Чарская Лидия Алексеевна - За что?

остью и внушал веру, потому что старуха, обменявшись какою-то фразою с молодою, проговорила:

   - Хорошо, барышня! Мы доведем тебя до Петербурга, если ты обещаешься дать столько серебряных грошей, сколько уместится в кармане старой Катерины.

   - Столько и еще больше!- вырвалось пылко у меня.

   - Тогда... в таком случае... - и старая цыганка до низкого-низкого шепота понизила свой гортанный голос,- в таком случае, будь сегодня ровно в полночь у трех сосен, что стоят на опушке леса, у реки... Мариула встретит тебя и проводит к нам, в табор... А теперь будь здорова и помни про серебряные гроши.

   И она со скоростью молодой девочки отпрянула от окошка. Мариула бросилась за ней. Я выглянула тоже из окна, желая узнать, кто испугал моих новых знакомых.

   M-lle Тандре, мачеха и Большой Джон шли по дубовой аллее к дому.

  

   Я смутно помню, как прошел и кончился этот бесконечный день. За обедом я почти ничего не ела. "Солнышко" ни словом не обмолвился со мною. О "ней" уже нечего и говорить.

   Одна Тандре только производила на протяжении всего обеда необычайную гимнастику глазами, желая дать мне понять, что все-таки самое лучшее было бы попросить прощения у мачехи. В самом конце обеда папа поднял на меня впервые глаза и проговорил сухо:

   - Теперь ты можешь не извиняться. Маме не нужно вырванное насильно извинение. А завтра я поговорю еще с тобою...

   "Не придется! Завтра я буду далеко, далеко отсюда",- хотела вскрикнуть я, но тут же спохватилась, удержавшись с трудом.

   В восемь часов Тандре позвала меня проститься с папой и "ею", так как они уходили на весь вечер.

   Не знаю какой демон вселился в меня, но в эти минуты я не почувствовала ни малейшего раскаяния, ни желания переделать все, просить прощения, смириться и остаться подле того, кто до этого дня был светлым лучом моей жизни.

   Когда он с тем же холодным лицом крестил меня, когда его губы коснулись моего лба поцелуем, ничто не дрогнуло в моей душе от жалости и любви.

   "Ты не любишь меня больше и я в праве уйти от тебя к тем, кто меня любит ", - медленно и звонко выстукивало мое оскорбленное сердце. И с потупленными глазами и бледным лицом я отошла от него.

   - Bon soir, Lydie! - произнес холодный, ровный голос "ее", но я сделала вид, что не слышала его.

   Однако Тандре вернула меня, и тихо шепнула по-французски:

   - Вы не слышите, Lydie'? Ваша maman прощается с вами.

   Тогда медленными шагами я вернулась и произнесла:

   - Bon soir, maman.

   - Разве ты не слышала маминых слов? - спросил отец строго.

   - Слышала,- отвечала я.

   Он только сердито нахмурился и ничего не сказал.

   Потом они ушли, а я осталась.

   Не отрываясь, смотрела я на быстро удаляющуюся фигуру отца под руку с "ней", смотрела и думала:

   "Завтра ты меня больше не увидишь! Буд счастлив! Забудь Лидочку!.. Забудь, забудь!"

   Потом я бросилась тут же на траву и, прижимаясь горячим лбом к влажной земле, шептала:

   - Одинокая... нелюбимая... несчастная... заброшенная!.. Не могу здесь оставаться, не могу... не могу!..

   И сердце мое рвалось от жалости к маленькой принцессе, к себе самой...

   ***

   Боже мой, какая черная ночь! Ни зги не видно. В такую же ночь мы с Катишь были свидетельницами страшного случая на даче в Царском. И теперь предстоит случай, только несколько иной, особенный...

   Маленькая девочка, с большим, но не умеющим прощать и смиряться сердцем, медленно поднимается на локте и прислушивается минуту, другую... За окнами шумят деревья, да тяжело под порывами ветра ударяется парусина о балки террасы. Мерное дыхание Тандре чуть доносится до меня, заглушаемое ропотом деревьев и свистом ветра. Как темно в саду! Только там вдалеке белеется смутным серым пятном дорога. По ней мне придется идти туда к лесу, где у трех сосен у опушки ждет меня Мариула. Нельзя терять времени ни минуты, пора!

   Я быстро вскакиваю с постели, проворно одеваюсь и, захватив с собой золотые часики, которые мне остались после мамы и которые я постоянно носила на шее, надеваю на руку тоненький порт-бонер (ее же), а затем проскальзываю на балкон.

   Это уже второе бегство за мою коротенькую жизнь: тогда это было в первую мою ночь в институте... Но какая, однако, разница! Тогда я бежала к тетям, мечтая, что вернусь к моему "солнышку", теперь же я бегу от него...

   Быстро распахиваю я дверь балкона. Что-то мохнатое кидается мимо меня, и в ту же минуту я слышу дребезжащий грохот посуды, упавшей на пол. Холодный пот выступает у меня на лбу, но я тотчас же догадываюсь в чем дело и в следующую же секунду готова разразиться неудержимым смехом: очевидно, кошка, забравшаяся на балкон, прельстилась простоквашей француженки, которую та оставляла себе для обычного омовения на утро.

   Неожиданно голос Калины, нашего лакее, раздался поблизости:

   -Кто тут шумит? Откликнитесь! - произнес этот голос совсем близко от меня.

   Я мигом сбежала со ступеней балкона и, присев и ближайшего куста, затихла, как мышка. Шаги Калины заглохли в отдалении. Тогда я быстро вскакиваю на ноги и лечу... лечу стрелой, точно за мной гонится сам Вельзевул с миллиардами его черных слуг... Бегу сначала по дубовой аллее, потом мимо моего милого уголка и, наконец, выскакиваю за калитку и вихрем мчусь по дороге. Мое сердце бьется так сильно, что даже страшно становиться за него, вот-вот сейчас оно дрогнет и разорвется на части. Но остановиться нельзя... Меня могут схватить каждую минуту, догнать, вернуть...

   Невольная радость охватила меня, когда я ураганом влетела на опушку леса, где три огромные сосны медленно и важно покачивали мохнатыми верхушками. Слава Богу! Я у цели!

   - Мариула, где вы? - крикнула я, уже ничего не опасаясь в этой черной чаще под покровом ночи, где ни одна живая душа не отыщет меня, затерявшуюся во мраке. - Где вы, Мариула, отзовитесь же! - повторила я громче.

   Ответа не было.

   - Мариула! Мариула! Мариула! - закричала я уже с признаками волнения в голосе, ужасаясь одной мысли о том, что молодая цыганка не придет за мною.

   Черные сосны, казавшиеся страшными призраками во тьме, вторили моему отчаянному призыву своим тихим меланхолическим шумом.

   -Мариула! - уже дрожащим от отчаяния голосом вскричала я.- Если ты здесь, откликнись, Мариула!

   Но лес молчал, и ночь тоже.

   На одну минуту у меня явилась мысль вернуться назад, но тотчас же я с ненавистью отбросила ее.

   - Нет! Надо идти! Идти, во что бы это не стало, прямо в лес... Отыскать табор! Да! Во что бы то не стало!

   И вся охваченная эти желанием я бросилась в чащу.

   Деревья обступили меня так тесно, что я должна была протянуть руки и ощупывать путь, чтобы не разбить себе голову о первую встречную сосну. И чем дальше я шла, все мучительнее и труднее становился путь. Наконец я совсем выбилась из сил.

   Мои руки, исколотые и исцарапанные о встречные суки, не могли больше служить мне. Ноги подгибались и подкашивались от усталости... Дальше идти не было никакой возможности,- я понимала это, как дважды два четыре, и готова была уже тяжело рухнуть на землю, чтобы дать отдых моим измученным членам, как неожиданно чьи-то руки схватили меня в темноте. Я дико вскрикнула и отшатнулась назад.

   - Тише... не пугайся, пожалуйста... Это я, Мариула,- услышала я в тот же миг гортанный голос молодой цыганки.

   - Мариула, вы! Как я счастлива!

   - Опоздала... Невозможно было идти раньше... Ужин надо делать было... Матушка велела сперва справиться, а то наши вернутся с работы... и тогда больно досталось бы Мариуле!.. Да и то, вероятно, пришли уже... Идем... скорее...

   И она быстро повлекла меня за собой.

   Странно! Прежней моей адской усталости как не бывало. Надежда окрылила меня, должно быть, и дала мне новые силы. К тому же Мариула была в этом черном лесу, как дома. По крайней мере, мы не наткнулись ни на один сук, ни на один куст. Скоро мы свернули направо, потом еще направо, и огонь костров ударил мне прямо в глаза.

   Перед моим изумленным взором внезапно предстала картина цыганского табора во всем его убожестве.

   - Мы дома! - сказала Мариула и выпустила мою руку.

  

   Четыре цыганки, в их числе одна уже знакомая мне старуха, наворожившая скорую смерть Джону, сидели около пылающего костра, над которым, привешенный к железным прутьям, висел довольно сомнительной чистоты котелок. В нем варилось что-то. Три остальные цыганки были еще молоды; последняя из них казалась девочкой лет 15-ти. У одной из них, с рябым, измученным болезнью и нуждою лицом, был грудной ребенок на руках. Около котла возилась плотная, высокая цыганка с тупым, глуповатым лицом. В некотором отдалении стояли две крытые телеги; к одной из них была привязана худая, как скелет, собака, а у колес - четверо полуголых, грязных, кудрявых ребятишек играли, подбрасывая камешки, и так взвизгивали при этом, что звон стоял в ушах от крика. Полная цыганка, при виде меня и Мариулы перестала мешать в котле и подошла к нам.

   - Хорошенькая девочка! Куда лучше нашей Катеринки! - проговорила она, в то время как старуха кивала мне головой.

   Та, которую звали Катеринкой и которую я сочла ребенком в первую минуту, оказалась высокой, мускулистой девушкой со злыми, черными глазами и тонким ртом.

   Она подошла ко мне, окинула всю меня с головы до ног пристальным взглядом сверкающих, как уголья, глаз, и разом остановив их на золотых часиках, висевших у меня на груди, вскричала гортанным голосом:

   - Дай-ка мне эту блестящую игрушку. Что тебе в ней?

   Я инстинктивно схватилась рукою за грудь.

   - Нет, нет, этого нельзя. Это память моей матери. Я никогда не разлучаюсь с ними! - проговорила я взволнованным голосом.

   - Дай же, дай! - повышенным тоном твердила она.- Что ж, что память? Память в мыслях, а это золото на груди. Дай золото - счастлива будешь!

   И, так как я все еще прикрывала рукою мое сокровище, черноглазая Катеринка грубо схватила мою руку и уже готовилась сорвать часы с моей груди, но полная цыганка быстро подбежала к ней и, грубо толкнув ее в спину, закричала:

   - Ну... ну! Не больно то спеши! Часы не твои, а таборные...

   - Как таборные?- вырвалось у меня...- Мои часы, а не таборные! Что вы говорите?

   - Ну, уж это ты врешь... и часы наши... и вот эта кофта (тут она указала пальцем на мой летний жакет), и сапоги твои - все наше! Да! Да, наше, таборное... И сама ты наша, да!

   - Но... ведь тети отдадут вам деньги за меня, когда мы доберемся до них! - вскричала я с отчаянием в голосе.

   - Эх, когда еще отдадут, и когда мы доберемся до Питера? Ведь еще неизвестно, куда нас "большие" поведут табор... Пока прямо на Свирь пойдем, по каналам...

   Ужас охватил меня.

   - Как на Свирь? - закричала я, исполненная отчаяния,- а я-то как же? Ведь вы меня в Петербург обещали доставить к тетям!

   - Мало что обещали!- ответила грубым голосом Катеринка.- Ну, да что с тобой разговаривать!.. Снимай сапоги и платье, и золото к тому же, и давай нам... Да поворачивайся же! Сейчас наши придут с работы... До них надо промеж собой поделиться, а то отнимут, чего доброго!

   - А потом вы отпустите меня домой?- произнесла я прерывающимся от волнения голосом.

   Действительно, куда же мне было деваться, как не домой обратно с повинной и смирением. Ведь не на Свирь же ехать с табором!

   Катеринка молчала, полная цыганка тоже. Старуха же сосредоточенно глядела на огонь костра. Тогда худая, бледная, рябая цыганка, кормившая своего ребенка, проворчала сердито:

   - Пусть убирается на все четыре стороны! Куда нам ее! И самим-то есть нечего! Вон дети-то, какие худые стали: Иванка совсем зачах, чем мы ее кормить станем?

   - Хорошенькая девочка, жал! - проговорила старуха, одобрительно кивнув из-за костра.

   - Мало что! Хорошеньких много. Мариула на что красавица, а дармоедка порядочная: ни погадать, ни заработать, как следует, не сумеет.

   Я взглянула на Мариулу; она стояла в некотором отдалении и сердито хмурила свои черные брови.

   Минуту длилось молчание. Потом неожиданно Катеринка подскочила ко мне, и вмиг и золотые часики, и моя летняя кофта очутились в ее руках. От толчка, полученного от молодой цыганки, я упала на землю. И в туже минуту обе мои щегольские желтые туфли очутились в ее руках.

   - Не хотела добром отдать - отобрали силой, - произнесла она с грубым смехом.

   - Ладно, не обижайся, красавица, - усмехнулась старая цыганка, - не прогневись - у нас и хлебушка, и одежда-все пополам. Хошь поужинать с нами, а?

   Но я решительно отказалась от ужина, чувствуя

   себя окончательно оскорбленной произведенным надо мною насилием.

   - Я домой хочу... Вы должны меня отвести домой,- проговорила я.

   - Ночью-то? - произнесла старуха. - Нет, ночь проведешь в таборе, а на утро побужу тебя, барышня, и сама домой пойдешь!- проговорила старуха.- А пока ложись спать. Ступай в телегу. Проводи ее, Мариула!

   - Пойдем!- коротко бросила та, и мы пошли мимо пылающего костра и толпы ребятишек к одной из телег, откуда слышалось хрюканье поросенка и кудахтанье курицы.

   - На, укройся вот этим и спи! Завтра дам тебе свои сапоги и отведу до опушки, благо старухи тебя отпускают, - проговорила Мариула, помогая мне взобраться под холщевый навес, где лежали какие-то перины, валялись грязные одеяла и стояли деревянные ящики вроде сундуков. Тут же, в углу, в корзине, мирно восседала курица-наседка, а в противоположной от нее стороне отчаянно визжал связанный по всем четырем ногам поросенок.

   Конечно, в обществе курицы и поросенка было бы очень трудно уснуть в другое время, но пережитые сегодня волнения и сильный озноб давали себя чувствовать.

   Я была страшно утомлена и беспрекословно разрешила Мариуле укутать мое дрожащее тело какими-то грязными тряпками.

   Мариула, да еще старуха, пожалуй, внушали мне здесь больше доверия, нежели все остальные.

   - "Скорее бы наступило завтра, чтобы я могла уйти отсюда!- шептала я с тоскою.- Не дай Бог остаться в этой грязной, нищенской обстановке, с грубыми, необразованными оборванцами, которые на первых же порах обманули и ограбили меня. Конечно, мне теперь очень тяжело жить у "солнышка". Но - кто знает?- может быть, скоро-скоро мне удастся уговорить его отдать меня снова моим добрым феям-тетям, добровольно отдать!..

   Теперь я уже чувствовала острое раскаяние, что убежала из дома. Бедный мой "солнышко"! Что он должен будет испытать, вернувшись домой и не найдя меня? А Тандре? Она потеряет наверное, голову от страха. Вед она предобрая, в сущности, только смешная, ах, какая смешная! И нос у нее такой смешной, и ее привычка мыться простоквашей - смешная и сапоги с дырочками, прорезанными на костях... А в сущности она любит меня... Единственное еще лицо, пожалуй, которое не пожалеет о моем исчезновении, это "она", мачеха, но зато папа...

   Ах, чтобы я дала теперь, чтобы очутиться на моей свежей, чистенькой постели, где нет кур и поросят по соседству и такого дурного, кисло-прелого запаха, который исходит от грязного одеяла!..

   И сама не помня как, я незаметно уснула, скованная усталостью, под кудахтанье курицы и визг поросенка.

  

   Я открыла глаза как раз в то время, когда к берегу, к тому месту, где горел костер, причалила лодка и четверо бородатых и смуглых людей, с довольно-таки разбойничьими физиономиями, вышли из нее. Потом лодку привязали к колышку, вбитому на берегу, и все четверо вновь прибывших подошли к костру. Женщины засуетились. Неизвестно откуда появились ложки, чашки и большие ломти черного хлеба. Котелок был тотчас же снят с огня, и Катеринка разлила все содержимое в нем по чашкам. Мужчины с жадностью набросились на еду. Они ели и говорили в одно и то же время все разом, перебивая друг друга, крича и так размахивая руками, что решительно становилось страшно за них: вот-вот они раздерутся.

   Говорили они на непонятном мне языке, вероятно, по-цыгански. Потом один из них медленно поднялся со своего места и направился к лодке. Когда он снова подошел к костру, то на спине его висел огромный мешок, который он и спустил на землю.

   Ах!

   Я даже вскрикнула, от неожиданности...

   Из мешка посыпались всевозможные вещи: серебряный самовар, ложки, ножи, вилки и огромная ваза, ваза, которую я бы узнала из тысячи, потому что это была наша ваза, особенно ценимая мачехою. Эту вазу мачеха только в очень редких случаях подавала на стол гостям с фруктами или конфетами. Но чаще эта ваза красовалась пустая на мраморной доске открытого буфета, точно так же, как и серебряный самовар.

   Я сразу разом поняла, каким образом очутились здесь эти вещи.

   Буфет и стол стояли у нас на нижнем этаже, в столовой нашей дачи, окна которой выходили на большую дорогу. Очевидно, лакей забыл запереть их, и цыгане, воспользовавшись отсутствием хозяев, проникли в столовую через открытое окно и похитили серебро из буфета.

   В одно мгновение ока я выскочила из-под навеса, спрыгнула на землю с передка телеги и, подбежав к самому костру, закричала взволнованным голосом, прямо в лица всех этих бородатых мужчин, казавшихся черными негодяями ада при фантастическом освещении догорающего костра:

   - Это наши вещи!.. Это вещи моего папы!.. Я сразу узнала их!.. Вы влезли к нам и украли эти вещи! Подло, гадко, украли! Вы воры! Воры!

   В первую минуту они все четверо сидели с открытыми ртами и черные глаза их с недоумением пристально и зорко впились в маленькую, детскую фигурку, появившуюся так внезапно из-за полога палатки и так смело бросавшую обвинение им в лицо. И бородатые лица их были исполнены самым красноречивым выражением изумления. Потом, внезапно, по смуглым чертам самого старшего из них (по крайней мере, он таковым мне показался) проползла ядовитая усмешка.

   Он сделал неуловимый знак рукой, бросив при этом несколько слов по адресу своих соседей.

   И сейчас же рослый молодой цыган подскочил ко мне, быстро сорвал с себя красный кушак, обвязывавший его стан, и в одну минуту я почувствовала, что ноги мои связаны этим кушаком не хуже, чем у визжавшего в телеге поросенка.

   Потом смуглый цыган подхватил меня на руки - и я снова очутилась под парусиновым навесом телеги, как и пять минуть тому назад, только с тою разницей, что теперь плотно скрученные мои ноги ясно доказывали мне, что свобода моя утеряна...

   ***

   Костер погас. Цыгане, окончивши ужин, улеглись в развалку у колес телеги. Женщины и дети давно уже спали под навесом, - я видела курчавые, черные как смоль, головенки вокруг себя. Даже поросенок угомонился, перестал визжать и спал. Я одна не могла заснуть. Невеселые, безотрадные мысли тревожили мой мозг. И, одновременно с ними, жгучее раскаяние охватывало меня. "Не надо было выскакивать из телеги и высказывать мое негодование этим бородатым бродягам,- размышляла я. - Бог знает, что меня ждет теперь. Они связали меня, значит опасаются, чтобы я не убежала, значит... Хорошо, если только все дело ограничится пленом. А если... если"...

   Невольная дрожь пробежала по моим членам... Мысль, пришедшая мне на ум, была слишком ужасна!..

   Действительно, разве судьба моя не была в их руках?.. И если бы им пришла в голову мысль убить меня, кто узнает об этом: черная ночь, золотые звезды и - никто, никто, ни один человек в мире, в этом огромном подлунном мире!..

   Черная ночь и золотые звезды!.. Я вижу их в темный просвет входа. Как они ласково кивают мне из своего чудеснаго замка...

   "Звезды! Вы, дети небес..."

   Кто сказал эти слова?

   Ах, да! Это я сама выдумала, там, в милом далеком Царском, в ночь перед заутреней, в великую светлую ночь...

   Какая разница теперь между той счастливой маленькой принцессой, которую все любили и баловали наперегонки, и этой несчастной падчерицей Лидой!..

   В то время как такие мысли, одна за другой, чередовались в моем уме, темная фигура неожиданно выросла под навесом телеги.

   - Мариула, это ты? - разом узнав девушку, спросила я шепотом.

   - Слушай, барышня!- прошептала она, осторожно проползая ко мне между грудою спящих ребятишек и наклоняясь к самому моему уху. - Наши "большие" дурную штуку задумали. Они решили оставить тебя у нас, чтобы ты, пока они на заработок ходят, на них работала, как я и Катеринка... Они тебя на Свирь возьмут, а потом в Вологду и еще дальше... Куда мы поедем, туда и ты должна... "Большие" говорят, что отпустить тебя нельзя домой, потому что ты видела "их работу" и все дома порасскажешь... И тогда на наш табор полиция нагрянет, и "больших", и нас в тюрьму поведут... Так вот они и решили тебя не пускать...

   Я похолодела. Жить всю мою жизнь с этими грязными, оборванными цыганами, ворами и грабителями вдобавок!

   О-о, это выше сил моих!

   Как я могла поверить лживым уверениям цыганки, что они отвезут меня в Петербург, к моим добрым феям!

   - Мариула! Голубушка! спаси меня! - схватив обеими руками смуглую худенькую руку молодой цыганки, вскричала я.- Спаси меня, добрая, милая Мариула!

   - Спасти?- услышала я голос в темноте у самого моего уха.- А потом что? "Большие" не простят, они побьют меня до смерти...

   - Так, по крайней мере, помоги мне бежать!- отчаянно выкрикнула я.- Они не узнают...

   - Помочь бежать, это, пожалуй, можно, произнесла тихо Мариула, оглядываясь кругом, не подслушивает ли кто-нибудь.- А ты мне дашь тот золотенький обруч, что я видела на твоей руке, и который не заметила Катерина?- прибавила она.

   - Браслет? Да, да, возьми его, я отдам тебе его охотно, Мариула!

   И я быстро сорвала с руки тоненькую золотую браслетку и вложила ее в невидимую мне во мраке руку цыганки.

   В ту же минуту я почувствовала, что ноги мои освободились от больно стягивающего их кушака.

   - Беги! - сказала шепотом Мариула.- беги прямо к берегу... Там стоит лодка... Садись в нее и ты спасена...

   С этими словами она схватила меня за руку. В одну минуту я очутилась на земле и бегом пустилась по направлению, указанному мине Мариулой. Я уже миновала груду пепла, где еще дотлевали последние угольки костра, как неожиданно за моими плечами раздался громкий гортанный окрик.

   - Куда? Стой! Держи ее, держи! И большой кнут, какие употребляют обыкновенно, когда гоняют лошадей на корде, щелкнул позади меня, звонко разрезая воздух.

   Но вместо ответа я только прибавила шагу и теперь неслась стрелою по направлению к берегу. Кто-то бежал за мною, быстро перебирая босыми ногами, время от времени взмахивая своим страшным кнутом и извергая ругательства и проклятия по моему адресу.

   - Остановись по добру по здорову, не то худо будет! - кричал мне мой невидимый враг, на что я только прибавляла и прибавляла шагу.

   От бега по острым камням и сучьям чулки мои болтались, как ветхие лохмотья, на ногах, и из ног моих текла кровь. Но я не чувствовала ни боли, ни страданий. То, что было позади меня, казалось гораздо страшнее всяких физических мучений...

   Босоногий человек нагонял меня. Я слышала его быстро приближающиеся ко мне шаги. Еще одна минута, одна коротенькая, маленькая минута, и он схватит меня... Глухой шум раздался неподалеку. В слабых очертаниях предутреннего рассвета мелькнула передо мною темная, вздутая волнами и глухо рокочущая Нева... Я уже не бежала, а летела прямо к берегу ее, сои всею скоростью, на которую были только способны мои израненные ноги. Вот темный силуэт крошечной лодчонки на берегу. Слава Богу! я у цели. Но в ту же минуту я ясно слышу, что не одна пара ног, а целых четыре пары гонятся за мною. Мой преследователь своими криками разбудил, очевидно, табор, и бродяги бросились в погоню за мною. Вот, вот они догонят меня сейчас, сию минуту и тогда, тогда...

   Передовой из них всего на две сажени расстояния бежит за мною. Еще одна секунда и я буду в его руках...

   Как безумная выбежала я на берег, изо всей силы сорвала веревку, которою была зацеплена лодка к колышку, и, оттолкнув ее от берега, прыгнула в нее.

   Волны моментально унесли лодку далеко от берега, и когда мои преследователи очутились на берегу - лодка успела уже доплыть до середины реки и неслась с необычайною скоростью по бушевавшим в эту ночь волнам. Бродяги метались на берегу и кричали что-то, но за шумом волн я уже не могла разобрать их голосов...

  

  

   На дне лодки оказались два весла. Я выучилась отлично грести на нашем пруду за лето и, храбро схватив весла, вложила их в уключины. Но пруд - не река, разгулявшаяся, бурливая к тому же, и я очень скоро поняла это, совершенно выбившись из сил. При том в эту ночь разыгралась на Неве настоящая буря. Вокруг меня поднимались черные волны. Точно живые призраки, они набегали на маленькую, утлую скорлупку, грозя ежеминутно разбить ее вдребезги... Они подхватывали лодку и с отчаянной силой перебрасывали ее с гребня на гребень, с волны на волну.

   Вскоре я совершенно выбилась из сил и не могла грести больше: не слабым рукам девочки бороться с разбушевавшимися невскими волнами!..

   Я должна была подняться по Неве к тому направлению, где черным волнующимся пятном темнела Ладога, и где в утреннем рассвете смутно намечались белые силуэты домов нашего городка. Между тем меня с невыразимой силой тянуло обратно, вниз по течению. В какие-нибудь десять минут я была отнесена так далеко, что стоявшие па берегу четыре цыгана казались вдали совсем малюсенькими фигурками.

   С отчаянием бросила я грести, при чем одно весло выскользнуло из уключины. В ту же минуту я увидела его быстро перепрыгивающим с волны на волну.

   С одним веслом я уже ничего не могла сделать.

   Haдо было оставить и самую мысль о гребле, смирно сидеть на носу лодки и ждать...

   Ждать? Чего?

   Смерти.

   Да, именно, смерти!

   С безумным ужасом смотрела я на разбушевавшуюся стихию, отлично понимая, что полуразвалившаяся лодчонка не вынесет напора разъяренных волн, и что если не сейчас, так через час-другой моя лодка должна пойти ко дну!..

   Я подняла глаза к небу, где сияли значительно побледневшие глаза золотых созвездий, потом опустила их вниз, на черную, озверевшую речную стихию, и безумная, жгучая жажда жизни заговорила во мне.

   "Жить! Жить! Жить! И только жить! - прошептали мои помертвевшие губы.- Господи, сделай так, чтобы я жила... Господи, спаси меня! Дай мне увидеть еще раз "солнышко", тетей, Большого Джона, Петрушу, Верочку, Мариониллу Мариусовну, всех моих институтских подруг, "кикимору" Тандре с ее длинным, безобразным лицом, и даже "ее"...

   Да, даже "ее", мою мачеху, из-за которой я теперь неслась по волнам, хотела я видеть в эти минуты!..

   Моя жизнь казалась мне теперь уже далеко не такой ужасной... Смерть представлялась чем-то худшим.

   О, худшим во сто раз!..

   О, как могла я тогда, в Царском Селе, при первой вести "ней", желать смерти?.. Ах, жизнь так прекрасна! Расстаться с ней, расстаться молодой, когда еще так много неведомого перед тобою, когда ты не узнала и одной ее сотой, ах, как это ужасно!.. Нет, нет! Только не умереть!.. Оставь мне жизнь, Господи, оставь!..

   В отчаянии, заломив над головою руки, я кинула взор на реку и... страшный, нечеловеческий крик вырвался из моей груди, пронесся над поверхностью воды и протяжным гулким эхом прокатился на противоположном берегу... Перед моим, на смерть испуганным взором, черными огромными головами торчали из воды скользкие, мокрые, черные чудовища, пересекая всю реку от берега до берега.

   Я разом поняла, что это были пороги, и холодный пот ужаса выступил на мое лбу. Ивановские пороги на Неве считаются самым гибельными и опасным местом: даже пароходы замедляют здесь значительно ход, искусно лавируя между ими в "проходах" Но мне без весел (мое второе весло было тоже вскоре унесено хищною волною вслед за первым) Нечего было и думать попасть в проход. Что могла я сделать без руля и весел моими слабыми ручонками?.. А между тем лодка мчалась теперь с безумною быстротою прямо на гибельные камни... Каких - нибудь пять-десять минут еще и... она разобьется вдребезги... И бедный мой папа никогда не увидит своей девочки!..

   - Папа! Папа! - закричала я, простирая руки в ту сторону, где должен был находиться он, и где я уже не видела нашего города, который был так далеко теперь, ужасно далеко!..

   - Дер-жись!.. И-и-д-ем!- пронесся мне ответом с левого берега чей-то грубый голос, и я увидела большую рыбачью лодку с тремя фигурами в ней, гребущими изо всех сил в мою сторону.

   Как не велик был мой страх, я узнала в тех трех фигурах типичных невских рыбаков, часто приезжавших в Шлиссельбург.

   - Спасенье! Боже мой, спасенье! Благодарю Тебя, Создатель!- прошептала я, с мольбою протянув руки к значительно просветлевшим небесам.

   Теперь, если рыбаки, которые очевидно заметили меня и идут мне на помощь, успеют перерезать путь моей лодчонке, я - спасена. И с трепетом я взглянула вперед.

   О, ужас! Пороги близко, совсем близко, а рыбачья лодка с тремя смельчаками еще так далеко от меня!..

   - Дер-жись! Де-р-ж-ись!- несется зычный голос одного из рыбаков.

   Но, Боже мой, как удержаться! Лодка так и несется, точно спешит на верную гибель. Теперь я вижу ясно, что мои спасители подойти к моей лодке не успеют и не предупредят крушение. Вот уже в двух-трех саженях от меня эти черные, страшные головы чудовищ... Лодка с неизвестными мне спасителями спешит. Она приближается с невероятной быстротою ко мне. Но еще быстрее приближаюсь я к торчащим из воды черным камням, которые вот-вот разобьют мою лодку вдребезги... О! Как страшно глядят из воды эти черные чудовища, точно поджидая свою жертву... Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть их - и не могу. Не могу, и мне кажется, точно на одном из порогов, на том, который поближе, стоит хорошо знакомая мне серая фигура, серая женщина... Я открываю глаза...

   Трах!

   Что-то страшное, оглушительное, невероятное по силе, ударилось о дно лодки... В ту же минуту будто крылья приросли ко мне и я очутилась в чьих-то крепких, как сталь твердых, руках...

   А река шумела, бурлила и злилась, точно жалуясь кому-то, что осмелились вырвать добычу из ее рук...

   ***

   Я просыпалась, опять засыпала и просыпалась снова... И каждый раз, что я открывала глаза, надо мною наклонялось чье-то добродушно-простое, бородатое и обветренное лицо.

   Я слышала сквозь сон, как чьи-то грубые руки с необычайной нежностью завернули меня в старый рыбачий кафтан, от которого пахло рыбой и смолою.

   Потом чей-то голос произнес:

   - Спи, крохотка! Спи, болезная!.. Ишь, намаялась... Шутка сказать: на волосок была от смерти...

   И я уснула.

   Спала я долго, очень долго...

   Когда я открыла глаза, неописуемое удивление овладело мною.

   Я лежала в моей мягкой теплой постели, на шлиссельбургской даче. На краю постели сидела m-lle Тандре с ужасно встревоженным лицом, и как только я открыла глаза, она сказала дрожащий голосом:

   - Слава Богу! Наконец-то вы проснулись, дорогая Лидия! Мы так боялись за вас... Дитя мое, можно ли пугать нас так всех... Ах, Lydie! Lydie!

   - Я долго спала, m-lle?-спросила я.

   - О, ужасно! Я думала - вы умерли! Вы спите целые сутки. Вчера утром вас привезли сюда в лодке рыбаки... Вы не можете себе представить, что сделалось с вашим отцом... Он положительно обезумел от горя... Но, слава Богу, вы поправились... Идите к нему скорее, успокойте его...

   Я не заставила еще раз повторять себе приглашение, быстро вскочила с постели, вымылась, кое-как сунула мои израненные ноги в башмаки, оделась, и, прихрамывая, кинулась разыскивать того, к кому так безумно рвалось теперь мое детское сердце.

   Сознание того, что я живу, дышу, хожу, что вижу солнце и день, цветы и деревья, наполняло неизъяснимо счастливым трепетом все мое существо. Но особенно делала меня счастливой мысль, что я сейчас, сию минуту, увижу мое "солнышко", про гнев и неудовольствие которого я давно забыла.

   Я быстро пробежала гостиную, столовую и, не найдя там никого, выбежала на террасу. Там сидела "она"; "солнышка" не было. Я одним взглядом окинула всю комнату и не нашла его.

   - Где папа? - вскричала я голосом, полным отчаяния.

   Она только пожала плечами; в ее серых глазах выразилось и удивление, и некоторый испуг, и странное недоумение.

   - Твой папа только что ушел, его вызвали по важному делу, - проговорила она своим спокойным голосом, - он не мог ждать когда ты проснешься... К обеду он будет.

   Я повернулась и хотела уже уйти. Но мачеха остановила меня:

   - Постой... не беги... успеешь... Выслушай сперва меня... Ты много наделала нам хлопот, и твоим безумным поступком очень взволновала отца... Не буду говорить тебе насколько дурно ты поступила... Вдруг, ночью, одной пуститься на Неву! Это непростительная шалость... Больше - это безумие!.. Подумала ли ты сколько волнений пережили мы, пережил твой папа, узнав, что ты исчезла?.. Вторичного такого волнения пережить нельзя... Уследить за тобою, чтоб ты не придумала опять какой-нибудь подобной шалости, очевидно, трудно. И потому мы с папой решили отправить тебя в институт, не выжидая конца, каникул... сегодня же... Страшно велика ответственность держать дома такую взбалмошную девочку, которая каждую минуту может совершить какой-нибудь безумный поступок!.. Теперь ступай... Мне не о чем говорить больше с тобой...

   Так вот оно что!

   Они считают то, что со мною произошло - "шалостью", "безумным поступком "! Они даже не подозревают, каким образом я очутилась у рыбаков, привезших меня к нам на дачу, и не находят нужным спросить об этом у меня!.. Они думают, что я просто вздумала прокатиться по Неве, и не допускают даже мысли, что я бежала от "нее", бежала с намерением добраться до Петербурга, до моих тетей!.. Рассказать разве это ему, моему "солнышку"? Сказать ему всю правду и выплакать на его груди всю перенесенную обиду?.. Нет, нет, ведь он меня не поймет, не захочет понять!..

   Все мое радушное настроение мигом исчезло. Я не ждала больше свидания с "солнышком ", не жаждала видеть его, как за минуту до этого...

   И понурая и печальная бродила я по саду, прислушиваясь к шепоту деревьев, к треску стрекоз и к тихому плеску Невы за оградой сада...

   Мы встретились или, вернее, столкнулись с отцом на пороге террасы.

   Я даже тихо вскрикнула при виде его, так он осунулся и побледнел за трое суток. Жалость, раскаяние, сострадание и любовь заставили меня было кинуться к нему навстречу. Но он поднял глаза... и в них я прочла что-то холодное, чужое мне и еще незнакомое моей детской душе. И вмиг мой порыв прошел, скрылся бесследно.

   - Здравствуйте, папа! - проговорила я сухо и, быстро наклонившись к его руке, напечатлела на ней поцелуй.

   - Ты не чувствуешь раскаяния, неправда ли?- произнес он каким-то странным, натянутым голосом.

   Я молчала.

   - Лидя! Я тебе говорю! Я молчала опять.

   Что я могла отвечать? Нужно было или сказать все, сказать, что я хотела уйти туда, где чувствовала, что мне будет лучше, или же... молчать.

   И я молчала.

   Я молчала и тогда, когда он говорил мне что-то долго и много прерывающимся каждую минуту от волнения голосом, и из чего, от охватившего меня волнения, я могла уловить только немногое, запоминая лишь отдельные, отрывочные фразы: "я любил тебя... ты была для меня единственным утешением... продолжаю любить тебя также... и не перестану любить, несмотря на все твои поступки... мне больно, когда. я вижу, как ты обращаешься с мачехою"... и т. д., и т. д.

   Молчала я и во все время обеда, и когда лакей вынес мои вещи и положил маленький чемоданчик, уложенный заботливыми руками Тандре, на извозчичью пролетку. Молчала и тогда, когда отец быстро перекрестил и поцеловал меня...

   Бледная, угрюмая села я на дрожки подле моей гувернантки, не глядя на тех, кто стоял на террасе, провожая меня...

   Ах, зачем я молчала тогда? Зачем?! Зачем у меня не было силы воли, чтобы броситься к отцу, чистосердечно рассказать ему, раскаяться и... попросить прощения? Ведь я знала, что достаточно было нескольких слов, чтобы "солнышко" опять, сразу, стал прежним, обнял меня, прижал к себе и простил.

   Когда мы вошли на пристань и по шатким мостикам перешли на палубу готового уже к отплытию в Петербург парохода, я долго смотрела на белый городок, где пережила столько невеселых часов бедная маленькая принцесса...

   Тандре плакала подле меня на палубе. Бедняжке очевидно жаль было расстаться с ее маленькой мучительницей, доставившей ей волей-неволей порядочно тяжелых минут.

   Несмотря на все мои "шалости", несмотря на то, что я доставляла ей столько хлопот, что я так насмехалась над ней и над ее привычками - бедная "кикимора" успела привязаться ко мне.

   - Вы не забудете меня, Лиди! Не правда ли? - шептала она чуть слышно, сморкаясь в перчатку, вынутую по ошибке из кармана вместо носового платка.

   Звонок... свисток... и пароход двинулся по направлению к Петербургу...

   Я молча и угрюмо смотрела на мирно катящиеся волны и думала упорно и печально...

  

   Четыре года! Целых четыре года!

   А кажется, точно все было вчера. И побег, и цы­гане, и бушующие волны холодной реки, и вслед за­тем - длинные, бесконечные дни институтской жизни, полные новых впечатлений, новых приклю­чений.

   Жаль, что мне раньше не пришло в голову писать дневник. Столько событий, столько перипетий в жиз­ни маленькой Лиды произошло за эти четыре года.

   Теперь, когда эта Лида почти взрослая, пятнад­цатилетняя барышня, теперь без дневника обойтись уж никак нельзя.

   Итак, решено: я веду дневник. Начинаю со вче­рашнего дня.

   Лидия Воронская, будь умной, взрослой девоч­кой и постарайся быть последовательной и аккурат­ной. Постараюсь...

   Вчера мы приехали из Гапсаля, где я провела на морских купаньях минувшее лето. Моя спутница, m-me Каргер, которая провожала меня до Петер­бурга, не давала мне покоя всю дорогу, стараясь вся­чески развлечь меня.

   Пароход, поезд и, на