Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь

align="justify">   - Не оставлю тебя, не оставлю! - продолжала, рыдая, Ксения Ивановна и с новым диким воплем упала наземь в страшном припадке. Из дома прибежали старуха Шестова, княгиня Черкасская, Настя.

   Быстрые глаза Федора Никитича отыскали последнюю в толпе отчаянно плакавшей женской челяди, наполнившей своими воплями и стонами весь двор.

   - Настюшка, - пользуясь общей сумятицей, быстро приблизившись к сестре, произнес Федор Никитич, - побереги мне Аксиньюшку... Княгиня Черкасская сама не в себе, боится за мужа. Я тебе жену поручаю... Ее и деток Мишу и Таню сохрани мне, пока что, Настюшка... Укрой их от ворогов, и Господь тебе воздаст за сирот, коли мне домой не суждено вернуться.

   - Братец! - с отчаянием и болью вырвалось у молодой девушки.

   - Все мы под Богом ходим! Обещай, Настя, заменить им меня, коли что!

   Синие, залитые слезами глаза обратились на брата.

   - Обещаю, клянусь тебе Господом Богом, от всякого лиха оградить их, Федя! И не оставлять их без тебя! - шепнула девушка и, не будучи в состоянии сдерживаться больше, разрыдалась навзрыд.

   Обмершую Ксению Ивановну челядь, по приказанию Федора Никитича, бережно отнесла в терем.

   Долго смотрел им вслед затуманенными глазами боярин.

   - Пора! Буде прохолаживаться! - грубо окрикнул его Семен Годунов и первый выехал за ворота, обок с Михаилом Салтыковым. А за ним, посреди спешившихся стрельцов, двинулись невинно оговоренные бояре.

  

   В полутемных и прохладных сенях патриаршего двора, помещавшегося между святыми воротами Троицкого подворья и цареборисовского двора, на Никольской улице, теснилось уже немало народу, когда Семен Годунов доставил сюда взятых за приставы бояр.

   Тихим, чуть слышным гулом встретила осужденных эта толпа.

   Первые именитые московские бояре, верой и правдой служившие в продолжение двух царствований, с братьями и родственниками уличались в измене!

   Было чему удивляться толпе - ведь это те самые бояре-думцы, которые так близко стояли к царскому престолу, которые были любимцами Москвы!

   Никто не сомневался, что Федор и Александр Никитичи и их младшие братья оклеветаны перед царем их врагами.

   Но выражать открыто свое возмущение никто не посмел. В то жуткое время люди боялись выражать свое неудовольствие, даже свои мысли, чтобы самим не попасть в еще худшую беду.

   И только легким шепотом возмущения встретили они невинно осужденную группу именитых людей.

   Долго ждали Романовы и их спутники в сенях патриаршего дома, пока раскрылись перед ними двери соседней, носившей название передней, кельи, или комнаты. Когда они переступили ее порог, лучи солнца едва заглядывали сюда, слабо освещая мрачную обстановку монастырской горницы.

   Посреди нее стоял аналой с Священным писанием, лежали крест и Евангелие. Обитые темным сукном лавки шли по стенам. На дубовом столе, покрытом скатертью, лежали вещественные доказательства боярской измены, тот злополучный мешок с кореньями, который несколько дней тому назад за печатью боярина Александра Романова был найден Михаилом Салтыковым в подвале хором Александра Никитича Романова.

   Но ни злополучный мешок, ни торжественная обстановка, ни стены кельи, завешанные чуть ли не сплошь иконами, озаренными лампадами, ни кресло самого патриарха, живо напоминавшее о скором появлении владыки, не обратили на себя внимания Федора Никитича и его спутников.

   Их поразило совсем иное явление.

   Лишь только перешагнули они порог патриаршей горницы, из угла ее, гремя ручными и ножными кандалами, поднялась высокая фигура.

   - Брат Александр! - вскрикнули в один голос Федор и Михаил Никитичи.

   Брат Александр закован в цепях?!

   Рыдание, страшное, исступленное мужское рыдание, каждая слеза которого камнем ложится на сердце плачущего, было им ответом.

   - Видит Бог... Невинно! Подбросили коренья! Оклеветали облыжно! Погубили вороги! - пронесся по горнице отчаянный шепот...

   За Александром поднялись с лавок и остальные Никитичи, болезненный Иван и Василий. Братья обнялись молча, желая этими объятиями придать силу друг другу...

   Пристава молча отвели глаза. Бояре Романовы никому, кроме хорошего, ничего не сделали. Их нельзя было не любить. Теперь постигшее их горе не могло не вызвать сочувствия.

   Но вот снова распахнулась дверь.

   Вошли Семен Годунов и Салтыков, которым было поручено следствие. Вошел дьяк из приказа. Чинно ступая, вошли два монастырских служки и стали по обе стороны внутренних дверей.

   И вот эта дверь отворилась.

   Тяжело опираясь на посох, в малом патриаршем наряде и в высоком клобуке, в рясе вишневого цвета с нашивками (петлицами) и в мантии, поддерживаемый служками под руки, вышел из внутренних покоев патриарх Иов, предшествуемый своим патриаршим боярином. Драгоценный наперсный крест сверкал у него на груди. Ответив величавым наклонением головы на низкие поклоны присутствовавших и осенив всех широким крестом, при помощи служек опустился он в кресло, передав свой посох патриаршему боярину. Его маленькие, но зоркие глаза обежали комнату и остановились на лице Федора Никитича.

   - По указу великого государя и великого князя всея Руси, Бориса Федоровича, - зазвучал в передней келье жидкий и хрипловатый голос Иова, - приказано мне, недостойному смерду и служителю Царя Небесного, допросить тебя Именем Господа Бога Животворящего, боярин Федор, о причастии твоем к окаянному делу единоутробного брата твоего, польстившегося на...

   Загремели тяжелые цепи, и возглас Александра Никитича, рванувшегося вперед, глухо раздался в комнате:

   - Господь Бог свидетель, что не было во мне окаянного умысла противу государя моего!

   Маленькие глаза Иова сверкнули.

   Он потрогал седую бороду, тихо покашлял и коротко приказал дьяку прочесть указ. И опять братья Романовы услышали тяжкое обвинение их в преступном замысле против царского здоровья, в ворожбе и измене. Дьяк докончил чтение обвинения. Начался допрос. Патриарх и присутствовавшие бояре, назначенные для сыска, опрощали обвиняемых. Федор и Александр и младшие их братья говорили одно и то же:

   - Видит Бог, они невинны... Их оговорили облыжно... Никаких умыслов о пагубе "государева корня" они не имели... И присягнуть на том могут хоть сейчас.

   Тогда, тихо переговорив с окольничим Годуновым, Иов шепнул что-то своему патриаршему боярину.

   Тот с низким поклоном вышел из комнаты и вернулся тотчас обратно. Он был не один. За ним следом проскользнула приземистая широкоплечая фигура в дворовом кафтане, с воровато-хитрым лицом.

   - Бартенев Второй, поведай, что знаешь, - коротко приказал патриарх упавшему ему в ноги человеку.

   Бартенев быстро поднялся с коленей и, не глядя в сторону обвиняемых, быстро заговорил, нанизывая один за другим факты и доносы на бояр Романовых, как это ему указывал Семен Годунов.

   Не веря ушам своим, слушали братья. Из слов Бартенева выходило, что бояре Романовы денно и нощно мечтали о том, как бы извести царя и посадить кого-либо из братьев на престол московский. И о том будто бы не раз говорили в тайных беседах. И коренья доставали от знахарей и в подвалах прятали те коренья...

   И долго бы еще лилась неудержимым потоком речь предателя, если бы молодой богатырь Михаил Никитич не рванулся вперед и со сжатыми кулаками не бросился на доносчика:

   - Ты лжешь, собака! Романовы никогда не были изменниками!

   Приземистая фигура Бартенева испуганно шарахнулась за спины бояр.

   Грозно сдвинутые брови Михаила Никитича, его пылающие глаза и сжатые пудовые кулаки не предвещали ничего хорошего. Он был страшен.

   - Успокойся, господин окольничий... Негоже в присутствии его святейшества владыки такими буйствами пятнать священные палаты, - с едва заметной усмешечкой произнес Семен Годунов.

   Между тем скованный цепями Александр Никитич говорил Бартеневу:

   - Опомнись! Что наплел ты на господ твоих? Ответ перед Господом за то держать будешь!

   - Не в чем мне ответ держать, боярин! - дерзко отвечал доносчик, пользуясь тем, что сильные руки четырех дюжих стражников держали взбешенного Михаила Никитича. - И тебе про то доподлинно самому известно, я чаю, боярин! А что до меня, то я на сем и крест животворящий целовать стану. Прикажешь, владыка, присягу принять? - и быстрые воровские глаза Бартенева обратились к патриарху.

   Тот сделал знак.

   Патриарший боярин подвел романовского холопа к аналою. Еще минута промедления...

   - Бартенев! - невольно снова вырвалось из уст Александра Никитича. - Не бери греха на душу! Вспомни, Господь свидетель!

   Быстрые глаза предателя впились на мгновение в лицо боярина.

   Еще секунда, и страшная ложная клятва кощунственно прозвучала под сводами патриаршей комнаты...

   Тяжелый вздох единовременно вырвался из груди пятерых братьев...

   Гул возмущения пронесся по рядам князей Сицких, Черкасских, Шестовых, приведенных сюда вместе с боярами Романовыми на очную ставку.

   Холодный пот выступил на лбу старшего Романова. Он вытянулся во весь рост, выпрямился и, подняв руку, произнес торжественно:

   - Клянусь и я! За себя, за братьев, за родичей своих клянусь! И Имя Господа Бога Живого привожу в свидетели. Облыжно оклеветали нас злые вороги! Верными слугами всю жизнь были мы царям московским! И на том за всех нас приму присягу и крест поцелую святой!

   И он в свою очередь шагнул к аналою. Но быстрая тень в ту же минуту встала между ним и священными реликвиями. Окольничий Годунов движением руки остановил старшего Никитича.

   - Боярин Романов! - произнес он своим слащаво-приторным голосом. - Дать присягу всегда успеешь. Нет у меня сейчас государева на то указа... А указано мне тебя с братьями и родичами разделить и отвести куда следует... Не погневись на том, боярин, не по своему указу творю сие, но по великому слову государеву.

   Гордо блеснули глаза Федора Никитича в ответ на слова Семена Годунова. Ни один мускул не дрогнул на его величаво-красивом лице.

   Он обвел глазами братьев. Те стояли понурившись.

   Они поняли этот новый указ. По навету врагов и ложной присяге подлого, подкупленного, очевидно, кем-то челядинца их обрекали тюрьме, позорным дознаниям, может быть, пытке...

   Но ни испуга, ни малодушия не проявили как старший, так и младшие братья.

   Только Федор Никитич глянул уничтожающим взглядом в лицо Семену Годунову, потом перевел глаза на предателя Бартенева.

   - Не боишься суда Господня, смерд неверный! - произнес он значительно. - Так будь же проклят за лживый донос! А ты, боярин Годунов, веди нас куда приказано. Прости, владыко! - добавил он с полным достоинства поклоном, отданным патриарху.

   И величаво, не дожидаясь приближения стражи, первый вышел в сени. За ним, гремя цепями, двинулся второй брат. Порывистый и горячий Михаил Никитич и Василий с Иваном пошли за ними. Страже и боярам оставалось только поспешить вслед.

   Недели не прошло со дня разразившегося над всем романовским родом несчастия, а ни самого подворья, ни обитателей его нельзя было узнать.

   Словно ангел разрушения повеял черными крыльями над еще недавно цветущим уголком Москвы, над "земным раем", каким представлялись москвичам хоромы романовского подворья. Все стихло, опустошилось в этом раю. Все затаилось каким-то тяжелым ожиданием.

   С тех пор как взяли "за приставы" бояр Романовых и всех родственников их, в обширных хоромах близ Чудова монастыря люди жили точно к смерти приговоренные.

   Ужас и смятение царили и в женском тереме.

   Старая боярыня Марья Шестова, мать Ксении Ивановны, лежала, сраженная от испуга недугом. Молодая боярыня бродила, как тень, по обширным горницам, чуть живая от страха и волнения за участь любимого мужа. Княгиня Марфа Никитична Черкасская день и ночь томилась по своему князю. Обе женщины, тесно соединенные разразившимся над ними несчастием, то и дело проливали горькие слезы.

   Верные челядинцы всякими правдами и неправдами узнавали о своих государях боярах, томившихся в тюрьме.

   Над теми шло усиленное и быстрое следствие. Шли допросы с пристрастием. Старших братьев, если верить ходившим по Москве жутким слухам, приводили к пытке.

   Это усиленно скрывала верная челядь от убитых и без того горем боярынь.

   А между тем ряды этой челяди постепенно редели. Не проходило дня, чтобы не присылалась стража за тем или другим романовским холопом, несчастных уводили в застенки и под ударами батогов допрашивали их о несуществовавшей вине их господ.

   Враги Романовых не теряли надежды заставить верных слуг под невыносимой пыткой оклеветать бояр, но никто из них не последовал примеру Бартенева Второго. Среди нестерпимых побоев в застенках челядинцы романовские восхваляли верность и преданность царю своих бояр. Израненные, избитые, возвращались они на подворье. Вместо них уводились другие. Не щадились старики, женщины и подростки.

   Стоны и слезы доходили до женского терема и сливались со слезами боярынь. Там было еще горше и тяжелее.

   Миша и Таня разрывали сердце матери расспросами, где их "любимый тятя", где дяди Михаила и Александр, почему не видать дядей князя Черкасского, Ивана да Василия Никитичей?

   Женщины, как могли, отвлекали внимание детей от постигшего их несчастья.

   - В дальний поход услали вашего батю, на воеводство, - изощрялась в выдумках Настя, истаявшая и исхудавшая до неузнаваемости за эти несколько дней. - И дяди поехали с ним же... Только к матушке не приставайте. И так ей тошнехонько в разлуке с тятей, да и бабушка Марья недужна, так уж помалкивайте пока што.

   Это "пока што" звучало зловеще.

   Светлые глазки Насти быстро прятались за ресницами, как бы опасаясь показать детям выступившие на них слезы.

   При одной мысли об этом "пока што" сердце девушки падало и замирало. Она боялась помыслить о том, что ожидало ее любимых братьев. И вот это "пока што" свершилось...

   Накануне чудесного майского утра из застенка вернулся Сергеич, верный дворецкий романовской семьи.

   Как и чем мучили старика, об этом молчали его посиневшие, как у мертвеца, губы, не поворачивался произнести язык. Но по бледному лицу, по ввалившимся глазам, по кровавым рубцам, избороздившим все тело, по изодранным клочьям одежды видно было, что несчастный старик пережил мучительное истязание от рук палачей.

   Он появился как тень перед Настей в ту минуту, когда она, уложив детей при помощи мамушки, каким-то чудом уцелевшей от пытки, вышла из терема на крыльцо подышать весенним воздухом.

   Настя невольно вскрикнула, увидев верного слугу в таком истерзанном виде.

   - Боярышня... Это я... Верный Сергеич... Не пужайся во имя Бога, - едва нашел в себе силы произнести старик. - Спешу тебя уведомить... Завтра здесь охальник Семен Годунов, слыхал я, снова... Боярыню Аксинью Ивановну брать с матерью за приставы приедет... Нынче услыхал я это от стражей ненароком. Так хоша бы деток, ангелов невинных, спасти, Мишеньку нашего, касатика ненаглядного, да боярышню Татьяну Федоровну!

   Настя тихо ахнула и схватилась за перила крыльца.

   - Владычица Небесная! Ее-то, ее за что же? Ну, братьев оклеветали, оговорили злодеи... Но ведь ее-то, беспомощную, за что? Ксюшу-то... Что она могла, какое зло причинить, - зашептала помертвевшими губами девушка и зарыдала, закрыв лицо руками.

   Сергеич молча ронял скупые старческие слезы. Он дал выплакаться девушке. Потом тихо коснулся ее плеча:

   - Боярышня-касаточка, послушай меня, глупого. Пойди ты немедля, упреди боярынь... Пущай надумают, где бы нам деток схоронить... Неужто и им, пташкам небесным, гибнуть!..

   Слезы мгновенно высохли на глазах Насти.

   - Завтра, говоришь, придут за ними?

   - На восходе, как слыхать, говорили...

   - О, Господи! - прошептала Настя и, схватившись за голову, метнулась в сени. Но на пороге остановилась и, помедлив, вернулась к старику: - А наши? А Федя што? Михайлушка? Братец Алексаша? Да Ваня с Васей? Слыхал о них? Ради Господа, скажи без утайки, Сергеич!

   Глаза старика потупились в землю. Резкая морщина прорезала лоб, морщина нестерпимого душевного страдания и муки.

   - Боярышня, не спрашивай! Сама, чаю, ведаешь, в тюрьме не сладко!

   - В кандалах они! Как тати какие! Верно? - полным ужаса шепотом допытывалась Настя.

   - Сама, чаю, знаешь!

   - А може!.. Може... Их... И... И пытали, Сергеич? - перехваченным от волнения голосом прошептала Настя.

   - О, Господи! - могло только вырваться из груди верного холопа.

   - Пытали! - стоном повторила Настя и пошатнулась, готовая потерять сознание. - Пытали его... дорогого брата Федю! Этого умницу, красавца писаного, воплощенную доброту, гордость Москвы и всей Руси православной! О!

   Но это было минутное малодушие, овладевшее душою девушки. Крепким усилием воли она принудила себя подавить отчаяние.

   "Коли не спасти Феди и прочих братьев, - детей уберегу... На том их отцу и клятву давала!" - мысленно решила Настя и прошла к невестке.

  

   - Аксиньюшка! - робко позвала братнину жену Настя, появляясь на пороге горницы.

   Ксения Ивановна Романова, сидевшая у постели больной матери в смирном летнике темно-гранатового цвета и в таком же домашнем убрусе без драгоценных украшений, с печальным, убитым и осунувшимся лицом, тревожно взглянула на появившуюся золовку.

   - Что еще случилось, Настя? Уж говори разом, не томи! - вырвалось трепетным голосом из ее груди.

   Девушка ответила несчастной боярыне таким же печальным взглядом. И, приблизившись к ней, шепотом, чтобы не разбудить только что забывшейся сном больной Шестовой, поведала ей все, что слышала от Сергеича.

   Каково же было удивление Насти, когда, вместо того чтобы увидеть испуг и тревогу невестки, она заметила счастливое выражение, впервые озарившее черты Ксении Ивановны за эти тяжелые дни.

   - Слава Богу! - произнесла боярыня Романова. - Кончились наши муки... Коли возьмут и меня под стражу, с Федей увижусь, успокою его, страстотерпца нашего... А там хоть и на пытку, и на плаху, лишь бы вместе с ним.

   - Что говоришь, Аксиньюшка, а детки? А Миша с Таней, нешто их не жалко? - произнесла в волнении боярышня.

   - Послушай, Настя, - новым чудно-спокойным голосом начала боярыня Ксения, - всю ночь не спала я нынче. Под утро забылась только... И диковинный сон мне приснился, девушка... Видела я Федю заточенного, скованного в тяжелые оковы. Стоял он печальный и руки ко мне протягивал. А я будто с тобой и с детьми перед дверью его темницы. И говорит мне супруг мой богоданный: "Не кручинься, Аксиньюшка, чему быть, того не миновать. За деток наших не болей, Настя их сбережет, а ежели нам с тобой на роду написано муку принять лютую, так вместях ее примем". Тут подошел некто светлый и велелепный к боярину и накрыл его черной хламидой... А Федя меня за руку удержал, и кусок той хламиды и на мои упал плечи... Как раз детки закричали, Миша да Таня: "Матушка! Тятя! Куды вы от нас?" Я и проснулась. Вещий то был сон, Настюшка... Судьбу он нашу указывает. А нешто противу Господней воли пойдешь? Жизнью я бы за деток своих заплатила, лишь бы им хорошо все да ладно выпало от судьбы. Да коли Господь испытание посылает, нешто противу Него можно идти?.. Мишу с Таней тебе передаю да княгине Марфе Черкасской. Блюдите их, родные мои, пуще глазу своего... И Господь вам воздаст за сирот.

   Ксения Ивановна упала в ноги золовке и обняла ее колени с тихим, сдержанным рыданием.

   Смущенная Настя подняла боярыню. Обняв ее своими тонкими руками, она зашептала чуть слышно, едва удерживаясь от слез:

   - Будь покойна, голубушка-сестрица. Как брату Феде, так и тебе Богом клянусь всячески блюсти и хранить племянников... Нынче же, как Сергеич сказал, так и сделаю. Уведу деток хошь к княгине Марфе на подворье и там схороню от злых людей... А когда поутихнет все на Москве, переправимся в ваши вотчины костромские, в Домнино, што ли, и там тебя да Федю с братьями ждать будем, как выпустят из тюрьмы.

   Голос Насти креп с каждой минутой. Девушка сама, казалось, верила в то, что говорила. И эта уверенность передавалась и ее изнемогшей в горе невестке.

   - Спасибо, Настюша! Бог тебя не оставит за это! Вели деток будить, одень их, да идите с Господом на подворье Черкасских... Там тайников немало, найдешь, где деток до поры до времени схоронить, - рвущимся от волнения голосом прошептала несчастная боярыня. И с этими словами прошла к детям.

   Тяжелые минуты потянулись вслед за этим. Испуганные расстроенным видом матери и тетки, разбуженные в эту позднюю пору, Миша и Таня долго не могли понять, чего от них требовали взрослые.

   И когда их, трепетных и взволнованных, мамушка подвела к матери под благословенье, а Ксения Ивановна, вынув из божницы икону, осенила кудрявые головенки своих любимцев, оба не выдержали и разрыдались.

   - Матушка! Матушка! Куда нас уводят? С тобою хотим остаться, матушка! Где тятя? Куды ты отсылаешь нас? - лепетала восьмилетняя Таня, в то время как Миша молча поглядывал на всех своими большими, кроткими глазенками и только нежно и тесно прижимался к матери.

   Мамушка Кондратьевна, рыдая навзрыд, бросилась к своему питомцу.

   - Касатик мой, желанненький! На кого ты меня покидаешь? Да как мне, горемычной, без тебя-то жизнь мою дожить, скоротать!..

   - Молчи, молчи, мамушка. Не рви ты сердце боярыни, - зашептала ей Настя, - не видишь разве, и без тебя ей тошно!

   Ксения Ивановна в последний раз обняла детей.

   - Идите с Богом! И да будет Господь вам покровом и защитой!

   Еще одно последнее объятие, еще поцелуй, и Настя почти вырвала из рук матери плакавших детей и бросилась с ними из терема.

   Ночь весенняя коротка в мае, надо было успеть проскользнуть, пользуясь сумраком.

   На дворе у крыльца ждал их верный Сергеич.

   Закутанные в простое темное платье, без обычных своих нарядных кафтанчиков, Таня и Миша, в сгустившемся ночном сумраке, мало отличались своим видом от детей среднего слоя населения тогдашней Москвы. Их нежные белые личики Настя заботливо прикрыла платками, нахлобучив детям шапки по самые брови.

   Сергеич взял за руку Мишу, Настя - Таню. Длинной, тенистой тропинкой прошли они сад подворья, проскользнули потайной калиткой на двор Чудова монастыря.

  

   Высокий чернец-воротник, заранее оповещенный Сергеичем, пропустил их монастырской лазейкой, и они вышли на крестец.

   Держась тени строений, молча шли они быстрым шагом, не останавливаясь, не оглядываясь назад.

   А за ними также быстро и бесшумно, пользуясь сумраком, скользила на некотором расстоянии приземистая, широкоплечая фигура закутанного в темный кафтан человека.

   И вот когда Настя с Сергеичем и детьми миновали последний крестец и проскользнули в ворота подворья князей Черкасских, незнакомец в темном кафтане тихо свистнул, подражая свисту перепела.

   Еще более тихий свист отвечал ему из-за угла ближайшего строения, и вторая темная фигура четко вырисовалась на сером фоне весенней ночи.

   - Звал, Лександра Матвеич? - произнес вопросительно хриплый голос.

   - Вот что, парень... Выследил я по приказу боярина Семена Никитича Годунова, куды улетели пичужки, да караулить-то их мне недосуг. На заре синицу ловить-добывать станем. Так ты заместо меня пичужек блюди. Денно и нощно следи за ними и чуть што к боярину Годунову вали. Он службы твоей не забудет. Только выпустить их не моги... Беда, коли упустишь. Слыхал?

   - Слыхал, Лександра Матвеич, не сумлевайся. А что до службы, так тобой и без того много довольны.

   - То-то, доволен! Мне одному не управиться, я чай, делов-то, делов что понавалило, парень! Небось и сам-то боярин Годунов упарился ровно в мойне (бане), а не то што мы с тобой, смерды его.

   И человек, сказавший это, хрипло, но сдержанно засмеялся. Потом кивнул своему собеседнику и вышел из своей засады.

   Светлая ночь глянула ему в очи, осветила его лицо. Это был Бартенев Второй, предатель романовской семьи.

  

  

   В то же время в женском тереме своего разоренного подворья, распластавшись на полу перед божницей, молилась боярыня Ксения Ивановна.

   - Господь Великий и Милосердный, - шептала она с закаменевшим от отчаяния лицом. - Тебе все ведомо, все доступно... Вели мучить, пытать меня, грешную рабу твою... Но пощади их, малых, невинных... Спаси, сбереги деток моих, Мишеньку, Танюшу... Царица Небесная, Владычица, к тебе прибегаю! Накрой их Покровом Пречистым Своим! Дай им покой, дай счастья. Владычица, огради их во Имя Пречистого Сына Твоего от всяких невзгод и напастей!

   Слезы выступили на глазах боярыни и покатились по ее бледному, измученному лицу.

   И вот тяжелые, душу разрывающие рыдания огласили обширные горницы романовского подворья... Рыдания перешли в вопль... Вопль в стоны...

   Когда испуганная дворня сбежалась, привлеченная нечеловеческими воплями, боярыня лежала в глубоком обмороке.

  

   Полная тревожных и мучительных ожиданий, потекла жизнь Насти и детей в хоромах их сестры и старшей тетки княгини Черкасской. Сергеич, едва оправившись от перенесенной пытки, деятельно собирал по Москве сведения о своих боярах, узнавал слухи и вести и приносил их на черкасское подворье. Нерадостны были эти вести...

   С ужасом узнали княгиня Марфа и Настя, что забрали боярыню Ксению и ее престарелую больную мать Марью Шестову и заточили их в тюрьму. Настя кинулась было к сестре Ирине, бывшей замужем за царским племянником, Иваном Годуновым, просить защиты у царя через ее мужа, но слабая, робкая Ирина только руками замахала на нее:

   - Да что ты, сестрица, да нешто можно? Да нешто государь послушает?.. Да еще, чего доброго, мужа моего под сыск подведешь? Погоди малость, суд решит! Коли невинны наши...

   - Суд решит! Коли невинны! Да нешто ты не ведаешь, что невинны они? - ломая руки, рыдала Настя.

   Ирина рыдала и отчаивалась не меньше ее. И сестры, вдоволь наплакавшись, расстались, разбитые, истерзанные, раздавленные горем.

   И вот не прошло и нескольких недель со дня несчастия, как Сергеич, вернувшись поздно ночью откуда-то, таинственно вызвал Настю в сени.

   По убитому виду, по бледному лицу старика Настя поняла сразу, что случилось нечто непоправимое, жуткое и большое. Схватившись за шибко бившееся сердце, девушка вперила в лицо старика испуганные глаза.

   - Ну? - могла только выговорить она, трепеща всем телом.

   - Судили их, бояр наших, судили! - стоном вырвалось из груди Сергеича.

   - Братьев? На смерть осудили? - беззвучно прошептали помертвевшие губы девушки.

   - Господь милостив, боярышня... Не на смерть, а в ссылку вороги, злодеи ненавистные, ссылают, но ссылают немедля, и с детками, и с супругами проститься не дают... Василия и Ивана Никитичей на Пелым усылают, Михаилу Никитича в нарымские леса, в глушь тайги сибирской непроходимую, князя Бориса Черкасского на Белоозеро... Князя Сицкого в Астрахань.

   - А Федю? Федю, брата любимого? Федю куды упрячут злодеи? - срывалось трепетными звуками с уст Насти.

   Старик замолчал. Скорбное, мучительное выражение исказило его осунувшееся лицо. Молча потупил он глаза в землю.

   - Нет боярина Федора Никитича на свете боле! - прошептал он скорбно.

   - Умер? - дрожащим шепотом вырвалось у Насти, и она схватилась за голову, готовая лишиться чувств.

   - Жив, боярышня, но не жив для мира... Постригли силком боярина моего, Федора Никитича... Нет его боле. Боярин Федор Никитич теперь чернец, инок Филарет. И ссылают его далече, в Антониево-Сийскую обитель.

   - Пытали! Постригли! Ссылают! И кого же?! Федю родного! Федю, брата любимого! - рвались стоны с побелевших, как мел, губ Насти. - А Аксиньюшку? Боярыню твою? Ужели и ее не пощадили злодеи? - едва нашла в себе силы выговорить Настя.

   - И боярыни нет боле, Аксиньи Ивановны, старица Марфа она ныне... И ее под рясой чернички, в Заонежье, на погост Толвуйский ссылают, и Сицкую княгиню, Евфимью Никитичну, твою сестрицу, в Сумский острог, постриженную в чернички, а старую боярыню Шестову в Никольский девичий монастырь... Никому нет пощады... Никого не пощадили злодеи...

   И Сергеич поник седеющей головой.

   Настя тяжело дышала, прислонившись к стене. Известковая бледность покрывала ее черты.

   Горе, как ветер былинку, согнуло сразу эту молодую цветущую девушку. Отчаяние наполнило все ее существо. И вдруг внезапная мысль пронизала сознание.

   - А детки? Сергеич? Невинные детки? Что с ними будет? - хватая за руку верного слугу, произнесла чуть живая от страха девушка.

   - Ищут, кажись, и их, боярышня, да сыскать не могут... Укрыть их до поры до времени надо... У меня в Москве приятель есть. К нему отведем поутру деток... Княгиня Черкасская, Марфа Никитична, недолго на свободе пробудет. Слыхал я, что ее с князем на Белоозеро ушлют тож... Так здеся не след им оставаться и тебе, боярышня... Поутру со мной пойдешь... На Москве-реке есть слободка. Там мой кум-приятель мельничает. Туда вас и проведу...

   - Спасибо, Сергеич... Там и пробудем, а как поутихнет, в костромские вотчины романовские деток перевезем украдкой, - со вспыхнувшей было снова надеждой произнесла Настя. Но не суждено было расцвести и этой последней надежде в душе девушки.

   - Нет у бояр Романовых ни вотчин, ни подворья даже, - с тяжелым вздохом произнес старик. - Все именье бояр, все люди, все поместья, вся казна отписаны на царя Бориса! - докончил Сергеич с безысходным вздохом, всколыхнувшим его старческую грудь.

   - А! - могла только простонать Настя. - Детей не только отца и матери лишили, но и крова, и имущества. О, да будьте же вы прокляты, злодеи! Будьте прокляты! - с неожиданной силой выкрикнула девушка, и обычно кроткие глаза ее засверкали злым огнем.

   Едва удерживая вопль отчаяния, прошла она к княгине Марфе. Сестры обнялись и смешали свои слезы, рыдая в объятиях друг друга.

   Потом Настя проскользнула неслышно в постельную горницу, где спали дети.

   Танюша и Миша разметались во сне. Их губки улыбались. Им снились, должно быть, сладкие сны... Настя присела около широкой постели княгини, отданной детям, и долго с тоскою смотрела на них.

   Вскоре, однако, усталость и пережитые тяжелые впечатления сделали свое дело. Сама не замечая как, девушка забылась. Бессознательное состояние овладело ею. Это был тяжелый сон, исполненный страшных, темных образов и видений.

   Какие-то стоны... Какие-то крики и вопли поминутно слышались ей... То плакала Ксения Романова... То стонал любимый брат Федор, постригаемый насильно... Или то дети, бедные, маленькие осиротевшие дети, звали своих родителей?.. Настя не отдавала себе отчета сейчас.

   Вдруг огромная черная птица влетела в горницу и, затрепетав крыльями, коснулась Настина плеча. Девушка вскрикнула и открыла глаза, испуганная своим же криком. Открыла глаза и замерла от неожиданности. Вся горница была полна людьми...

   Какие-то незнакомые стражники держали княгиню Марфу Никитичну, которая рвалась к ней, Насте. Двое стрельцов уносили куда-то отчаянно рыдавших детей.

   А перед самой Настей, как из-под земли, выросла хорошо знакомая и ненавистная ей фигура боярина Семена Годунова.

   Вне себя вскочила с места боярышня и бросилась вперед.

   - Детей отдайте! Злодеи! Изверги! Куда вы их! Оставьте! Не трогайте! Невинных детей оставьте! - исступленно закричала она, бросаясь вслед стрельцам.

   С ехидной и злобной улыбочкой Семен Годунов преградил ей дорогу.

   - Потише, боярышня! Не кричи! Не ровно надорвешь голосок свой сладкий! Племянникам твоим с сестрою худа не будет... Не бойсь! Чем вопить-то без толку, пособи обрядить деток повольготней, да княгиню Марфу обряди... Потому от великого государя указ вышел, немедля штобы князя Бориса Черкасского с княгинею да тебя с племянниками на Белоозеро, в дальнее Мурьинское селение за приставами послать... Сей же час, слыхала? И не медля нимало! Сей же час!

   Как вкопанная остановилась Настя. Широко расширенными глазами смотрела она в лицо злейшего врага своей семьи. Словно столбняк напал на молодую девушку.

   И вдруг она поняла-Поняла внезапно, что ее с Сергеичем план спасения детей рухнул, что все пропало.

   Детей сошлют в далекий край, к студеному Белоозеру, где они и не вынесут, может статься, тоски по родителям, суровой погоды и заточения.

   Отчаяние охватило душу девушки.

   Но это была лишь минутная слабость.

   Внезапной зарницей вспыхнула новая мысль в голове Насти.

   И у Белоозера живут же люди! Может, среди них убережет детей она, Настя, ненаглядных племяшей своих. Убережет и укроет от всякого лиха. Недаром, не зряшную клятву, ненарушимую, дала она на том несчастному брату и его жене.

   И горевшие отчаянием за миг до этой минуты глаза девушки вспыхнули вдруг огнем энергии, несокрушимой воли.

   Горделивым взором обвела она присутствующих и, презрительно глянув в лицо Семена Годунова, произнесла уже спокойным, бестрепетным голосом:

   - Вели выпустить твоим людям мою сестру, боярин... Да детей сюда принести... Коли обрядиться нам в дальнюю дорогу всем надо, нечего время попусту терять. Вели всем выйти... А мы с сестрою и детьми, как будем готовы, скажем.

   И властным движением руки она указала присутствовавшим на дверь.

   И, только когда последний стрелец из стражи, приведенной Годуновым, вышел из горницы следом за боярином, Настя молча протянула руки княгине Марфе. Та бросилась к ней, и без слов сестры замерли в немом отчаянии в объятиях друг у друга.

   Когда же Таня и Миша с залитыми слезами личиками вбежали в горницу, на лицах обеих сестер уже играло подобие улыбок, и они нашли силы успокоить и утешить детей.

   Потом энергично и быстро стали готовиться в дальнюю дорогу.

  

   Глухо шумит и по-осеннему волнуется большое многоводное и бурливое Белоозеро. Резкий, холодный осенний ветер то и дело набегает с севера, и тревожит, и шумит, и треплет буйными порывами и без того не тихую, неспокойную гладь.

   Густой черный бор, наполовину хвойный, наполовину лиственный, непроходимый и жуткий, протянулся по всему побережью. Деревья да вода, водная ширь да столетние, высоко уходящие вершины - только и видно в этом пасмурном, диком краю. Там, где как будто реже срослись темные чащи, где образуется небольшая выбоинка-полянка в лесной чаще, прилегающей к воде у самого берега студеного буйного озера, прилегла бедная, маленькая деревенька в несколько рыбачьих изб.

   Это Мурьинский погост, отделенный дремучими лесами от всякого жилья человеческого.

   В одной из изб погоста, недалеко от церкви, засветился ранний огонек. Еще только сентябрь, а уже темно по-осеннему. Пятый час на исходе, а длинные темные сумерки уже плотным кольцом обхватили и Белоозеро, и погост, и окружающие их чащи. Впрочем, там, в этих чащах, всегда царит непробудная ночь. Оттуда долетает порою вой волков. В зимние жуткие, непроглядные ночи они подходят к самому погосту, сверкая огнями голодных и хищных глаз.

   Этот вой часто слышится ночью, тревожа немногих жителей Мурьинской деревеньки, бедных рыбаков.

   Их избушки разбросаны по берегу и стоят в стороне от большой, но неказистой избы, освещенной сейчас огнем лучины.

   Свет ее скудно озаряет темную закоптелую внутренность избы. Голые лавки и стол, накрытый убогой скатертью, иконы в переднем углу, за ситцевой занавеской кровать. К чистой половине примыкает черная изба с печкой, еще более убогая и закоптелая, нежели переднее помещение.

   Холодный ветер врывается в сени сквозь плохо прилаженную дверь и заставляет присутствующих то и дело съеживаться и вздрагивать от холода. Их здесь пятеро человек, взрослых с детьми.

   Опальный князь Борис Черкасский сидит, погрузившись в печальную думу, в переднем углу избы. Он сильно поседел и изменился после романовского переворота. Как ближайший свойственник Никитичей, женатый на их сестре, он пострадал не меньше самих Романовых. Следы пытки навсегда сохранились на его теле под поношенным кафтаном, так мало похожим на дорогое боярское платье, которое он носил у себя в Москве. Его жена Марфа Никитична хлопочет об ужине вместе с Настей.

   Незатейливый это ужин!

   Кое-какая мелкая рыбешка да черный хлеб с квасом - вот и все, что выпадает на долю опальной семьи.

   Миша и Таня, сосланные на берега Белоозера, в этот пасмурный и нелюдимый край, вместе с дядей Борисом да двумя тетками, скорее взрослых свыклись со своей ужасной неволей. Если бы не тоска по родителям, с которыми им даже не дали проститься и о судьбе которых они ничего не знали, да не лишения, жизнь опальных боярчат протекала бы довольно сносно. Здесь, пользуясь своим положением детей, они имели относительную свободу, бегая с утра до сумерек по берегу озера, делая суденышки из лучины и пуская их на бечевке в озеро, или собирая разноцветные камешки на берегу, или же ловя с рыбацкими ребятишками рыбу. А собирание еловых и сосновых шишек в лесу, а ловля белок - это ли не было развлечением для маленьких, смутно сознающих постигшую их беду детей!

   Но грусть взрослых, задумчивость, тоска и печаль дяди Бориса, тетки Марфы Никитичны и их ненаглядной Настюши невольно передавались и детям. И как-то особенно сильно им взгрустнулось нынче.

   В июле, в самый разгар лета, прислали их сюда московские пристава и поместили в этой избе. Поблизости поместился их досмотрщик - пристав Змей Горыныч, как его называет Настя, и следит за каждым шагом не только взрослых, но и детей. И всячески урезывает их в еде и одежде.

   Осенний ветер воет совсем по-зимнему: с гиканьем и присвистом. В избе холодно, несмотря на топку. Что-то будет зимой, когда хватят настоящие крутые морозы?!

   Князь Борис вздрогнул от этой мысли и поднял голову, на которой за последние месяцы испытаний густо засеребрилась седина.

   Тяжелый вздох вырвался из его груди.

   Марфа Никитична, чутким ухом любящей жены, услышала этот вздох, подошла к мужу и, любовно положив руку ему на плечо, тихо проронила:

   - Никто, как Бог! Он долготерпелив и милостив, Борисушка! И, чует сердце мое, вызволит нас из беды.

   - Не себя жалко... К ним жалость берет, Марфуша, - ответил князь, украдкой указывая на детей, о чем-то оживленно шептавшихся в уголку избы в ожидании ужина. - Настю жаль... Молода она еще... Не такой доли она достойна... Первая, почитай, среди красавиц московских...

   - Тише! Идет она...

   Действительно, с дымящейся миской рыбьей похлебки из другой половины избы вошла Настя.

   &nbs