Чарская Лидия Алексеевна - Желанный царь

т Семена Годунова у самого уха царя:

   - От рода Романовых восстати и имать скипетродержец российский! - пророчески и зловеще произнес ближний боярин, поднимая вверх палец. И следом за тем уже обычным тоном добавил спокойно: - Вот что поведал мне немчин-звездочет.

  

   С побледневшим лицом, с округлившимися от ужаса глазами Борис отпрянул от дяди и впился загоревшимся взором в его лицо.

   Тяжелый посох с силой ударил об пол.

   - Московский царь из романовского рода? Что говоришь? Опомнись, боярин! - произнес он дрогнувшим голосом, продолжая впиваться в лицо Семена обезумевшими глазами.

   Ближний боярин стойко выдержал огонь этих глаз и, не опуская своих, ответил спокойно:

   - Так сказал звездочет-немчин, государь, а я в речах тех не волен. И другое еще говорил он мне. Коли велишь, передам тебе и другие его речи.

   - Говори! - тяжело переводя дыхание, бросил Борис.

   - Молвил он еще такое слово, государь великий: великую смуту на одной половине своей сулит российская планида, а на другой...

   - Что на другой? Говори же, говори, не томи, боярин!

   - А на другой, - медленно, с расстановкой произнес, отчеканивая каждое слово, но не повышая голоса, Семен Никитич, - коли избыть тех ворогов, злодеев твоих, тебе и сыну твоему благоверному и всем потомкам твоим сулит планида светлую и велилепную державу.

   Наступило молчание, во время которого Борис еще острее, еще проницательнее заглянул в лукавые, маленькие глазки своего родственника. И неожиданно произнес:

   - Клянись, боярин, что ни слова от себя не прибавил. Что ничего облыжного нет в твоих речах. На животворящем кресте клянись мне.

   И он даже привстал со своего кресла в волнении, бледный, с грозными и полными ужаса глазами.

   Семен Годунов, не медля ни минуты, расстегнул ворот кафтана, взял с груди своей привешенный на золотом гайтане тельник, приложил крест к губам и торжественно произнес:

   - Клянусь на сем кресте животворящем, что ни слова не молвил я облыжно и доподлинно передал те речи звездочета государю моему.

   И снова спрятал тельник и застегнул рубаху и запаны кафтана.

   Борис, раздавленный и уничтоженный, безмолвно опустился в кресло.

   Ни кровинки не было в лице царя. И только черные глаза горели тем же жутким пламенем, сильнее и острее прежнего.

   - Что делать, Семенушка! Что делать! - в забывчивости, обессиленный и несчастный, шептал Борис.

   Тогда "ухо и око государево" снова склонилось над плечом царским, и торопливо, шепотом, Семен Никитич стал излагать своему венценосному племяннику те планы, которые созрели в его мыслях не вчера и не недавно, а на протяжении долгих месяцев усиленных дум, планы погубить бояр Романовых.

   Он говорил. Борис слушал. Изредка только гримаса отвращения пробегала по губам царя, и полные ужаса слова срывались с языка:

   - Полно, боярин! Да можно ль так? Да ведь они ближние мои "думцы"? Ведь вельможи первые на Руси?

   - И... И... Государь великий! Не бойся! А Вельский? А Мстиславский? Нешто не первыми они близ трона царского стояли покойному Грозному-царю? Мстиславский (он приходился родственником Иоанну Грозному) по крови ближе, чай, был, нежели Никитичи, а по твоему приказу куды они девались, те старики? Ты только мне повели, а уж я сам управлюсь с ними! Так оплету, такую завируху заварю, что и оглянуться не успеешь, как твои первые ближние вельможи последними изменниками царскими перед очами всей Руси предстанут. Только попусти, только дозволь!

   Шепот Семена, его бледное лицо, его трепещущие речи тяжелыми цепями, грузным камнем падали на сердце царя... Он задыхался. И гадок, и страшен казался ему в эти мгновенья его дядя, собиравшийся так легко оклеветать и погубить невинных, порождением ада чудился он ему.

   Но тонкая, жалящая, как змея, мысль тут же одновременно вползала в голову царя:

   "Полно! Невинные ли? Взглянуть достаточно на Федьку Романова, на его царственную осанку да на великокняжий вид... Чай, не раз мнил себя орлом на царском престоле... Небось!.."

   И снова, словно огненными буквами, пронзили страшные слова мозг Бориса:

   "От рода Романовых восстати и имать скипетродержец российский!"

   Дрожь ужаса пронзила все существо царя. Холодный пот выступил у него на лбу.

   - А Федя... Сын! Законный мой царевич... Приемник! Куды ж они его?.. Злодеи! Изверги! Пусть гибнут лучше, нежели Федора моего лишат престола, детище мое, царский корень мой!

   И, задыхаясь от волнения, царь порывисто привстал с места.

   - Семен Никитич! Дядя! - произнес он чуть слышно срывающимся шепотом. - Делай, что знаешь, губи, кого знаешь, лишь бы сохранить державу царевичу Федору, возлюбленному сыну моему!

   Тихая, ясная весенняя ночь веяла над Москвою. Молодой месяц заливал своим неверным голубоватым светом все сорок сороков московских церквей и соборов, и крепкие стены Кремля, и широкую полосу Москвы-реки, казавшейся плавленой серебряною рудою в фантастическом лунном сиянии.

   В этом серебряном море особенно рельефно выделялись хоромы с пристройками богатого годуновского подворья, выходящего одним углом на Троицкую, а другим на Никольскую улицу, бывший двор князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя Иоанна Грозного, казненного царем.

   Здесь, в хоромах царя Бориса на его годуновском подворье близ Троицкого монастыря, у церкви Богоявления, у митрополичьего двора, хозяйничал дядя царский, Семен Никитич.

   В эту тихую лунную весеннюю ночь, казалось, один только он не спал во всей Москве.

   В сильном волнении, быстро шагал Семен Годунов по просторной горнице своей опочивальни, он то приближался к окну и дрожащей рукой отбрасывал тафтяную занавеску, то снова принимался ходить из угла в угол, поминутно отпивая из серебряного ковша с холодным медом, стоявшего на столе.

   Неожиданно легкий свист раздался под самым окном боярской опочивальни.

   Семен вздрогнул всем телом.

   - Наконец-то! - произнес он чуть слышно и рукавом кафтана отер пот, мгновенно выступивший на лице. Быстро своей крадущейся походкой прошел он в сени мимо крепко спавшего дворецкого и двух челядинцев, которые стерегли у порога боярский покой, и чуть слышно приотворил входную дверь, ведущую на рундук (крыльцо). Месяц ласковым взглядом глянул ему навстречу.

   - Ты, Алексашка? - чуть слышно спросил боярин, впиваясь глазами в группу ближних кустов, посеребренных тем же матовым сиянием.

   - Я, боярин! Дозволишь? - ответил тихий голос из кустов.

   - Входи и ступай за мною!

   Мгновенно темная тень выросла перед Семеном Годуновым.

   Невысокая плечистая фигура человека неслышно двинулась за хозяином в сени, мимо сладко похрапывавших холопов.

   Ни словом не обмолвился боярин со своим спутником, пока не вошел в свою постельную горницу. Здесь Семен Никитич тяжело опустился на лавку, сделав знак своему гостю приблизиться.

   Это был человек лет сорока, с черными, исподлобья поглядывающими злыми глазами, с низким лбом, с широко развитою челюстью.

   Одет он был в желтый кафтан дворового человека, крепко опоясанный красным кушаком. Шапку он скинул с головы еще до входа в хоромы, спутанные, чуть седеющие уже, черные волосы, взлохмаченные и густые, покрывали почти до бровей и без того низкий лоб, придавая что-то зловеще-хищное лицу этого человека.

   - Ну, Бартенев Второй, что скажешь? Все ль исполнил, как было указано тебе от меня? - произнес царский окольничий, впиваясь в лицо пришедшего человека своими маленькими, но зоркими глазками.

   - Как приказал, все, государь боярин, исполнено по приказу твоему. Вот корешки в мешке наговоренные, а вот и перстенек заветный боярина моего Александра Никитича! - и, говоря это, Бартенев Второй вынул из огромного своего кармана небольшой мешок, а вслед за ним вытянул из-за пазухи и великолепный алмазный перстень с печатью. Семен Годунов почти вырвал перстень из рук холопа и жадным взором впился в печать, вырезанную на нем.

   - Молодец ты, Алексашка! - забывшись на минуту, почти в голос крикнул он, рассмотрев буквы печати, и маленькие глазки его загорелись и заискрились, как у змеи. - То есть так угодил ты мне перстеньком и корешками, что век твоей заслуги не забуду! Сказано тебе было, что, как только бояр твоих под розыск подведут, от их живота и именья, коими государь великий за мою верную службу меня пожалует, тебе немалую толику уделю. А пока што держи!

   И, вытащив из кармана объемистый кошель с деньгами, Семен Годунов бросил его Бартеневу, ловко подхватившему на лету щедрую боярскую подачку.

   - А только уговор помнишь? И клятву тож? - сурово добавил боярин, подозрительно поглядывая на раболепно кланявшегося ему и благодарившего Бартенева Второго. - Чтоб ни одна душа не проведала, что ты корешки наговоренные в мешке за боярской печатью Александра Никитича сам подкинул в подвал второго Романова да перстенечком с его печатью припечатал их. И на розысках и под присягой помни, во имя Бога помни, Алексашка, не то погубишь себя и меня!

   - Буду помнить, государь боярин, буду помнить! И сказывать всем стану, что мне, как ключарю, казначею боярскому, как первому и верхнему над всею челядью холопу, заведомо известно о том, как мешок сей с корешками наговоренными противу царского здравия мой хозяин, боярин Александр Никитич, от вещуньи московской привез и в подвалах своих схоронил за своей боярской печатью. Все, как ты приказать изволил, государь боярин, все так показывать и стану.

   _ Ну то-то же, смотри! Не оплошай, а теперича...

   Тут Семен Годунов затеплил свечу от спускавшегося над столом с потолка паникадила, отломил кусок воска от нее, помял в руках и, разогрев на свечке, приложил к концам бечевки, связывавшей отверстие мешка, переданного ему Бартеневым. Затем, взяв перстень, похищенный Бартеневым у его хозяина, боярина Александра Романова, сделал оттиски печати на воске и запечатанный таким образом мешок с корешками вместе с романовским перстнем передал Бартеневу.

   - Теперича спеши... Ночи весенние коротки, до рассвета все уладить надыть! - зашептал он, весь охваченный волнением. - Спеши к себе домой на подворье Александра Никитича, мил дружка нашего. Там спустись в подвал да и кинь туды мешок с корешками наговоренными. А перстенек на старое место положь, чтоб, храни Господь, боярин, чего доброго, пропажи не хватился до времени. А награжу я тебя по-царски за это, Алексашка, за то, что бояр своих пособишь мне избыть. Ступай же, ступай скореича, да гляди в оба, не оплошай, смотри, чтоб не приметили ни здешние мои, ни ваши романовские холопы.

   - Ладно, не оплошаю, государь боярин... Не приметят. Будь покоен!

   И с низкими подобострастными поклонами Бартенев Второй попятился к двери, ужом проскользнул из боярской опочивальни и шмыгнул из сеней на двор.

   Следом за ним прокрался и сам боярин, крепким засовом задвинул он двери и вернулся в опочивальню. Здесь он одним духом осушил остававшийся на дне кувшина мед и со вздохом облегчения опустился на лавку.

   - Свершилось! Кончено! - произнес он замирающим шепотом, и маленькие глазки его зловеще засверкали. - Что-то запоете теперича, какую песенку, бояре Романовы, славные Никитичи, когда найдутся корешки заветные, наговоренные против царского здравия в ваших романовских подвалах? Небось и печать романовская, все ее знают, как и перстенек заветный!.. Не отвертеться теперича... Ни в жисть.

   Он с наслаждением потирал похолодевшие, потные от волнения руки, и злорадная улыбка, похожая скорее на гримасу, нежели на улыбку, развела его губы.

   - А жаль, - мысленно добавлял боярин, - жаль, что не старшего Никитича, не Федьку окаянного, главного врага нашего, кичливого, гордого, подвести к ответу с корешками придется, а Александра только... Да что делать станешь! Нет изменников среди холопов Федоровых... Все до единого за боярина своего Федора Никитича помрут, никакими посулами их не купишь. А у Александра Никитича нашелся такой холоп. За мошну червонцев Бартенев Второй господина своего, боярина продал. Ах, только довелось бы ему до конца довести, только бы корешки заветные в подвал занести и бросить, чтобы никто из челяди не приметил, да и перстень боярский вернуть! А коли одного брата уличат в измене, других и подавно легче под розыск подвести! - с новым приступом злобной ненависти произнес боярин и опять, как лютый зверь, заметался по горнице, строя в мыслях новые козни и обдумывая подробно все новые и новые темные дела.

  

   Майский день выдался теплый и ясный на славу. С самого раннего утра бояре Федор и Михаил Никитичи с князем Борисом Ивановичем Черкасским, мужем Марфы Никитичны, да с братьями князьями Иваном и Василием Сицкими, во главе целой дружины кречетников, конюхов и стремянных отправились на ловы, пользуясь дивным праздничным днем.

   На романовском подворье остались только женщины. Веселая Настя целое утро ластилась к Ксении Ивановне, прося отпустить ее да Таню с Мишей с мамушкой и сенными девушками в ближние рощицы на Москву-реку, собирать первые весенние ландыши.

   - Вели, матушка сестрица, каптану запрячь да вершников отрядить дворецкому, ин мы хошь погуляем маленечко, хошь духом весенним надышимся, хошь попоем песни на воле.

   А Таня и Миша, прыгая подле матери, ласкаясь к ней, лепетали ту же просьбу своими звонкими детскими голосенками:

   - Отпусти, мамушка! Глянь-ка, как солнышко светит да печет. Больно жарко у нас в садочке, а в роще-то над рекою страсть как хорошо! Настя хороводы с девушками водить станет, венки нам из цветиков совьют... И тебе с бабушкой да тетушке княгинюшке Черкасской привезем цветочков!

   Впрочем, просила из детей только одна Таня. Пятилетний Миша больше ластился к матери, зарываясь головенкой в шелковые складки ее праздничной телогреи, и то и дело обнимал мать своими крошечными ручонками.

   Тревожно глянув на старую боярыню Шестову, Ксения Ивановна проговорила, не выпуская из объятий своего сынишку:

   - Уж и не знаю, что делать, матушка, не случилось бы с детками лиха какого!

   - Какому же лиху случиться! - горячо запротестовала Настя, красивое личико которой так и искрилось молодым, веселым задором. - Говорю, вели с нами вершников отрядить да дворецкому накажи ехать. Ей-же-ей, ничуть не страшно, сестрица!

   - Да тебе-то что страшного, затейница! - сурово заворчала на молодую девушку строгая боярыня Шестова, недолюбливавшая молоденькую боярышню. - Тебе-то какое лихо! Ишь, под небеса выросла, а разума не набралась... Все бы тебе резвиться да с детьми прыгать да бегать... Замуж тебе пора. Вон Иринья Никитична за Ивана Ивановича Годунова как вышла, небось словно в раю живет... ( Борис Годунов женил одного из своих племянников на Ирине Никитичне Романовой) Надо бы Федора Никитича упросить, чтобы перед царем за тебя слово замолвил, чтобы сам батюшка государь тебе другого своего родича али свойственника какого посватал. То-то ладно было б, Настюша, то-то б ладно... Довольно в девках засиделась, семнадцатый годок стукнул, убрус надевать пора.

   - Да что ты, матушка боярыня... Аль я дома тебе надоела? - вся вспыхнув как маков цвет, закрываясь узорчатым рукавом своего яркого летника, прошептала Настя, и крупные слезы выступили на ее за минуту до этого веселых синих глазах.

   В одну минуту маленький Миша отскочил от матери и кинулся к своей молоденькой тетке, обхватил ручонками ее колени, прижался к ним кудрявой головенкой и залепетал, глядя на бабку не по-детски серьезными глубокими глазами:

   - Не надо, баба, не надо обижать Настю!

   - И впрямь, матушка, - вступилась Ксения Ивановна, - не обижай Настюшу... Она словно солнышко майское у нас в терему... Иной раз приедет из царской думы Федор Никитич горазд больно хмурый, а прибегут детки с Настей, зачнут лепетать да смеяться да игры при нем затеят всяческие, глядишь, и прояснится наш ясный сокол. По моему глупому разуму, хошь бы и вовсе Настюше остаться с нами, радехонька была бы!

   - Бог с тобой, сестрица, девка не соленье какое, чтоб ее в кадушке беречь! - засмеялась княгиня Марфа Черкасская, старшая из сестер Романовых. - Придет ее время, найдется добр молодец, так отдашь поневоле. Так я верно ль говорю, Настя? - добавила она.

   Но Настя молчала. Лицо ее пылало от смущения. Глаза потупились в землю.

   Зато за нее заговорил снова маленький Миша.

   - Не отдам тети Насти никому. Моя тетя Настя! - заявил он с таким решительным видом, что все присутствовавшие покатились со смеха, а боярыня-мать схватила на руки мальчика и покрыла его личико горячими поцелуями:

   - Желанный мой! Все, кажись, для тебя сделаю, чего ни попросишь, соколок мой ясный!

   Вмиг смущенные глаза Насти засверкали лукавыми огоньками. Она быстро метнулась к мальчику, прижала алые губы к его румяной щеке и зашептала ему что-то на ухо, поблескивая глазами.

   И вот снова раздался звонкий голосок Миши:

   - Отпусти нас в надречную рощицу нынче, матушка! Настя просить велела!

   - Ай да Настя! Ишь, какая ловкая! Провела меня, нечего сказать! - добродушно рассмеялась Ксения Ивановна. - Ну, да делать нечего, от слов своих не отрекусь. Сказала, что все сделаю, чего не пожелает Мишенька, так тому и быть. Эй, мамушка Кондратьевна, покличь дворецкого Сергеича, вели ему каптану снарядить да вершников... Да сюды зови его, хочу сама приказать блюсти боярчат настрого, - коротко и энергично отдала приказ старшей своей челядинке Ксения Ивановна.

   Та бросилась исполнять ее приказание. Через минуту на пороге горницы появился с низкими поклонами седой, но еще не старый человек, худой, подвижный и быстрый, как юноша, с честным, открытым лицом и проницательными глазами, любимый дворецкий Федора Никитича.

   Строго-настрого приказала ему Ксения Ивановна на прогулке глаз не спускать с боярчат, расставить стражей, верховых, пока они будут играть и резвиться в роще.

   Как только отпустили дворецкого, мамушка с сенными девушками засуетились, снаряжая детей и боярышню к немалому восторгу последних.

   Привольно и хорошо ехать в прохладной, обитой лазоревой тафтой каптане, на мягких подушках, настланных поверх лавочек.

   Спущены темные занавески, но бойкие пальчики Танюши или красивые холеные ручки Насти то и дело отгибают край их, и сквозь слюдовое оконце бойкие глазенки заглядывают на улицу под неумолчную воркотню мамушки.

   В каптане сумрачно и прохладно. Кроме Насти, детей и дородной мамушки, тут еще четыре сенных девушки, и все же хватит места хоть еще на десятерых.

   По обе стороны каптаны на конях скачут вершники из романовской челяди. Дворецкий Сергеич примостился на козлах, рядом с возницей. Хотя до надречной рощицы рукой подать, да не пешком же идти туда детям и сестре таких именитых бояр, как Романовы!

   Вот проехали улицу, еще крестец миновали и стали спускаться под гору...

   Остановилась каптана... Под сильной рукой поддалась дверца, и, весело щебеча, выпорхнули наружу сначала бойкая Настя, накрывшись фатою, за нею детки и девушки. Выползла, тяжело отдуваясь, и дородная мамушка, не переставая ворчать.

   Дивно хорошо в надречной рощице... Там между деревьями сверкает голубая полоса Москвы-реки... Кругом теснятся белостволые, нежные, стройные, как девушки, березки. А дальше, за осоками, раскидисто свесившимися над водою, над топкими зелеными озерками-болотцами целый ковер белых, словно на картине нарисованных, ландышей! С веселым смехом бросились к ним дети во главе с Настей.

   - Цветики, цветики лесные! - лепетали они, наперегонки срывая цветы. - Таких цветиков не нарвешь в саду романовского подворья!

   Сенные девушки помогали собирать ландыши и составлять из них пышные букеты.

   Когда руки всех были полны белыми пахучими цветами, Таня с важным видом отвела в сторону своего маленького братишку и оживленно зашептала ему на ухо:

   - Давай венок Насте сплетем. Пущай словно царевна лесная она у нас станет! Пущай покрасуется в белых цветочках!

   - Сплетем, сплетем! - весело кивая своей кудрявой головенкой, залепетал Миша, души не чаявший в своей молоденькой тетке.

   Сказано - сделано. Закипела работа. Сенные девушки ловко свивали стебли цветов, перевивали и связывали их травами.

   Вот наконец готов белый прекрасный убор на красивую девичью головку. Словно Божий день, хороша в нем Настя!

   Как увидали ее Таня и Миша в этом скромном и прелестном венке из душистых лесных весенних цветов, так и кинулись обнимать тетку и душить ее поцелуями.

   - Красавица! Лапушка! Голубушка наша!

   - Да полно вам, озорники, полно! - отмахивалась от племянников молодая девушка.

   И, выскользнув змейкой из рук детей, она кинулась от них с веселым смехом туда, в самую чащу и глубь рощи. С быстротой серны мчалась Настя. Вот проворными руками раздвинула кусты, вот юркнула за ними... Вот метнулась за следующую группу густо разросшихся берез и... С легким криком испуга и неожиданности остановилась как вкопанная посреди чащи.

   Прямо перед нею, словно из-под земли, выросла невысокая, но плечистая фигура мужчины, вернее юноши, одетого в простой кафтан, подпоясанный поясом, с котомкой за плечами, с потертым колпаком на голове, какие носит в летнюю пору бедный народ в Москве, и с сучковатой дубинкой в руках.

   Но под этой бедной мещанской одеждой все же на диво статна была широкоплечая фигура юноши, а из-под колпака зорко, по-орлиному глядели его светлые, живые, проницательные глаза, освещая некрасивое, безусое лицо, обрамленное рыжеватыми кудрями, выбивавшимися из-под шапки. Две крупные бородавки портили общее впечатление его внешности, но все же она была привлекательна тем особым выражением энергии, смелости и ума, которым дышала каждая черточка этого далеко не пригожего, но удивительного и без красоты лица.

   Первою мыслью Насти, едва пришедшей в себя от неожиданности, было: "Где-то видела я эти глаза, эти губы и рыжие кудри! Где только? Не ведаю! Не упомню!"

   А он уже улыбался, глядя на девушку своими орлиными глазами. И улыбка, детски добродушная и мужественно-смелая в одно и то же время, удивительно шла к его чертам, преображая их в одно мгновение, делая их пленительными и приятными.

   - Не бойся, красавица! - произнес он негромко.

   И опять невольно подумала Настя, что голос этот, как и лицо, знаком ей и что слышала она его где-то, и не однажды.

   - Не бойся, лиха тебе не причиню. Я бедный странник, пробираюсь к родичам погостить, на рубеж литовский.

   И снова впился ей в лицо своими орлиными глазами. Едва оправившись от смущения, стояла она, не двигаясь, под этим дерзким взглядом. Что он сказал ей неправду, в этом она не сомневалась.

   У бедного странника из черни московской не могло быть этой осанистой повадки, этих смело-проницательных глаз, этого орлиного, пылающего взора!

   "Не станичник ли?" - вихрем пронеслось в голове девушки, и она вздрогнула всем телом. Но это было мгновенное смятение страха. В следующую же минуту она оправилась и, спокойно глянув в выразительное лицо незнакомца, проговорила:

   - Кто ты, не ведаю, не знаю, хошь памятно мне твое лицо... Видела где-то, а где - не упомню. Да все едино это. Коли не лихой ты человек, ступай своей дорогой... Коли лихо задумал какое, бери запястья, ожерелье мое, бери серьги с подвесами, и Господь будет тебе судьею.

   Незнакомец выслушал девушку, и тонкая улыбка заиграла на его губах.

   - Полно, боярышня Настасья Никитична, - произнес он, отвечая спокойным взором на изумленный взгляд Насти, услышавшей свое имя, - не станичник и не грабитель я... Ни злата, ни камней мне не надо, боярышня. Зачем мне то, чего у меня вскорости будет много, боле чем у братьев твоих, чем у всех годуновцев, вместе взятых! Не бойся, не ограблю тебя... Другого я у тебя попрошу, боярышня... Задумал я одно мудреное дело, такое мудреное, что иному такое и во сне не приснится. И затем иду. Пришел из Москвы нынче, вышел засветло, здесь хоронился в роще и тебя первую повстречал... Протяни же мне руку на счастье, благослови, боярышня Настасья Никитична. Видишь, имя твое и род твой мне ведомы. Пожелай доброго пути мне да лада... Легче мне будет покидать с таким напутствием Москву.

   И рыжий незнакомец снял колпак и протянул Насте свою небольшую, но сильную, энергичную руку в ожидании ее ответа.

   С волнением смотрела на него девушка.

   "Где я видела его? Где этот голос слыхала, где?" - назойливо металась в ее голове вспугнутая мысль.

   А рыжий незнакомец все стоял и ждал с протянутой рукой. Было что-то трогательное и открытое в этой молчаливой просьбе. И самое лицо его, такое знакомое Насте, располагало в свою пользу.

   - Жду доброго твоего слова, боярышня! - произнес он настойчивее и громче.

   Между тем голоса девушек, и мамы, и звонкий смех детей приближались к чаще. Ауканье и клики звучали все громче, все слышней. Надо было торопиться. Настя вскинула глаза на юношу, потупила их снова и произнесла, захлебнувшись от волнения:

   - Побожись мне, молодец, на кресте своем тельном поклянись, что не на дурное дело просишь напутствия от меня.

   И, поборов смущение и стыд, глянула прямо в глаза юноше своими светлыми глазами. Тот усмехнулся и, быстро запустив руку за пазуху, вынул оттуда тельник.

   Настя невольно вскрикнула и отступила на шаг. Драгоценный золотой крест сверкнул перед ее глазами алмазами, яхонтами и рубинами, дивно загоревшимися в лучах солнца.

   - Кто ты? - прошептала она, пораженная, хватаясь за ствол березы.

   - Кто бы ни был я, - произнес юноша торжественно, - целую крест тебе, боярышня, на том, что прошу твоего напутствия на доброе дело. Русь Святую хочу я от злого корня спасти, матушку-Москву родимую и весь ее честной народ. Так дашь на счастье руку, боярышня?

   Вдохновенно прозвучали слова юноши в ушах Насти. Плохо поняла девушка, от какого корня злого хочет этот странный, диковинный человек освободить Русь. Но что-то ясное и правдивое было в лице этого человека, что-то благородное и открытое в его юношеском порыве, и не поверить ему она не могла. А тут еще этот ослепивший ее своим блеском драгоценный крест, игравший в лучах солнца всеми своими алмазами, яхонтами и сапфирами, к которому прижался губами этот необычайный человек.

   И, сама не отдавая себе отчета, с волнением протянула она ему свою беленькую нежную ручку. Сильные юношеские пальцы крепко сжали ее, и взволнованный молодой голос шепнул у самого уха Насти:

   - Спасибо, боярышня, что поверила, не побрезгала! Авось твое напутствие принесет счастье... И еще прошу, помолись о царевиче Димитрии Углицком! Пожелай здравья и счастья ему! Пожелай скорого ему царства на троне отцов и дедов, а он тебя и братьев твоих и всю родню твою не оставит.

   Последние слова юноша произнес быстро и чуть слышно, скрываясь за зеленою зарослью старых берез. Но тем не менее их услышала Настя, и яркое воспоминание прожгло ее мысли.

   Этот голос! Она его узнала! Он тоже говорил о царевиче Димитрии там, за тыном, на дворе Чудова монастыря... Тоже поминал, как и сейчас, убитого царевича, ровно живого, ровно воскресшего из мертвых! Что за диво такое? Что за наваждение?

   - Постой! Погоди! - хотела крикнуть Настя, хотела позвать, удержать незнакомца, заставить объяснить ей его темные слова. Но он уж был далеко.

   - Постой! Вернись! - крикнула она, напрягая свой и без того звонкий голос. Но вместо стройной фигуры рыжекудрого юноши перед ней предстала сгорбленная фигура Сергеича.

   - Кликала, боярышня? Испужалась небось! Да и как не испужаться! Ровно из-под земли Гришка, подлюга, вырос. Меня, старика, с ног едва не сшиб! Так и тебя, чего доброго, испужал, непутевой.

   - Какой такой Гришка? - проронила изумленная Настя.

   - Да Григорий, что у нас в дворовых мальчишках ходил... Челядинец меньшой. Наш боярин еще Федор Никитич, государь-батюшка, его от князя Черкасского взял... Апосля по письменному делу пустили... Грамотей был Гришка, и служкой монастырским по грамотейной части его поставили. А теперича Гришка и у владыки в Чудовом монастыре не ужился. Убег, что ли, аль подобру чернецкую рясу скинул... Непоседа он, шатун! Рыжий такой, с бородавками! Нешто не помнишь?

   - Помню! Помню, Сергеич! - почти в голос крикнула Настя, осененная мгновенной зарницей воспоминанья.

   И действительно, вспомнила, как лет шесть-восемь тому назад, когда она была еще ребенком, на романовском подворье служил у ее старшего брата рыжий мальчик, дикий, смелый и разбиравший грамоту лучше другого взрослого человека.

   И чужой разговор, чужая тайна, подслушанная ею за тыном, на дворе Чудова монастыря, добавила и пояснила это воспоминанье.

   "Но откуда же эта удаль, эта смелость, эта гордая осанка в лице простого челядинца? Откуда, наконец, у него этот богатый тельник, усыпанный самоцветными камнями? А его речи? А упоминанье о царевиче Димитрии? Его странная просьба? Его необычайные слова?"

   Настя терялась в догадках. Тайна сгущалась, плетя свои пестрые узоры над головою девушки. И пленительна, и жутка была эта тайна.

   "Феде-брату сказать беспременно все надо! Нынче же надо! Без отложки! Как вернется с ловов, в тот же час!" - решила девушка и, к немалому огорчению разохотившихся погулять на воле детей и взрослых спутниц, заторопила всех ехать обратно, на подворье, домой...

   Когда дети с Настей и челядью вернулись на подворье, в воротах романовских хором их каптана встретилась со щегольским охотничьим поездом Федора Никитича, его брата Михаила и их друзей.

   - Тятя! Тятя! - закричали Таня и Миша, высовываясь из окна каптаны и протягивая ручонки отцу.

   - Вот они где, гулены! - со смехом произнес Федор Никитич, улыбаясь им и кивая. Гнедой аргамак ходуном ходил под осанистым щеголеватым боярином, отливая в золотых лучах солнца всеми самоцветными камнями драгоценного чепрака и уздечек. В коротком терлике, в лихо заломленной набекрень мурмолке, статный и щеголеватый старший Никитич особенно хорошо выглядел в это утро. Младший его брат, Михаил, богатырь и красавец по виду, во всем напоминал старшего. Остальные охотники, князь Черкасский и братья Сицкие. казались простою свитою осанистых бояр Романовых.

   - Тятя! Тятя! Возьми меня на коня с собою! - запросился Миша, высовывая кудрявую головенку из окна каптаны.

   - Ишь ты, какой вершник выискался! - засмеялся Федор Никитич, но тем не менее протянул руки сыну.

   - Ступай, коли охота!

   Дворецкий Сергеич со стремительностью юноши распахнул дверцу тяжелой громоздкой каптаны. Мамушка подняла на руки Мишу и бережно передала его отцу.

   Очутившись на лошади, мальчик весь словно преобразился. Глазенки его заблестели как звездочки, пухлый ротик раздвинулся в блаженную улыбку.

   - Ай да Миша! Чем не воевода! Даром што от земли не видать! - расхохотался красавец Михаил Никитич.

   - И я хочу на коня! И меня посади, тятя! - возбужденно залепетала Таня, выскакивая из возка.

   - Ой, окстись, чтой-то ты выдумала, сударка! Стыд да сором какой! - так и закудахтала толстая мамушка, всеми силами удерживая девочку за рукав ее летника.

   - Ништо, пусти ее, мамушка! - добродушно улыбнулся боярин-отец. Потом быстро свесился с седла, сильными руками приподнял дочку, и через несколько секунд Таня преважно восседала подле брата на крупе отцовского коня.

   - Ай да вершники! Ай да воеводы! - шутил дядя Михаил.

   А вокруг суетились стремянные, конюшие и ловчие, разбирая убитую добычу: весенние, молодые выводки серых диких лебедей, цапель и утиц и прочую раннюю лесную дичь.

   Клекотали кречеты... Лаяли псы... Звенели уздечки охотников... И надо всем этим весеннее радостное солнце праздновало, казалось, свой яркий полдневный пир.

   Одна Настя, против своего обыкновения, оставалась задумчивой и печальной. Речи рыжего юноши не выходили из ее головы. Тревожно смотрели глаза девушки, и обычная ясная улыбка не освещала ее лица.

   Федор Никитич долго и упорно поглядывал на сестру, приметив с первого взгляда ее необычайную задумчивость.

   - Что невесела, Настасьюшка? Аль тоже на коня, как деток, и тебя, разумницу, потянуло? - неожиданно произнес весельчак богатырь Михаил Никитич, крепко любивший младшую сестренку.

   Настя вспыхнула до корней волос и потупила светлые глазки.

   - Ой, братец, что ж это ты меня перед князьями-свойственниками стыдишь! - шепнула она, вся малиновая от смущения.

   - А и впрямь, что с тобою случилось, Настя? - озабоченным тоном обратился к ней старший брат, с отеческой нежностью глядя на юную сестру. - Поведай, девонька, коли што...

   - Пове... - начала было тихо Настя и осеклась, примолкла.

   Примолкли за нею и все присутствовавшие. Сразу, словно по волшебству, прервалась суета на романовском дворе. Стремянные, конюшие, кречетники и сами хозяева с гостями остановились как вкопанные, обратив глаза сквозь открытые ворота на улицу.

   По улице скакала с гиканьем и шумом буйная ватага вершников. Скакала прямо по направлению к романовскому двору. Зоркие, орлиные глаза Федора Никитича тотчас же отличили отряд вооруженных стрельцов, несколько приставов верхами, а во главе конных злейшего врага их, бояр Романовых, Семена Годунова. Рядом с ним ехал окольничий Михаил Глебович Салтыков, дальний свойственник Романовых по роду Шестовых. При виде этого необычайного поезда мучительная тревога охватила сердце Федора Никитича и передалась и его брату, и родственникам, челяди и всем присутствовавшим.

   - Не к добру это, коли сам Семен Годунов к нам жалует. Быть лиху! - произнес он тихо, так тихо, что один только младший брат Михаил Никитич мог расслышать его.

   - Настя! - неожиданно и так же тихо обратился к сестре старший Романов. - Бери детей да укрой их куда подальше, чтоб не слыхали, не видали ничего. Да жену упреди. А мы здесь с боярином Годуновым потолкуем.

   Встревоженная не меньше братьев, Настя быстро приняла с лошади сначала Таню, потом Мишу и, взяв детей за руки, стрелой помчалась с ними к женскому терему романовского подворья.

   А конная ватага между тем проскакала улицу, миновала крестец и влетела на романовский двор как раз в то время, когда хозяева и гости входили на высокий рундук терема.

   - Здравствуй, боярин Годунов, - произнес Федор Никитич спокойным и громким голосом, с достоинством кланяясь Семену Никитичу, спешившемуся с коня. - С чем пожаловал? Да штой-то больно не смирно будто? И стрельцов прихватил, и приставов с собою? Негоже как будто в гости на романовское подворье так-то являться!

   И чуть заметная улыбка скользнула по бледному, но спокойному лицу боярина Романова.

   Тонкая, торжествующая усмешка искривила губы Годунова.

   Он выпрямился всей своей обычно сутуловатой фигурой, горделиво закинул голову кверху и, с плохо скрытым бешенством, завопил на весь двор:

   - Ой, не кичись больно, боярин! Аль мыслишь, что я, верный холоп и смерд царский, подобру в гости наехал к тебе, изменнику государеву?

   - Изменнику? - с разлившейся внезапно по всему лицу смертельной бледностью, задыхаясь от неожиданности, произнес старший Романов, в то время как младший, Михаил, рванулся вперед всей своей богатырской фигурой и, сжав пудовые кулаки, крикнул мощно:

   - Как смеешь ты, боярин, обижать верных слуг государевых!

   Семен Годунов попятился невольно при виде этой огромной фигуры молодого силача, испуганный его движением, и густая краска кинулась ему в лицо. Но он невероятным усилием подавил волнение.

   - Потише, господин честной, - зашипел он на младшего Никитича. - Коли говорю изменник, стало быть, изменник и впрямь. Все вы государевы изменники: и Федор Романов, и Александр, и ты, все братья... И ты, князь Черкасский, и братья Сицкие, и Репнины, и Карповы, и Шестовы, - все родичи Романовых, все свойственники ваши... И вот вам от великого государя и великого князя всея Руси указ: немедля вас всех, изменников государевых, взять за приставы, на сыск доставить на том, что на его, государево, светлое здравие умышляли худо. Всем ведомо: у Александра Никитича коренья злые наговоренные в подвалах найдены. Михаил Глебович Салтыков те коренья видел и патриарху доставил. И великому государю то доподлинно ведомо, и он приказал вас всех, изменников своих, судить.

   - Ты лжешь, собака! - неожиданно вырвалось из груди Федора Никитича, и он с силой топнул ногою.

   Теперь на него было страшно смотреть. Его глаза метали молнии. Весь бледный как смерть, без кровинки в лице, он задыхался от волнения. Его мощная грудь бурно вздымалась под щеголеватым, нарядным терликом.

   - Он лжет, он лжет! - подхватил и младший Романов, а за ним и Сицкие, и Черкасский.

   Снова злорадная усмешка исказила губы Годунова.

   - Михаил Глебович, прочти указ великого государя! Авось тогда поверят! - произнес он с торжествующим видом, вынимая из-за пазухи небольшой свиток и вручая его своему спутнику. Последний выступил вперед, развернул свиток.

   - "От государя и великого князя всея Великия, Средния и Малыя Руси..." - начал, откашлявшись, Салтыков громким голосом, старательно отчеканивая каждое слово.

   И раскаленным, плавленым оловом падало каждое из этих слов в сердца присутствовавших.

   Ужас, негодование, гнев по мере чтения указа наводнили души этих людей, не чувствовавших никакой вины за собою. Целый свиток несуществовавших преступлений развертывался перед ними.

   Бесстрастно и холодно звучал голос Салтыкова, читавшего о каких-то кореньях, об умыслах Романовых извести царя Бориса и прочих кознях. Давался указ взять их всех за приставы, вести на сыск, к допросу, на очную ставку. Упоминалось о цепях и тюрьме, о допросе с пристрастием...

   Салтыков не пропустил ни единого слова из всего написанного. Когда он кончил, гробовое молчание воцарилось во дворе.

   Оно длилось бесконечно для невинно оговоренных. С бледными, взволнованными лицами стояли братья Романовы, Сицкие, Черкасский.

   Клевета и ложь были слишком сильны, чтобы можно было развеять их сейчас. И Федор Никитич понял это.

   Он обвел глазами присутствовавших и остановил их на Годунове.

   - Видит Бог, что все наплели на нас наши недруги облыжно! - произнес он твердо, с тою же смертельной бледностью в лице. - Верю великому государю и полагаюсь на его милость. Не обидит он зря своих верных слуг. Делай, что тебе приказано, боярин.

   - Так-то лучше! - проворчал тот. - Эй, вы! - крикнул он стрельцам. - Берите их, вяжите изменников и ведите на двор к патриарху.

   Стража, сошедшая с коней, бросилась к боярам... Но первый же стрелец, прикоснувшийся было к Федору Никитичу, отлетел от него на несколько шагов.

   - Назад, смерд! Пока не дознано доподлинно об измене нашей на сыске, не моги касаться нас... К патриарху на сыск идем мы слугами царскими, а не преступными изменниками. Сами пойдем. Правы мы, так нечего нам бояться.

   И, величавым движением отстранив от себя обступившую его стражу, он первый двинулся по двору, сделав знак брату и князьям Черкасскому и Сицким следовать за собою.

   Когда они уже были у ворот, отчаянный вопль пронесся по всему романовскому подворью. От рундука женского терема бежала боярыня Ксения Ивановна.

   Расшитый шелком и камнями убрус сдвинулся с го-т ловы на сторону. По смертельно бледному лицу бежали слезы. Отчаянные вопли вырывались из ее груди.

   - Изверги, злодеи! Куда вы? Куда его ведете? - кричала боярыня, задыхаясь от слез. И она кинулась к мужу, вся дрожа от волнения.

   - Успокойся, Аксиньюшка, ступай к деткам! К патриарху мы идем обеляться перед великим государем и владыкой... Облыжно наговорили на нас злые люди! Да никто, как Господь! Вернемся, я чаю, скоро... А ты деток успокой... Насте поручи их, - уже шепотом добавил боярин, нежно, но настойчиво отстраняя от себя рыдавшую жену.