Чарская Лидия Алексеевна - Т-а и т-а (Тайна института)

е и Августе Христиановне:

   - Да, я очень виноват перед вами, mesdames. Я поместил без вашего разрешения здесь, в сторожке, эту маленькую девочку-сиротку и просил моих юных друзей, институток старшего класса, позаботиться при помощи сторожа Ефима о ней, пока обстоятельства не позволят мне устроить ее иначе. Теперь же я похлопочу о приеме девочки в один из образцовых приютов, с начальницей которого я знаком лично. Еще раз прошу извинения за самовольный поступок и прошу винить в нем меня одного.

   И барон почтительно склонился к руке начальницы.

   "О, милый, бесконечно милый барон! Как досадно, что мы не обратились к нему с нашей просьбой намного раньше!" - мелькнула одна и та же мысль у Ники и ее подруг.

   Что оставалось делать Марье Александровне, как не любезно улыбнуться на все эти речи? Вызвала на свои тонкие губы улыбку и инспектриса, вернее, подобие улыбки. И только одна Скифка сохранила кислое выражение лица.

   По настоянию Дмитрия Львовича, Глашу перенесли в лазарет, в отдельную комнату, и выпускным было разрешено дежурить до ночи у ее постели. К счастью, печальное происшествие не имело дальнейших последствий для здоровья девочки. Через несколько недель щедро наделяемая поцелуями, слезами и подарками и напутствуемая бесчисленными пожеланиями своих "теток", "мам", "пап" и "бабушек", а также дяди Ефима, маленькая институтская Тайна покидала приютившие ее стены для поступления в приют. Ее родная тетка Стеша не находила слов благодарить благодетелей малютки Глаши - добрых барышень и великодушного барона.

   Судьба Глаши, выяснившаяся теперь, не оставляла желать ничего лучшего.

   Тайна перестала быть тайной, и превратилась в обыкновенную маленькую девочку Глашу, но родившуюся, очевидно, под счастливой звездой.

  

  

   Наступал тихий ласковый апрель. Легкими быстрыми шагами подошла красавица-весна с ее зелеными почками, с алыми зорями и поздними закатами. Пробудился, проснулся от долгой зимней спячки институтский сад. Еще не покрытыми пышной сеткой зелени стояли деревья, еще не распускались цветы, но их ароматное дыхание чувствовалось уже в воздухе.

   Целые дни проводили, готовясь к выпускным экзаменам, в саду институтки. Расстилали казенные пледы на молодой бледной травке под деревьями, уже опушенными редкой зеленью, уже предчувствовавшими скорую радость весеннего расцвета.

   Кое-где вскрывались уже набухшие почки и носились над ними первые мотыльки. Звонко заливалась иволга, и ее звонкое пение, доносившееся из послед­ней аллеи, тревожило молодые, чуткие, столь восприимчивые ко всему прекрасному, сердца.

   Чудный апрельский вечер. В воздухе носится чарующий нежный аромат весны.

   В полуразвалившейся беседке в последней аллее, где постоянно царит такой славный зеленоватый полумрак, идет усиленная подготовка к экзамену истории. Мрачный историк не знает пощады, и на его экзамене следует знать предмет на зубок. Это не то, что батюшка, которому Золотая рыбка умудрилась сказать на выпускном экзамене Закона Божие, что Иоанн Златоуст жил за два века до Рождества Христова. В просторной беседке собралось с книгами в руках несколько человек. Стоят, сбившись в кучку и затаив дыхание, следят, как какая-то серенькая пичужка домовито хлопочет, таская в клюве былинки, травки и соломинки для своего будущего гнезда.

   - Mesdam'очки, смотрите, смотрите! - и умиленная Шарадзе с оживленным лицом указывает куда-то вдаль.

   Там носится с легким писком вторая пичужка.

   - Это - муж и жена, - решает армянка, - и через месяц в их гнездышке будут прелестные маленькие птенчики.

   - Трогательная идиллия, - смеется Баян.

   - Ну, уж ты молчи лучше! - вспыхивает Ша­радзе. - Ужасно заважничала с тех пор, как метишь в belle-soeur'ки (belle-soeur - невестка) к классной даме.

   Теперь наступает очередь вспыхнуть Нике. Ах зачем она рассказала всем об этой светлой странице ее жизни, о первой любви ее к брату Зои Львовны, к этому милому энергичному Дмитрию, которому дала обещание стать его женой. Но делать нечего. Слово не воробей - вылетит, не поймаешь. И она звонко, беззаботно хохочет.

   - Смотри, выйду замуж за брата классной дамы, и сама синявкой сделаюсь, - хохочет Ника.

   - Вот, вот! Это тебе как раз к лицу!

   - Mesdam, слышите, кажется соловей щелкнул.

   - Тсс... Слушайте, слушайте его.

   - Нет, для соловья рано еще. А хочется песен. Пусть Неточка споет.

   - Спой, спой, Нета, напоследок, - пристают девушки к Спящей красавице.

   - А кто за меня войну Алой и Белой Розы выучит? Не вам, а мне отвечать, - говорит своим певучим голосом Нета, и тут же, не совладав с собой, начинает:

   Словно всколыхнулся и замер старый сад, и притих весенний ветер, не шелестя травой... Все росли и крепли бархатные звуки улетали, как окрыленные, туда, в голубую заоблачную высь, и сладко мечтается под такое пение. Разгораются юные души, жаждущие подвигов, любви и самоотречения...

   - Mesdam'очки, - первая приходя в себя, прошептала Капочка, когда последняя нота романса замерла в воздухе, - как хорошо нынче! Целый бы мир обняла сейчас!

   - А провалимся, дорогая моя, завтра на экзамене, так будет совсем скверно, - неожиданно вставляет Зина Алферова.

   - Mesdames, а я как об истории завтрашней подумаю, так у меня под ложечкой начинает сосать, - проглатывая мятную лепешку, с унылым видом говорит Валя Балкашина.

   - Ложку брома, двадцать капель валерьянки, горчичник, и все будет прекрасно, - смеется Золотая рыбка.

   - Да, mesdames, сейчас мы сидим здесь в беседке, такие близкие, такие родные, - говорит, любуясь приколотым на груди у нее цветком хризантемы, Муся Сокольская, - а через год забудем мы друг друга, как будто и не были мы вместе, не веселились, не волновались никогда.

   - Ну, это ты сочиняешь положим, дитя мое. Мы с Мари, например, никогда не расстанемся, - горячо произносит черненький Алеко. - И жить будем вместе, и горе и радость делить пополам.

   - Вы счастливицы, - с завистью глядя на подруг, говорит кто-то.

   - Я, mesdames, уеду в Австралию. Переоденусь в мужское платье, буду обращать в христианскую веру дикарей, - с блестящими глазами говорит Капочка.

   - Не завидую я дикарям, - смеется Золотая рыбка, - ты, Капочка, костлява, как лещ и вся постным маслом пропиталась. Зажарят они тебя на костре, а есть-то и нечего...

   - Я в Тифлис поеду. Верхом скакать стану... Далеко в горы поскачу, - с разгоревшимися щеками роняет Тамара.

   - А загадки загадывать будешь? - прищуривает лукаво Алеко свои цыганские глаза.

   - Понятно, буду.

   - Лошади?

   - Кому?

   - Ну, лошади, на которой поскачешь.

   - Вот еще. Зачем лошади, когда люди есть.

   - А ты, Неточка, на сцену поступишь? С таким голосом грешно хоронить талант.

   Прекрасное лицо Козельской вспыхивает.

   - Куда ей на сцену! - хохочет Маша Лихачева. - Она выйдет петь на сцену, откроет рот и заснет.

   - Неправда, - улыбается Нета, - это раньше было бы, может быть, а теперь нет... - и глаза недавней Спящей красавицы устремляются куда-то с мечтательным выражением. Там, в заоблачной дали мерещится ей легкий и стройный силуэт юноши с лицом Сережи Баяна, сумевшего расшевелить ее, тихую, сонную до сих пор Неточку, своими пылкими речами, в которых сулил в будущем себе интересную, захватывающую профессию электротехника, а ей - все то, что может дать ее бесспорный талант певицы.

   Медленно садилось солнце... Алая вечерняя заря вспыхнула на горизонте и ярким поясом опоясала полнеба...

   - декламирует стихотворение своего любимого поэта Надсона Наташа Браун.

   Когда она кончает, все долго молчат. И снова тихо звенит нежный, печальный голос "невесты Надсона".

   - А я, mesdames, уеду к себе на родину, в Саратов... Продолжать буду копить деньги на памятник "ему". Вот поставлю памятник, украшу венками и буду каждый день ходить туда, свежие цветы менять, а зимой венки из хвои.

   - А я в Севилью поеду, - неожиданно вырывается у Галкиной.

   - Вот-вот, тебя только там и не хватало! - смеется Шарадзе.

   - И не хватало, понятно... Жить буду там, на бой быков ходить, серенады слушать.

   - Смотри, прекрасная испанка, за тореадора замуж не выскочи, - смеется Золотая рыбка.

   - Тебя не спрошу.

   - А Хризантема, mesdames, не права, говоря, что мы разлетимся в разные стороны и забудем друг друга... Ведь есть же связывающее всех нас навеки звено, - неожиданно поднимает голос Ника, притихшая было до сих пор в глубокой задумчивости, так мало свойственной этому жизнерадостному, подвижному, как ртуть, и неумолчному юному существу.

   Все смотрели на нее вопросительно.

   - Наша Тайна разве уже не связывает нас? Неужели вы о ней забыли?

   - Но она будет в приюте и перестанет нуждаться в нашем попечении, - слышатся несколько грустных голосов.

   - Напротив, напротив. Именно теперь и будет нуждаться, и всю жизнь. И мы должны, mesdames, довести доброе дело до конца.

   Звонкий голосок Ники звучит глубоко, проникновенно.

   - Мы не выпустим ее из вида ни на один день. Пусть те, кто живет в этом большом городе, навещают ее и сообщают о ней тем, которые будут заброшены отсюда на край света. Да, да, так будет. Так должно быть.

   - Да будет так, - шутливо-торжественно поднимает руку Шура Чернова.

   Но на нее шикают со всех сторон. Плоской и ненужной кажется в этот торжественный момент шутка.

   - Да, да, mesdames, мы не можем оставлять Глашу, нашу Тайну, мы должны всячески заботиться о ней. Дадим же слово друг другу делать это.

   - Даем слово!

   - Честное слово!

   - Клянемся!

   - Да! Да!

   Еще ниже спускаются голубые сумерки. Догорел алый закат на далеком небе. Где-то далеко от садовой беседки дребезжит звонок. Это зовут к ужину и вечерней молитве.

   - Ника, - неожиданно просит Золотая рыбка: - спляши нам сейчас.

   - Душа так просит красоты, - тут же поддерживает "невеста Надсона".

   - Да, да, спляши, Ника, - уже раздается общий настойчивый голос.

   Без слов и возражений поднимается со скамьи хрупкая изящная фигурка темнокудрой девушки. Быстрым движением сбрасывает она с ног неуклюжие прюнелевые ботинки и, оставшись в одних чулках, феей юности, легкой и воздушной, кружится по просторной беседке. Каштановые кудри распадаются из тяжелого узла и струятся вдоль стройных плеч и тоненькой шейки. Вдохновенно поднятые к вечернему небу глаза словно кого-то ищут в лазурных далях... Она дает один круг, другой, третий, четвертый... Несравненны ее движения, прелестно одухотворено лицо, о чем-то словно говорит ее порывистое дыхание.

   Восторженно смотрят на нее подруги. Точно поют их молодые души... Расцветают в них розовые крылатые надежды. И чудится каждой из этих притихших в молчаливом восторге девушек, что сама Радость Жизни, Светлая Волшебница Счастья, носится перед ними, олицетворенная, неуловимая и нежная, как полуночный сон.

   Но вдруг порвалось настроение...

   Внезапно остановилась Ника. В полуоткрытую дверь беседки просовывается испуганное лицо:

   - Mesdam'очки, ради Бога... До того заучилась что в голове все перепуталось - одна каша... Помогите, ради Бога. У кого, у греков или римлян, была третья Пуническая война? - и Эля Федорова с не­поддельным выражением отчаяния оглядывает собравшихся в беседке подруг.

   - У персов... У египтян... У франков... - хохочет, как безумная, Шарадзе и опускается, точно валится на скамью.

   А сумерки все сгущаются, все ползут незаметно... Алая заря давно побледнела... Где-то в последней аллее защелкал ранний соловей, защелкал тонко, таинственно и грустно.

   Еще один день канул в вечность. Еще одним днем ближе к тому неизбежному часу, когда тридцать девушек, как стая легких птиц, разлетятся по белу свету в погоне за своей долей, - счастливой и радостной, или мрачной и печальной - кто знает, кто ведает сейчас!..