Чарская Лидия Алексеевна - За что?

я, увлекаясь.- В глазах ее отражалось небо, волосы были черные, как ночь, и длинные, как вечность, а ножки малюсенькие, и носила она такую изящную обувь, что они казались игрушечками!

   И говоря это, я дерзко взглядывала на дырявые сапоги моей спутницы, приводя ее этим в неописанное смущение.

   - Судя по вашему рассказу, ваша гувернантка была действительно красива, - произнесла она без малейшей тени злобы или раздражения.

   - Катишь была красавица! - проговорила я тоном, не допускающим возражения, и ускорила шаги. M-lle Тандре поспешила за мною.

   Уже после первого разговора я заметила, что эта бедная француженка была добродушна и безвредна, как божья коровка, и мне было это крайне досадно. Будь она зла, я бы не замедлила вступить с нею в открытую вражду, а теперь-приходилось смириться и ждать.

   Коровница Марьюшка, жившая на самом краю Рыбацкого и поставлявшая молоко к нам на дачу, сидела у ног рыжей Буренки и доила ее. Когда мы вошли в ее хлев, она тотчас же наполнила молоком огромную жестяную кружку и передала ее "кикиморе". Та, с непонятным для меня удовольствием (терпеть не могу парного молока), в одну минуту осушила кружку. Марьюшка снова наполнила, и Тандре снова выпила кружку до дна.

   Я начинала уже приходить в неописуемое изумление и широко раскрытыми глазами смотрела, как эта худенькая, слабая на вид женщина опорожняла кружку за кружкой. Пенящаяся белая влага, доходившая до самых краев огромной посудины, содержавшей в себе около бутылки, исчезала в одно мгновение ока в огромном рту скелетообразной француженки. Наконец, опрокинув пятую по счету кружку в горло, она как-то приостановилась разом и, глядя на меня осовевшими глазами, произнесла:

   - Il faut que je me repose un peu! (Мне необходимо немного отдохнуть!)

   Как! Только отдохнуть и опять?

   Не думает ли она, однако, выпить зараз целую корову?

   Вероятно и Марьюшка боялась того же. По крайней мере, в ее красноречивых взглядах на меня выражался испуг, почти ужас. Я быстро зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и со всех ног кинулась из хлева в крошечный садик, прилегавший к избе коровницы и... невольно остановилась в изумлении. За небольшим деревянным столиком, на котором стояла крынка молока, черный ломоть хлеба и стакан, сидел очень высокий худощавый молодой человек, с черными усиками под капризно изогнутым ртом и с пронзительными, светлыми глазами, напоминающими глаза ястреба. Его соломенная шляпа лежала подле на скамейке, рядом с тросточкой, и каштановые волосы, ничем не стесненные, красиво вились на его очень маленькой изящной головке.

   Увидя меня, он приподнялся немного и с самым серьезным видом отвесил мне почтительный поклон. Я, не стесняясь, сразу спросила:

   - Кто вы?

   - Кто я?- ответил он вопросом же, и мне показалось что-то странное в его выговоре буквы о. Природные русские так не говорят. Он вообще как будто подыскивал каждый раз буквы, перед тем как их произнести и сказал не "кто я", а скорее "ктоу иа".

   - Кто я? - повторил он своим странным говором.- Я Большой Джон и только... А вы?..

   - Ну, а я кто? Угадайте! - произнесла я весело, без малейшей тени смущения перед этим большим, худым и красивым человеком, которого видела в первый раз.

   - Вы-маленькая русалочка!- произнес называвшийся Большим Джоном, - русалочка, конечно!

   - Почему русалочка?- удивилась я.

   - Потому что я часто видел маленькую русалочку, которая в час заката сбегала по берегу к самой Неве и так смотрела на солнце в воду, точно хотела броситься туда, вниз. И это были вы. Так ли я говорю?

   - Ох! Как вы узнали?- могла только прошептать я.

   - На то я и Большой Джон, чтобы знать все, что делается на свете. Разве можно не видеть того, что делается, когда я целой головой выше других? а? Как вы думаете, маленькая русалочка?

   И говоря это, он в одно мгновение ока вскочил на ноги.

   А что это был за рост! В жизни моей я еще не видала такого большого человека. Положительно великан! И его маленькая голова, находившаяся высоко-высоко на длинной к тому же шее, производила впечатление воробья, усевшегося на крышу. Он с таким комически-победоносным видом оглянулся вокруг себя, что я расхохоталась.

   - Ах, что я! Сейчас вылезет "кикимора" из хлева и мне достанется! - произнесла я, разом спохватившись тут же.

   - Кто? - не понял Большой Джон.

   - Моя гувернантка. Она уже пятую кружку в хлеву дует... - как-то особенно лихо проговорила я.

   - Маленькая русалочка! - вскричал ужасным басом большой Джон, и так страшно заворочал своими светлыми глазами при этом, что я снова расхохоталась, - Не находите ли вы, что слово "дует" подходит больше к ветру, нежели хорошенькому ротику маленькой русалочки?.. Ведь маленькой русалочке изрядно бы досталось, если бы это слово услышала женщина с прищуренными глазами и с черепаховым лорнетом, а?

   - Ах, вы и это знаете! - вскричала я.

   - Большой Джон все знает! - торжественным голосом произнес великан.

   - И то, что у меня есть мачеха, и что я очень, очень несчастна? - вскричала я голосом, внезапно задрожавшим слезами. И прежде чем мой новый знакомый успел опомниться, я упала головой на стол и зарыдала.

   Он дал мне выплакаться. Потом, видя, что рыдания мои не прекращаются, тихим, но внушительным голосом, прямо глядя мне в глаза своими острыми, как иглы, но добрыми глазами.

   - Ай-ай-ай! Маленькая русалочка! Вы забыли, что русалки никогда не плачут? Они умеют только петь и веселиться. Слезы - признак малодушия, слабости... Слабым людям нелегко бывает жить на свете. Помните это. Утрите же ваши глазки ... Кстати, какого они цвета - покажите-ка хорошенько!

   Ага, зеленые, как и подобает быть глазам русалки, - цвета морской волны, когда вы плачете, и серые как сталь, когда вы смеетесь... Так вот, моя маленькая русалочка с зелеными глазами, не плачьте, а когда вам будет очень тяжело, кликните Большого Джона и он поможет вам развеселиться. А пока до свидания... Сюда идет ваша новая гувернантка, прощайте русалочка! - и он кивнул мне головою, быстро зашагал по шоссе своими невероятно длинными ходулями-ногами.

   - Allons!(Идем!) - произнесла значительно размякшим голосом (после десятой-то кружки) "кикимора", очутившись подле меня и не замечая ни моих заплаканных глаз, ни быстро удаляющейся фигуры гиганта Джона.

   Я увидела в руках ее новую, до краев наполненную молоком жестяную кружку.

   - Как? Еще?- удивилась я.

   - Ob, non!С,a je me garde pour autre chose! ( Ах, нет! Это я оставлю на другое) - поторопилась успокоить меня кикимора, и мы двинулись с ней в обратный путь.

   В тот же вечер я узнала странные вещи. Когда, уже раздетая, в ночной сорочке, я лежала в моей постели, собираясь уснуть, мой слух был привлечен чуть слышным плесканьем. Я открыла живо глаза и чуть не вскрикнула от изумления: у умывальника стояла моя "кикимора" и, поливая в пригоршню молоко из кружки, тщательно вытирала себе им лицо.

   - Что вы делаете, m-lle?- неожиданно вырвалось у меня.

   - Ah! Lydie... а я думала, что вы спите!.. - залепетала француженка, очень смущенная тем, что я видела то, чего мне, очевидно; не полагалось видеть.-

   Voyez-vous (Видите вы...), это молочные ванны для лица... Они мягчат, белят и сохраняют кожу...

   Что я слышу? Она моется молоком, чтобы иметь белую кожу! Очень нужна белая кожа для подобной кикиморы!

   И я чуть не задохнулась от смеха, кинувшись лицом в подушки и зажимая себе рот, чтобы не расхохотаться на весь дом...

  

   Двадцать пятого июля день ангела моей мачехи. M-lle Тандре, которая оказалась добродушнейшим существом в мире, разом подчинившимся деспотичной власти "маленькой принцессы", еще за месяц до этого торжественного дня трубила мне в уши о том, что надо сделать сюрприз ко дню ангела "maman". Она достала канвы, гаруса, шелку и... и тут-то и началось мое мученье. Я должна была вышить плато под лампу.

   Ах, это несносное плато! Я никогда не любила никаких "вышиваний", никаких "девичьих работ",как выражалась тетя Лиза. В жизни моей я сделала одну единственную работу только, - вышила закладку "солнышку", и что это была за закладка! Крестики шли вкось и вкривь, вкривь и вкось. И все-таки закладка показалась достаточно прекрасной моему папе; он наградил меня за нее горячими поцелуями и пришел в настоящий восторг от сюрприза его девочки. Но тогда я работала с удовольствием и с любовью усеивала канву косыми и кривыми крестиками, а теперь, теперь я должна была работать для... мачехи. Немудрено поэтому, если иголка скрипела и гнулась в моих руках, делаясь мокрой от моих вспотевших от усилия рук, а гарус пачкался и рвался ужасно. Я приводила в настоящее отчаяние мою бедную "кикимору".

   - Нет! Не хочу больше работать! - вскрикивала я с отчаянием в голосе, забрасывая под стол мое злополучное плато.

   - О-о! Lydie! Что же вы подарите вашей maman? - искренно ужасалась Тандре, собственноручно извлекая из-под стола решительно не задавшуюся мне работу.

   - Во-первых, она не maman, а мачеха!- кричала я со злостью, - а во-вторых, вместо этого глупого плато я ей расскажу лучше сказку, в которой маленькая принцесса бросается в воду, оттого что злая мачеха мучает, ее...

   - О-о, вы не расскажете такой сказки вашей maman, Lydie! - самым искренним образом пугается гувернантка,- вы не расскажете ее, во имя неба!

   - Нет, расскажу!- закричала я, уже топая ногами.

   - Oh! Вы маленький демон в юбке!- прошептала француженка и стала уговаривать меня "не делать скандала" и продолжать начатую работу, хотя бы только для того, чтобы не огорчить отца.

   Последние слова подействовали на меня. Хотя и с отвращением, я все же принялась оканчивать ненавистное плато, делая вид, что не замечаю, что часть работы исполняет за меня, под предлогом "исправления", m-lle Тандре.

   25-е июля подошло незаметно.

   "Солнышко" не спал накануне всю ночь и украшал весь дом гирляндами из зелени и цветов. Все окна, двери, вся терраса и балкон - все было обвито гирляндами и венками. Это было чудо, как хорошо! Кроме того, по всему фронтону развесили фонарики, потому что вечером, когда съедутся гости, предполагалось зажечь иллюминацию.

   Как только мы встали с Тандре (при чем я сразу заметила, что с головой моей гувернантки случилось совсем необычайного рода превращение: она легла гладенькая спать, а встала кудрявая-кудрявая, как негритянка), и как только мы были готовы,- то отправилась искать ее.

   Она была вся в белом. Даже лента для лорнета была белая, а в волосах белый цветок.

   Я присела перед нею и проговорила казенную фразу: Je vous felicite, maman (Поздравляю вас, мама) и протянула ей плато. Она как-то снисходительно улыбнулась, поцеловала меня, поблагодарила. Но вслед затем прищурила глаза на мою работу и стала внимательно рассматривать. Потом, не довольствуясь этим, она поднесла лорнет к глазам и... и...

   - Вот здесь неправильно вышито, Lydie... - произнесла она своим недопускающим возражения голосом.- Эти крестики должны идти в одну сторону, а у тебя они в разные стороны идут... Пора бы, душечка, научиться... Такая большая девочка и не умеешь вышивать... Merci, однако, за доброе побуждение сделать мне приятное...

   И быстро наклонившись ко мне, она вновь запечатлела холодный поцелуй на моем разгоревшемся от стыда лице.

   Вот вам и сюрприз! Я сто раз пожалела в эту минуту, что не рассказала ей сказку вместо того, чтобы дарить злополучное плато...

   Я уже собиралась ответить ей, как стали съезжаться гости. "Она", положив мое плато на стол, отправилась встречать гостей, но уже через минуту я услышала опять ее голос, обращенный ко мне:

   - Lydie, вот барышни Вильканг: мисс Луиза,мисс Кэтти, мисс Лиза, мисс Мэгги, мисс Алиса, мисс Елена!

   Мисс!.. мисс!.. мисс!.. мисс!

   Я решительно растерялась от неожиданности при виде шестерых барышень, начиная от семнадцатилетнего и кончая девятилетним возрастом. Даже мачеха, видя мои испуганные глаза и растерянный вид, не могла не улыбнуться. Сестрички Вильканг молча приседали. Все шесть они были на одно лицо. Рыжеватые, длиннолицые, худенькие, в одинаковых платьях и прическах. Даже у самой маленькой были волосы собраны в прическу крендельком на макушке. Их белые пикейные платьица поразили меня своей свежестью. Все на них корректно донельзя и чисто, чисто, чисто. Точно их только что вытащили из ванны, всех этих английских сестричек. Я слышала о них и прежде. "Она" мне ставила их всегда в пример. "Вот барышни Вильканг, дочери директора шлиссельбургской ситцевой фабрики, что за милые англичаночки. Я желала бы, чтобы Lydie походила на них". Так "она" говорила...

   - Lydie! Займи хорошенько барышень!- обращается она теперь ко мне и тотчас же устремляется навстречу новым гостям.

   Что мне сделать с ними, со всей этой шестеркой, в беспримерно чистых пикейных платьицах, в свежих желтых ботинках и в прическах, а la кренделек? Как мне быть с этой шестеркой, не говорящей ни слова по-русски? Какой чумичкой кажусь я им, должно быть, в моей затрапезной матроске и в простой соломенной шляпе, болтающейся, по обыкновению, за спиной!

   Я набираю воздуху в грудь, как можно больше, и говорю мрачно по-французски:

   - Пойдем, я покажу вам наш сад. Пикейные барышни разом изъявляют свое согласие.

   - Yes! Yes! (Да! Да!) В сад!.. Отлично!- лопочут они. Две из них идут в авангарде, две по обе стороны меня, точно два жандарма около преступника, две замыкают шествие. В таком виде мы обходим весь сад, мерно, большими шагами, прямо глядя перед собой. Англичанки при этом шагают как настоящие гренадеры. И ноги у них такие огромные в желтых туфлях!

   В торжественном шествии мы доходим вплоть до пруда. На пруде качается крошечная лодочка. Мне строго запрещено кататься в ней, но для такого дня и в виду посещения пикейных барышень я могу сделать некоторое исключение.

   - Mesdemoiselles! Я предлагаю покатать вас в лодке,- говорю я, в тайной надежде, что они откажутся. Но, к ужасу моему, они сразу изъявили согласие, все разом, все шестеро! И едва я успела вскочить в лодку, как они все, с проворством лягушек, попрыгали в нее.

   Делать нечего! Расплачивайся за твою торопливость, бедненькая принцесса!

   Я беру в руки весла и начинаю грести. Сначала все идет отлично. Мы скользим по воде. Англичаночки притихли и смотрят широко-раскрытыми глазами на мутную зеленую жижицу, которая колышется по обе стороны лодки! Но вдруг... стоп! Что это? Мы сидим на мели в самом лучшем виде. В отчаянии я начинаю работать веслами с видом настоящего матроса. Но лодка не движется. Я еще работаю - и все-таки не движется.

   Ах ты, Господи! Что же делать?- Если бы их было чуточку меньше, лодка пошла бы. Но целых шесть англичанок, хотя и тощих и худых - ведь это порядочный груз! И меня охватывает жгучая злоба против злополучной шестерки.

   - Зачем вас так много! - разражаюсь я вне себя ох злости внезапным криком. - Было бы вас двое, трое, и лодка бы сошла с мели!

   - O, yes? yes! - залопотали с самым невинным видом, англичанки, ни слова не понимавшие по-русски и, воображая, должно быть, что я говорю им что-то очень приятное.

   - Тьфу!- окончательно выхожу я из себя и со злостью так ударяю по воде веслом, что в один миг целые миллиарды брызг окатили всех сидевших в лодке. Англичанки дико взвизгнули и подались назад. Их белые пикейные платьица шигом покрылись зелеными пятнами, отвратительными, как лягушки.

   Зато лодка, от движения в ней сидящих, медленно сошла с мели и под мерными ударами моих весел прямо пошла к берегу. Через минуту мы были уже там. Но, Боже мой, в каком виде оказались мои англичанки! Младшие из них горько плакали, глядя на свои испорченные костюмы. Старшие смотрели на меня такими глазами, какими обыкновенно смотрят на тигра, когда он попадается навстречу безоружному путнику в лесу...

   Назад к дому мы уже не шли тем торжественным маршем, каким обходили сад... По крайней мере у моих англичанок был очень понурый вид...

   В дубовой аллее нам встретилась "она", окруженная целым обществом нарядных дам и кавалеров.

   - Lydie! Что это значит?- в ужасе прошептали ее губы при виде плачущих младших англичанок в запятнанных платьях и сурово молчавших и надутых их старших сестер.

   - Мы катались в лодке, maman... и... и...

   - Вы не умеете держать себя в обществе, ma chЙre! Поэтому ступайте ко мне в комнату и сидите пока вас не позовут оттуда!- произнесла она взволнованно и резко.

   Вся красная от смущения, я быстро повернулась и пошла. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Моя бедная маленькая душа разрывалась на части. Но ни одной слезинкой, не единым вздохом я не показала, как тяжело мне было в душе. Гордо и спокойно пришла я в комнату. Но здесь и гордость, и спокойствие сразу точно испарились. Я бросилась на кушетку с головой, трескавшейся на части от самых ужасных мыслей, с душою растерзанной, как никогда, и громко разрыдалась.

   "Наказать меня! Лидию Воронскую! Меня, маленькую принцессу! Божка семьи! О! И при том на глазах чужих! "Лиза! Оля! Лина! Ульяша! Зачем вы допустил отнять меня от вас, взять и увезти! Господи! До чего я несчастна!"- громко причитала я сквозь слезы.

   - Маленькая русалочка! О чем вы горюете?- раздался надо мною знакомый голос с иностранным акцентом.

   Я быстро вскочила с дивана и подняла голову.

   Верхом на подоконнике сидел Большой Джон. Его длинные ноги болтались, одна в комнате. другая в саду. Лицо улыбалось широкой улыбкой. Острые серые глаза-иглы внимательно и зорко глядели на меня.

   - Большой Джон! Спасите меня! - обратилась я к нему, вытирая глаза.

   - В чем дело, маленькая русалочка?

   - Меня наказали... при всех... прогнали сюда... И все это из-за противных пикейных англичанок.

   - Каких? Каких?- расхохотался Большой Джон.

   - Пикейных! Разве вы не видели их? Отвратительные чопорные создания! С рыжими волосами... с глазами на выкате... О, какие они гадкие все шестеро, точно лягушки!.. Но вы не можете понять меня,- внезапно опомнившись, проговорила я,- ведь вы не видели их...

   - Напротив, не только видел, но и знаю их!- усмехнулся в ответ Большой Джон.

   - Как так? - удивилась я. - Вы знаете этих шестерых противных англичанок? Бррр!

   - Еще бы! Конечно видел и знаю, потому что они мои родные сестры! - во весь голос расхохотался Джон.

   Ах!

   Я села на пол и закрыла лицо руками.

   - Не смущайтесь, милая, маленькая русалочка!- произнес Большой Джон, разом очутившись в комнате и опускаясь рядом со мною на пол.- Было бы хуже, если бы вы похвалили их, не считая достойными вашей похвалы... похвалили бы, желая сделать приятное вашему длинноногому другу. Ведь вы меня считаете вашим другом, не правда ли, русалочка? Я вижу, как доверчиво смотрят на меня ваши глазки. И в качестве друга я иду к вашей belle-mere (мачехе) и попрошу у нее прощение за вас.

   - Я не хочу, просить прощения!- буркнула я себе под нос.

   - Очень хорошо быть гордой, русалочка, но все же не мешает покаяться в своей вине, когда чувствуешь себя немножко виноватой. Как вы думаете по этому поводу?

   И он состроил такую потешную физиономию при этом, что я невольно громко расхохоталась. Потом, не дожидаясь моего ответа, вскочил на подоконник, быстро прыгнул за окно, а через минуты две уже принес мне прощение мачехи.

   В этот вечер я ни на секунду не разлучалась с Большим Джоном. Я полюбила его как брата, несмотря на то, что видела во второй только раз. Впрочем, его нельзя было не любить. Он был душою общества в этот вечер. Он помогал "солнышку" устраивать фейерверк, помогал мачехе занимать гостей и, что всего удивительнее, растормошил своих пикейных сестриц, которых я в душе окрестила "шестью спящими девами". По крайней мере, он заставил их бегать и в горелки, и в жмурки, и в пятнашки, наравне со мною. За ужином мы сели рядом. Он болтал и дурачился во всю. Я была в восторге, но мне ужасно хотелось придумать что либо смешное, чтобы завладеть общим вниманием, как завладел им Джон. Его лавры не давали мне покоя. Случай не замедлил представиться.

   Посреди стола стояла большая миска с простоквашей. Одна из сестричек потянулась к ней.

   - Нет, не берите простокваши, мисс Мэгги,- вскричала я с громким смехом, кидая предательский взгляд в сторону моей гувернантки, которая сидела по другую руку Большого Джона, - не берите простокваши, она нужна для mademoiselle Тандре. Mademoiselle моется простоквашей каждый вечер, чтобы получить белый и нежный цвет лица!

   И сказав это, я расхохоталась на весь стол. Лицо "кикиморы" покраснело. а потом разом побледнело. Но никто не откликнулся на мой смех. Неловкое молчание воцарилось за столом. И вдруг, после продолжительной паузы, голос Большого Джона произнес над самым моим ухом:

   - А ведь маленькая русалочка не должна была говорить этого...

   Жгучий стыд охватил мою душу и прожег ее насквозь дотла, Я молча опустила голову, не зная, что сказать, что сделать. Потерять во мнении моего нового друга было бы теперь ужасным несчастьем в моих глазах. Но у меня тотчас же созрело решение: я быстро вскочила со своего места, подбежала

   к Тандре, крепко обняла ее сухую, жилистую шею и, наскоро чмокнув ее в щеку, шепнула:

   - Ради Бога простите! простите! Я не хотела вас обидеть... Это у меня вырвалось так, нечаянно...

   - Я не сержусь на вас, милое дитя!- поспешила ответить француженка.

   Спустя секунду, я уже сидела на своем прежнем месте и, вся, сияя, спрашивала моего соседа:

   - Ну что, довольны вы теперь мной, Большой добрый Джон?

   - Вполне, милая, славная, маленькая русалочка. Пью за ваше здоровье по этому случаю!

   И он протянул ко мне свою рюмку.

   Мы чокнулись и рассмеялись, потом чокнулись опять...

   Милый Большой Джон! Как жаль, что он доводится братом не мне, а этим скучным рыжим пикейным барышням!..

  

   Милая маленькая принцесса! Вот уже четыре месяца, что ты уехала из Царского Села, а о тебе нет ни слуху, ни духу. Я и Вова очень соскучились без тебя. С тех пор, как ты улетела от нас, маленькая принцесса, мы и не ходим в нашу рощу. Ведь нам не приходится больше играть в заколдованную принцессу и прекрасного принца. Для этой игры нужна ты. Непременно ты, и никто больше. Ты одна только умела изображать из себя настоящую принцессу. Другие бы девочки не сумели сделать этого. И потом, на ваш пустой дом так тяжело смотреть, что и не тянет в рощу... Недавно сюда приезжала твоя тетя Лиза. Она не заходила в дом, а прошла в сад (дом заперт на ключ, и огромный замок повешен у его двери). И она, тетя Лиза то есть, долго сидела в саду, знаешь, у нашей любимой сиреневой беседки, там, где разрослись так хорошо кусты смородины. И она плакала. Я не знаю, о чем она плакала, но мне кажется о том, что нет маленькой принцессы около нее. Ах, принцесса... принцесса, как жаль, что тебя нет с нами! Если б я был волшебником, я бы силою чар вернул тебя сюда обратно. И Вова хочет быть тоже волшебником для этой же цели. Мы часто играем с ним в саду Белаго дома, и я как-то больше сошелся с ним после твоего отъезда. Мы достали географическую карту России, где твой гадкий Шлиссельбург обозначен маленькой черной точкой. Я смотрю на эту точку, точно надеюсь, что она обратится в настоящее изображение города, на улице которого я увижу тебя... Когда-то мы оба тебя увидим? Верно, не скоро. Я по-прежнему хочу быть учителем, а Вова гусаром, но, повторяю, мы бы охотнее сделались оба волшебниками, чтобы по мановению волшебной палочки переселить тебя снова сюда, милая маленькая принцесса! Вова скоро уедет в корпус. Нина уже уехала. Поверишь ли, даже она спрашивала о тебе!.. Скоро и у меня начнутся мои занятия в гимназии. Я рад этому, ты знаешь: я люблю учиться, хотя одновременно с этим начнутся и истории с дядей. Но теперь он стал добрее. Генерал Весманд достал ему такое место, что он совсем мало бывает дома, и я живу почти один. А ты как живешь, маленькая принцесса? Какова твоя мачеха? Надеюсь, что она не такая, как мачеха Золушки в сказке, не правда ли? Однако, будь здорова! Я, Вова и наша роща шлют тебе горячий привет. Еще раз прощай. Не забывай нас.

   "Коля".

   Р. S. No 1. В вашем саду уже поспела рябина.

   Р. S. No 2. Часто читаю "Всадника без головы", которого ты мне подарила на прощанье. И всегда думаю о тебе в это время. Прощай!"

   ***

   Милый, дорогой Коля! Он вылился весь в этом письме... Такой нежный, кроткий, великодушный!.. Я раз десять подряд прочитывала тщательно исписанные строки, четыре длинные страницы, без единой кляксы, без одной ошибки, и готовилась приняться за него в одиннадцатый раз, как вдруг знакомые шаги заскрипели по песку аллеи. И прежде чем я успела сунуть письмо в карман, моя мачеха уже стояла передо мною. Я помертвела.

   Дело в том, что все письма, которые приходили к нам, получала всегда сама мачеха. Но сегодня я встретила почтальона у калитки и взяла у него письмо Коли. Разумеется, я не понесла его к "ней", а вскрыла и прочла его тут же на скамейке в дубовой аллее.

   - Что это за бумага была сейчас у тебя в руках?- спросила меня мачеха, прищуриваясь по своему обыкновению и окидывая пронзительным взглядом всю мою фигуру.

   Казалось, самое письмо Коли, зажатое в кулак, тлело у меня в руке,- так горячи были мои трепещущие пальцы. Потом они разом стали холодными, как лед, и вся я стала холодною, когда "она" мне снова сказала своим спокойным и строгим голосом:

   - У тебя в руках было какое-то письмо. Как оно к тебе попало и что это за письмо?

   Затем, помолчав немного, проговорила:

   - Ты мне сейчас же покажешь это письмо, сию же минуту, Lydie!

   - Ни за что! - вырвалось у меня так горячо и неожиданно, что даже мачеха удивленно вскинула на меня глазам.

   - Ты мне покажешь письмо сию же минуту!- повторила она еще более веско, выговаривая, членораздельно каждое слово.

   Не знаю, что сделалось со мною. Мне показалось такой обидной, отвратительной слабостью отдать ей письмо моего друга, в котором многое ей покажется, может быть непонятным и над которым она даже, пожалуй, посмеется в душе... О, нет! тысячу раз нет! Я не покажу ей письма...

   Между тем рука ее уже протягивалась к конверту, который теперь я держала у груди, плотно прижав его к сердцу. Еще минута и оно очутится в ее пальцах.

   - Lydie! В последний раз говорю я тебе: отдай мне письмо!

   - Нет, нет и нет!- вскричала я.

   И прежде чем она могла ожидать этого, я быстро скомкала письмо в руках, в одну секунду сунула его в рот и стала скоро, скоро жевать его.

   - Вот! - проговорила я, оканчивая мою работу и выплевывая на землю какую-то грязно-белую массу,- вот что сталось теперь с письмом!

   Я хотела прибавить еще что-то и обомлела. Перед нами стоял "солнышко" с таким суровым лицом, какого я еще в жизни моей не видела у него.

   - Вот, Alexis, взгляни, как отличается твоя девочка,- произнесла мачеха.

   Отец ничего не ответил. Оп взял меня за руку и повел. Мы прошли в зловещем молчании всю дубовую аллею, потом большую площадку для крокета, потом поднялись на балкон, а оттуда вошли в летний кабинет отца с темно-зеленою кожаною мебелью, огромным письменным столом и бесчисленными картинами, развешенными по стенам. Храня то же гробовое молчание, "солнышко" подвел меня к дивану, приподнял и посадил очень глубоко, так что спина моя уперлась в кожаную спинку дивана. Потом строго сказал:

   - Сиди здесь до тех пор, пока не одумаешься и не попросишь прощения у мамы... И если ты этого не сделаешь и, вообще, если еще раз повторится что либо подобное, то я перестану любить тебя... Пере-ста-ну лю-бить, Лида! Понимаешь?

   Он перестанет меня любить! Он, мое "солнышко", он, мой папа-Алеша! Он, без которого мне радость не в радость! Жизнь не в жизнь!

   "Папа!- хотелось мне крикнуть,- папа, не говори так! Папа! Милый! Голубчик! Солнышко! Не пугай так твою Лидюшу! Папа, золотенький, драгоценный, ненаглядный мой, я умру, умру, понимаешь, умру, если ты перестанешь любить твою дурную, злую девочку!"

   Слова рвались у меня прямо из сердца, губы дрожали... Я готова была упасть на колени и целовать ноги моего отца...

   Но, вместо всего этого, я сурово сдвинула брови и, глядя на него исподлобья, угрюмо проговорила:

   - Зачем было брать меня от тетей, если ты решил не любить меня? Я была бы у них счастливее! Да!

   - Лидя!..

   Я не узнала в первую минуту, кто сказал это, так глух и странен казался голос, произнесший мое имя. Я медленно подняла голову и искоса глянула на папу. Лицо его было очень бледно, и нижняя челюсть тряслась.

   - Лидя!- произнес он голосом, в котором слышались зараз и скорбь, и страдание, и печаль, и угроза.

   Мое сердце сжалось при виде этого разом потемневшего, осунувшегося лица. Злое, маленькое сердце! Оно не участвовало должно быть в ту минуту, когда, смело глядя в самые глаза отца, я проговорила, торопясь, волнуясь и задыхаясь от невообразимого прилива горя, злобы, муки:

   - Да! Да! Зачем ты отнял меня от них, от Лизы, Оли, Лины и Ульяши?.. Мне было хорошо там с ними... Они окружили меня самыми нежными заботами... Они полюбили меня... А здесь... Господи! Господи! До чего я несчастна! Здесь теперь никто уже меня не любит... Ты должен отвезти меня к ним... Ты должен, должен, должен, папа! Я не хочу быть больше с мачехой... Не хочу! слышишь? Отвези меня! Сейчас же, сию минуту отвези!..

   Я судорожно рыдала, вздрагивая всем телом, и едва не захлебнулась слезами на последних словах.

   Снова наступило молчание, зловещее молчание. Слышно было только, как оса бьется о стекло, не находя выхода на волю...

   Мой отец смотрел на меня, скрестив руки на груди, стоя перед диваном, в углу которого в конвульсивных рыданиях билась маленькая фигурка. И вот его большие руки протянулись ко мне, мягко, но сильно охватили мои плечи, приподняли меня, и в следующую же минуту я стояла перед ним, вся трепещущая от охватившего меня припадка острого отчаяния.

   - Слушай, девочка!- произнес над моей головою твердый и звонкий, как звук металла, голос, - ты никогда не вернешься к ним... больше того, ты никогда не увидишь их больше, потому что они своей безумной любовью избаловали тебя, своей нежностью изнежили, своей лаской изнервничали тебя... Ты не увидишь их больше, повторяю тебе, ни за что, никогда!.. - Это решено!..

   Затем, громко вздохнув, он прибавил:

   - А теперь ты должна сейчас же пойти к маме и просить прощенья у нее...

   И с этими словами он круто повернулся и вышел из комнаты. Его шпоры еще звенели в отдалении, когда я быстро вскочила с дивана и, подняв свое залитое слезами лицо к небу, прокричала:

   - Ты видишь, Господи, какая я несчастная! Я не могу больше, не могу, не могу!..

   Потом я быстро повернулась к двери и прошептала чуть слышно:

   - Вы решили, что я не вернусь больше к тетям, вы не пустите меня к ним, к моим дорогим, не отдадите им, так я уйду сама! Да, уйду, убегу! Убегу! Сегодня же убегу! Это так же верно, как то, что зовут меня Лидией Воронской!

   Я быстро вызвала в своей памяти милые образы моей дорогой второй мамы Лизы, крестной Оли, Лины, Ульяши. Я их всегда любила бесконечно, но в эту минуту мне казалось, что я обожала их... Самая любовь моя к "солнышку" померкла и побледнела, казалось, как бледнеет сияние утренней звезды перед рассветом. Я видела их, только их, моих тетей...

   Ведь "солнышко", - так решала я в уме, - не любит меня больше, или, по крайней мере, он сказал, что разлюбит, если я не попрошу прощения у "нее"...

   Просить прощения у нее! Ни за что! Ни за что на свете! Лучше умереть!

   А еще лучше убежать! Вот именно, убежать к ним, к моим добрым феям!

   "Иду, милые, к вам! Иду! Скоро-скоро увидимся!.." - шептала я в каком-то сладком экстазе, протягивая руки вперед к милым, слабо намеченным, туманным образам, вся сгорая на том огне, который пожирал меня.

   - Lydie! Puis je entrer? (Лидия! могу я войти?) - послышался голос m-lle Тандре за дверью.

   - Ма petite Lydie!(Моя маленькая Лидия!)-говорит она сладким голосом, осторожно проскользая в дверь кабинета, - ma petite Lydie, разве это так трудно попросить прощения у вашей доброй maman?

   - Прощения? Ни за что!

   Я скрещиваю руки на груди и топаю ногою.

   - Ах, как можно!.. - теряется француженка и вдруг, как бы разом спохватившись, говорит:

   - А какую чудесную лодочку купил вам сегодня папа!.. Она уже спущена на воду... Не хотите ли прокатиться по Неве? Дворник Никанор гребет отлично...

   Лодка! Это новость! Сердце мое вздрагивает от радости. Но тут же я вспоминаю как раз вовремя: чтобы иметь право кататься на лодке - необходимо попросить прощения... Нет!

   И в следующую же минуту - я полна негодования и гнева.

   - Уйдите!- кричу я исступленно, глядя злыми глазами в лицо Тандре, - уйдите, говорят вам! Мне никого и ничего не надо!

   Она испуганно пятится к двери и исчезает за ней, бормоча что-то весьма двусмысленно о маленьких "демонах в юбках".

   - Никого мне не надо! Никого! Никого!- кричу я и с новым рыданием кидаюсь на кожаную софу кабинета.

   - Как никого? И меня не надо вам даже, маленькая русалочка?- раздается милый знакомый голос с резким, иностранным акцентом.

   Живо заинтересованная, я поднимаю голову.

   Точно колдун какой-то в сказке появляется всегда неожиданно и странно Большой Джон.

   Должно быть ему жарко, потому что он обмахивается шляпой, стоя в окне.

   - Ба-а!- восклицает он с комическим видом.- Опять наказана маленькая русалочка!

   - Оставьте меня!.. Мне не до шуток!- бурчу я себе под нос, не желая даже взглянуть на моего нового друга.

   - Разве маленькие русалочки умеют капризничать?- говорит он снова, прищуривая с гримасой то один глаз, то другой. И видя, что я молчу, он берет мою руку и начинает тянуть таким голосом, каким обыкновенно поют слепые на церковных папертях:

   - Я был сейчас на берегу реки Невы глубо-о-коий... я видел на ней лодочку ма-а-лень-кую... эту ло-о-до-чку... папа дочке купи-ил... дочке изба-а-ло-ванной...

   И видя, что в лице моем мелькнула слабая тень улыбки, он весело вскричал уже своим обыкновенным голосом:

   - Полно кукситься, русалочка! Взгляните-ка лучше, как Нева играет на солнце, а там, видите, у леса, на берегу, костры горят. Это цыгане... На заре они приехали цельным табором из Ладоги, кажется... Пробираются дальше в Петербург. Сейчас мне повстречались двое, навязывались погадать. Я и позволил сдуру; молоденькая цыганочка мне и счастья, и богатства, и славы, всего посулила, а ее подруга, старая-престарая цыганка, та взглянула мне на ладонь, да и говорит: "глаза у тебя, молодец, ястребиные, а жизни Бог тебе мало даст". Каково, а? Вот у вас, русалочка, глаза не такие и проживете вы сто лет и три года... и будете вы тогда такая же дряхлая, как старая цыганка... Но что это, русалочка, вы не слушаете меня?

   Я, действительно, не слушала его. Мои глаза, очень зоркие и острые, как у кошки, так и впились туда, куда указывал Большой Джон.

   Там, действительно, мелькали точки костров и виднелись безобразные контуры крытых холстом телег. Какие-то смутные силуэты людей мелькали в отдалении.

   Сегодня они пришли из Ладоги, завтра или послезавтра будут в Петербурге,- мелькала у меня смутная мысль,- то есть там, где живут четыре добрые феи, четыре мои тети, которые тоскуют в разлуке с маленькой принцессой. А что, если?.. Папа сказал: "ты не увидишь их ни за что, никогда". И моя мысль и сердце ответили тогда же: "Я убегу! Убегу к ним, к моим четырем добрым феям, к моим милым тетям Лизе, Оле, Лине и Ульяше". У меня нет денег, чтобы ехать на пароходе, да и потом, меня наверное, вернут тотчас же с пристани в дом отца, меня, такую беспомощную на взгляд, такую маленькую... А что, если с ними, с этими смуглыми цыганками пробраться в Петербург? Кто догадается? кто узнает?.. Ах! Идея великолепна!.. Вечером "солнышко" с "ней" отправляются в гости на соседнюю дачу... Тандре спит крепко, как сурок... и... тогда - прощайте: я убегу к цыганам и с ними доберусь до Петербурга. Это так просто, так легко!.. Конечно, я не увижу "его" больше. Он не простит мне никогда моего поступка. Ну, а разве так он простит? Разве он будет любить меня так же, как и раньше, если я не попрошу прощения у "той"?..

   Прощения! Никогда! Сто тысяч раз никогда! Нет!

   Нет!..

   И так решено: я убегу... Когда все смолкнет и стихнет у нас на даче, я убегу...

   - Да что с вами, русалочка! Что у вас за трагическое лицо!- произнес Большой Джон, покатываясь со смеху.

   - Разве?- произнесла я, машинально проведя рукой по лицу и широко раскрывая глаза. Трепет пробежал по всему моему телу: у моего окна, по обе стороны Джона, точно из-под земли выросли две цыганки, одна старая, с крючковатым носом и острыми черными глазами, с седыми прядями волос, выбивающимися из-под косынки; другая смуглая, юная, прекрасная, с черными блестящими волосами. Обе они были одеты в какие-то пестрые лохмотья, в которых преобладали желтые и красные цвета.

   - Ага, опять моя роковая пророчица! - вскричал Большой Джон, спрыгивая с подоконника, на котором он было уместился. - Нет, довольно мне ворожбы!.. Пойду лучше нанесу визит вашей maman, русалочка, а вы... берегитесь, русалочка! Они нагадают вам много неприятного, а, еще хуже, стянут что-нибудь!

   И с этими словами он удалился, посвистывая себе под нос.

   - Давай погадаю, красавица, - широко улыбаясь, приговорила молодая цыганка, обнажая свои белые, как пена, зубы и обращаясь ко мне.

   - Нет, нет, не то... не гадать мне надо! - спешно заговорила я, поминутно озираясь,- а только... Как тебя зовут? - неожиданно спросила я молодую.

   - Мариула!- произнесла она снова, блеснув улыбкой.

   - А это твоя мать?- спросила я, указывая на старую. Обе женщины закивали головами.

   - Дай мне денежку, красавица, всю правду скажу,- снова проговорила с улыбкой Мариула, в то время как ее мать тщательно разглядывала меня с головы до ног.

   - Я дам тебе... денег... много... много,- зашептала я спешным, прерывистым шепотом. - Но не я дам, а добрые феи... то есть тетки мои... Лиза, Оля, Ульяша, Линуша... Они дадут... а только за это вы должны довести меня до них... взять в свой табор, когда двинетесь в Петербург... в столицу... Они там, в Петербурге ждут меня... Но меня не пускают к лишь... Понимаете? Тети наградят вас... только... только... возьмите меня сегодня с собою... Я так несчастна! Так несчастна!..

   Цыганки быстро переглянулись между собою, потом что-то начали говорить обе разом на непонятном мне языке. Потом старуха приблизилась к самому окошку и, протянув через подоконник свою крючковатую руку, похожую скорее на лапу хищной птицы, так поразительно тонки и кривы были ее скорченные пальцы, сказала:

   - Ты хочешь бежать, девочка, отсюда?

   И ее острые черные глаза так и впились в меня.

   - Да, да! Спасите меня! Возьмите меня к себе в табор... доведите до Петербурга... Мои тети денег не пожалеют, чтобы наградить вас... Клянусь вам! Клянусь всей душой!

   Вероятно голос маленькой девочки звенел искренн