испытаний и мук. И текли тихие радостные слезы по лицам свидевшихся снова людей... Таня с Мишей наперерыв ластились к отцу. Они знали, что он недолго пробудет с ними. Его иноческий и иерейский сан требовал присутствия его в одной из мужских обителей. А там ждали только приезда из Казани митрополита, чтобы рукоположить Филарета во владыки московские. И вся семья спешила досыта наговориться с дорогим отцом, мужем и братом.

   Пользуясь досужей минутой, Настя рассказала о своей давнишней встрече в лесу и о тайном разговоре, подслушанном ею у садового тына. И о сегодняшних словах молодого царя, которого она приняла за простого посла царского. После долгого молчания отвечал Филарет Никитич:

   - Кто бы ни был он, истинный ли, чудесно Господом спасенный, Димитрий, либо отважный дерзкий проходимец, храни его Господь за милосердие к бедным, сирым и убогим и за милость его к невинно страдающим и угнетенным людям.

   И он осенил себя широким крестом...

  

   - Не тоскуй, не кручинься, золотая моя Танюшка, вернется он к тебе жив и невредим, твой ясный сокол. Не попустит Господь свершиться худу! И князь Михаила с Никитой Ивановичем, того и гляди, прискачут ужо!

   Так утешала Настасья Никитична Романова свою молоденькую восемнадцатилетнюю племянницу, плакавшую навзрыд.

   Пять лет почти миновало со дня возвращения Романовых из ссылки. Вот уже несколько месяцев, как вышла замуж Татьяна Федоровна Гэманова за молодого стольника, князя Кофырева-Ростовского, младшего из братьев-князей. А Настасья Никитична считалась уже пятый год невестою старшего брата его Никиты.

   Теперь оба князя, молодой муж Тани, тот самый юный князек Миша, о котором с такой любовью рассказывал мурьинским затворницам его старший брат, и сам Никита Иванович вышли на защиту против врагов Москвы, присоединившись к рязанскому ополчению Прокопия Ляпунова. Несколько дней тому назад князь Михаил Кофырев-Ростовский привез свою молодую жену к ее матери на романовское подворье, прося великую старицу, продолжавшую жить в миру с детьми, в случае его смерти беречь его юную жену пуще глаза. А князь Никита, истомившийся долгим ожиданием брака с любимой девушкой, на прощанье сказал Насте:

   - Ну, коли и после этого похода не пойдешь за меня замуж, Настасья Никитична, так знать буду, что не люб я тебе...

   А двадцатишестилетняя красавица Настя только покачала в ответ головой да прошептала чуть слышно:

   - И полно, княже, такие ли дни, чтобы о свадьбе думать?

   И она была права.

   Тяжелые дни переживала Русь в это время. Недолго процарствовал отважный, дерзкий царь Самозванец. Весною, в мае праздновалась его свадьба с

   Мариной Мнишек и ее венчание на царство, а через несколько дней, 17 мая, толпа заговорщиков, во главе с Шуйским, ворвалась во дворец и убила того, кто присвоил себе под именем убитого царевича Димитрия престол и корону.

   Лжедимитрий погиб. На престол кликою бояр и немногими доброжелателями был выкрикнут князь Василий Шуйский. Свое короткое царствование он начал с того, что послал Ростовского митрополита Филарета с выборными боярами привезти в Москву нетленное тело царевича Димитрия. Этим он хотел оградить народ от новых смут, создавшихся вокруг имени Лжедимитрия. Тотчас же после гибели первого Самозванца распространился слух о появлении второго Димитрия. Распространителем такого слуха оказался князь Григорий Шаховской, сосланный на воеводство в Путивль. Он объявил жителям Путивля, что Димитрий жив, что ему удалось спастись.

   Елец, Чернигов, Стародуб, Белгород поверили ему. Встали за него и северские города, за ними Рязань и Тула. Всколыхнулось все Поволжье. Оставалось мятежникам только найти такого человека, который сыграл бы роль лжецаря. И такой человек нашелся. Его отыскал холоп князя Телятевского. Холоп этот, находившийся в плену у турок и бежавший оттуда на Украину, был некто Болотников. Болотников проследовал к Шаховскому и, соединившись с ним, пошел против Шуйского, разбивая по пути посланные им навстречу войска и всюду распространяя слух о новом Самозванце. К ним присоединились рязанские дружины, во главе с братьями, дворянами Прокопием и Захаром Ляпуновыми, и Тульская земля, с боярским сыном Истомою Пашковым, недовольные правлением Шуйского.

   Но скоро дворянское ополчение разошлось с болотниковскими шайками и принесло повинную царю. Болотников и Шаховской после ряда неудач заперлись в Туле. Сам царь Василий во главе огромного войска осадил и взял город, выморив голодом мятежников. Последних из них сослали и казнили, а царь торжественно вернулся в Москву, радуясь победе. Но преждевременной оказалась эта радость. В Стародубе-Северском из одного порубежного литовского городка появился новый Самозванец, получивший впоследствии название "Тушинского вора".

   Собрав отряд из поляков, казаков и всяких проходимцев, он разбил при Волхове царское войско и подступил к Москве, основав в двенадцати верстах от нее в селе Тушино свой лагерь. К нему пришли на помощь польские дружины, во главе с князем Рожинским, лихим наездником, разбойником Лисовским и Яном Сапе-гою. Сапега разбил войско брата царя, князя Ивана Шуйского, и осадил Троицкую лавру в 1608 году.

   В то же время король Сигизмунд, рассерженный тем, что московское правительство заключило союз с его врагами - шведами против тушинского вора, а племянник царский, князь Михаил Скопин-Шуйский, соединившись со шведским генералом Делагарди, действовал с ним против тушинцев, разорвал мир с Москвою и осадил Смоленск, где воеводою был в то время смелый и доблестный Шеин. Князь Михаил Скопин-Шуйский, в свою очередь, соединившись со шведами, после нескольких сражений с воровскими войсками подступил к Тушину. Но Тушино, прежде нежели они взяли его, распалось, и сам вор бежал в Калугу. Поляки частью ушли под Смоленск, частью разбрелись шайками по окрестностям Москвы, грабя и сжигая на своем пути все, что только было возможно.

   Еще во время самого разгара торжества тушинского вора, когда города один за другим вставали под власть Самозванца, дружины его подступили к Ростову, отважно державшему сторону законного царя.

   Филарет Никитич, митрополит Ростовский, заперся с горожанами в соборе, убеждая их умереть, но не изменять царю.

   Воровские войска взломали двери храма, напали на митрополита, сорвали с него облачение и на простой телеге, оборванного, в татарской шапке, нахлобученной ему на голову, отправили в Тушино. Однако Самозванец принял его с почетом и, назвав патриархом, оставил в Тушине как бы в плену.

   Только с падением Тушина удалось вернуть в Москву Филарета.

   В то же время многие московские бояре, недовольные правлением Шуйского и переходившие от него на службу к тушинскому царю, тайно послали просить Сигизмунда дать им его сына, королевича Владислава, в московские цари, поставив, однако, королевичу непременным условием принять православную веру.

   Началась смута. К довершению несчастия, спаситель Москвы от вора, Михаил Скопин-Шуйский, неожиданно умер, как говорилось в народе, от яда, поднесенного ему его завистником дядей, братом царя Василия, Димитрием Шуйским, умер после целого ряда побед над врагами царя. Вместо него, назначенного уже царем в поход против поляков, к Смоленску был послан Димитрий Шуйский.

   Гетман Жолкевский разбил этого воеводу наголову под Клушином. Последнее обстоятельство больше всего подняло против царя Шуйского народ. Состоялся заговор, и 7 июля 1610 года Шуйский был свергнут с престола и насильно пострижен в монахи, а Москва присягнула боярской думе, поручив ей выбрать достойного царя. Дума вошла в сношения с гетманом Жолкевским, прося его помощи против тушинского вора, снова подкрепившегося в Калуге и подступившего к Москве, и обещала свое содействие в избрании королевича Владислава.

   Жолкевский прогнал вора, заставив его снова бежать в Калугу, убедил бояр впустить поляков в Москву и, очутившись в стенах ее, начал переговоры с Сигизмундом, посылая гонцов под Смоленск. Наконец, он сам ускакал туда же, оставив начальствование над польским войском в Москве второму гетману, Гонсевскому.

   Между тем, решив дело избрания в цари московские королевича Владислава, боярская дума, во главе со старым князем Мстиславским, пожелала послать для решения этого дела почетное посольство к Сигизмунду под Смоленск.

   Во главе этого посольства стояли Ростовский митрополит Филарет Никитич, князь Василий Васильевич Голицын, келарь Троице-Сергиевской лавры Авраамий Палицын и другие. Им было поручено просить королевича на царство. Но король Сигизмунд, сам задумавший сесть на московский престол, после долгих и томительных переговоров с послами, велел заключить их под стражу и отправил с Сапегою в Польшу в качестве пленников.

   К этому времени был убит тушинский вор одним из своих приближенных. Между тем поляки хозяйничали в Москве как дома, всячески притесняя русских. Постоянные стычки с ними и пожары свирепствовали теперь на Москве. Кощунства со стороны многих поляков над православною верою и ее обычаями глубоко возмущали народ. Не по дням, а по часам росла смута... Патриарх Гермоген, Казанский митрополит, выбранный еще при царе Шуйском во владыки московские, всячески радея о православной вере, слал грамоты во все города земли русской, призывая истинных христиан постоять за православие и родину.

   И вот первая за честь отечества и святую веру встала Рязань. Прокопий Ляпунов двинулся к Москве. К нему присоединились муромская, суздальская и поволжская дружины. Присоединилось после гибели вора и тушинское казачество, с Трубецким и Заруцким во главе... Готовился кровавый пир полякам... А смута в Москве росла и росла, и грозная туча надвигалась над столицей.

   Наступил кровавый и жуткий 1611 год.

  

   Об этой-то смуте и говорила Настасья Никитична с Таней, сидя на женской половине терема романовского подворья.

   Стояла Страстная неделя. Медленно таял снег на улицах... Апрельское солнце ласково пригревало землю. На Москве особенно суетливо и буйно проходили эти дни. Русское земское ополчение тесно со всех сторон обложило столицу. На Сретенке стоял уже князь Пожарский со своими полками. Поляки деятельно готовились к защите. Они приказали втаскивать пушки и снаряды на стены, подвозить провиант. Шумом, сутолокою и бранью наполнились московские улицы. Этот шум доходил и до палат романовского подворья в Кремле.

   Молоденькая княгиня Татьяна Федоровна Кофырева-Ростовская то и дело вздрагивала, прислушиваясь к долетавшим до терема крикам, и пугливо жалась к любимой тетке.

   - Настя! Настюшка! Да что же это такое? Чего же шумят они? Жутко, страшно мне, Настя! Хошь бы дядя Иван из думы приехал скореича, разузнать от него, либо хошь Мишу-брата бы отпустили! Авось узнаю от них про соколика желанного моего.

   - Нельзя, лапушка. Миша, сама ведаешь, с той поры, как назвал его в стольники ныне развенчанный царь Василий, должен во время думы боярской в кремлевских палатах службу нести и с другими молодыми стольниками охранять покои Грановитой палаты, где ноне бояре-правители дела вершают... Дай срок, вернется Миша с дядей Иваном, все разузнаем, разведаем, - утешала племянницу Настя.

   - И про наших узнаем? - немного оживилась юная княгинюшка.

   - И про наших, понятно! Недалече они, в Ляпунову дружину оба ушли биться против ляхов поганых.

   - И про батюшку? - робко заикнулась было Таня. Настя быстро вскинула на нее глаза.

   - Нешто можно што про брата Филарета Никитича узнать? Томится снова в плену твой батюшка, Таня... В Тушине у вора проклятого томился ране, нынче в Маренбурге (Мариенбург, туда был отправлен королем Сигизмундом Филарет Никитич) дальнем, в Литовщине. За правду страдает отец твой, храни его Господь!

   И Настя перекрестилась, глядя на образ.

   - Чу... Нишкни! Никак, матушка к нам сюда жалует, - успела прошептать Таня, и обе они приняли умышленно спокойный вид.

   Вошла старица Марфа, опираясь на посох.

   Эта еще далеко не старая женщина сильно постарела и изменилась, перенося постоянные невзгоды. Вторичное заточение мужа, сначала у тушинцев, потом у Сигизмунда в Польше, заставило окончательно склониться под ударами судьбы эту гордую голову. Но при виде дочери и золовки она приободрилась немного, стараясь своим бодрым видом успокоить их:

   - Што, мои ласточки, притихли? Небось стосковались по своим соколам?.. Господь милостив, вернутся они скоро... Возьмут наши Москву. Выгонят ляхов поганых, и опять взойдет над нами солнышко красное! Дай-то Бог, чтобы кончалось все поскорее! Тогда и Настину свадьбу сыграем... Ведь, почитай, уж пять лет как собираемся. Дай-то Господь!

   И инокиня Марфа подняла свои сурово-печальные глаза к иконе и осенила себя крестом.

   Шум на улице стал как будто слышнее, явственнее. Словно огромная и разъяренная толпа народа подошла к Кремлю.

   Вдруг прозвучал выстрел, за ним другой, третий... Ахали самопалы... Звонче отзывались сабельные лязги и крики.

   Три женщины, побледневшие как смерть, бросились к окну.

   Шум разгорался все больше и больше и наконец перешел в какой-то сплошной отчаянный гул.

   И вот грянул набат... За ним басисто запел колокол на колокольне Ивана Великого... Опять загудел набат... И первые проблески зарева заалели над городом.

   - Москва горит! Ляхи бьют наших! А Миши нету! Где он, желанный, сынок болезный мой! - простонала старица-мать, падая на колени перед божницей и замирая в тоске и отчаянии...

   А гул все приближался, все учащались крики и пальба. Все разгоралось зловещее зарево над Москвою.

   Марфа молилась. Молилась и Настя. Судорожно, без слов, помертвевшая от ужаса, стояла юная княгиня Таня, глядя на образа...

   Вот все слышнее, слышнее крики... Но это уже не сплошной народный гул... Можно различить одиночные голоса, приближавшиеся к подворью...

   Еще мгновенье томительного ожидания, во время которого три женщины, казалось, не присутствовали на земле, унесенные вверх одним общим порывом тоски, отчаяния и молитвы...

   Неожиданно распахнулась дверь терема. На пороге, перед глазами матери, тетки и сестры, взволнованный, с лицом белее белого ворота рубахи, предстал юный русокудрый Михаил Федорович Романов.

   Юный стольник был потрясен чем-то страшным, необычайным. За ним, не менее взволнованный, припадая на больную ногу, вошел думец - боярин Иван Никитич.

   Словно молоденькая, вскочила с колен Марфа.

   - Миша! Мишенька! Сынок мой ненаглядный! - вырвалось из груди ее, и она схватила в объятия сына.

   Но он выскользнул из ее рук, упал на колени перед нею и обвил руками колени.

   - Матушка! Матушка! Отпусти меня, родимая! - судорожно лепетал этот полумальчик, полуюноша. - Отпусти с ляхами биться, отплатить за обиды, за гибель наших, за посмеянье... На наших они накинулись! Сколько людей перерезали! Москву подожгли! Всех загубить грозятся... Отпусти, матушка! Доколе терпеть станем!.. Я к Прокопию Петровичу либо к князю Пожарскому, как Никита с Мишей... Ведь бились они... На моих глазах... Отпусти, матушка! Благослови, родная!

   Ярко сверкнули глаза Марфы. Вся энергия, вся сила этой женщины проснулись в ней разом.

   - Нет! - вскрикнула она резким, точно чужим, голосом. - Не отпущу, Миша! Молод ты! Пятнадцатый год пошел!.. Убьют тебя, родимого!.. Не могу... Не просись... Господь свидетель, не пущу тебя, Миша.

   - Да ведь бьют они наших! Убивают, матушка... Князя Михаила...

   Миша внезапно осекся, глянув в широко раскрытые от испуга и ужаса глаза сестры.

   В одну минуту была подле князя молодая княгиня. Без единой кровинки в лице метнулась она к юному стольнику. Ее руки цепкими пальцами впились в его плечи.

   - Что с Михайлушкой? Что с князем моим? Говори!.. Убили его, Миша? - произнесла она диким, чужим голосом, едва шевеля губами.

   Миша молчал. Только лицо его побледнело еще сильнее да плотно сомкнулись трепетные губы.

   Тогда Иван Никитич, выступив вперед, подошел к Тане.

   - Княгинюшка, племянница родимая! - произнес он, едва ворочая языком. - Мы с Мишей ехали из думы, видели все происшедшее... Столкнулись наши с ляхами у самых ворот Кремля... Дошло до боя... А нашим на подмогу из ляпуновского отряда смельчаки ринулись и сшиблись... С поляками. Не дали обижать невинных... Твой князь Михаила с братом Никитой верховодили схваткой. При нас упал князь Михаила... Кровь хлынула ручьем... Брат его подхватил на руки...

   Но Таня уже не слышала его... Как подстреленная птица, упала она на руки подоспевшим матери и брата. Без крика, без стона... Только белая-белая как снег...

   - Да что ты, Танюша, Бог с тобой... Може, жив еще он... Танюша, Танюша?! - испуганно, упавшим голосом лепетал Иван Никитич, бросаясь к племяннице.

   И когда вбежал вслед за тем в горницу князь Никита Кофырев-Ростовский, с искаженным страданием лицом, юное сердечко, разбившееся от горя, уже не стучало в груди у Тани...

   Молодая княгиня Кофырева-Ростовская без слез и без жалоб отошла в вечность...

  

  

   Три дня горела Москва... То и дело вспыхивали кровавые схватки на улицах...

   Гонсевский, оставив на произвол судьбы Белый город и Москворечье, выгоревшие почти наполовину, с поляками и теми боярами, которые держали сторону Владислава, заперся в Кремле и хозяйничал там как дома.

   Таким образом, Кремль и Китай-город оказались отрезанными.

   Земское ополчение неразрывным кольцом оцепило столицу. Прокопий Ляпунов занял Симонов монастырь, князь Трубецкой из Калуги пепелище Белого города, а Заруцкий с казаками ежечасно меняли места, выискивая слабые пункты осады.

   Не успевшие выехать в свои иногородние вотчины бояре с семействами поневоле очутились запертыми за крепкими стенами Кремля. Романовское подворье оказалось в центре осажденного города.

   Очутились запертыми в своем старом родовом гнезде и бояре Романовы.

  

  

   Печально опустив на руку кудрявую голову, сидит в своей горнице юный стольник бывшего царя Василия Шуйского Михаил Романов.

   Грустно его красивое лицо. Блестят то и дело набегающими слезами мягкие карие глаза мальчика.

   Несколько дней назад схоронил он вместе с убитым юным князем Кофыревым-Ростовским и свою умершую сестру, княгиню Таню. Старица-мать день и ночь не осушает слез по своей безвременно погибшей дочери... Ушел биться за спасение Москвы от поляков старший князь Кофырев-Ростовский. Прежде нежели присоединиться к полкам князя Трубецкого, он поклялся при Мише перед святой иконой жестоко отплатить ляхам за смерть любимца, младшего брата...

   Просился было снова в ополчение следом за своим свойственником у матери и Михаил. Но старица Марфа только тихо застонала в ответ на эту просьбу и залилась горючими слезами. И дрогнуло любовью и жалостью сердце отважного мальчика...

   Мог ли он оставить мать, осиротевшую, несчастную, в то время, когда умерла сестра, когда отец томится в плену у ляхов в далеком Мариенбурге?

   Но все же рвалась душа Миши в войско... Кипела

   обидой за родину юная кровь... Прокопий Петрович Ляпунов, раненный в бою князь Трубецкой, Пожарский и даже разбойник казак Заруцкий казались ему героями, сказочными богатырями, пришедшими спасти Москву и ее святыни, а тем самым и всю Святую Русь...

   Об этом думал Михаил целыми днями, о том же размышлял и сейчас, сидя в одиночестве у себя в светлице. Пострадать за спасение Москвы, за веру православную - вот какова была мысль, не дававшая покоя мальчику. Длинный весенний день близился к концу, а Михаил и не думал ложиться... В раскрытые окна горницы вливался свежий апрельский воздух... Юным весенним дыханием дышала земля...

   Едва зеленела первая травка в саду, зеленая, свежая, невольно радующая взор.

   А мысли Михаила были так унылы и печальны! Легкое покашливание у дверей заставило мальчика отрезвиться от них.

   - Ты, Сергеич?

   Это был он, верный дядька-дворецкий, осунувшийся и постаревший за последние годы до неузнаваемости.

   Сейчас лицо старика носило следы только что пережитого волнения. И, глянув на него, Михаил замер от какого-то ужасного предчувствия нового несчастия.

   - Што еще? Матушка? Здорова ли? - трепетными звуками сорвалось с уст Миши.

   - Слава Господу, здорова старица-боярыня... А только святителю нашему грозит несчастье! - шепотом, с мертвенно-бледным лицом произнес старик.

   - Владыке Гермогену? - переспросил Михаил и стремительно вскочил с места.

   Миша горячо и беззаветно любил патриарха!

   В дни несчастий, Филаретова плена, когда тушинские приверженцы напали на Ростов и увезли к вору митрополита Ростовского, и теперь, когда Филарет Никитич, отправленный в качестве почетного посла к королю Сигизмунду, был заключен под стражу, юный Михаил находил утешение у патриарха Гермогена, ласкавшего его, как сына. Часто бывал Миша у владыки в Чудовом монастыре, куда ляхи, с Гонсевским во главе, заперли Гермогена, продолжавшего рассылать грамоты по всей Руси с воззванием к городам подниматься и присоединяться к земскому ополчению... Немудрено поэтому, что сильно испугался мальчик за любимого патриарха.

   - Што с владыкой? - испуганно произнес Миша, хватая дрожащей рукой Сергеича. - Жив ли?

   - Жив, жив! Успокойся, боярчик желанненький, а только видел я, што окаянный Мишка Салтыков, с Гонсевским-гетманом да с приспешниками своими, што Сигиманду проклятому прямят, подъехали к Чудовской обители. Не к добру это, боярчик, в такой поздний час, не к добру!

   - И дядя Иван с ними? - трепеща всем телом, спросил Миша.

   - Не! Какое! Нешто Иван Никитич был когда заодно с ляшскими доброхотами? Завсегда он противу Владислава шел!.. Да то и худо, што нет его с ими, не приведи Господь, вызволять владыку из несчастья некому будет...

   - Пойдем, Сергеич! - решительно, почти резко сорвалось с уст Миши.

   - Куда ты? Господь с тобою! К владыке все едино не пустят. Под семью замками заперт владыка. Себя только погубишь, дитятко!

   - Я говорю, пойдем!

   Миша точно окреп, вырос в эти минуты. Глаза его сверкали, губы сжались. И в его детском лице старый Сергеич неожиданно заметил черты энергичного и стойкого Филарета Никитича.

   - Да куда ж пойдем мы, дитятко? - растерянно продолжал Сергеич. - Да и матушка-старица, не ровен час, хватится, обеспокоится, не приведи Господь!

   - Сергеич, тебе хорошо ведомо, как дорога мне матушка, как жалею я ее, болезную мою... Но должен я изведать об участи владыки, помочь, чем можно, коли придется лихо, спасти... - горячо сорвалось с уст мальчика.

   - Ох, Господи, тебе ли спасти его, дитятко?! - прошептал взволнованный дворецкий.

   Но Миша уже не слышал того, что говорил Сергеич. Стремительно нахлобучив шапку и застегнув запоны кафтана, он бросился из горницы. Сергеич едва поспевал за ним.

   Старым романовским садом, избегая улицы с ее крестцами, где то и дело звучала ненавистная им обоим польская речь, они пробрались в дальний угол подворья, примыкавший тыном к строениям Чудова монастыря.

   Вот и знакомая лазейка, через которую несколько лет назад Настя с тем же верным Сергеичем уводила детей в дом княгини Черкасской. Сейчас на дворе обительском хорошо слышны ржание коней и громкая болтовня польских гайдуков.

   Миша и Сергеич обогнули главное здание храма и готовились уже проскользнуть в сени самой обители, чтобы расспросить чернецов о владыке, как неожиданно яркая полоска света в уровень с землею, в глухом дальнем углу двора, привлекла внимание обоих.

   - Глянь, Сергеич, тайник ведь это?.. Неужто ж здеся владыка схоронен? Неужто ж...

   Миша не договорил своей мысли и, присев к небольшому оконцу, откуда выходил свет, заглянул туда, сам оставшись в тени росших под окном верб.

   В узком небольшом тайнике, похожем скорее на каменный мешок, нежели на обительскую келью, сидел владыка Гермоген, величавый старец с иконописной^ наружностью древнего апостола. Худой, изможденный, с пламенными очами, он казался существом иного мира. Сухие руки лежали бессильно у него на коленях... Сомкнутые уста молчали... Глаза были опущены на какой-то свиток, лежавший перед ним.

   Сколько раз эти бледные худые руки благословляли Мишу!.. А эти дорогие уста сколько раз шептали ему слова благословенья, посылали за него теплые молитвы!

   Сквозь слюдовое оконце можно было расслышать все, что происходило в келье. Сначала все было пустынно и тихо там. Но вот распахнулась тяжелая дверь... В тайник вошел Михаил Глебович Салтыков, самый ярый сторонник партии короля Сигизмунда, за ним гетман Гонсевский и несколько поляков.

   Миша мог хорошо видеть из своего пристанища, какой ненавистью загорелись глаза ляхов при виде патриарха, видел и полный недоброжелательности взгляд боярина князя Салтыкова, брошенный на владыку с порога кельи.

   Потом Миша ясно расслышал, как Салтыков подступил с целым градом обвинений к патриарху...

   - Не мути, владыка, смирись! - звучал непристойно-громко в маленькой келье его голос. - Всем ведомо, что ты опять в Нижний Новгород грамоту посылать ладишь... И в лавру к архимандриту Дионисию тож... А не ведаешь того, што ежели его величество король Сигизмунд сына нам пришлет на царство, от воров нам в этом, от разрухи спасенье одно... Вон в ополчении распри пошли... Воренка, сына Марины, атаман Заруцкий посадить на престол ладит... Так лучше ж признать царем корень королевский... Отпиши же в ополчение Ляпунову, чтоб распустить войска.

   - Верно говорит вельможный князь! Отец патриарх на том должен согласиться! - ломаным языком вмешался в эти речи и Гонсевский.

   И все поляки, вошедшие за ним в келью, залопотали что-то скоро-скоро, размахивая руками, на малопонятном для Миши языке.

   Патриарх поднялся с места. Мрачным огнем засветились его глаза.

   - Неугоден Богу и народу православному царь латинской веры! - произнес он твердо, отчеканивая каждое слово. - И нет на то моего благословения! И доколе будут латинцы верховодить святынями кремлевскими, я, смиренный раб и служитель Господа, подниму голос свой и по всей Руси православной рассылать слово о спасении ее в грамотах стану... Муки, лютую казнь, смерть приму на том... Но не отрекусь от спасения Москвы, града престольного.

   - Негожее говоришь, пан патриарх! - процедил сквозь зубы Гонсевский и шепнул что-то Михаилу Салтыкову.

   Последний так и закипел, так и рванулся в сторону святителя.

   - Берегись, отче! - крикнул он с яростью. Еще миг, и что-то сверкнуло в его руке.

   Миша, трепещущий и дрожащий, рванулся тоже из своего убежища.

   - Владыку убивают! На помощь к владыке! - беззвучно вырвалось из его судорогой сведенного горла, и, не помня себя, он кинулся от оконца к монастырским сеням с твердым намерением бежать на помощь к владыке. Но дрожащие руки Сергеича насильно удержали мальчика.

   - Гляди! Гляди! Жив он! Постой! Постой, боярчик!

   И старик дядька насильно подтащил к прежнему месту мальчика. Что-то необычайное в один миг произошло в тайнике. Нож Салтыкова, которым он замахнулся на патриарха, выпал у него из рук, точно по чужой, самому боярину неведомой воле. И перед рослой широкоплечей фигурой польского сторонника выросла худая высокая фигура Гермогена.

   Поднялась из-под черной мантии бледная сухая рука святителя и осенила воздух широким крестом. Мрачно горящие глаза засияли неземным вдохновенным сиянием.

   - Крест - моя единственная защита противу ножа твоего, изменник! Будь же ты проклят навеки от нашего смирения, - жутко прозвучало громкими и ясными звуками по тайнику Чудовской обители.

   Жгли горючим огнем глаза патриарха. Несокрушимою высшею силою веяло от всего его существа.

   Дрогнул Салтыков, дрогнул Гонсевский, поляки... Как испуганные звери, толпою отпрянули они к дверям, выскользнули в сени... А страшное проклятие все еще неслось за ними вдогонку...

   Это было в последний раз, когда Миша видел, хотя и издали, Гермогена.

   И вскоре последнюю свою грамоту послал для Нижнего Новгорода Гермоген через Дионисия, настоятеля Троице-Сергиевской лавры.

   Потом его не стало, поляки перестали давать пищу запертому в тайнике святителю, и патриарх Гермоген погиб мученической голодной смертью, без ропота, как истинный ревнитель веры православной.

  

  

   А осада Кремля, все длилась... События сменялись событиями.

   Теперь Москвою правили трое: Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. Но в войске намечавшиеся еще при самом начале осады распри теперь окончательно расстраивали дело спасения Москвы от поляков. Особенно казачество вело себя буйно и непристойно-дико.

   Воспользовавшись ложным слухом, распущенным врагами Прокопия Ляпунова, геройски честного и благородного военачальника, казаки подняли бунт, во время которого убили на раде (сходке) Ляпунова. После его смерти еще больший раскол поднялся в войске. Многие стольники, дворяне и дети боярские разъехались по домам. Распустив большую часть земского ополчения, уехали и сами воеводы. Казаки с Заруцким разбрелись шайками по окрестностям и грабили все, что могли.

   Сигизмунд, взявший Смоленск, послал в Польш привезенного к нему царя-пленника Василия Шуйского, доставленного сюда Жолкевским. Бывшего царя с братьями отослали в Варшаву, а затем заточили в Гостынский замок.

   Беда за бедою грозили России. Шведы заняли Новгород. В Пскове появился новый самозванец. И, к довершению несчастий, страшный голод свирепствовал в Москве, где уже беспрепятственно хозяйничали поляки. Судьба запертых в Кремле бояр с их семействами вполне зависела от них. Казацкие полчища под Москвою поддерживали осаду, но под видом защиты грабили жителей Москвы и окрестных поселян. Наступила страшная пора для Руси...

   Государство гибло... Русь умирала в эту пору лихолетия мучительной, медленной смертью, судорожной агонией последнего конца.

  

  

   Поздним осенним вечером, когда все спокойно спало на романовском подворье, в светелке боярышни Настасьи Никитичны еще теплилась восковая свеча.

   Сама Настя что-то спешно перебирала в тяжелой скрыне. Вот вынула она оттуда темный смирный летник, скромную телогрею и совсем простой, без всяких узоров, девичий венец.

   Проворно сбрасывала с себя обычный свой наряд боярышня и заменяла его простенькими одеждами, добытыми из скрыни. Затем, одевшись, повязала голову темным платком, низко опустив его на самые брови.

   Помедлив посреди горницы, оглянув, словно на прощанье, родную светелку, где незаметно и весело в семье брата до шестнадцати лет протекало ее детство, Настя подошла к божнице и рухнула перед ней на колени.

   - Господи! Творец-Вседержитель! - шептала девушка. - Прими жертву мою!.. Огради от горя-злосчастья несчастную семью нашу!.. Верни брата Филарета под сень родного гнезда... Помоги сестре Марфе вырастить и поднять Михаила... Дай им счастье, Господи, ценою моей жизни, ценою моей радости утерянной, дай!.. Прими жертву, Господи, от недостойной рабы