Чарская Лидия Алексеевна - Вечера княжны Джавахи

лосом поясняет князь несложную повесть:

   Было знойно до удушья. Блекли рдяные розы на кустах. Весь Гори прятался в домах, спасаясь от зноя - в ту пору. А она, княжна, носилась и джигитовала там внизу в долине и, вся мокрая, разгоряченная, влетела во двор, схватила ковш ледяной воды, принесенной из колодца, и выпила залпом прежде, нежели успели удержать ее.

   К вечеру свалилась с ног. На утро хрипела вот, как сейчас...

   И жестом, исполненным отчаяния, князь Георгий указывает на дочь.

   Мечется и бьется на подушках маленькое тело. Багрово-красное, сводится поминутно судорогою боли лицо.

   Глаза вышли из орбит, огромные и блестящие, как маслины, смоченные росою, и в них целый мир темной муки и страдания. Клокочет и хрипит что-то в горле. Вот, вот, кажется задушит смертельный недуг, унёсет княжну.

   - К вечеру привезу еще товарища-доктора с собою. Надо усыпить девочку и, разрезав нарыв, выпустить гной. Может статься, не поздно еще. Велик и милосерд Господь! Будем ждать его милостей!

   И, не отводя затуманенных глаз от глаз княжны, доктор неловко, боком кланяется и выходит из опечаленного дома.

   - Резать ее! - дико вскрикивает ему в след Барбалэ, - душу сердца моего, ласточку лесов пророка? Сизую горленку райских садов резать? Не дам! Не дам! Светлые и темные духи, смилуйтесь над нею! Ангел смерти, помедли, не заноси кинжала над счастием жизни моей! Помедли, прекрасный, смуглый гонец Господень!

   Страшно, жутко становится от этих воплей старой Барбалэ. Плачет, разливается старуха, бросается к больной, покрывает поцелуями свесившийся конец одеяла из белой мягкой бурки, целует горячие ручонки и черные локоны княжны. Потом, как безумная, кидается к князю:

   - Батоно! Батоно! Сокол Дагестанских ущелий! Орел могучий Кавказских гор! Прежде, чем отдать сокровище наше под нож, дозволь старой служанке, верной Барбалэ, испробовать испытанное средство. Девчонкой еще слыхала от наших старух. Дозволь, батоно! А там, когда не поможет, режьте ее, мою ясочку, розу Господних садов. Велик Всемогущий, и Милостива святая Нина, её заступница! Дозволь, батоно, дозволь!

   - Что хочешь, делай, старуха! Один Господь волен ее спасти... - обрывается в бессилии голос князя, бледнеет пуще красивое, гордое лицо. - И да поможет тебе Всемогущий, моя добрая Барбалэ - через минуту молчания добавляет обезумевший от горя отец.

   Но Барбалэ уже не слышит.

   Склонилась к изголовью Нины и тихо шепчет больной:

   - Хочешь сказочку, джан, хочешь, славную, забавную сказочку скажет тебе, сладкий луч мысли моей, твоя старая Барбалэ?

   Ни звука в ответ. То же клокотание и хрип в горле. Слова не может произнести княжна. Но она слышит, она понимает, она в полном сознании. Вздрагивают черные ресницы, что-то слабо проскальзывает, не то улыбка, не то невыраженное желание, по ссохшимся открытым горячим губкам.

   Но понимает и без слов свою питомицу старая Барбалэ. Кивает радостно головой старуха: - поняла! поняла, - и опускается на стул подле кровати, берет в морщинистые сухие руки горячую ручонку больной и, тихо и нежно поглаживая ее, начинает свою сказку.

   Беден, нищ, обездолен молодой Дев, сын Гамида. Говорили люди Деву, когда собирался он жениться на Заре, красавице с черными глазами: - "Ой, Дев, одумайся. Если горя не видал, увидишь, когда пойдут дети. Чем кормить их, - пресными чуреками станешь? Опомнись, глупый джигит!"

   Не послушался Дев. Полюбилась ему Зара черноокая пуще солнца весеннего, пуще звездочки ночной. Пуще коня своего кабардинского полюбил он девушку.

   Поженились они, наперекор людским советам да пересудам, на зло безысходной своей нужде.

   Через год родился у них сынишка Гарун, а еще через год дочка Фатима, и еще за нею через год опять двое ребяток-близнецов. Что было делать Деву? Дети кушать просили, молодая жена попрекать стала: зачем женился, когда нечем самому прокормиться?

   Нечего делать было Деву. Продал он своего кабардинца, на вырученные деньги купил корову. Оставалось еще немного от продажи - нанял на это работников Дев, обнес с ними высоким тыном свою саклю, чтобы не пришли барантачи да лесные хищники в его усадьбу.

   Жил Дев вдали от аула, на опушке густого леса, и боялся он нападения разбойников и диких зверей. Теперь нечего было ему бояться. Крепкая, высокая ограда защищала от врагов его бедную усадьбу. Целый день работал Дев на дворе, по хозяйству, Зара нянчила ребят и стряпала обед. А корова - кормилица всего Девова хозяйства - паслась на опушке леса, пощипывая траву.

   Был жаркий июньский вечер. Пряно благоухали азалии, в долинах дышали теплым туманом утесы, а на зеленой опушке было свежо и прохладно. Мирно паслась корова Дева, а сам он после рабочего дня отдыхал, растянувшись под шатром густолиственной чинары. Незаметно стемнело, подкралась ночь. Месяц выплыл на небо и осветил окрестность.

   Вдруг жалобное мычание донеслось издали до слуха Дева.

   Вскочил, как встрепанный, с травы Дев. Глядит - нет коровы. Углубилась она в чащу, пока он сладко дремал в холодке. И опять жалобное мычание достигло его слуха.

   Корова точно жаловалась, молила о помощи и звала к себе.

   Не помня себя, бросился в чащу Дев. По дороге, на всякий случай выломал он дубину, толстую и тяжелую - что твое бревно.

   Углубился с нею в лес и видит: несколько десятков волков нападают на его корову. А она отбивается от них рогами, кружится и мечется в их замкнутом кругу и жалобным мычанием взывает о помощи.

   Велик Аллах! Что было делать ему! Поднял свою дубину Дев над головою и ну колотить ею вправо и влево наседавших на него и корову волков. А другой рукой ухватил веревку, привязанную к рогам коровы, и потащил за нее животное.

   Волки так и замерли от неожиданности в первую минуту. Откуда, дивились, мог взяться человек? Но не долго смущались они внезапным появлением Дева с его дубинкой. С новым оглушительным воем приступили они к нему и к корове, норовя загрызть и человека и животное крепкими, острыми зубами. Дев не растерялся, однако. Работала его дубинка. А сам он, под отчаянный вой хищников и мычание коровы, окруженный со всех сторон волками, двигался по направлению к своей сакле.

   Вот и она стоит, вся облитая сиянием месяца. Крепко-накрепко заперты её ворота. Уснула Зара с детьми, позабыв отодвинуть запор у входа.

   Стал изо всех сил стучаться в ворота Дев.

   - Отвори, Зара, отопри, во имя Аллаха! Волки одолели, отопри скорей!

   Но Зара, как нарочно, не слышит крика. Видно, уснула крепко. Ни жалобного мычания не слышит, ни воя волков, ни просьб Дева, а голодные лесные хищники так и надсаживаются, что есть мочи, так и воют, норовя в то же время схватить за ноги Дева и его корову. Видит Дев - плохо его дело... Наседают проклятые волки. Так и лезут, так и лезут на него, и нет от них защиты и спасения. Подумал он минуту, другую... Смерил глазами забор: больно высок, не перепрыгнуть его корове. И вот осенила взволнованную голову Дева новая мысль, хорошая мысль. Сам пророк вдохнул ее ему вместе с дыханием ночи.

   Напряг все свои силы, все мускулы Дев. Схватил сильными руками поперек туловища корову и перебросил ее через забор, во двор усадьбы. А за нею следом и сам перепрыгнул. Завыли от обманутой надежды одураченные волки и, беснуясь и кусая друг друга, со всех ног кинулись в лес искать другой добычи.

   А Дев чуть не прыгал от радости, избавившись от лихой беды, и благодарил Аллаха за спасение.

   Глаз не сомкнул Дев всю эту ночь.

   И от радости не спалось ему, и гордость его одолела. "Вот какой я силач-богатырь! - думалось Деву. - Небось, не найдется, пожалуй, другого такого во всем мире джигита-силача?"

   Хотелось ему разбудить жену и рассказать ей все: как нападали волки, как перебросил он корову через забор, и похвастать перед нею своей богатырской силой. Да неловко стало ему. Что она такое - Зара? Женщина! А женщина разве сможет оценить силу такого богатыря, как он? Сама она слабая былинка перед ним, Девом. Аллах с нею! Пусть спит и видит райские сады пророка во сне. А ему, Деву, все же надо померяться с кем-нибудь силой, похвастать перед другим таким же, как он, сильным, узнать, есть ли такой другой богатырь, как он, Дев, на белом свете?

   До утренней зари не спал Дев. А как брызнуло солнце на вершине гор алым потоком лучей восхода, вскочил он со своей деревянной тахты, набросил на себя бешмет, нахлобучил на голову папаху и, не говоря ни слова жене, ушел тайком из дома искать человека, который смог бы померяться удальством и силой с ним, джигитом, Девом-богатырем.

   Идет густым темным лесом Дев, по узкой, едва заметной тропинке. Шепчут что-то столетние каштаны, дубы, шелестит орешник, неслышно лепечут высокие травочки. Белки прыгают по ветвям дерев, барсук пробирается к реке на водопой. Зайчонок высовывает из зеленой травы свою острую мордочку. Где-то шумит река и булькает серебристыми струйками, рассказывая свою вечную сказку. Вот сверкнул ручей за кущей деревьев. Открылся взорам Дева покатый берег. У берега на большом камне сидит человек и удит рыбу. Посмотрел на него Дев и ахнул. Такого огромного человека он еще и не видывал. Пробрал невольный страх Дева перед великаном, подошел к нему и сказал:

   - Помоги тебе Аллах с ангелами! Хорошо ли клюет рыба нынче?

   И вдруг, взглянув на удочку, которую держал великан, отступил в изумлении Дев. Не простое удилище было в руках рыболова, а огромный, тяжелый и толстый брус, точно толстый ствол векового каштана держал он в своих исполинских пальцах.

   - Знаю, зачем ты пришел сюда, Дев, - произнес рыболов с усмешкой, - ищешь человека, который был бы сильнее тебя. Попробуй померяться со мною силою. Возьми этот брус в руки, и ты увидишь, кто сильнее - ты или я?

   И он протянул Деву свое огромное удилище.

   Тот едва только взял его, как выпустил из рук и отступил от воды, обливаясь потом. Страшная тяжесть удилища едва не сбила его с ног.

   Усмехнулся снова рыболов-великан и сказал Деву:

   - Удивляет тебя моя сила, сын мой! Пойдешь дальше и не таких еще силачей встретишь по дороге, Ступай вдоль берега реки.

   Поклонился рыболову Дев, преисполненный уважения к его силе, и пошел по указанному ему пути. Вскоре увидел он второго рыбака-великана, закинувшего в реку такое огромное удилище-дерево, которое совсем пригнуло к земле Дева, когда он, по предложению рыболова, взял его в руки.

   И до третьего рыболова дошел берегом Дев. Удилище этого последнего едва не задавило его на смерть под собою.

   Прощаясь с Девом, третий великан сказал:

   - Там, на горе, ты увидишь поляну, на поляне стоит сакля, а в сакле живет женщина, сила которой превосходить силу всех нас троих, взятых вместе.

   Любопытство разобрало Дева. Захотелось увидеть женщину-богатыря, и полез он на вершину горы, указанной ему третьим рыболовом-великаном. Вот и горная вершина. Дивный луг раскинулся на ней перед глазами Дева. Самые прекрасные цветы востока пестреют здесь и там роскошным бархатным ковром. Благоухают цветы медвяным ароматом, а мотыльки переносятся с цветка на цветок нарядным роем в прозрачном воздухе летнего утра. Посреди лужайки высится темной громадой исполинская сакля, сложенная из гигантских бревен. На пороге сакли сидит старая, как лунь, седая, старуха-великанша и прядет шерсть.

   Увидел огромную старуху Дев и... испугался. Сам он казался таким ничтожным и маленьким перед нею.

   - Да будет над тобою благословение Аллаха! - произнес Дев заплетающимся от страха языком. - В гости пришел к тебе, госпожа. Не прогневайся за это!

   - Сам Пророк строго наказал людям свято почитать гостей, - произнесла в ответ старуха. - Странник, посланный Аллахом в саклю хозяина, должен чтиться им, как ангел и гонец из рая. Входи без страха, сын мой. Я спрячу тебя от глаз моих сыновей-великанов, которые охотнее едят человеческое мясо, нежели лесную дичь и рыбу.

   И, сказав все это глухим, как трубный звук голосом, старуха-великанша ввела в дом не помнившего себя от страха Дева, вырыла ему посредине сакли, в земляном полу, яму своим огромным веретеном и опустила его туда. А отверстие ямы прикрыла доскою. Сквозь небольшую щелку Деву было видно, как с последними лучами солнца открылась дверь сакли, и три огромных, знакомых ему уже, рыболова-великана вошли в саклю.

   - А где же тот глупый человек, матушка, которого мы послали к тебе! - забасили дни все трое в один голос, и от этого страшного баса, казалось, задрожала земля.

   - Мы нарочно отправили его к тебе, чтобы ты приготовила нам из него блюдо на ужин, - произнес старший из братьев.

   - Нынче плохой улов, рыба не клюет совсем, - вторил ему средний, - не грех отведать и человечьего мясца.

   - Подавай его нам, матушка, мы сами справимся с ним! - крикнул младший, и все трое бросились искать спрятанного Дева. Напрасно старуха убеждала их, что по обычаю горцев грешно бить гостя, что по адату страны; гость священная особа, - сыновья не послушались её и вытащили чуть живого от страха Дева из его ямы. Потом они посадили свою жертву на пол, посередине сакли, а сами заняли три угла горницы, предложив матери занять четвертый.

   - Мы хотим, прежде нежели его съесть, - загудел старший из сыновей, - позабавиться хорошенько этим глупым человеком, зазнавшимся через меру и вообразившим себя таким же силачом, как мы.

   Тут все четверо вытянули губы и начали дуть на Дева.

   И точно осенний вихрь наполнил в ту же минуту саклю. Налетел, закружился по хижине, подхватил, как щепку, Дева и стал носить его в дикой пляске по всей горнице, как оторванный от ветки дерева слабый листок. Завертелся, запрыгал, закувыркался Дев слева направо, справа налево. Запрыгали с ним полы его бешмета, слетела папаха с головы, задрожали бессильно ноги в старых чевяках. То подпрыгивая, как мячик, катался он из угла в угол, то отлетал к окну, от окна к стенке, из одного конца сакли в другой.

   Смотрели на него великаны, дули все сильнее и сильнее и хохотали до слез, забавляясь своей выдумкой. А старуха-великанша, мать, думала в это время, как бы сдержать данное Деву слово и выручить его, из беды. Думала, думала и придумала старая.

   - Сынишки родимые,- - запела она голосом, похожим на вой горной чекалки, - не довольно ли позабавились мы?.. Я другую затею придумала, куда смешнее. Глядите на меня и делайте то же... Умрем со смеха!

   С этими словами она стала дуть под Дева.

   Последовали её примеру и сыновья. Снова поднялся бешеный вихрь в сакле вдвое сильнее предыдущего.

   Теперь уже не катился, подпрыгивая от полу, как мячик, Дев, но как пушинка, взвился он на воздух, взлетел в трубу великановой сакли, перелетел в один миг все пространство до своей усадьбы и влетел в ворота, в дверь собственной сакли. Там он наткнулся со всего размаха на жену свою Зару и пребольно ударился лбом о каменный таганчик с похлебкой, который она держала в руках. Упал и вдребезги разбился таганчик... Разлилась похлебка... Огромная шишка вскочила у Дева на лбу...

   - Ха, ха, ха, ха!.. - раздается вдруг хохот княжны.

   - Что это? Бог Всесильный!

   Смолкла старая Барбалэ, оборвала рассказ.

   - Ха, ха, ха, ха!..

   - Создатель Гори, Грузии и всего мира! Будь милостив к нам!

   Бросилась к Нине-джан, хватает смуглыми руками плечи девочки.

   - Батоно-князь! Батоно-князь! - кричит, как безумная, старуха. - Воды и таз... воды и таз скорее...

   - Ха, ха, ха, ха! - заливается княжна хриплым смехом, а алая пена и кровь так и брызжет у неё изо рта.

   Кровь льет фонтаном, но лицо проясняется, и глаза становятся светлее с каждым мгновением, и багровый лобик и щечки принимают свой прежний, нормальный цвет.

   - Велик Бог, Творец гор и неба, зеленых чинар и розовых кущ! Лучше Нине-джан... Удалось рассмешить больную старой Барбалэ её сказкой, лопнул в горле от смеха ужасный нарыв! Спасена маленькая княжна! Спасена!

   Князь Георгий глазам не верит.

   Подает полосканье, вату, полотенце, а у самого лицо сияет, как солнце весной.

   - "Нина-джан, дочка любимая, сокровище его, спасена, спасена!"

   - Глупый Дев спас! - лепечет Барбалэ, и слезы льются потоком из старушечьих глаз.

   - Ты спасла мне дочь, Барбалэ! Святая Нина да сохранит тебя долгие годы на радость нам всем, верная старуха!

   Князь и служанка обнялись, как родные. Смахнул слезу Михако, старый казак, нависшую на конце сивого уса, предательскую слезу.

   А Ниночка не хрипит уже больше... Нет предсмертного глухого клокотанья удушья в освобожденном горле. Избавлена больная гортань от нарыва. Свободнее и легче дышит больная.

   Смех спас ее, спасла сказка про глупого Дева, вообразившего себя силачом, спасла старая, верная Барбалэ, милая, верная, преданная, как никто, Джаваховскому роду Барбалэ.

   - Испытанное средство, - лепечет она, сияя от счастья, покрывая несчетными поцелуями лицо своей Нины-джан, своей звездочки восточной, солнышка светлого, - говорила я - испытанное. Старые женщины в аулах, горянки, так лечат, и наши грузинки не раз сказывали: рассмешишь - от смерти спасешь. А только рассмешить не всегда можно, вот беда!.. Но тут помог Дев-джигит меднолобый, и слава и честь ему от княжны!

   И сама смеется, тихо смеется счастливым смехом старая Барбалэ.

   И целует, без счета целует княжну.

  

  

   Опять лето.

   Опять спеет янтарный виноград на солнце.

   Опять наливаются соком под тонкой эластичной, кожицей ягод пышные грозди на кустах. Опять багряно рдеют розы, и кровянисто-алые, как кровь и пурпур, и темно-красные, бархатистые, почти черные, и палевые, как топаз, и молочно-белые, и нежно-розовые как зори в мае.

   В каштановой аллее, что спускается к реке уступами, тенисто и прохладно. Кругом зато душно от зноя. Сохнут губы, накаляется тело. Влагой обильно покрыты лица. Жарко.

   - Ой, задохнусь, душенька-радость, - кричит Бэла и смеется, - сердце сердца моего, умру сейчас, черноглазая джан!

   - Жива будешь! Ишь, избаловалась у себя в ауле. Небось, в жару не выглянешь за порог сакли, - вторит голосу молоденькой тетки звонкий Нинин голосок.

   - На Койсу хожу по жаре купаться, райская пташка садов пророка! Студеная водица в Койсу. Ай, хорошо! - сверкая белыми зубами, восторженно лепечет татарочка,

   - Неправда! Неправда! В ваших Койсу джайтан копыт не умоет по весне, да осенью вода только и есть в ваших Койсу, а летом в них хоть дыни сажай, так сухо! - хохочет княжна и звенит далеко серебряный колокольчик милого голоска Нины, - вашим Койсу далеко до Куры нашей. Гляди, воды сколько! На весь мир хватит! Пойдем купаться вниз!

   - Бирюзовая Нина, а не страшно? - боязливо поглядывая в сторону хрустально-сонной, зеленовато-мутной реки, шепчет дочь Хаджи-Магомета.

   - Вот выдумала тоже! Или боишься, что водяной джин тебе нос откусит, горная коза?

   И хохочет юная грузиночка, так хохочет, что не только в предместье Гори, на самом городском базаре слышно.

   - Эй, Барбалэ, неси простыни, мы с Бэлой-красоточкой идем купаться! - властно звучит минутой позже звонкий голосок. Повелительные в нем отцовские нотки. Нельзя ослушаться. Рассердится Нина-джан.

   Выползает из-под навеса кухни старая Барбалэ с двумя простынями.

   - Ишь, что выдумали горные серны! Обед время готовить, а они купаться. Вот еще!

   - Ну, ну, не сердись, не ворчи, Барбалэ, не то состаришься рано, - кричит княжна и неудержимо заливается смехом. - Уж кажется старее Барбалэ и быть нельзя. Седой Эльбрус-великан разве ее старше да Казбек мохнатый там в небесах...

   И Бэла смеется. Сверкают газельи глазки, блестят белые миндалины зубов. Обе девочки прыгают вниз по уступам, туда к берегу, к самой воде.

   Пыхтя и отдуваясь, спешит за ними Барбалэ.

   - Выдумщицы, проказницы, скажу батоно-князю, достанется ужо вам.

   Вот и река. Журчит и ропщет. Чуть дышит от зноя мутновато-зеленая Кура в берегах изумрудных. Дальше горы. Благодать!

   Сонно кругом. В жару ни души на берегу. Купальня князя ютится одиноко. В нее вбегают обе девочки. За ними Барбалэ. Хлопает дверь.

   - Стой! Не входи в воду, княжна-радость, Нина-джан! Стой, не входи! - внезапно оживляясь, тревожно кричит старуха.

   - Что ты, Барбалэ? Аль и ты водяных джинов боишься? - смеется Нина.

   - Молчи! Молчи!

   Быстро опускает руку в карман Барбалэ, вынимает оттуда блестящий камушек и, размахнувшись, бросает его в воду.

   - Господь и Святая Нина, будьте милостивы к ним, - шепчут чуть слышно блёклые старческие губы.

   - Что это значит, Барбалэ?

   - В первый раз купаетесь нынче, надо умилостивить джинов воды, а не то случится с тобою то, что случилось с глупенькой девушкой Тамарой из Мцхета.

   - А что с ней случилось? Что? - так и всколыхнулись обе девочки, и тетка и племянница, впиваясь загоревшимися глазами в лицо старой Барбалэ.

   И про купанье забыли обе. Чуют занятное что-то. Новую не то сказку, не то быль.

   - Расскажи, светик жизни, солнце счастья, расскажи! - зашептали обе в раз, подбегая с двух сторон к старухе.

   - Ума решились! А обед? А пилав кто будет варить нынче? А аладьи с персиковым сиропом кто спечет? Вы, что ли, разбойницы, непоседы?

   Обеими руками открещивается старая Барбалэ. Да, видно, не в добрый час сорвалось у неё слово. Не отвертеться все равно. Не прослушав сказки, не пустят ее из купальни.

   - Говори, персиковая, говори, медовая, виноградная, сладкая, говори!

   Так и вьется вьюном, так и ластится княжна-красавица, так и сияет умильными глазками в лицо няньки-служанки.

   Вздохнула Барбалэ. Поняла - нельзя отвертеться. Присела на приступочку у воды между двумя любимицами и начала ровным певучим голосом свое сказание.

   Была у старого грузина Дато, что держал духан под горою, по проезжему тракту, дочка. Тамарой звали. Красоты неописуемой. Джигиты по ней с ума сходили. Таких очей, черных, как две бездны в горах, других не встретить на свете; таких губок - двух кизилевых ягод - не увидеть нигде. И щечек, похожих на спелые персики, тоже. А распустит Тамара черные косы свои, ну точь в точь черная туча в грозу-непогоду. Ресницы - что стрелы, брови - две темные змейки, а стан у неё так тонок и гибок, что готового пояса нельзя было во всей Грузии для красавицы сыскать. Уж больно тонка была Тамара.

   Старый Дато души не чаял в дочери. Одна она у него была. Жена умерла давно, другими детьми не благословил Господь. Как не дорожить единственным детищем одинокому старику?

   Многие женихи сватались за нее. Всем отказ, - больно горда и высокомерна была девушка.

   Князья, уздени, беки, свои и горные, все не подходили. Последние и веру ради неё менять решались и коран свой нарушить и грузинскому христианскому Богу кланяться хотели - все из любви к красавице, а она и слышать о таких женихах не хотела.

   - Не пойду ни за узденя, ни за бека, ни за князя, ни за дворянина, - гордо говорила красавица, - за царя выйду или ни за кого.

   - За какого царя? - изумленно спрашивал дочку Дато.

   - За земного, за горного, за водяного - все едино, лишь бы царская власть у него была! - шутливо отмахивалась она.

   Шутила-то шутила Тамара, а в душе лелеяла тщеславную мечту: выйти замуж за такого человека, власть и могущество которого равнялись бы её красоте.

   Отступились мало-по-малу женихи от девушки. Видят - недоступно для них сердце и рука красавицы, насилу милы не будут.

   И перестали надоедать Дато-духанщику. Прекратили свои посещения. Опустел духан. Стали реже наведываться в него гости. Стали хуже идти дела. Рассердился на дочь старый Дато. Стал попрекать ее.

   - Вот, мол, отвадила гордостью своей всех посетителей. Обеднели мы. Последний байгуш (нищий) теперь не посватается... Вот тебе и царица.

   Обижалась на такие речи Тамара, уходила плакать на озеро, что лежало в горах, позади духана. Садилась на бережок и мечтала.

   Я ли не красавица, я ли не завидная невеста, а вот нет-таки могущественного человека, который бы посватался за меня...

   Сидит она, как-то раз, на бережку и тоскует. А день давно уже миновал. Вечер спустился над горами, заглянул в ущелья и в долины и замер над озером, такой нежный, тихий, прозрачный и голубой.

   Тихо поднялся туман от озера и окутал берег.

   И видит Тамара: выделяется из тумана что-то серое, в широкой хламиде, непонятно-расплывчатое, большое.

   Мало-помалу обрисовываются неясные очертания, определеннее становятся формы видения. Теперь уже Тамара может разобрать что это такое.

   Огромного роста, страшный и уродливый человек выходит из недр озера, одетый во все серое, точно облаком окутанный, с развевающимися по ветру зелеными кудрями. Зеленая борода до пояса. Огромные руки и ноги обвиты запястьями из стеблей водяных лилий и водорослей. А на зеленых кудрях - корона из белых цветов подводных. И синие глаза обращены прямо в лицо Тамары.

   Испугалась девушка. Вскочила на ноги, хотела бежать от серого великана. Но синие глаза словно приковали ее к месту, словно заворожили ее.

   Поднял руку водяной дух и произнес голосом, похожим на стон озера в бурю:

   - Добрый вечер, красавица, давно я заприметил тебя, как ты приходишь сюда после солнечного заката горевать и печалиться на судьбу свою. Не тоскуй, звезда очей моих, не горюй о том, что не нашлось тебе жениха по сердцу. Права ты во всем, Тамара. Такой красавице не бывать женой ничтожного грузинского князя или горца-бека. Самому царю такая жена пара. Слушай, девушка, что буду я тебе говорить... Давно я приметил тебя, я, водяной царь - могучий Вод, повелитель рек и озер нашей страны. И полюбилась ты мне, красавица... Захотел я отличить тебя, сделать супругой своей, сделать царицей подводной... Согласись полюбить меня, прекрасная... Я ли не могуч и не силен! У меня есть роскошный хрустальный дворец, увитый водорослями, есть тенистые сады из высоких тростников, есть целые полчища рыб, мне подвластных, есть прелестные рабыни, зеленоокие русалки, что пляшут день и ночь, забавляя меня... Сила и власть мои огромны в подводном царстве, и я разделю их с тобою, если ты полюбишь меня... А вот взгляни и на те одежды, которые должна ты будешь носить, как водяная царица.

   И, сказав это, нырнул обратно в озеро повелитель водных джинов. Нырнул и выплыл снова. Теперь в руках у него была тончайшая пряжа, отливающая серебром в лунном свете, вся затканная жемчугами. А на огромной ладони лежала прелестная царская корона и хрустальные башмачки.

   Тамаре, не носившей ничего, кроме заплатанного бешмета и дешевых шальвар, вся эта роскошь помрачила рассудок.

   И старый Вод с зеленою бородою не казался ей больше таким страшным, как прежде.

   А повелитель джинов протягивал ей драгоценное платье и нашептывал в это время:

   - Согласись быть моей женой и водяной царицей, и я окружу тебя такой роскошью и властью, какая тебе и не снилась никогда... Падать ниц будут перед тобой мои джины и русалки и предупреждать каждое желание твое... На ложе из лилий будешь ты отдыхать, прекраснейшая из дев Востока, а есть станешь такие редкие яства, каких не пробовал даже сам турецкий султан... Лишь только взойдет луна на небе, ты станешь выплывать с русалками, будешь резвиться и заводить пляски на хрустальной поверхности и песнею своей тревожить сладко сердца смертных. А сама ты не умрешь никогда, но по прошествии десяти сотен лет расплывешься туманом над землею... Вся твоя жизнь будет один сплошной праздник, и я, старый царь, склонюсь перед тобою со всем моим водяным народом, прекраснейшая жемчужина мира...

   При последних словах Вода вздрогнула всем телом Тамара. Всколыхнулось сердце тщеславной девушки, затрепетала она.

   Гордо выпрямилась статная её фигурка.

   - Из дочери духанщика-бедняка царицей стану! - прошептала она надменно и, бросив горделивый взгляд вокруг, смело протянула руку водяному духу.

   Вспыхнули, как молнии, синие очи Вода. Схватил он в объятия красавицу и, прежде нежели успела крикнуть Тамара, исчез с нею под водою...

   С тех пор немало лет уже прошло. Живет Тамара царицей в подводном хрустальном дворце, спит на мягком пушистом ложе из белых лилий, ест редкие яства с жемчужных раковин-тарелочек, одевается в ослепительной красоты ткани и носить корону из синих аквамаринов на черных кудрях.

   Целые полчища рыбок даны ей в утеху, целые сотни зеленооких прислужниц-русалок окружают ее. Пляшут, тешат ее играми, забавляют всячески.

   А она тоскует. Тоскует царица подводная, несмотря на всю эту роскошь, все богатство и власть...

   Несносна, скучна вся её жизнь в хрустальном дворце. Скучает она по земле, по зеленым долинам, по высоким утесам, по голубому небу, по родному духану, даже по прежней нищенской жизни у отца. А больше всего по отце, по старом Дато, скучает Тамара.

   Xочется ей на волю, домой. Всю свою царскую власть, все свое богатство отдала бы, всю свою долгую тысячелетнюю жизнь русалки, - лишь бы год, лишь бы месяц побывать дома, на земле, а там хоть и умереть.

   Но нельзя этого никак сделать. Не возвращает Вод земле своей жертвы. И тоскует, и мечется царица у себя, в подводных палатах из голубого хрусталя.

   Стонет и плачет Тамара, сверкает молниями глаз на своих прислужниц, и тогда закипает обычно спокойная поверхность озера, поднимается ветер, и перекатываются с грохотом от берега к берегу белые кипучие седые валы.

   - Буря на озере! - говорят тогда в духане, а старый Дато тихо вздыхает при этом, вспоминая утонувшую дочь...

   Барбалэ кончила сказку.

   А Нина-джан и козочка Бэла все еще сидят, приумолкшие, и робко поглядывают в мутные воды Куры,

   И мнится обеим: вот - вот выглянет из темной поверхности реки черная голова в аквамариновой короне и взглянут на них печально и жалобно большие страдальческие очи водяной царицы...

   И жалостью полны сердца девочек - и смелой красоточки Нины, и молоденькой Бэлы-горянки - и думают обе о глупой Тамаре, променявшей вольную жизнь на холодный водяной чертог...

  

   Восьмое сказание старой Барбалэ.

   Веселый джин.

  

   Короткая, мокрая ветряная зима, с метелями в горах, с бурями в долинах, миновала.

   Веселою весеннею дымкой заволоклась природа. Голубоватый фимиам поднялся из хрустальной кадильницы и окутал горы. Звонко запели ручьи, загремели по скатам, побежали в низины. Запело свои нежные песни пернатое царство, зашумела молодая листва каштанов, весело-весело засверкало вечное солнце на бирюзовом пологе небес.

   Опять весна, радость, песни, веселые всплески, аромат цветов и золотые потоки солнца.

   Нынче не праздник, но как празднично выглядит природа. И горы, и небо, и земля...

   - Седлай Шалого, Абрек! Поскачу в ущелье!

   Княжна Нина, нарядная и розовая, как бабочка, как райская птичка, влетает в конюшню.

   - Была на Куре! Ах, славно! И в нижних виноградниках была у старого Илико - еще лучше! А сейчас в горы! В горы! Скорее седлай мне Шалого, Абрек!

   Говорит и смеется. Звенит сотнями звонков юный голос, а сама, как царевна из сказки.

   Голубые шальвары, белый бешмет, папаха с алым донышком. Серебряные газыри на груди так и сверкают на солнце, черные кудри рассыпались по плечам.

   Абрек смотрит и не налюбуется маленькой госпожой.

   Только вдруг сдвигаются растерянно черные густые Нинины бровки. Хватается за пояс...

   - Где мой пояс?

   Сейчас только надевала его перед зеркалом, золоченый пояс - позументик, разукрашенный зеленоватой кавказской бирюзой.

   - Куда он девался? Только что сама в руках держала, надевал а и вдруг исчез. Куда он мог деваться?

   Мчится в дом княжна по чинаровой аллее, вбегает стрелою в кухню.

   Там, в клубах пара, орудует Барбалэ.

   - Барбалэ, милая моя, старая Барбалэ, где мой пояс?

   - Пять минут тому назад держала в руках, говоришь, моя радость? - пытливо осведомляётся старуха

   у княжны.

   - Пять минут.

   А никуда но спрятала? А?

   - Ну вот еще! Будто я не помню!

   Подумала-подумала Барбалэ и наконец сказала:

   - Стало быть веселый джин унес, не иначе.

   - Кто?

   Глаза у княжны разом вспыхивают от изумления и любопытства. Два черные горящие факела так и впились в лицо Барбалэ.

   - Ну да, чему удивляешься, сердце мое? Унес весенний веселый джин, маленький весенний джин. О, он любит такие шутки!.. Давно что-то про него не было ничего слышно. А теперь, очевидно, опять появился, проказник. Всю зиму спал веселый джин под снежным сугробом неподвижно. Ударили первые лучи солнца, растопили снег, разбудили красавчика-джина с голубыми глазами. Проснулся джин и принялся за свои шутки... Ну, да мы сыщем твой пояс, не горюй, моя райская пташка.

   Княжна слушает и недоумевает. Какой-такой веселый джин? Никогда она про него ничего не слышала!

   А старая Барбалэ в это время с серьезным, сосредоточенным видом сняла алую ленточку с кудрей княжны, вышла на крыльцо с нею, спустилась со ступенек его к ближней чинаре, повесила ленточку на ветку её, украшенную молодой, только что нарядившейся листвой, и громко произнесла:

   - Веселый джин! Веселый джин! Красавчик с голубыми глазами! Возьми ленточку на память, верни пояс Нине-княжне!

   - Вот увидишь, золотая княжна моя, скоро пояс тебе вернет веселый джин, - прибавила Барбалэ, обращаясь к Нине.

   - Неужели вернет? - замирая от любопытства, осведомилась княжна.

   - Ну, понятно, зоренька восточная!

   - Да кто он таков, этот веселый джин? - спросила Нина. - Расскажи мне о нем, о веселом джине!

   - Подожди, Ниночка, после расскажу. Надо сперва работу окончить.

   - Нет! Нет! Сейчас! Сейчас расскажи!

   Ярко вспыхивают глазки Нины. Шумно прыгает на шею старой няньке.

   - Расскажи, сердце мое, расскажи!

   Можно ли отказать, когда просит Нина?

   И покачивая седою головою, начинает рассказывать старая Барбалэ.

   Каждую весну, как только зазеленеют внизу долины, зацветут первые персиковые деревья, зашумит старый орешник, - из чащи выбегает хорошенький юный веселый мальчик-крошка.

   Ростом в вершок, не больше, а такой красавчик, какого не сыщешь ни на земле, ни на небе среди ангелов Божиих.

   Кудри - золото, очи - бирюза, губы - лепестки роз, а сам весь смеющийся, звенящий.

   Так и хохочет, так и заливается на всю рощу.

   Личико все так и сияет.

   А только не всем дано его видеть, не все способны слышать его смех. Иным кажется - просто кузнечик где-то поет или бабочка.

   Этот мальчик и есть веселый джин, веселый дух кавказских гор.

   Проказник он большой. Чего только не выдумает, чего только не делает, чтобы подразнить людей, да посмеяться над людьми.

   Что ни день - то новая у него проказа, что ни час - то новая шалость.

   Шла старая Като за водой к источнику, шла глупая, старая Като. Несла в руках кувшин, а веселый джин как свистнет ей в самое ухо, как гикнет изо всей мочи, - она на землю даже присела от страха, да как закричит, а кувшин то и выронила из рук. Упал кувшин и разбился на мелкие кусочки, на черепки.

   Думает Като - ветер у неё из рук кувшин выхватил, а на самом деле джин это был, веселый джин...

   В другой раз вышел веселый джин прогуляться по низине, глядит - убирают работники виноградник.

   Подошел он, подкрался незаметно, бросил горсть песку в глаза одному, другому, третьему. А они как забранятся, как накинутся друг на друга, как начнут ссориться на весь сад.

   - Ага! Ты так то, Вано, подожди у меня! Песком бросаться? Что выдумал, баран туполобый! - кричит один рабочий.

   - Сам ты, Михако, бросаешься, я это видел, чекалка ты лукавая из горных лесов, - отвечает другой.

   - Нет, это Нико черномазый, а не Михако! Клянусь святой Ниной! - возражает третий.

   Слово за словом, и пошла перепалка

   А веселый джин стоить, да тешится, весело смеется...

   - А ну-ка еще! А ну-ка еще! Подбавьте! - кричит он...

   И так постоянно. Без всякой цели, просто, чтобы напроказить, придумывает свои шалости веселый джин.

   Узнал как-то джин, что красавица Маро любила юношу Дато. Ждали, ждали обручения, не могли дождаться.

   Наступил день великий, наконец, для Маро и для Дато. Повели молодых в церковь.

   Идут по дороге. Зурна играет. Девушки все в ярких платьях, джигиты стреляют из винтовок. Маро так и сияет. Еще бы! Первый красавец из аула в мужья ей достался.

   Ну, и не вытерпел шалун-джин. Взял, да и свистнул в ухо Дато.

   Тот от неожиданности как шарахнется, да прямо Маро головою в лоб. Даже затрещало у неё в голове что-то, и в тот же миг шишка на лбу выскочила.

   Маро как рассердится, как закричит на всю улицу от боли и досады;

   - Что ты, Дато, дурачиться вздумал в такой торжественный час! Что ты, Дато!

   А веселый джин уже успел ему свистнуть в другое ухо и шарахнулся Дато в другую сторону, прямо на будущую тещу.

   - Что ты, дурачиться вздумал, Дато? - закричала и теща.

   А джин опять свистнул жениху в ухо - и стал он вдруг плясать и прыгать.

   Смеются джигиты, смеются девушки. Вот так жених! В такую торжественную минуту - и вдруг дурачится!

   Посмотрела Маро на жениха, а тот не унимается, все прыгает, пляшет.

   - Не пойду я за такого дурака замуж! - крикнула Маро.

   И расстроилась свадьба Маро и Дато.

   Вот что наделал проказник джин.

   И много-много еще разных шалостей придумывал веселый джин. И все такие злые.

  &nb