Чарская Лидия Алексеевна - За что?

ебя.

   - Не очень-то я нуждаюсь в твоей защите! - проговорила дерзко Анютка. - Пошла ты прочь от меня по добру, по здорову, пока...

   - Что пока? - смотря ей прямо в ее светлые злые глаза, строго спросила я.

   - А вот что пока! - захохотала она, и, прежде чем я могла понять злую девчонку, я разом почувствовала, как что-то толкнуло меня в грудь, огромный сук выскользнул у меня из-под ног и, больно ударяясь о встречные сучья ивы, я, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, тяжело рухнула в пруд.

   Первое ощущение холодной воды как-то разом протрезвило меня. Я слышала звонкий крик моей "свиты", повисшей над прудом, чей-то плач - и больше уже не поняла ничего.

   Что-то холодное, вонючее, скользкое вливалось мне в нос, рот и уши, мешая крикнуть, мешая дышать... Мне казалось, что я умру сейчас, сию минуту...

   Пришла я в себя на руках тети Оли. Передо мною было насмерть испуганное лицо другой моей тети, Лизы. Что-то горячее жгло под ложечкой и у висков (потом я поняла, что это горчичники, щедро расставленные тетями).

   - Деточка! Слава Богу, очнулась моя дорогая! Спасибо Коле... вытащил тебя из пруда и сюда принес и рассказал все... про Анютку... Хорошо же ей достанется сейчас! Сама пойду жаловаться ее отцу. Экая дрянная девчонка! - И на добром, милом лице моей крестной отразились и негодованье, и гнев, так непривычные этому доброму лицу.

   Точно что ударило мне в голову:

   "На Анютку жалуются! Анютку накажут! И надо же было сплетничать Коле! Велика важность: в пруду выкупалась. Невидаль какая! Ведь не зимой, а летом".

   - Ну, уж это неправда, Коля соврал! - вскричала я пылко. - Анюта не при чем. Я полезла на иву, сук подломился, и я сверзилась с нее в пруд.

   -Лида! - услышала я тихий, но внушительный оклик.

   -Ага, он здесь! Несносный доносчик!

   И, быстро повернув лицо в сторону взволнованного, бледного Коли, с платья которого струилась вода на пол, я проворчала сердито:

   - Нечего глупости болтать. Сама упала в пруд и баста. А если... если... вы... кто-нибудь на Анютку... пожалуется... то я... я...

   И, не договорив, я забилась и затрепетала на руках тети.

   Мне тотчас же было дано слово оставить Анютку в покое.

   На другое утро, когда я, совсем уже оправившаяся от моего невольного купанья, как ни в чем не бывало, бегала по саду, ко мне подошел Коля.

   - Ты меня выставила вчера лгуном, - проговорил он серьезно, исподлобья глянув в мои глаза.

   - Зато Анютка спасена, - рассмеялась я весело.

   - Не только спасена, но еще успела мне сделать гадость...

   - А что такое? - спросила я тревожно.

   - Побежала к моему дяде и пожаловалась на меня, что я ее хотел толкнуть в воду, и дядя наказал меня.

   - Как? - вся замирая от ужаса, прерывающимся голосом спросила я.

   Коля молчал.

   - Как? - уже настойчиво повторила я, и голос мой зазвучал властными нотками. Я не привыкла иначе говорить с моими "рыцарями".

   Коля продолжал молчать.

   Тогда я быстро вскинула на него глазами. Он был очень бледен. Только на левой щеке краснел предательский румянец... Я тихо вскрикнула и прижалась лицом к этой щеке. Больше я ничего не хотела знать, ничего!..

  

   Пятнадцатого июля, в день именин Вовы, был назначен большой праздник в белом доме, где жили семейства офицеров соседнего батальона с их командиром. Я не сомневалась, что буду приглашена и тщательно готовилась к этому дню. Я знала, что стрелки и их жены, а особенно сам генерал Весманд - командир соседней с нами вoeннoй части - и его жена очень любили маленькую, немного взбалмошную, но далеко не злую "принцессу". А об их сыне Вове и говорить нечего. Мы отлично понимали друг друга и дня не могли прожить, чтобы не играть и... не поссориться друг с другом.

   Наконец так страстно ожидаемый мною день наступил. Тотчас после завтрака тетя позвала меня одеваться. Белое в кружевных воланах и прошивках платье с голубым поясом, цвета весеннего неба, было прелестно. Русые кудри принцессы тщательно причесаны и на них наколот голубой бант в виде кокарды. Шелковые чулки нежного голубого цвета, такие же туфельки на ногах и... я бегу показываться "солнышку" в моем новом костюме. Он сидит в тужурке в кабинете и пишет что-то у стола. Я в ужасе.

   - Ах, ты еще не готовь, "солнышко"! Но как это можно? Ведь мы опоздаем! - говорю я тоном глубокого отчаяния.

   - Успокойся, деточка. Ты поспеешь с тетей вовремя. -отвечает он, лаская меня. - А я позднее приду.

   - Позднее!.. ну-у...

   И лицо мое вытягивается в скучающую гримасу. Я так люблю ходить в гости с моим дорогим, ненаглядным отцом. И вот...

   Но предстоящий праздник так увлекает меня, что я скоро забываю это первое маленькое разочарование.

   И быстро целую "солнышко" и вприпрыжку бегу к дверям.

   - Лидюша! - останавливает меня голос отца, когда я уже достигла порога. -Поди-ка сюда на минутку.

   Что-то необыденное слышится мне в нотах этого голоса, и в одну минуту я перед ним.

   - Видишь ли, девочка, - говорит папа, и глаза его смотрят не в мое лицо, а куда-то повыше, на мою голову, где в русых кудрях виднеется голубенький бантик-кокарда, - сегодня к генеральше Весманд со мною приедет одна твоя тетя: моя кузина Ронова... тетя Нэлли... Будь любезна с нею... Постарайся, чтобы она тебя полюбила...

   - Зачем? - срывается с моих губ.

   Папа теперь уже не смотрит на голубенькую кокарду, а прямо на меня, в мое лицо.

   - Тетя Нэлли, как ты сама убедишься, очень хорошая, добрая девушка... Ее нельзя не любить, - говорит он с каким-то особенным выражением.

   "Хорошая, добрая девушка". - эхом повторяло что-то в моем мозгу. И ради нее "солнышко" не идет вместе со мною и Лизой на праздник, а придет позднее... Да! Очень хорошо!

   И я уже ненавижу эту "хорошую, добрую девушку". Ненавижу всей душой.

   Я не знаю, что ответить папе, и в волнении тереблю конец моего голубого пояса, и рада, бесконечно рада, когда тетя Оля зовет меня, и я могу чмокнуть моего отца и убежать...

   - О-о, какая прелестная девчурка! Лидочка, да и выросли же вы как за это время. Aй да девочка! Прелесть что такие, картинка!

   - Господа, Лидочка Воронская - моя невеста!

   Я быстро вскидываю глазами на шумного, веселого, коренастого человека в стрелковом мундире, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Тут же сидят несколько человек офицеров и дам. Я знаю из них румяного здоровяка Ранского, с огромными усами, и бледного, красивого, чахоточного Гиллерта, который дивно играет на рояле.

   Сама генеральша - маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками - спешит навстречу к нам. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.

   - Charmant enfant! - говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. -И совсем, совсем большая! - тотчас же прибавляет она по-русски.

   - И какая хорошенькая! - вторят ей батальонные дамы.

   Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.

   Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне - что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.

   В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.

   Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:

   - Bonjour, mademo'selle.

   Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками - за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:

   - Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?

   И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:

   - Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? - в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.

   Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.

   Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.

   Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.

   - Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! - отвечаю я заносчиво.

   - Ха, ха, ха, ха! - заливается громким смехом Лили. - Ты совсем глупышка. Мои костюм - последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою - le dernier cris de la mode!

   - Какая она наивная, неправда ли, mesdames? - прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

   Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

   Как она смеет называть меня "наивною"! Меня, принцессу!

   - Лучше быть наивной, нежели такой... бесстыдницей, - говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

   - А! - протягивает она значительно, вытягивая слова. -Ты совсем дурочка, право, - и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

   - Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons , mesdames et messieurs!

   - А ты не будешь разве играть с нами? - подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду "мериться" с другими на палке крокетного молотка.

   - Не хочу! - упрямо говорю я. -Я ненавижу крокет.

   - Очень любезно! - насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

   - Во что же ты хочешь играть'? - допытывается Володя.

   Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая "р" и "u" во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

   - "Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?"

   И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

   - Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

   - Comment? - в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

   - В солдаты, - повторяю я, - что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

   И я резко поворачиваю им спину.

   Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

   И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

   - Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! - кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

   Противные!

   "Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! - тоскливо сжимается мое сердце. -Скажу "солнышку", что никогда не приду больше".

   И, круто повернувшись спиной к "противной компании", как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.

   Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.

   На повороте аллеи мелькает белый китель отца.

   - Солнышко! - кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, - не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн...

   Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.

   Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.

   - Кузина Нэлли. -проговорил "солнышко", поворачиваясь к черноволосой девушке, - вот моя девочка, полюбите ее!

   Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.

   - Какая нарядная! - произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.

   Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.

   - По кому ты носишь траур, дитя? - сносила она, слегка улыбаясь.

   Я не поняла сначала и робко взглянув на "солнышко". Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких , красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.

   И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.

   - Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! - проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.

   - Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? - произнес с укором отец.

   - Папа Алеша. - Горячо вырвалось у меня, - Я не виновата... я торопилась...

   - Что это? Как она вас называет, Alexis? - спросила удивленным голосом Нэлли. -Па-па A-ле-ша! - протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.

   Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но... смеяться над тем, как я называю мое "солнышко"! Какое ей до этого дело?

   Я уже готова была ответить какою-нибудь неожиданною резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи быстро подбежал ко мне поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был очень веселый человек, охотно шутивший и игравший со мною. И мы были с ним всегда хорошие друзья.

   - Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, - проговорил он, вырастая передо мною, как Конек-Горбунок, в сказке, перед Иванушкой. - Осмелюсь надеяться на счастье вести вас к столу? - дурачась и смеясь произнес он, подставляя мне руку калачиком.

   Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой - все было забыто. Я подала руку моему кавалеру и мы смеясь пошли вперед.

   За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды в сказке, четырнадцать жен томятся в подземелье замка и что я буду пятнадцатая. Я хохотала как безумная. Мне было страшно весело.

   - А знаете, Михаил Лаврентиевич, - совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нэлли, которая сидела визави, около моего "солнышка", - я охотно поехала бы с ваши и стала бы пятнадцатой женою Синей Бороды. Ведь вы бы не стали упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это думают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?

   Я увидала, как при этих словах вспыхнуло и без того уже румяное лицо Нэлли - и втайне торжествовала победу.

   Обед прошел весело и оживленно. Мне правда, было не совсем хорошо на душе после злополучных сцен в саду, но я умышленно громко разговаривала и хохотала, чтобы показать Вове и его компании, как я веселюсь здесь, как чувствую себя отлично без них.

   Вова сидел по соседству с Лили за обедом и внимательно слушал громкий и непринужденный рассказ Лили. Лили держала себя совсем как взрослая. После обеда хозяйка упросила одного из присутствовавших офицеров сыграть на рояль. Он сел, и через минуту из-под белых длинных пальцев офицера полились чудные звуки. Мне, казалось, что эти, что эти звуки говорили о цветах и небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, - вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно охватывала впечатлительная, душа маленькой девочки...

   Я стояла глубоко-потрясенная, взволнованная... Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нэлли Ронову, словом все, все... Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!

   Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резнул меня по сердцу.

   - Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула.

   И вмиг, и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы - все исчезло. Предо мною стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя голова еще была полна звуков, слышанных только что. Мое сердце горело.

   - О, как он играет! Как он играет, Лили! - произнесла я задыхаясь.

   - Тебе нравится? - подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. - Гиллерт (так звали офицера, игравшего на рояле) - молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!

   - Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте пожалуйста. - Восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. - Пожалуйста, Лили.

   В одну минуту появилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину зала стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукою по струнам и струны запели...

   Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела:

   А потом:

   и еще что-то.

   Все аплодировали, смеялись и кричали браво.

   - Не правда ли, великолепно? - спросил, подбежав ко мне, Вова.

   - Вот уж гадко-то! - самым искренним голосом вырвалось у меня.

   - Ах, какая ты дурочка, Лида, - рассердился Вова, - Лили бесподобна - она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.

   - Ну, я не поздравляю настоящих цыганок, если они так каркают, как Лили, - расхохоталась я.

   - Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! - неожиданно заключил Вова.

   Завидую? А пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мною, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною.

   Я думала об одном: вот, если бы сейчас высоко над потолком протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными локонами по плечам, как та маленькая канатная плясунья, виденная мною однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе... О, тогда все наверное бы пришли в неистовый восторг, аплодировали мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье, и как теперь аплодируют здесь Лили.

   - Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? - послышался над моим ухом знакомый голос.

   Я живо обернулась. За мною стоял Хорченко.

   - Мне скучно! - протянула я унылым голосом.

   - Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.

   И быстро подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько человек офицеров, стоявших в кружок, в центр в которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.

   - Вот видите, как у нас весело! - шепнул мне Хорченко и тотчас крикнул, обращаясь к офицерам:

   - Господа, стул принцессе, она хочет смотреть.

   - А плясать со мною не хочет? - лукаво подмигнул мне глазом, спросил Ранский, выделывая какое-то удивительное па.

   - Ужасно хочу! - вырвалось у меня, самым искренним образом и тут же я добавила мысленно: - "Пускай Лилька "каркает" в зале, а я тут им так "отхватаю" трепака, что они "ахнуть".

   И, не дожидаясь вторичного приглашения, под общие одобрительные возгласы, я вбежала в круг и встала в позу.

   Вмиг откуда-то в руках Хорченко появилась гармоника и бойкий мотив "Ах, вы, сени, мои сени" понесся по комнате.

   То отступая, то подбегая ко мне, Ранский подергивал плечами, выворачивая ноги, мотая головою и вдруг разом грянулся на пол и пошел в присядку. Точно что ударило мне в голову... Дрожь восторга пробежала по моим жилам и я полетела быстрее птицы, описывая круги, взмахивая кудрями, с которых давно уже упала голубенькая кокарда, и вся ходуном ходя от охватившего меня огня пляски.

   - Ай да Лидочка! Ай да принцесса! Молодцом! Молодцом! - кричали то здесь, то там в тесно обступившем нас кружке зрителей.

   "Ага, чья взяла, рыжая Лилька? Твое глупое карканье или моя пляска?" - молнией промелькнула во мне торжествующая мысль и, прежде чем кто-либо успел остановить меня, я, по примеру моего партнера Ранского, пустилась в присядку. Вся тонкая, ровная и ловкая, как мальчик, я отбивала дробно и мелко каблуком, отбрасывая ноги то влево, то вправо, то подскакивая на пол-аршина от земли... Этому уж меня не учил "солнышко", этому я случайно выучилась от денщика Петра, когда он плясал как-то у кухонного крыльца в одно из воскресений.

   Щеки мои горели, как жар, глаза блестели, растрепавшиеся волосы бились по плечам. Я слышала шумные возгласы одобрения, восторга - и вдруг... внезапно над моим ухом прозвучала фраза:

   - Боже мой! Да неужели же это ваша девочка, Alexis? И я увидела "солнышко" о бок с Нэлли Роновой на пороге. Никогда не забуду я выражения лица моего папы. Мне казалось, что он готов был провалиться от стыда сквозь землю. А в глазах Нэлли Роновой отразился такой красноречивый ужас, что мне даже страшно стало за нее.

   "Солнышко" быстро подошел ко мне, нагнулся к моему уху и шепнул сердито:

   - Ты сейчас же отправишься домой.

   "Вот тебе раз! После такого успеха и вдруг..." Я больно закусила себе губы, чтобы не расплакаться от жгучего чувства стыда и обиды. Когда я шла мимо Нэлли, она сказала:

   - Можно ли так воспитывать девочку, Alexis? Это дикарка какая-то, мальчишка! Право, ее следовало бы отдать в институт!

   - Да, да! - как-то особенно быстро произнес папа, - я отдам ее будущею осенью в институт, только надо будет раньше пригласить гувернантку, чтобы ее подготовила.

   "Ага! Опять гувернантка... и институт вдобавок... И все из-за этой непрошенной тетушки!"

   Как я ее ненавижу...

   Противная!

  

   "Черная, толстая, белая или худая будет у меня гувернантка? Маленькая, как карлица, или высокая, как жердь?" Вот вопросы, которые мучили меня всю дорогу от Царского Села до Петербурга, когда мы ехали с тетей Лизой в Николаевский институт, где мы должны были встретить новую гувернантку, которую выбрал мне "солнышко". Она, как объяснила мне тетя Лиза с какою-то особенно загадочной и таинственной улыбкой, живет в этом институте. По словам тети она злая, строгая, старая дева с длинным носом и сердитым голосом. Я заранее уже решила ненавидеть ее. И всю дорогу из Царского я измышляла способы, как бы насолить противной гувернантке, втайне досадуя на "солнышко", что он мне выбрал такую.

   Приехав в Петербург, раньше чем отправиться в институт, мы заехали отдохнуть и закусить на Николаевскую улицу, где жили постоянно мои тети Лина и Уляша.

   - Тетя Лина! Тетя Уляша!- вскричала я, лишь только Матреша, тетина прислуга, открыла нам дверь,- вы слышали новость? У меня гувернантка будет и в институт меня отдадут. Это тетя Нэлли так посоветовала, Нэлли Ронова. Вы знаете ее?

   При этом имени все мои три тети переглянулись с каким-то совершенно непонятным для меня выражением. Они сидели все трое тут в ту минуту, когда маленькая сероглазая девочка ураганом влетела в их уютную светлую столовую. Тетя Лина, по-своему обыкновенно, плела бесконечное кружево на толстой, набитой песком подушке с бесчисленными коклюшками. Крестная, моя любимица Оля, шила что-то у окна в то время как Юля или, как я ее называла, Уляша тщательно резала колбасу на тарелке маленькими, тоненькими ломтиками.

   Уляша занималась хозяйством, и весь дом был у нее на руках. Я ее вижу, как сейчас, очень высокую, полуседую, с мистическим взглядом несколько испуганных черных глаз, с безумной приверженностью ко всему таинственному. Милая Уляша! Она, сама того не замечая, поддерживала во мне, ребенке, ту же любовь ко всему сверхъестественному, которое жило в ее душе. Она единственная из теток знала историю серой женщины, являвшейся мне постоянно в трудные моменты моей жизни...

   - Гувернантка?- произнесла Линуша и ее полные щеки запрыгали от внутреннего смеха.- Да мы давно знаем твою гувернантку!

   - Она старая?- спросила я, вся сгорая от нетерпения,- Неправда ли, Лина?

   - Ужасно! - расхохоталась Линуша, - Совсем ветхозаветная, уверяю тебя!

   - И нос у нее крюком, как у птицы,- добавила Оля.

   - И глаза выпуклые и злющие, как у совы!- присовокупила тетя Лина.

   - Оставьте! Что вы волнуете даром девочку. Она и без того нервна и впечатлительна без меры,- произнесла с укором тетя Уляша.

   - Пойдем лучше убираться в туалете, Лидюша!- предложила она мне.

   Ах, этот туалет! Чего-чего только там не было! И изящные коробочки, оклеенные раковиной, и фарфоровые пастух и пастушка, и костяная ручка на палке, которая употреблялась нашей прабабушкой, чтобы чесать спину, и "монашки". Последние интересовали меня больше всего. "Монашками" мы с Уляшей называли благовонные угольки, употребляемые для курева в комнате. Я их очень любила, они так хорошо пахли. Тетя зажгла их и поставила на пепельницу. Я смотрела, как медленно таяли они под влиянием пожирающего их огонька. "Монашки" тихо пепелились и таяли у меня на глазах, в то время как тетя Уляша говорила:

   - Не огорчайся, что тебя отдадут в институт, девочка. Там тебе не будет скучно. Там ты будешь расти среди подруг-сверстниц. Это гораздо веселее, нежели одной. Играть будете, вместе гулять, заниматься.

   Действительно недурно, если все случится так, как говорит Уляша, но... вот одно скверно: гувернантка. Кому приятно, спрашивается, иметь гувернантку-старую деву с крючковатым носом и совиными глазами? Я уже готова была поподробнее расспросить о ней тетю Уляшу, но тут появилась на пороге моя вторая тетя, Лиза, и сказала, что пора ехать.

   Мы отправились. От Николаевской улицы до набережной Фонтанки, где находился институт с его чудовищем, я все время не переставала думать о той, которая волновала мое воображение. На мои расспросы, обращенные чуть ли не в сотый раз к тете Лизе о том, какова гувернантка, та отвечала только со своей значительной таинственной улыбкой:

   - Стара... желчна... резка и сердита...

   Когда мы подъехали к большому красному зданию на Фонтанке, на котором значилась надпись: "Николаевский институт", я уже ненавидела невидимую гувернантку гораздо больше Нэлли Роновой.

   - Барышни в саду!- проговорил открывший нам дверь швейцар, которого я приняла за очень важную фигуру, и, наверное, сделала бы ему реверанс, если бы тетя Лиза не удержала меня вовремя от этого. Он повел нас по длинным коридорам с высокими окнами куда-то в самый конец его, где за стеклянною дверью зеленели деревья, и целый рой крошечных существ носился, подобный бабочкам, по большой садовой площадке. Едва я и тетя Лиза сошли по каменным ступеням за усыпанную желтым песком эспланаду, белые крошечные девочки окружили нас.

   - Новенька! mesdam'очки, новенькая! - пищали они тоненьким голоском.

   - Нет, не новенькая, - улыбаясь им, отвечала тетя,- мы случайно здесь... А вот не скажете ли нам, где находятся пепиньерки?

   - На последней алле! На последней аллее пепиньерки!- затрещали девочки все разом, оглушив нас своими пронзительными голосами.

   Я не могла удержаться, чтобы не спросить тетю, что это такое "пепиньерки". Она объяснила мне, что это воспитанницы, уже окончившие институт и остающиеся в нем для того только, чтобы подготовиться в учительницы.

   Мы с трудом пробрались через толпу девочек на большую липовую аллею, где ходили попарно и в одиночку молодые девушки в серых платьях, с книгами или с работой.

   - Зачем нам нужно идти к ним?- тихо спросила я тетю Лизу.

   Но она не успела ответить мне, потому что в одну секунду мы были окружены целым десятком молоденьких созданий, смеющихся и серьезных, веселых и меланхоличных, черненьких, белокурых, светлоглазых и чернооких, словом - всевозможного вида и типа.

   - Ах, какой славный ребенок! Смотрите, mesdam'очки!

   - Очарованье!

   - Прелесть!

   - Душонок!

   - Восхищение!

   Так кричали они хором, набрасываясь на меня, точно в жизни своей не видели маленькой девочки.

   - У нее поразительные глаза, mesdames!-произнесла высокая бледная девушка с длинным лицом.

   - Точь-в-точь как у королевы Марии-Антуанетты, судя по картине...

   - Нет, у Екатерины II были такие же, - произнесла черноглазая красавица с восточным лицом.

   - А ресницы, mesdames! Ресницы, точно стрела.

   - "И тень от длинных ресниц упала на бледные щеки юной красавицы",- продекламировала толстенькая брюнетка с вздернутым носиком и мечтательными глазами.

   - Душонок! Divinite'! Восторг, что за ребенок! - и снова град поцелуев посыпался на мою голову, щеки и губы.

   Я чувствовала себя в положении зверька, которого рассматривали и тормошили все эти милые, но совсем чужие мне, девушки. Горячий румянец пятнам проступил у меня на щеках. Я готова была уже просить тетю Лизу уйти отсюда, как вдруг нежный, чарующий голос раздался за нами:

   - Ну, что вы мучаете девочку, совсем затормошили бедняжку,- сказал кто-то позади нас.

   Я быстро обернулась.

   Небольшая, полная девушка_: миловидная, с огромными тоскующими глазами и очаровательнейшей улыбкой стояла передо мною. Она была далеко не красавица, но что-то необъяснимо-милое было в этом смуглом личике покрытом еще пушком юности, в нежно очерченном свежем ротике и в пленительной, ласково-грустной улыбке.

   - Ах, какая прелесть!- произнесла я, глядя на смуглую девушку восторженными глазами.

   Все рассмеялись невольно - и серые девушки, и тетя Лиза. Потом тетя Лиза спросила у пепиньерок:

   - A m-lle Грейг можно видеть?

   - Mademoiselle Грейг и есть ,верно, та старая дева, которую мне берут в гувернантки?- спросила я самым невинным тоном, не обращаясь особенно ни к кому.

   - Нет, m-lle Грейг-гувернантка этих барышень,- едва удерживаясь от улыбки, произнесла тетя Лиза,- а твоя будущая наставница находится в кругу этих барышень... Она здесь среди пепиньерок...

   Я не верила своим ушам.

   - Как!- вскричала я радостно.- У меня не будет злой старой девы с крючковатым носом и совиными глазами?

   - Не будет!- лукаво улыбнулась черноглазая красавица, особенно нежно поглядывающая на меня,- если ты сумеешь угадать, которая из нас Катишь Титова, твоя гувернантка, приглашенная твоим отцом в ваш дом...

   - А!- протянула я, и смело тряхнула кудрями (привычка, к которой я всегда прибегала в самые затруднительные минуты жизни). И тотчас же глаза мои забегали по окружающим нас молодым лицам. Вот черноокая смуглянка, первая из говоривших со мною... Она очень красива, очень добра... но я бы не хотела ее иметь гувернанткой. Слишком уж великолепна она...

   Вот белокурая девушка с мечтательными, восторженными глазами, нашедшая сходство моих глаз с глазами казненной французской королевы. То же не то. Эта так и душить меня своими поцелуями. Надоест мне очень скоро.

   Вот серьезная, бледная, длиннолицая девушка, но она так нервна и болезненна на вид, что, наверное, не сделает шагу со мною по саду от головной боли... Вот рыженькая, вот шатенка, опять белокурая... Которая же из них?

   Вдруг глаза мои встретились с нежными тоскующими глазами. Очаровательная улыбка блеснула мне каким-то сиянием и утонула тотчас же в удивительно глубоком взоре.

   О, как могла я еще сомневаться и выбирать! Как могла я искать среди других ту, улыбка которой покорила меня в первую же минуту!

   - Катишь - это вы!- вскричала я громко, со всего размаха кидаясь на шею милой смугляночки.

   - Отгадала-таки! Как это ты отгадала, девчушка моя ненаглядная?- прозвучал ласково надо мною ее чарующий голос, и до слез растроганная пепиньерка Екатерина Сергеевна Титова крепко сжала меня в своих объятиях.

  

   Поздние розы цветут и благоухают... Небо нежно голубеет над сиреневой беседкой, где мы сидим обе - я и Катишь... Катишь чуть ли не в сотый раз объясняет мне сколько видов причастий на русском языке, а я смотрю осовевшими глазами на красивую зеленую муху, попавшуюся в сети паука.

   Хотя уже начало сентября, но теплынь такая, что мы целый день проводим на воздухе - учимся, читаем и обедаем в саду. Учусь я значительно лучше. Решено, что в середине зимы, как только я подготовлюсь, меня отвезут в Петербург, в институт, но не в Николаевский, где воспитывалась Катишь, а в Павлинский. Я это отлично знаю и ничуть не огорчена этим. Катишь сумела привить мне интерес к той таинственною жизни, где несколько сот девочек развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо. Разве можно не полюбить "маленькую принцессу?" Не даром Катишь голову потеряла с первых же дней от моего ума, находчивости, резвости и пр. и пр. и пр.

   Вот только насчет уроков... Все мне не даются противные спряжения и эти причастия и деепричастия! Но Катишь терпелива, как ангел, и всегда сумеет увлечь меня. Зато я люблю ее ужасно, мою милую Катишь! Она такая молоденькая, миленькая, кроткая и скорее друг мне, нежели гувернантка. Вот вам и старая дева с крючковатым носом! Теперь я знаю, что тети нарочно запугали меня, чтобы преподнести мне приятный сюрприз в виде молоденькой и хорошенькой гувернантки. С Катишь я стала учиться прилежнее. Вот только сегодня мне что-то не везет. Но я знаю отчего. К нам приехали кузины, бывшие институтки, Оля и Вера Соснины. Оля-подруга Катишь по институту. Вера - бывшая "Павлушка", воспитанница Павловского института, т.е. такая же, какой сделаюсь и я. Они обе такие милы, жизнерадостные, свежие. Они весь дом наполнили своими молодыми голосами. С тех пор, как они у нас, стрелки-офицеры проводят у нас целые дни. Даже Хорченко отстал от меня и перестал меня дразнить своею невестой и не отходит от Веры, стройной красивой, белокурой девушки с бойкими глазами и с такой толстой косою, что все невольно ахают при виде ее.

   Оля - та в другом роде. Есть что-то меланхоличное в ее томных серых глазах, в грациозных, размеренных движениях. Вера очень хорошенький боец, разбойник; Оля же очаровательна своей женственностью. Я ужасно их люблю обеих!

   Вот они ходят по саду обе. Вера хохочет и закидывает назад голову, и без того отягощенную ее гигантскою косою. Оля улыбается, и ее нежный голосок звенит по всему саду. Я знаю о чем они говорят: сегодня бал в Белом доме и все они едут туда и тетя Лиза, и кузины, и Катишь. "Солнышка" не будет. Он уехал в Гатчино сделать визит родителям этой противной Нэлли Роновой. Он приедет завтра, а пока... О, эти противные причастия и деепричастия!..

   - А... га! вы еще учитесь, маленькая мученица!- заглянув к нам в сиреневую беседку, говорить Хорченко.- Да бросьте вы ее терзать, Екатерина Сергеевна!- говорить он, умоляюще глядя на мою воспитательницу,- ведь уморите девочку. Смотрите, позеленела вся.

   - Не правда!- защищает меня Вера,- вовсе не позеленела, а по-прежнему розанчик! Целуй меня, душка.

   Я чмокаю Веру, потом заодно и Катишь.

   - Учиться больше не будем?- говорю я голосом, в который вкрались все семь умильно-ласковых нот разом.

   Против этих ласковых нот Катишь не устоять ни за что на свете. Грамматика захлопнута и я присоединяюсь к веселой компании со своей гувернанткой.

   - А вы знаете? Вчера ночью квартиру Сумарокова ограбили!- говорю я, задыхаясь от нетерпения высказать все, что узнала сегодня утром и хочу рассказать всем подробности, которые я успела узнать, но оказывается, офицеры уже знают эту свежую новость.

   - Безобразие! - возмущается Ранский, - произвести дерзкую кражу под самым носом, как говорится, у воинской части.

   - Наша дача еще глубже в парк стоить... чего доброго... если...- нерешительно говорит Оля.

   - Ax, какая ты трусиха! Ведь у дяди Алеши семь ружей и все заряжены!- говорит веселая Вера и тотчас же прибавляет, задорно блеснув глазами: - Ах, это ужасно интересно, воры! Я бы хотела их посмотреть...

   - Ну, уж подобного мнения я разделить не могу,- вырвалось у меня.

   После обеда Катишь, Вера и Оля стали одеваться на бал.

   Ах, какие они хорошенькие все трое! Я не могу достаточно налюбоваться на них всех. Bepa, вся в бледно-розовом, светлая и сияющая, настоящее воплощение весны. Оля - та вся голубая, точно осененная прекрасно-нежным сиянием весенней ночи. А моя милая Катишь, в своем скромном, белом платьице, с гладко причесанной черной головко