Чарская Лидия Алексеевна - За что?

ему, - говорит мальчик. И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговариваешь с высоким военным .

   - Вот , Алексей Александрович, ваша дочка,- говорит мой спутник , подводя меня к папе

   - Спасибо, Коля!-отвечает "солнышко" и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:

   - Да, да, наши солдатики храбры, как львы... де­рутся на смерть... Мне брат писал что "там" очень рады перемирие... Вздохнут немного...

   - А про Скобелева пишет?- осведомляется во­енный.

   - Как же! Брат состоит в его отряде...

   - А вы не думаете, что и до вас дойдет оче­редь? - спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе -Пожалуй, там недостаток в военных инженерах , и вас тоже призовут ... - говорить во­енный.

   Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.

   - Пожалуйста,-тихо шепчет он ,- не говорите этого при ребенке,-она у меня нервная, знаете, такая...

   Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа-военный инженер и его ужасно интересует все, что происходить там , на войне, или, как он говорил , "в действующей армии".

   - Ну-ну, Лидочка!-говорить высокий военный,-не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну к туркам.

   - Я знаю, что не возьмут!-отвечаю я храбро.

   - Почему?-улыбается военный.

   - Да потому, что я не хочу! - бросаю я гордо и задираю кверху голову.

   Все смеются, и папа, и высокий военный, и худенький мальчик , который привел меня к "солнышку".

   - А я так хочу на войну! - слышится подле нас веселый голос , и я вижу Вову Весманда и ры­жую Лили перед нами.

   - Я хочу быть гусаром!-добавляет он весело и вызывающе смотрит на нас своими бойкими, жи­выми глазками.

   - Молодец!-говорить военный.

   И потом , заметив худенького мальчика с ум­ными, серьезными глазами, обращается к нему.

   - И ты тоже хочешь идти на войну и быть гуса­ром , не правда ли?

   - Ах , нет ,-живо отвечает мальчик .-Там людей убивают и кровь льется. Зачем же?

   - А зачем турки бедных болгар обидели... у них дети! - заносчиво кричит Вова и сверкает гла­зенками.

   - И у турок дети... маленькие,-с мечтательной грустью говорит худенький мальчик. - Нет, я в гусары не пойду. Я лучше учителем буду, - заключает он тихо.

   - Учитель! Учитель! - в один голос хохочут Лили и Вова,-а сам наверное ничего не знает ...

   - Нет , знаю, - веско и убедительно говорить мальчик .

   - Не спорьте, не спорьте, дети,-останавливает мой отец расходившуюся компанию.-Ну, нам пора. Едем Лидюша,-добавляет он и пожимает руку военного.

   - До свиданья, дядя Воронской. Приходите же к нам! И вот с нею, - тоном избалованного ребенка говорить Вова, и небрежным кивком головы указывает на меня.

   - Au revoir, monsieur! -приседает перед папой рыжая Лили.

   - Коля, ты с нами. Ведь мы соседи, я тебя под­везу. Хочешь?-предлагает "солнышко" моему новому знакомому - худенькому мальчику.

   - Благодарствуйте, - отвечает мальчик и весь вспыхивает от удовольствия.

   Еще бы! Кому не приятно прокатиться на таком пони, да еще в таком шарабане.

   - Коля Черский живет со своим дядей в нашем дворе,-говорит мне "солнышко".-Он слав­ный мальчик . Не то, что разбойник Вова и его кузина Лили. Он будет приходить играть с тобою. Хочешь?

   - Хочу!-говорю я радостно.

   До сих пор я никогда не играла с детьми. Тетя Лиза и "солнышко" тщательно оберегали меня от детского общества, боясь, чтобы оно не влияло дурно на мой слабый организм . Коля Черский был первый товарищ , которого давали мне.

   Весело вскочила я в шарабан следом за папой. Коля поместился против нас на переднем сиденье, поджав ноги и сложив руки на коленях , как пай-мальчик .

   Пони тронулся с места и шарабан покатился по тенистой аллее Павловского парка по направлению к Царскому Селу.

  

  

   Два коршуна высоко поднялись в небо... Один ударил клювом другого, и тот , которого уда­рили, опустился ниже, а победитель, торжествуя, поднялся к белым облакам и чуть ли не к са­мому солнцу.

   Я внимательно слежу за тем, как побежденный усиленно кувыркается в воздухе, силясь удержаться на своих могучих крыльях . Мои дальнозоркие глаза видят отлично обоих хищников . Окно в сад раскрыто. В него врывается запах цветущего шипов­ника, который растет вдоль стены дома. Белые об­лачка плывут по небу быстро, быстро... Мне досадно, что они плывут так быстро... И на коршунов до­садно, что они дерутся, когда отлично можно жить в мире... И на шиповник досадно, что он так сильно пахнет, когда есть другие цветы без запаха! А больше всего досадно на то, что надо молиться... Я стою перед одним из углов нашей столовой, в котором висит маленький образок с изображением Спасителя! Тетя Лиза стоит рядом со мною в своем широком ситцевом капоте, кое-как причесанная по-утреннему и, протирая очки, говорит:

   - Молись, Лидюша: "Помилуй, Господи, папу..."

   Я мельком вскидываю на нее недовольными гла­зами. Лицо у тети, всегда доброе, без очков кажется еще добрее. Голубые ясные глаза смотрят на меня с ласковым одобрением . Добрая тетя думает, что я забыла слова молитвы и подсказывает их мне снова:

   - "Господи! Спаси и помилуй папу..." Говори же.

   Лидюша, что ж ты!

   Я молчу. Смутное недовольство, беспричинно охва­тившее меня, когда я поднималась с постели, теперь с новою силою овладевает мной. Знакомый мне уже голос проказника-каприза точно шепчет мне на ушко: "Не надо молиться. Зачем? От этого ни добрее, ни умнее не будешь".

   А тетя шепчет в другое ухо:

   - Стыдно, Лидюша! Такая большая девочка - и вдруг молиться не хочет!

   Но я молчу по-прежнему. Точно воды в рот на­брала. И смотрю в окно помутившимися от глухого раздражения глазами. Коршуны давно уже перестали драться. Но облака плывут все также скоро. Ужасно скоро. Противные, хоть подождали бы немножко! И несносный шиповник так и лезет своим запахом в окно.

   Гадкий шиповник!

   Тетя говорит уже не прежним ласковым голосом, а строгим:

   - Лидюша! Да начнешь ли ты, наконец?

   Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет . Как? Со мною, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?

   - Не хочу молиться! Не буду молиться! - кричу я неистово и топаю ногами.

   - Что ты! Что ты! - повышает голос тетя, - как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.

   - Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! - надрываюсь я и делаюсь красная, как рак .

   - За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться.

   - Не хочу!-буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.

   Ее брови сжимаются над ясными голубыми гла­зами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласко­вое выражение.

   - Изволь сейчас же молиться за папу! - строго приказывает она.

   - Не хочу!

   - Значить, ты не любишь его!-с укором восклицает тетя.-Не любишь? Говори!

   Вопрос поставлен ребром . Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастаешь высокая строй­ная фигура "солнышка" и его чудесное лицо. И сердце мое вмиг наполняется жгучим , острым чувством бесконечной любви. Мне кажется, что я задохнусь сей­час от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе-Алеше, к моему "солнышку".

   Но взгляд мой падает нечаянно на хмурое лицо тети Лизы, и снова невидимые молоточки проказника-каприза выстукивают внутри меня свою неугомонную дробь: "Зачем молиться? Не надо молиться!"

   - Не любишь папу? - подходить ко мне почти вплотную тетя и смотрит на меня испытующим взглядом, - не любишь? Говори.

   Меня мучает ее взгляд, проникающий в самую мою душу. Точно острые иглы идут от этих ясных голубых глаз и колют меня. Нехорошо становится на душе. Хочется заплакать, прижаться к ее груди и крикнуть сквозь рыданье: "Люблю! Люблю! И тебя и его! Люблю! Дорогая! Милая!"

   Тут снова подскакивает ко мне мальчик -каприз и шепчет:

   - "Не поддавайся! Вот еще, что вздумали: мо­литься заставляют как же!"

   И я, дерзко закинув голову назад и смотря в самые глаза тети вызывающим взглядом , кричу так громко, точно она глухая:

   - Не люблю! Отстань! Никого не люблю! И папу не люблю, да, да, не люблю! Не люблю! Злые вы, злые все, злые!

   - Ах! - роняют только губы тети, и она закрывает руками лицо.

   Потом быстро схватывает меня за плечо и гово­рить голосом , в котором слышатся слезы:

   - Ах, ты, гадкая, гадкая девочка!.. Что ты ска­зала! Смотри, как бы Боженька не разгневался на тебя и не отнял папу! - И, отвернувшись от меня, она быстро выбегает из столовой.

   Я остаюсь одна.

   В первую минуту я совершенно не чувствую ни раскаяния, ни стыда.

   Но мало помалу что-то тяжелое, как свинец , вли­вается мне в грудь. Точно огромный камень положили на меня и он давить меня, давить...

   Что я сделала! Я обидела мое "солнышко"! Вот что сделала я! О, злое, злое дитя! Злая, злая Лидюша!

   Я бросаюсь к окну, кладу голову на подоконник и громко, судорожно всхлипываю несколько раз. Но плакать я не могу. Глыба, надавившая мне грудь, мешает .

   И вдруг, легкое, как сон, прикосновение к моей голове заставляет меня разом поднять лицо. Передо, мною чужая, незнакомая женщина в сером платье, вроде капота, и с капюшоном на голове. Большие, пронзительные, черные глаза смотрят на меня с укором и грустью. Серая женщина молчит и все смо­трит , смотрит на меня. И глыба, надавившая мне грудь, точно растопляется под ее острым, огненным взглядом . Слезы текут у меня из глаз . Мне вдруг разом захотелось молиться... и любить горячо, не только мое "солнышко", которого я бесконечно люблю, несмотря на мальчика-каприза, но и весь мир, весь большой мир ...

   Серая женщина улыбается мне ласково и кротко. Я не знаю почему, но я люблю ее, хотя вижу в первый раз . Какая-то волна льется мне в душу, теплая, горячая и приятная, приятная без конца.

   - Тетя Лиза! Тетя Лиза! - кричу я обновленным, просветлевшим голосом,-иди скорее. Я буду паинь­кой и буду молить...

   Я не доканчиваю моей фразы, потому что серая женщина разом исчезает, как сон . Я лежу голо­вой на подоконнике, и глаза мои пристально устремлены в сад.

   По садовой аллее идут двое военных . Одного, высокого, стройного, темноволосого, я узнаю из тысячи. Это - мое "солнышко". Другой - незнакомый, черный от загара, кажется карликом по росту в сравнении с моим папой.

   У папы какая-то бумага в руках . И лицо его бело, как эта бумага.

   Что-то екает в моем детском сердчишке. Тя­желая глыба, снятая было с меня серой женщиной, снова с удвоенной силой наваливается на меня.

   - "Солнышко"!-кричу я нарочно громче обыкновенного и стремглав бегу на крыльцо.

   Мы встречаемся в дверях прихожей - и с "солнышком ", и с карликом -военным. Странно: в первый раз в жизни папа не подхватывает меня на воздух, как это бывает всегда при встречах с ним .Он быстро наклоняется и порывисто прижимает меня к себе.

   Опять сердчишко мое бьет тревогу... Глыба давить тяжелее на грудь.

   - Папа-Алеша! Мы поедем кататься!-цепляясь за последнюю надежду, что все будет по-старому, как было прежде, говорю я.

   Папа молчит и только прижимает меня к своей груди все теснее и теснее. Мне даже душно стано­вится в этих тесных объятиях, душно и чуточку больно.

   И вдруг над головой моей ясно слышится голос "солнышка", но какой странный, какой дрожащий:

   - Если меня не станет, то клянитесь, капитан, как друг и сослуживец, позаботиться о девочке. Это моя единственная привязанность и радость!

   - Конечно! Конечно!.. все сделаю, что хотите, - говорит черный карлик , и голос у него тоже дрожит не меньше, чем у папочки.- Но я уверен , что вы вернетесь здоровым и невредимым...

   - Как вернетесь? Разве ты уезжаешь, "сол­нышко"?

   Лицо у "солнышка" теперь белое, белое, как мел. А глаза покраснели и в них переливается влага... Я разом угадала, что это за влага в глазах "сол­нышка".

   - Слезки! Слезки!-кричу я, обезумев от ужаса, в первый раз увидя слезы на глазах отца.-Ты пла­чешь, "солнышко"? О чем, о чем?

   И я прильнул к его лицу, гладя ручонками его загорелые щеки и сама готовая разрыдаться.

   Но отец не плакал. Я никогда, ни раньше, ни потом, не видела его плачущим, моего дорогого папу. Но то, что я увидала, было страшнее слез . По лицу его пробежала судорога и глаза покраснели еще больше, когда он сказал:

   - Видишь ли, Лидюша, моя деточка ненаглядная, папе твоему ехать надо... Сейчас ехать... Папу на войну берут ... в Турцию ... Мосты наводить, укрепления строить. Понимаешь? Чтобы солдатикам легче было к туркам пробраться... Вот папа и едет твой... А ты умницей будь. Тетю не огорчай, слышишь?.. Мне скоро ехать надо... За мной, видишь, дядю чужого прислали... сегодня надо ехать... сейчас ...

   Едва только папа успел произнести последнее слово, как я, слушавшая все точно в каком-то тумане, дико и пронзительно закричала:

   - А-а-а! Не пущу! А-а-а! Не смей уезжать! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Папа! Папочка мой! Сол­нышко мое!

   И я зарыдала.

   Не помню, что было потом . Мне показалось только, что кругом меня вода, много, много виды, и мы тонем с папой-Алешей...

   Когда я очнулась, то лежала на диване в папином кабинете, большой светлой комнате, рядом со спальней и выходящей окнами в сад. Тетя Лиза сто­яла на коленях подле и смачивала мне виски ароматичным уксусом . Военного гостя не было в комнате. И папы тоже.

   - Где папа? Где "солнышко"?-вскричала я снова диким голосом и рванулась вперед .

   Страшной тоской сжалось сердце бедной маленькой четырехлетней девочки: ей казалось, что она не увидит больше своего отца. Но это было обманчивое предчувствие. Он вошел в ту же минуту в кабинет в дорожном пальто, с шашкой через плечо и тихо ска­зал , обращаясь к тете:

   - Вещи пошли прямо в штаб, сестра. Там уже перешлют в действующую армию...

   И потом, наклонясь ко мне, тихо, безмолвно обнял меня.

   Мы оба замерли в этом объятии. Мне казалось, что вот-вот соберутся тучи над нашей головою, блеснет молния, грянет гром... и гром убьет нас одним ударом, меня и папу. Но ничего не слу­чилось такого...

   Папа с трудом оторвался от меня и стать осыпать все мое лицо частыми, страстными поцелуями.

   - Глазки мои! Губки мои!.. Реснички мои длинные! Лобик мой! Помните меня! Хорошенько своего папку помните! - шептал он между градом поцелуев прерывающимся от волнения голосом.

   Потом быстро поднял меня с дивана, прижал к себе и произнес чуть слышно, обращаясь к тете:

   - Ты должна мне сохранить ее, Лиза!

   - Будь покоен , Алеша, сохраню! - начала тетя нетвердым голосом .

   Потом папа еще раз обнял меня, перекрестил и опять обнял , и еще, и еще. Ему, казалось, было жутко оторваться от худенького тельца его девочки.

   - Ну, храни тебя Бог, крошка моя!-произнес он твердо, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился из комнаты.

   Я услышала, как он застонал по дороге.

   - Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись!- зарыдала я, протягивая вслед за ним ручонки.

   Он быстро на меня оглянулся и потом с жи­востью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени, охватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем .

   Потом снова закачался высокий белый султан на его каске и... сердце мое наполнила пустота... Ужасная пустота...

   Тетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку... Коляска отъезжала в эту минуту от крыльца. "Солнышко" сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное, грустное лицо. Он долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головою... Еще минута... другая и "солнышко" скрылось из моих глаз . Наступила темнота, такая темнота разом, точно ночью.

   Чей-то голос зашептал близко, близко у моего уха:

   - Если б ты захотела молиться, девочка, кто знает?-может быть, папа остался бы с тобой.

   - Тетя Лиза! - кричала я отчаянно,-неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!

   Через минуту мы уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматичной волною. Худенькая, нервная девочка стоить подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:

   - Боженька! Добрый Боженька, прости меня и со­храни мне мое "солнышко", добрый, ласковый Боженька...

   И тихо, тихо плачет ...

   Детская молитва услышана.

   Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все же красивый, я не узнала его.

   Я помню этот день отлично. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью кот­летку, поданную на завтрак. В дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг , не­ожиданно, как в сказке, вырастает высокая фигура в пролете дверей. Высокой, загорелый, в старой запы­ленной шинели стоит он в дверях , заслоняя своей фигурой и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром через дверь, и зелень акации, и крыльцо. Он смотрит на меня с минуту... и странная знакомая улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бо­родою.

   - Лидюша! - зовет меня тихонько знакомый голос .

   Я узнаю голос , но не узнаю черного бородатого лица.

   - Батюшки мои! Да это барин! - вскрикивает Дуня и роняет тарелку.-Лидюша! Лидюша! папочка ведь это!-шумливо суетится она.

   Тут только я понимаю в чем дело.

   - Папа... папа-Алеша! Солнышко! Вмиг я уже в его объятиях .

   - Сокровище мое! Крошка моя! Радость Лидюша!- слышу я нежный голос над моим ухом.

   И град поцелуев сыплется на меня.

   Боже мой, если когда-либо я была безумно счастливо в моем детстве, так это было в тот день, в те минуты.

   Блаженные минуты свидания с милым , дорогим отцом , я не забуду вас!

   Май стоить в самом разгаре. Солнце жарит вовсю. Небо такое же голубое, как голубой кушак на моем новом платье. Ах, какое красивое небо! Век бы смотрела на него!

   Мой стол стоить у самого окошка, у того самого окошка, через которое четыре года тому назад я смотрела на драку коршунов в воздушном пространстве и не хотела молиться. Но теперь я молюсь. Хороший урок дала мне судьба, на всю жизнь и я часто думаю, что захоти я тогда молиться - Бог не разгневался бы на меня и папу-Алешу не взяли бы на войну. Правда, "солнышко" вернулся здоровым - не то, что папа Лели Скоробогач, моей ближайшей подруги, которому контузили ногу и он ходит теперь, опираясь на палку. И все-таки лучше, если бы не было воины и папа-Алеша оставался бы дома.

   Да, молиться я теперь умею. Но зато какая пытка это ученье! И к чему мне, восьмилетней девочке, знать, сколько было колен царства Израильского и что такое причастие и деепричастие на русском языке?

   Тетя Лиза ушла, выбившись со мною из сил, а я сижу над раскрытой книжкой и мечтаю. Сегодня приедет тетя Оля из города и привезет мне новое платье. Она всегда сама обшивает меня, тетя Оля. Никогда не позволяет отдавать мои костюмы портнихам. И новое платье она сшила сама. Только кушак купила мне тетя Лиза, голубой, как небо. Очень красивый кушак! Надену этот кушак, это платье, и меня повезут к Весмандам на рождение. Там гостит рыжая Лили и Вова приехал из Петербурга, из пажеского корпуса. Я его мельком видела вчера. Такой потешный в мундирчике. Ах, скорее бы тетя Оля приезжала!.. Тогда Лиза наверное позволит бросить уроки. Побегу тогда на гиганки. Приедут Леля, Гриша, Коля, а может быть и Анюта? Ах, только бы не она!.. Придется домой идти. Тетя Лиза не позволяет играть с Анютой. Она отчаянная. И Коля Черский будет. Я его очень люблю. Он никогда не ссорится со мною и умеет все объяснить - и какая травка, и какие букашки, и как паук называется. Он умный. Первым учеником идет в гимназии. А ему ведь только четырнадцать лет. Ах, скорее бы тетя приезжала! Вон Петр (это наш денщик) побежал дверь открывать.

   - Что, Петр, тетя Оля приехала?

   - Нет, барышня, мужик принес свежие орехи продавать.

   Орехи? Не дурно! Совсем даже не дурно.

   Ах, скорее бы выучить. И что это за неблагодарные евреи были. Сколько им Моисей наделал, ничего знать не хотят, ропщут и только. И зачем только учить про таких дурных надо? То ли дело история Исаака. Я даже заплакала на том месте, где его Авраам в жертву принести хотел. Потом успокоилась, узнав, что все кончилось благополучно.

   - Ты выучила урок, Лидюша? - внезапно появляясь на пороге, спрашивает тетя Лиза.

   - Ты что это ешь, тетя Лиза? - заинтересовываюсь я, видя, что рот тети движется, пережевывая что-то.

   - Отвечай урок. Нечего болтать попусту, - желая казаться строгой, говорит тетя.

   Я надуваю губы и молчу.

   - Закон Божий выучила?

   Молчу.

   - A русский?

   Молчу снова.

   - Ну, мы это вечером пройдем, а теперь пиши диктовку.

   - В такую жару? Диктовку? Те-тя Ли-за-а! - тяну я жалобно.

   Но тетя неумолима.

   Я беру перо, которое становится разом мокрым в моих потных руках, и вывожу какие-то каракульки.

   - Что ты написала! - выходит из себя тетя, - надо труба, а ты пишешь шуба...

   - Все равно - труба или шуба! - хладнокровно замечаю я.

   - А такую длинную палку у "р" зачем ты сделала, а?

   - С размаху! - отвечаю я равнодушно.

   - Нет, ты будешь целую страницу лишнюю писать! - возмущается тетя. -Пиши!

   Но я бросаю перо и начинаю хныкать. В одну минуту лицо тети Лизы проясняется. Суровое выражение исчезает с него.

   - Девочка моя, о чем? - наклоняется она ко мне с тревогой.

   Но я уже не хнычу, а реву вовсю.

   Какая я несчастная! Какая несчастная, право! И никто не хочет понять, до чего я несчастная! В жару, в духоту - и вдруг изволь учить про каких-то неблагодарных евреев, которые мучили бедненького Моисея! Нет, буду плакать! Нарочно буду! Чтобы голова разболелась, чтобы вся расхворалась! А потом умру. Да, умру, вот назло вам всем умру, в отместку. Придет священник, будет панихиду служить. Выроют ямку у церкви и положат туда Лидюшу. Закопают... Где Лидюша? Нет Лидюши!.. И всем будет жаль меня, жаль...

   И я уже рыдаю, отлично зная, что "солнышко" на работах (мои отец управляет ходом казенных построек), а тети мне нечего стесняться. Я ложусь головой на классный столик и повторяю только одно слово: "умру, умру, умру!"

   Теперь я уже не над тем плачу, что надо заниматься, а мне просто жаль себя.

   Умереть в такой ранней юности! Ведь и девяти лет нет еще! О ужас, ужас!..

   Тетя мечется вокруг меня со стаканом воды, с валериановыми каплями, одеколоном. Но я нимало не обращаю внимания на нее, а реву, реву, реву...

   Под собственные стоны и всхлипывания мне не слышно, как подкатывает к крыльцу пролетка, как звонок продолжительно дребезжит в прихожей, и я прихожу в себя только в ту минуту, когда вижу на пороге высокую, статную фигуру тети Оли, с руками, наполненными узелками, пакетиками и картонками без числа. Тетя Лиза, младшая из сестер-тетей, говорить постоянно: "Когда Оля умрет, за ее гробом пойдут все провожающие с узелками в руках". - И все смеются, слыша это, а сама тетя Оля громче и добродушнее всех.

   Не могу себе представить более доброго человека в мире. Она вся соткана из доброты, эта моя вторая воспитательница и крестная мать. Ни на кого не рассердится, голоса не повысит и постоянно хлопочет и работает на других. Исполнить ли какое-нибудь трудное поручение, сшить ли к спеху кому-либо из сестер белье, одеть моих кукол, ухаживать дни и ночи за часто болевшею старшею сестрою Юлией, - она тут как тут, милая, добрая, самоотверженная тетя Оля! Я ее не помню зато иною, как спешащей с узелком куда-то, непременно с узелком, сосредоточенную, запыхавшуюся и милую, милую без конца, или приютившуюся с иголкой в руке в нашей столовой над длинной и скучной работой, так как она обшивала всегда не только меня, но и тетю Лизу и других сестер.

   Кроме слабости делать добро близким и чужим у тети Оли есть еще большая слабость: крестница Лидюша. И сейчас войдя к нам, она сразу как-то потемнела при виде слез на лице своей любимицы.

   - Вот неугодно ли, полюбуйся, Оля, -раздражи­тельно говорить тетя Лиза, которая, видя, что ничто не может унять мои слезы, сердится снова, - полюбуйся, как отличается твоя любимица! Ни Закона не выучила, ни басни, ничего! А теперь плачет - унять не могу.

   - Ай-Ай-Ай! Нехорошо, девочка! - говорить тетя Оля. - Ведь если так продолжаться будет, то папа и прав, пожалуй, что мы тебя воспитывать не умеем...

   - Кто справится с такою капризницей! - сердитым голосом говорить тетя Лиза.

   - Ну, даст Бог, исправится наша Лидюша, - примиряющим тоном отвечает снова моя крестная и ласково приглаживает мои кудрявящиеся волосы рукою. - Вот приедет гувернантка и...

   - Гувернантка, а? Какая гувернантка? - испуганными звуками вырывается из моей груди. - Что ты сказала, тетя? Повтори, что ты сказала, про какую гувернантку ты сказала! - задыхаясь от волнения, тормошу я тетю.

   - Ну, чего ты волнуешься? Успокойся, пожалуйста, - говорить тетя Лиза. - Я давно хотела сказать тебе... что... что папа пригласить тебе гувернантку... Он находит, что наши занятия идут не так правильно, как бы он хотел.

   И горькая улыбка кривит губы моей второй матери. Я понимаю, что значить эта улыбка. Давно уже замечаю я, что что-то неладное творится у нас в доме. Папа как-то разом изменился к тете Часто он говорить ей колкости и она отвечает ему тем же. А иногда, я слышу, они ссорятся даже, и тогда голоса и их, звучат раздраженно и громко по всему дому. Я не помню, как это началось и когда. Но теперь решительно не проходить ни одного дня, чтобы они не поговорили крупно.

   И, Господи, до чего я страдаю в такие минуты!

   Я люблю их обоих, ужасно люблю. "Солнышко" значительно больше, конечно, но и тетю Лизу люблю, как вряд ли можно любить родную мать. И поэтому, когда я слышу, что двое любимых мною людей ссорятся из за чего-то, я невыносимо страдаю. Теперь уже они не называют друг друга "Алешей" и "Лизой", нет: "Алексей Александрович" и "Елизавета Дмитриевна"... Ах, как все это звучит печально и уныло!

   Однажды я подкралась к дверям террасы и услышала фразу, сказанную папой:

   - "Нет, положительно вы не умеете воспитывать Лидюшу! Никаких педагогических способностей, решительно никаких!"

   И дрожащий голос тети Лизы ответил:

   - "Но ведь все это скоро кончится, ведь вы, Алексей Александрович, нашли ей подходящую воспитательницу. Остается уже недолго потерпеть"...

   И голос тети Лизы задрожал слезами.

   Тогда я не поняла о какой воспитательнице они говорили, но теперь... теперь... Я понимаю ясно, что значить "новая воспитательница".

   "Они хотят мне дать гувернантку! Ага! Отлично! - вихрем несется в моих мыслях. - Гувернантка! Великолепно! Чудо как хорошо! Задам же я ей перцу, этой гувернантке! Пусть только появится она к нам в дом!"

   И злая, трепещущая, взволнованная, как никогда, я вскакиваю со своего места и стрелою несусь прямо в сад, оттуда вдоль пруда, прямо в рощу - в ту самую рощу, где впервые когда-то прекрасный принц увидел маленькую принцессу...

  

   Нет, слышали вы эту прелесть? У меня будет гувернантка!

   И злая, красная от волнения и бега, растрепанная девочка обводит разгоревшимися глазами круг своих друзей.

   Их пятеро под широкой, развесистой елью на опушке рощи: Леля Скоробогач смугленькая, толстенькая брюнетка с иссиня-черными косичками и щелочками-глазами; ее брат Гриша, краснощекий, курносый мальчик с ясным, смеющимся, милым взглядом, лет девяти, и семилетний Копа - темноглазый мальчик с пуговицеобразным носиком и бритой головенкой, круглой как шар. Тут же и Коля Черский, рослый, тоненький гимназист лет 11, мало изменившийся с тех пор, как он спас меня от танцующих пар в зале Павловского вокзала, только лицо его стало еще серьезнее, а глаза темнее и глубже. Наконец, тут и Вова. За эти четыре года он порядочно изменился: плотный, широкоплечий, с тем же веселым, насмешливым и жизнерадостным взглядом, с теми же румяными, дерзко усмехающимися губками, он чудо как хорош собой. На нем коломенковая рубашка с погонами, на которых стоят первоначальные буквы пажеского корпуса, и высокие, совсем мужские сапоги. Вова заметно важничает и своими высокими сапогами, и тем, что этой весною его приняли в пажи.

   Коля в своей скромной гимназической блузке совсем теряется подле великолепного пажика.

   Это мои "рыцари", особенно Коля. С того памятного утра, когда "солнышко" на детском празднике пригласил его к нам, он поступил в мои "рыцари", как пресерьезно уверяет Вова. Все свое свободное от занятий время Коля проводил у нас. Тетя была очень рада этому. У Коли был дядя - бедный чиновник, который пил и буянил. По крайней мере, мы часто слышали его грозные крики, несущиеся из флигелька, где они жили в комнате у музыканта-стрелка. Колю все любили: он был всегда скромен, тих и серьезен. И потом он так умел хорошо рассказывать, что его заслушаться можно было. Второй мой "рыцарь" - это Гриша. Веселым, шаловливый мальчуган был предан мне как собачка. Он так и смотрел мне в глаза, предупреждая каждое мое желание. Это не то что Вова. Этот рыцарем не пожелал быть ни за что. "Вот еще! Прислуживать девчонке", - повторял он очень часто, презрительно выпячивая нижнюю губу.

   Но когда Леля и я возили кукол на прогулку (чего я особенно не любила, потому что признавала одну только игру, когда куклы изображали из себя разбойников и дрались друг с другом), то Вова с особенным удовольствием брал на себя роль кучера и о "прислуживании девчонкам" ничего не упоминал... Гриша и Леля дополняли покорную свиту маленькой принцессы.

   Все мои рыцари поджидали меня, когда я, окончив урок, прибегу на поляну.

   - Гувернантка? Какая гувернантка? - так и встрепенулись они, устремив загоревшиеся любопытством глаза на мое красное, взволнованное лицо.

   - А вот какая! Нос у нее длинный-предлинный, как у ведьмы. Рот такой, что всю нашу дачу проглотить может, зубы из него как лопаты торчать и она щелкает ими, как кастаньетами, когда злится, а глаза у нее, как у рыжей Лили, когда та злится...

   Последнее относилось к Вове. Рыжая Лиля была его кузиной, воспитывалась в институте и теперь приезжала на каникулы к Весмандам. Вове она ужасно нравилась, и потому он ходить за нею попятам, живо перенял ее манеру говорить всегда по-французски, умышленно картавя на "р" и "л", и говорил, что Лили самая хорошенькая девочка в мире. Этого я уже никак перенести не могла, потому что считала себя неизмеримо красивее Лили, и не забывала при каждом удобном случай пройтись на ее счет в присутствии Вовы.

   Мою последнюю фразу я проговорила с особенным торжеством, Вове назло

   Вова вскипел.

   - Неправда, Лили красивая! - горячо защищал он кузину, - и глаза у нее синие, выпуклые, прелесть, а твоих и не видно, ушли куда-то... Ищи их как в лесу...

   - Ну, уж, Вовка, это ты врешь! - вскипел Гриша, - у Лиды глазки чудные и сама она прехорошенькая. Твоя рыжая Лилька ей в подметки не годится.

   - Ты дурак и клоп. Смеешь еще разговаривать! - взбесился Володя, - вот постой, я тебя вздую!

   Мне ужасно хотелось, чтобы они подрались. Ведь благородные рыцари всегда дрались на турнирах из за своих принцесс. Впрочем и сама принцесса готова была превратиться в рыцаря и подраться заодно уж с этим негодным Володькой.

   - Ах, зачем я не мальчик! - самым искренним образом сожалела я в такие минуты. Но на этот раз ссора улажена. Есть более важный вопрос, который очень интересует моих рыцарей, а именно - моя будущая гувернантка, страшная, сморщенная, как сморчок, гувернантка точь-в-точь такая, какая была у рыжей Лили, два года тому назад!..

   - Я ее буду ненавидеть! - пылко выкрикивает Гриша своим звонким голосом.

   - И я, и я тоже! - вторит ему Леля, его сестра.

   - А я ее убью! - неожиданно выпаливает Копа.

   - Из палки убьешь? - хохочет Вова и тотчас же добавляет, лукаво сощурив глаза: - а собственно недурная идея пригласить к Лиде гувернантку... Она ее отшлифует.

   - Что такое?

   Вот так слово! Мы его слышим в первый раз. Леля даже рот раскрыла от удивления, и сама я преисполняюсь невольным уважением к Вовке, знающему такие великолепные, непонятные слова. Я даже обидеться не решаюсь, не зная наверное, хотел ли меня задеть своим словом Вова или нет.

   - А по-моему Лиде шлифовка не нужна! - звучит тихий, глубокий голос Коли Черского, - она так лучше, как она есть, такая непосредственная.

   Еще новое слово! И такое же непонятое. Нет, решительно они поумнели за лето, эти мальчишки! Меня жжет самое жгучее любопытство и так и подмывает спросить, что значат эти мудреные слова "отшлифовать", "шлифовка", "непосредственное"... Но мне, принцессе, не следует показаться глупее своих рыцарей. Нет, ни за что.

   Минуту длится молчание. Наконец, Вова восклицает:

   - И чего вы все носы повысили?.. Подумаешь, гувернантка, важная какая! Неужели ты, Лида, так глупа, что не сумеешь справиться с нею? Ты тогда не мальчик больше, а нюня, баба, девчонка...

   Это уже дерзость и оскорбление. Моя всегдашняя мечта - быть мальчишкой с головы до ног и ничем не отличаться от Вовы и Гриши. Я даже чуточку негодую на Колю за его "тихоньство" и вдруг...

   В одну минуту я подскакиваю к Вове. Бац! II маленькой пажик, не ожидая от меня нападения, в одну минуту летит в траву, в то время как фуражка падает с его головы и откатывается далеко, далеко. Вова сконфужен и разозлен.

   - Ха, ха, ха, ха! Ловко! Так его! Ай да барышня воспитанная! Очень хорошо! - слышится где-то над нами веселый грубоватый голос.

   Мы с недоумением поднимаем головы, задираем их кверху, так как голос выходить из ветвей развесистой ивы, свесившейся над самым берегом пруда.

   Но в зелени ветвей никого и ничего не видно.

   - Кто? - недоумевая и переглядываясь, спрашиваем мы друг друга, пугливо сбившись в кучу, как маленькое стадо испуганных баранов.

   - Это русалка! - прошептал в страхе Копа и юркнул за, спину сестры.

   - Русалок на свете не бывает! - проговорил Гриша, - какой ты глупый, Копа! Удивительно...

   В эту минуту выглянуло, все окруженное зеленью ивы, веснушчатое, загорелое и круглое, как яблоко, лицо девочки с зелеными, светлыми, слишком светлыми глазами.

   - Анютка! - вскрикнули мы все хором.

   Да, это была Анютка, отчаяннейшее маленькое существо на свете, бич семьи Скоробогач, отъявленная шалунья. Ее считали идиоткой и нам, детям, было строго-настрого запрещено играть с нею. И. мы тщательно избегали Анютку, хотя жгучее любопытство всегда влекло нас к ней, особенно меня, живую, впечатлительную девочку, вечно ищущую все новых и новых ощущений. Я знала, что Анютку нещадно наказывают за каждую провинность, но что она нимало не огорчалась этим.

   Ее иначе не называли, как "маленькою ведьмой". Ей было 12 лет, но казалась она крошечной восьмилетней девчушкой.

   Едва ее загорелое веснушчатое лицо вытянуло из за зелени ивы, как целый град мелких камешков полететь в Анютку. Кона и Гриша тщательно бомбардировали ими сестру. Вова не отставал от них. Анютка злилась. Она то высовывала нам язык, то корчила гримасы.

   - Анюта, Анюта!.. И не стыдно тебе! - пробовал уговорить ее Коля, но едва мальчик раскрыл рот, как комок мягкой глины, в изобилии покрывавшей весь берег пруда, звонко шлепнулся ему в щеку.

   - Безобразие какое! - вскричали мы все трое, в то время как Коля, весь красный от обиды, тщательно вытирал лицо носовым платком.

   - Вот тебе! Вот тебе! Ишь ты, умник какой выискался. Учитель будущий! Что, ловко тебе влетело?! - кривлялась на своем суку и кричала Анютка.

   В ответ ей разозленные мальчики запустили целый град камешков. Она метнулась было в сторону. Личико ее приняло осмысленное выражение испуга. Потом она снова расхохоталась и показала нам язык.

   - Анюта! перестань дурачиться, слезай с ивы, сук может отломиться и ты попадешь в пруд! - кричала Анютке Леля.

   Та в ответ только показала кулак сестре.

   - Не хочешь! - грозно и значительно произнес Копа. - Вот погоди, тогда я сейчас домой побегу... и... папе пожалуюсь... и выдерут же тебя, Анютка!

   - Ах, не надо! - вырвалось у меня невольно. Одно только напоминание о наказании, о побоях приводило меня в какой-то непонятный ужас. Мне казался до того противным и позорным весь акт этого наказали, до того неестественно грубым, что при одном слове о том, что того или другого знакомого ребенка наказывают, дерут, я бледнела, как смерть, дрожала с головы до ног и была близка к нервному припадку. Моя натура, пылкая, впечатлительная, и моя душа, свободная, как птичка, были чужды мрачных образов насилия и зла.

   - Не надо жаловаться, Гриша, я сама попробую убедить ее сойти вниз! - ласково проговорила я, и ловко и проворно, как кошка, вспрыгнула на первый сук, оттуда на следующий, потом еще и еще выше и, наконец, в какие-нибудь две минуты стояла перед Анюткой, тесно оцепленная густою листвою огромной ивы.

   - Пойдем! - проговорила я, схватив за руку девочку. - Вниз пойдем, и даю тебе слово, тебя никто пальцем не тронет, я защищу т