Чарская Лидия Алексеевна - За что?

й - настоящая мушка в молоке. На тете Лизе черное бархатное платье, ее самое нарядное из всех. Я сижу в кресле и смотрю, как они одеваются, причесываются и вертятся перед зеркалом, и Bepa, и Оля, и Катишь. Сначала это очень интересно любоваться так на чужую радость, но вот неслышными шагами ко мне приближается мальчик-каприз и шепчет на ушко:

   - "А тебя-то и не берут. Тебя оставят дома, как Золушку... А ты бы могла ехать и быть такой же хорошенькой и нарядной... Да!"

   И вдруг самым неожиданным образом я сердито кричу:

   - Да, да! Сами едут... а я оставайся... Очень весело, подумаешь!

   - Деточка, что с тобой?- так и бросается ко мне тетя Лиза,- ведь я только отвезу их, введу в зал и сейчас же обратно... Ведь это тут же рядом... А ты в это время побудешь с Машей и Петром. Маша у тебя посидит, пока я не вернусь из Белого дома.

   - Не хочу Машу! Я Катишь хочу! Одну Катишь! Пусть все едут, а Катишь останется со мною. Она моя!- извожусь я, бросая на тетю злые взгляды.

   - Но ведь Катишь уже одета... и потому неужели же ты хочешь лишать удовольствия Катишь? - на перегонки уговаривают меня Вера и Оля.

   Я кидаю косой взгляд на Катишь. Ах, какая она прелесть в ее скромном, белом платьице! И вот именно потому, что она прелесть, я не хочу, чтобы она ехала. Вырядилась, веселиться будет, плясать, а обо мне ей и дела нет!

   Решительно, я считала. Катишь своей собственностью, которая и создана для того только, чтобы ублажать меня.

   - Ну, уж это из рук вон, Лидюша!- выходит из себя Лиза.- Ты деспот какой-то стала!

   - Ну, и оставьте меня, если я деспот. И уходите все и никого мне не надо, никого, никого!

   - Конечно, уйдем, и не будем смотреть на тебя, капризная. Идем, Катишь!- говорить Bepa и бросает в мою сторону сердитый взгляд.

   Я кидаюсь лицом в подушку дивана и замираю так на несколько минут. Потом, когда все затихает в комнате, осторожно приподнимаю голову и прислушиваюсь. Шаги и шелест платьев утихают в отдалении... Вон хлопнула дверь... Вон голос Веры крикнул:-"Петр, я забыла мантильку... принесите, пожалуйста",- и шаги снова приближаются, снова. Но это не грубые солдатские шаги Петра. Что-то легко, стремительно несется по коридору. Я с удивлением устремляю глаза на дверь...

   Ах! На пороге стоит Катишь и улыбается.

   - Я не иду в Белый дом, Лидюша... голова болит что-то... Не хочется!- говорит она, усиленно глядя в сторону.

   Голова болит!.. Я понимаю, что она говорит неправду...

   - О, милая, милая Катишь!

   И с легким криком я висну у нее на шее.

   Деревья в парке глухо шумят, точно жалуются на что-то. Темень такая на дворе, что хоть глаз выколи. Точно что-то черное и страшное притаилось за дверью и ждет только случая вбежать, ворваться и схватит нас. Жуткая сентябрьская ночная мгла повисла за окнами и смотрит к нам убийственно- черными глазами.

   - Мне страшно, Катишь,- шепчу я, поджимая под себя ноги и глядя в окно широко расширенными зрачками.

   Катишь только что прочла мне о том, как маленький Рене пек в камин каштаны, когда призрак отца предстал перед ним. Я знаю этот рассказ от слова до слова и каждый раз волнуюсь и дрожу на том месте его, где появляется призрак.

   - На сегодня довольно, Лидюша! - говорить Катишь.-Видишь, до чего дочиталась ты. Совсем нервушка стала... А бояться нечего. Мы сейчас уляжемся с тобой спать и не заметим, как подойдут наши.

   - А ты не раскаиваешься, что осталась со мною?- спрашиваю я, ласкаясь к Катишь, в то время как сердце мое сжимается болью раскаяния оттого, что я лишила удовольствия моего милого друга.

   Я всегда говорю ей без свидетелей "ты". Это ее желание.

   - Милая моя девчурочка!- отвечает Катишь,- да разве может мне пустое бальное верчение по залу заменить тебя?- и она крепко-прекрепко меня целует.

   Счастливые и довольные друг другом мы отправляемся в "детскую".

   В нашей уютной комнатке перед образом Спасителя тихо мерцает лампада, и это придает ей еще более уютный вид. Только в окошко назойливо лезет та же черная мгла.

   Я быстро спускаю шторы на окне, к великому удивлению Катишь, потому что мы никогда не делали этого раньше, так как окно нашей комнаты выходит в самую глухую часть парка, где никто никогда не бывает. Потом я раздеваюсь и, прежде чем Катишь успела остановить меня, юркнула в ее постель.

   - Катишь, позволь мне остаться у тебя... Мне что-то страшно сегодня!- говорю я умоляющим тоном.

   У нее не хватает духа прогнать меня в мою кроватку, и я устраиваюсь подле нее. Лампадка чуть мерцает теперь у иконы. Вот-вот она потухнет сейчас. Что-то тяжелое душит меня... Смутный страх закрался во все затаенные уголки моей души...

   Воспоминание о ночных ворах, забравшихся на соседнюю дачу, не дает мне покоя. Я долго ворочаюсь на своем месте. Катишь уже спит. А я думаю... думаю... думаю... о том думаю, чтобы скорей прошла эта черная мглистая осенняя ночь и чтобы наши вернулись скорее... С этой последней мыслью я не заметила, как уснула тяжелым, кошмарным сном...

  

   Странный шорох привлек мое внимание, когда я внезапно проснулась и села на постели. Точно кто-то ходил по гостиной, мягко шлепая босыми ногами.

   - Катишь, ты слышишь? - прошептала я, в то время как холодные капли пота выступили у меня на лбу.

   Катишь не спала тоже и чутко прислушивалась, как и я.

   - Кто-то ходит в гостиной,- проговорила она, хватая мою руку похолодевшей рукой.

   - Катишь! Это "они"?- проговорила я, давясь каждым словом. При этом я почувствовала, что волосы зашевелились у меня на голове.

   - Это воры!- скорее угадала, нежели услыхала я трепещущий голос моей наставницы.

   Шаги начали приближаться. Вот они раздаются уже значительно ближе... по коридору... остановились у самых дверей... Не обменявшись ни словом, мы обе, как по команде, откинулись на подушки, точно сговорившись притвориться спящими.

   Из-под прижмуренных век я видела, как распахнулась дверь и как два рослых чернобородых оборванца крадущимися шагами скользнули в комнату. У одного из них в руках был большой нож, у другого отмычка. Вооруженный ножом в два шага перешагнул пространство от двери до нашей кровати. И быстро наклонился над нами. Слабый свет лампадки, бросавший тень на наши лица, помешал ему заметить необычайную бледность их.

   - Спят обе!- проговорил он хриплым голосом, и, прежде чем я успела опомниться, черное косматое лицо наклонилось над моим лицом.

   От этого ужасного лица пахнуло на меня запахом дешевого табаку и водкой.

   Мое сердце замерло от страха.

   Я сознавала, что сделай я малейшее движение, пройди только судорога по моим губам, и он зарежет меня своим ножом, этот разбойник.

   - Спят крепко,- хриплым голосом рассмеялся он и присоединился к товарищу, который уже быстро и ловко выламывал дверцы стоявшей в соседней комнате шифоньерки.

   "Слава Богу, спасены, - вихрем пронеслось в моих мыслях,- они не покончат с нами, потому что считают нас спящими"... Но вдруг новый ужас сковал мои члены и леденящим холодом наполнил сердце. Я вспомнила, что в шифоньерке лежать деньги, которые мой отец получил накануне. Это была огромная сумма, что-то 15 или 20 тысяч рублей и притом это были не собственные папины деньги. "Солнышко" должен был раздать их на следующий день подрядчикам по счету. Если воры доберутся до ящика в шифоньерке, то... то... конечно, поторопятся унести все деньги... Бедный папа, какое ждет его огорчение! И откуда он возьмет столько денег, чтобы пополнить эту огромную сумму, которую он обязан был беречь?.. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы воры унесли эти деньги!.. Во что бы то ни стало надо им помешать... Но Петр и Маша спят далеко, за кухней, и не услышат, если их позвать... Да и что они могут сделать двое, Петр и Маша, в сравнении с отчаянными вооруженными злодеями?.. Значит надо поступить иначе...

   Мысль быстро, быстро работала в моей голове... И вдруг смутный выход мелькнул в ней сразу... Нужно рискнуть, нужно спасти! Только надо побороть страх... Надо приготовиться к тому к тому, что злодеи могут кинуться за мною и зарезать меня... Но... но... я все-таки что-нибудь должна сделать, должка ради "солнышка"...

   И я быстро вскакиваю с постели, одним духом перебегаю в коридор и дико кричу, влетая в залу:

   - Люди! Сюда! Папа, проснись! Петр! Иван! Андрей! Солдаты! Скорее, скорее! Здесь воры! Воры! Воры!

   Никого из солдат, ни из мужчин кроме Петра не было у нас в доме в эту страшную ночь. Но воры, услышав отчаянный крик и подумав вероятно, что дом полон народу, кинулись в бегство прямо через окно. До меня долетели и громкие проклятия, и звон разбитого стекла.

   В ту же минуту па пороге залы появилась Катишь, вся бледная, как призрак.

   - Они убежали... все цело... им не удалось взять ничего...- успела я только расслышать ее трепещущий голос и бесшумно рухнула без чувств на руки моей дорогой Катишь.

  

   Ясный мартовский день клонился к вечеру, когда мы все четверо - я, папа, тетя Лиза и моя милая Катишь-подъехали в карете к большому красному зданию на Знаменской улице.

   - Это и есть институт? - тревожно спросила я моих спутников.

   Тетя Лиза только головой кивнула в ответ. Я заметила, что слезы стояли у нее на глазах.

   На подъезд выскочил швейцар в нарядной красной ливрее и закивал, и заулыбался при виде папы.

   - Ваше высокородие барышню к нам в институт привезли?- любезно осведомился он.

   - Да, да, милый! Можно видеть начальницу?- спросил папа.

   - Пожалуйте, - почтительно ответил швейцар, снимая с меня шубку и калоши.- Баронесса находятся в приемной. Я сейчас вас проведу туда.

   Мой отец, тетя и я последовали за ним. Посреди большой зеленой комнаты, с двумя роялями у стен и портретом императора Павла на стене, сидели за столом две седые дамы в синих платьях. Одна из них была очень высокого роста и величественной осанки. У нее было красивое, но несколько гордое лицо и большие голубые глаза на выкате. Другая была подвижная, маленькая старушка с быстрыми бегающими глазами, юркая и чрезвычайно симпатичная на вид.

   - Это начальница института, баронесса Русен, или maman, как ее называют институтки,- быстро шепнула Катишь, наклонившись к моему уху и указывая глазами на высокую даму. - А вот эта рядом с ней,- прибавила она,- это инспектриса, m-lle Ролинг. Сделай реверанс, Лидюша.

   Я повиновалась.

   Высокая, величественная дама привстала со своего места и протянула руку моему отцу.

   - Здравствуйте, капитан. Привезли девочку? В добрый час!- проговорила она и улыбнулась.

   Улыбка удивительно меняла ее лицо и, озаренное ею, оно казалось обворожительным.

   - Ну, девочка, рада ты поступить к нам? - трепля меня по щечке, спросила начальница.

   - Ах, нет! - вскричала я самым искренним тоном, с тоскою поводя глазами вокруг себя. Брови баронессы нахмурились.

   - Вот как! Очень жаль!.. Институт может принести тебе пользу,- произнесла она холодно.

   - Она еще очень мала! - произнес папа и голос у него дрогнул.

   Мне показалось, что папа был очень сконфужен моим поступком.

   - Привыкнет, поймет свою пользу и оценит институтское воспитание,- прибавил он.

   - Она, кажется, очень избалована у вас,- произнесла начальница, со снисходительной улыбкой глядя на мое, раздраженное ее словами, лицо.

   - Одна дочь, что поделаешь, баронесса!- с виноватым видом ответил папа.

   Мне сделалось досадно на него. "Точно извиняется", - мысленно рассуждала я, и уже совсем неприязненными глазами взглянула на начальницу. Но та точно и не замечает моего взгляда.

   -M-lle Ролинг,- произнесла она, обращаясь к своей помощнице,- потрудитесь позвать сюда m-lle Рабе. Девочка поступает к ней в класс.

   - Сию минуту, баронесса,- ответила та и с самым почтительным поклоном удалилась.

   Баронесса Русен между тем стала расспрашивать тетю Лизу и Катишь по каким предметам и как меня подготовляли и почему не привезли раньше. Едва только успела тетя сообщить баронессе Русен, что я

   слишком впечатлительна и нервна и что надо было поэтому подлечить меня дома подольше, как дверь торопливо распахнулась и на пороге показалась бледная, чуть-чуть сутуловатая брюнетка, среднего роста, с прищуренными глазами водянисто-зеленого цвета, с крупным, насмешливо сложенным ртом, горбатым носом и яркими пятнами чахоточного румянца на щеках.

   Она поклонилась начальнице и, быстро подойдя к тете Лизе, сильно тряхнула ее руку, при чем многочисленные браслеты на ее собственной руке издали звонкий, продолжительный звук.

   - Добро пожаловать!- произнесла она улыбаясь. Потом быстро нагнулась ко мне, заглянула мне

   в лицо и сказала:

   - А, здравствуй, Воронская!

   Воронская!.. Точно что обухом ударило меня по голове. В первый раз меня назвали так. До этих пор никто не называл меня по фамилии. Дома ко мне обращались разно: кто называл меня "Лидюша", кто "Лидок", "Лидка", "Лидочка", Лидюшка", "Лидюк". "Леденчик"- но фамилии своей я никогда не слышала! И вдруг-"Воронская!"

   Что-то больно сжало мне сердце. Я вскинула умоляющими глазами на отца. Неужели он не поправит классную даму и не прикажет ей называть меня иначе. Но - увы!- власть моего отца, на которого я всегда смотрела, как на всемогущего распорядителя нашего маленького домашнего царства, очевидно, окончательно приканчивалась в этих красных стенах...

   Поймав мой тревожный взгляд, папа только улыбнулся, а затем сказал:

   - Ну, нам пора, Лидюша. А ты иди, познакомься с подругами. Это тебя развлечет. Я заеду к тебе завтра вечером... если баронесса позволит,- прибавил он поспешно с легким поклоном в сторону начальницы.

   И опять мне стало обидно на "солнышко": спрашивает разрешение навестить собственную дочку!..

   Баронесса между тем кивком головы дала свое согласие, а мне велела проститься со своими.

   Я вздрогнула, точно не ожидала, что может наступить минута, когда придется прощаться...

   Какое-то странное, непонятное, никогда раньше не испытанное чувство охватило меня...

   Если б я заплакала в эту минуту, то мне стало бы легче. Но точно колючие тиски сжали мне горло, и ни одна слезинка не выкатилась из моих глаз.

   И с "солнышком" творилось что-то неладное. Лицо его заметно побледнело, а веки разом как-то вздулись и покраснели...

   Тетя Лиза первая бросилась ко мне, обвила мою голову обеими руками, прижала ее к груди и глухо зарыдала.

   Тщетно старалась она успокоиться. Ее сдержанное рыдание становилось все громче и громче, из глаз полились слезы.

   M-lle Рабе (так звали классную даму, которая явилась в приемную по приглашению баронессы) осторожно отвела от меня тетю и, посадив в кресло, стала утешать. Я в это время молча подошла к "солнышку". - Христос с тобой, девочка!- прошептал он, перекрестив меня трясущейся рукою.- Храни тебя на радость твоему папке!.. И... и не забывай меня, Лидюша... Не забывай твоего папу, дитя!..

   Последние слова он произнес чуть слышно. С растерзанным сердцем упала я в его объятия, но, по-прежнему, ни единая слезинка не омочила моего нервно подергивающегося лица. Но зато мое бедное, стиснутое со всех сторон клещами, сердце, что испытало оно?

   M-lle Рабе снова подошла к нам, взяла меня за руку и подвела к баронессе.

   Та перекрестила меня и проговорила: - С Богом!

   Я снова кинулась было к папе. Но он только махнул рукою и, поддерживая шашку, вышел из приемной, прикрывая пальцами глаза. Тетя тихо всхлипывала в кресле Я метнулась было к ней, но рука m-lle Рабе удержала меня, и я была принуждена следовать за нею к дверям. Катишь бросилась за нами, крича:

   - А со мною-то! Со мною-то и забыла проститься, Лидюша!

   Но я уж ничего не слышала больше. В ушах стоял непрерывный звон. Голова трещала... Мне казалось, точно какая-то свинцовая глыба давит, душит меня.

  

   Дзинь! Дзинь! Дзинь! - прозвучал невидимый колокольчик, когда я вышла из приемной начальницы в коридор.

   - Это звонок к обеду! - произнесла моя спутница.- Мы сейчас пойдем в столовую, где соберется весь институт.

   Бесконечный темный коридор с дюжиной газовых рожков представился моему воображению какой-то таинственной древней подземной гробницей.

   - Это нижний коридор,- поясняла мне m-lle Рабе.- Вон, сзади, лазарет и квартира maman. Дальше номера для музыкальных упражнений, гардеробная, бельевая и комнаты музыкальных дам... А вот и столовая,- заключила моя спутница и ввела меня в огромную длинную комнату с бесчисленными столами, поставленными в два ряда и образующими широкий проход между ними.

   - Сейчас сюда соберутся все наши,- пояснила мне опять m-lle Рабе.

   Не успела она договорить своей фразы, как на пороге столовой появилась барышня в сером платье и черном переднике, ведя за руку двух малюсеньких девочек в зеленых платьях с белыми передниками. За этими тремя фигурами замелькали другие зелено-белые фигурки, ровно выстроенные в ряд, настолько ровно, что все многочисленные пары казались одной прямой зелено-белой лентой. Сначала шли маленькие девочки, потом-ростом побольше, дальше-еще выше и, наконец, самые высокие замыкали шествие

   - Это твой класс,- проговорила m-lle Рабе, указывая мне на девочек седьмого класса,- а эта барышня в сером - наша пепиньерка. Пепиньерками,- прибавила она,- мы называем старших воспитанниц, которые готовятся в наставницы и которые у нас наблюдают за младшими институтками... Сделай реверанс пепиньерке.

   Я повиновалась.

   Девочки подошли к столам и быстро расселись по своим местам. Их было более сорока и все они показались мне на одно лицо.

   Никто из них не обратил на меня особого внимания, по крайней мере, как мне казалось. Что же касается меня, то я не сводила глаз со всех этих черненьких и белокурых девочек, с белыми фартучками и смешными полотняными трубочками вместо рукавов или же с очень коротенькими рукавами.

   - Воронская! - послышался надо мною знакомый голос m-lle Рабе,- закрой рот! Ворона влетит! Это дурная привычка разевать рот таким образом.

   Я страшно сконфузилась и взглянула на классную даму: ее глаза насмешливо сверкали, а крупный рот улыбался снисходительной усмешкой.

   Кто-то хихикнул позади меня. Я быстро оглянулась. Красавица-девочка с карими глазами и белокурыми, цвета льна, пушистыми волосами кривила свои тонкие недобрые губки, всеми силами стараясь удержать смех.

   При виде насмешливого лица маленькой красавицы я вспыхнула вдвое, но не от смущения, нет. Злость разбирала меня: как могла эта маленькая и, наверное, глупая девчонка издеваться надо мною'?

   Я пристально взглянула на белокурую красавицу и вдруг заметила, что рот у нее кривится поминутно и что это у нее, очевидно, одна из дурных привычек. Забыв в эту минуту только что пережитую тяжелую сцену прощанья с папой и резкое замечание классной дамы, я быстро подошла почти вплотную к все еще насмешливо улыбающейся девочке, высоко подняла голову и, дерзко глядя ей в лицо, произнесла громко:

   - Нечего надо мною смеяться. Сами-то хороши! Криворотый херувимчик и больше ничего...

   Девочка даже в лице изменилась и подскочила на месте.

   M-lle Рабе подошла в это время к соседнему столу. Я находилась у крайнего, ближайшего к буфетной, и она не могла слышать моей фразы. Зато девочки все, как по команде, повернули головы в мою сторону.

   - Как тебе не стыдно задирать?- произнесла одна из них, бледная, довольно плотная брюнетка с очень симпатичным серьезным лицом.- А еще новенькая!

   - Это не твое дело!- произнесла я запальчиво.- Вот она (тут я ткнула указательным пальцем в белокурую красавицу) меня первая задрала, а я только

   ответила.

   - Грубо ответила! Вот что! Плохо тебя дома воспитывали! Да!- улегшись с локтями на столе, громким шепотом говорила рослая полная девочка с лицом отъявленной шалуньи и вздернутым носом.- Кто тебя воспитывал? - Верно солдат какой-нибудь

   пли денщик...

   - Не смей говорить так!- не помня себя и стуча кулаком по столу вскричала я вне себя от злости.- Меня "солнышко" воспитывал. А "солнышко" не можетъ худо воспитывать. Поняли! Он умнее всех в мире...

   - Кто? Кто?- так и покатились со смеху девочки.

   - Батюшки!- кричала сидевшая напротив толстая девочка с вздернутым носом,- да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую, такую невежу-девчонку.

   - Солнышко, не солнце!- ничего не понимая, кричала в свою очередь я.- Солнышко-это мой папа, папа-Алеша! Ну, поняли, наконец?

   Но тут хохот сразу усилился.

   - Она отца своего по имени называет! Слышали вы это?- неслось с одного конца стола на другой.

   - Да это дикарка какая-то!

   - Наверно из племени зулусов...

   - Ей надо серьгу через нос продеть...

   - Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..

   - Зина, Зиночка, Дорина! Не обращай, душка, внимания на нее!- бросились сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.

   Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услыша шум, быстро вскочила со своего места на первом столе и подбежала к тому концу, где мы сидели.

   - Что за шум? Что такое?

   - Да вон новенькая обижает Колибри,- бойко отвечала толстая девочка, вздергивая кверху свой и без того глядевший в небо нос.

   - Дорину обижает... Да неужели? Новенькая Дорину обижает?!- так и всколыхнулась та.- А ты чего смотришь, Лида?- обратилась она к серьезной темноглазой девочке.- Лучшая ученица, ей доверяют столь, а она Бог знает как следит за этим! Стыдно вам, моя милая!

   - M-lle Комисарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! - вскричала русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости.- Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот нахальной...- и серые глаза впились в меня со злым негодованием.

   - Так вот ты какая! - значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня злыми глазами.- Не успела еще перезнакомиться, а уже стала обижать других!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сейчас же сидеть смирно!..- прикрикнула она на меня и топнула ногою, при чем маленькое птичье лицо ее сделалось красное - раскрасное и глаза смешно округлились.

   "Злючка какая!"- мысленно произнесла я, стараясь не смотреть на сердитое лицо пепиньерки.

   Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленным количеством зелено-белых девочек всех возрастов, начиная с десяти лет и кончая девятнадцатью.

   За крайними к выходу столами уселись серые барышни в черных фартуках вроде нашей пепиньерки.

   Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя вообще далеко не так чинно, как младшая, и довольно громко разговаривали между собой.

   Впрочем, шумели одинаково все - и большие, и маленькие, и смутный гул от трехсот голосов стоял под сводами длинной огромной комнаты. От этого шума, напоминающего собою пчелиное жужжанье, у меня голова начинала кружиться и болеть.

   С ближайших столов, предназначенных шестому и пятому классу, к нам поминутно долетали фразы:

   - У седьмушек новенькая.

   - И какая бойкая!

   - Хорошенькая девочка...

   - Нет, дурнушка...

   - Неправда-дуся! Бледнушка только...

   - Ах, много ты понимаешь, Македонская.

   - Урод какой-то!

   - Неправда-душка!

   - Нет, урод!

   - Сама ты урод!

   - Прелестно!.. Я m-lle пожалуюсь.

   - Ябедница, фискалка!

   Эти фразы достигали моих ушей, и я не знала

   куда деть глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц V класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторили ее хором и вслед затем в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски и крайняя из девочек стала разливать суп по тарелкам своих соседок.

   Я не дотронулась ни до супа, ни до второго, ни до сладкого.

   Когда подали последнее, подле меня раздался умильный голосок:

   - Ты наверное не будешь есть пирожного, новенькая, отдай его мне.

   Я быстро вскинула глазами на говорившую. Это была та самая толстушка, которая смеялась над тем, что меня "солнышко воспитало". Она смотрела теперь на меня смущенными и в то же время просящими глазами.

   Я уже протянула руку к тарелке, чтобы передать ее девочке вместе с горячей пышкой, облитой вареньем, как неожиданно чья-то рука быстро вцепилась мне в руку.

   - Не смей делать этого!- вскричал подле меня звучный голос.

   Быстро взглянув по тому направленно, откуда слышался этот голос, я увидела смуглую, тоненькую, как былинка, девочку, со смелыми черными глазами, чуть-чуть вздернутым носом и короткой заячьей губой над белыми, острыми, как у мышонка, зубами.

   Ее так и звали "Мышкой", как я узнала впоследствии, эту черноглазую и подвижную, как ртуть, быструю Олю Петрушевич.

   - Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! - произнесла она своим смелым, необычайно звучным голоском.- Гадость какая!- вся пылая румянцем и сверкая разгоравшимися глазами, вскричала она, обращаясь к окружающим ее за столом девочкам,- нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть с клянченьем "Дай пирожного!" Срам! Ты класс свой срамишь, Мендель,- прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей у меня сладкое. Стыдись!

   И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне вчуже стало совестно за нее.

   На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:

   - Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!

   Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.

   - Лучше быть защитником, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе!- гордо ответила черноглазая девочка.

   Зина Дорина - она же Колибри - позеленела от злости. Она немилосердно еще раз скривила рот и хотела ответить что-то, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница "пятушка" прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро выстроившись в пары, двинулись к выходу из столовой.

   Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом остальных.

  

   Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.

   Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.

   Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.

   Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:

   - Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.

   И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.

   Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.

   Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.

   - Дикарка! Дикарка! - кричала одна из них, - откуда явилась, из Австралии или Америки?

   - Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.

   - Не укуси нас, пожалуйста, Воронская!- и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому

   моему лицу.

   Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.

   Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.

   - Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то...- подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская.-Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие... по шерсти и кличка.

   - Ворона, и правда ворона!- запищали, закричали и завизжали кругом меня.

   - Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка!- кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

   Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая - очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.

   Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:

   - Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque Ю с'est qui parait du сoeur et de pitiИ! (Стыдитесь, барышни, обижать маленькую. У вас недостает сердечности и сострадания.)

   - О! О! француженка зафранцузила!

   - Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! - ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.

   - Какая пошлость! - повела плечами рыжая девочка. - С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! - резко позвала она свою подругу.

   - Ваше Сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! - пищала кудрявая Рант, низко склоняясь перед рыжеи девочкой.

   - Француженка из Митавы! - закричала до сих пор молчавшая Колибри.

   Княжна Голицына быстро обернулась.

   На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.

   - Молчи! - произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. - Ты забыла, Дорина, кто я и кто ты! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки - покрыто мраком неизвестности.

   - Гордячка! Противная! - зашипела Дорина ей вслед и все ее лицо перекосило от злости.

   Княжна только плечами повела, вполне игнорируя ее брань.

   Петрушевич подошла ко мне и сказала:

   - Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас, в институте, на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?

   Я от души поблагодарила милую девочку и охотно погрузилась в предложенную ей мне книгу спряжений.

   Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давали себя чувствовать, по то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катишь, совсем не шло мне в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота. Но проклятые глаголы выучить не удавалось. M-lle Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, торопившимися ответить заданный на завтра урок.

   Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

   Наконец Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.

   - Не идет? - осведомилась она.

   - Ах, совсем не идет! - отвечала я чистосердечно.

   Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.

   В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.

   После чая мы поднялись по "черной" лестнице на четвертый этаж и вошли в "дортуар", как называлась в институте спальня.

   Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которого находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный жолобъ для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

   Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом и сказала:

   - Тут ты будешь спать.

   Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

   Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище "Бабушка", так как она была самая старая из седьмых.

   Едва я успела сориентироваться немного, как чей-то насмешливый голос произнес: - Что ж ты стоишь, сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе постель стлать будут?

   И Зина Дорина, пробегая мимо меня в одной нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, насмешливо и дерзко улыбнулась по моему адресу.

   - Стели постель! - неожиданно скомандовала она и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.

   - Зачем? - произнесла я спокойно. Дома мне стлала постель прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.

   - Ты совсем глупая, я вижу, Воронская, - расхо­хоталась Колибри, - никто даже за деньги и не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом...

   - Ты сама глупая, - произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.

   - Не смей меня называть так! - вспыхнула она.

   - И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а...

   - Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Mesdam'очки! - плаксивым голосом обратилась она к классу, - слы­шите, как она обижает меня?

   - Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! - внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.

   - Ах, ты, ворона!

   - Вот, постой, мы проучим тебя.

   - Гордячка!

   - Злючка!

   - Вороненок ощипанный!

   Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.

   Они успели уже снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени

   Они скакали, прыгали, приговаривая:

   - Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!

   Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть моих маленьких врагов.

   К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко на этот раз и не могли защитить меня, как в классе.

   Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна изъ моих мучительниц трогает меня. Но в ту же минуту строгий голос раздался над моим ухом:

   - Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же подняться! Сию минуту! И предо мною предстало строгое лицо и насмешливые глаза m-lle Рабе.

   Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

   - Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

   - Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! - раздался сладенький голос Колибри, - она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

   - Какой вздор! - вспыхнув произнесла m-lle Рабе. - Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понима