не трогательной детской привязанностью, не
отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими
глазами.
- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило
смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.
И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко
идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была
бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше
и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми
домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор.
Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как
герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою
мать, еще очень молодую, она горячо любила.
- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала
от радости при получении писем с далекой родины.
У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца
в их маленьком именьице.
Все это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние
вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая
оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Но о тех
страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не
хотела пугать Люду - робкую и болезненно-впечатлительную по природе.
Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались
институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш
притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались
настоящие ужасы. Киpa Дергунова отличалась особенным мастерством
рассказывать "страсти", и при этом рассказывала она "особенным" способом:
таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том,
что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке
отрыли скелет и кости, а в селюльках, или музыкальных комнатах, где
институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших
монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши.
- Ай-ай, - прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц
расходившуюся рассказчицу, - пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
- Ах, какая же ты дрянь, душка! - сердилась возмущенная Кира, - сама
же просила рассказывать...
- Да я просила "без глаз", - оправдывалась перетрусившая девочка, - а
ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно...
- Без глаз и без баса не то! - авторитетно заявляла Кира и
окончательно разражалась гневом. - Нечего было просить - убирайся,
пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же
история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше
изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза
расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить
лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому
предмету разговора.
- Какой лунатик? где ты его встретила? чем это кончилось?.. -
набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка
могла только сказать, что "он" был во всем белом, что шел, растопырив руки,
что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она,
Додо, чуть не упала в обморок.
- А что всего ужаснее, душки, - добавила Додо, заставив вздрогнуть
сидевшую рядом с нею Люду, - Феня говорит, что тоже видела лунатика на
церковной паперти.
- Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! - рассердилась я, видя, как
зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в
рассказчицу.
- Ну, у тебя все врут! а пойди-ка на паперть и сама увидишь, -
недовольно заявила Кира.
- Mesdam'очки, на паперти по ночам духи поют, - неожиданно вмешалась в
разговор Краснушка, - стра-а-шно!
- Трусихам все страшно! - насмешливо улыбнулась я.
- А тебе не страшно?
- Нет.
- И пошла бы...
- Пойду.
- Что?! - и девочки даже привскочили на своих местах.
- И пойду! - еще упрямее возразила я, - пойду, чтоб доказать вам, что
вы все это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на
нее недовольными глазами.
- Что тебе?
- Ниночка, не ходи! - шепнула она мне тихо.
- Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу
всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
- Ну, и отлично! - крикнула на весь стол Иванова, - пусть Джаваха идет
сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая
принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
- Непременно, - поспешила я ответить, - для тебя и для Крошки: тебе я
завещаю мой завтрашний обед, а Крошке - все мои старые тетради, чтобы она
продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от
злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и
разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо
прошептала:
- Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
- Вздор, - отвечала я, - вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я
ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и
заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И
ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили
самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моем решении идти на паперть,
разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда
ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Fraulein Генинг скрылась за дверью, я быстро
вскочила и начала одеваться.
- Куда? - испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно
выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной
паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва
уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль
стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть,
неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.
"Точно глаза чудовища", - подсказало мне мое встревоженное
воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела
выступившие светлыми полосками дверные стекла.
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким
скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на
которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против
меня были церковные двери, направо - коридор младшей половины, налево -
старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери,
но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
"Ну, где же лунатик, - храбрилась я, оглядываясь во все стороны, - все
это одна выдумка глупых девочек..."
Я не досказала и вздрогнула... Раздался глухой и тяжелый звук...
Один... второй... третий. Это пробило двенадцать на нижней площадке... И
снова тишина - жуткая... страшная...
Мне стало холодно... Я уже поднялась и направилась было к коридорной
двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и... ужас сковал мои члены...
Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она
по паперти... Вот она ближе, ближе... Холодный пот выступил у меня на
лбу... ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась
вперед, протягивая руки к белой фигуре.
В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего
института... Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу
за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар,
сильно хлопнув дверью, и, бросившись с постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха... Осветили дортуар, прибежали девушки,
спавшие в умывальной.
Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть - спасать от
лунатика его жертву.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того, что случилось,
помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько
минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще
третья девушка в длинном белом "собственном" платье. Она приехала в этот
вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на
паперти. Я была уничтожена... Девушка в белом и оказалась тем страшным
лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко...
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была
так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась... Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение
таким смешным и некрасивым.
И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от
несуществующих призраков? Зачем? зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель.
Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти
напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлен,
бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
- Ты спишь, Нина?
Но я молчала... Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне
покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на
себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
- Ага, струсила! - услышала я первое слово разбудившей меня
насмешливым смехом Мани Ивановой.
- Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! - вторила ей
Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми
глазами.
"Вот что ты наделала, - красноречиво докладывал мой рассерженный
взгляд - в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями
я обязана только тебе одной!"
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее
затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из
себя.
- Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! - крикнула я и
вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я
вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще
долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она
дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила
водворившегося в мою душу беса.
- Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? - спросила она
обычным ей покровительственным тоном.
- Оставьте меня, все оставьте! - капризно твердила я, кусая губы и
избегая ее взгляда.
- В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно
несносной, - строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким
ответом.
- Ну, и слава Богу, - совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и,
передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине
с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду,
моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей
Крошкой - моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались
нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее
подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась
подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи
нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила
ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и
против Марковой, и против Власовской - против всех, всех. Я не помню, что я
крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская
испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой
исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала
меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных,
негостеприимных институтских стенах.
Глава VIII
Из-за вороны друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни... Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши
шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и
изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до
хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших.
Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее
внимание... Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но
не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же
многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.
- Что с вами, Нина, - удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от
беготни, неслась к ним на половину, вопреки запрещению синявок*. - Я не
узнаю вас больше!
______________
* "Синявками" воспитанницы института называли классных дам, потому что
они носили синее форменное платье. (Примеч. сост.)
- Я веселюсь, фея Ирэн, - смеялась я, - разве бедным маленьким
седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в
присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой,
а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда
дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго
лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но
богатую событиями жизнь... И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не
слышал задавленных стонов тоски и горя.
- Папа! - часто шептала я среди ночного безмолвия. - Милый, хороший,
дорогой папа, возьми меня отсюда... Увези меня отсюда! я теперь одна, еще
больше одна, чем была раньше. Была Люда - нет Люды. И снова темно, мрачно и
холодно в институтских стенах...
А Люда спала сном праведницы тут же рядом со мною, но, безусловно,
чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми
силами души...
Наутро я встала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью
проходила мимо ненавистной "тройки", дружески обняв Бельскую.
Первый снег в этом году выпал в начале ноября... Я точно обезумела...
Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Бельской по последней аллее,
куда младшим было строго запрещено ходить.
В один на редкость выпавший полуосенний, полузимний морозный денек, во
время прогулки, мы были привлечены жалобным карканьем большой черной
вороны.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого
было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.
- Джаваха! - крикнула Бельская, - давай поймаем ворону, накормим и
вылечим ее.
Сказано - сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным
решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но
глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она
заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.
- Держи, Белка, забеги слева, - отдавала я краткие приказания моему
адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.
- Берегись, Нина, синявка идет.
- Э, пустое! - лихо крикнула я. К общему удовольствию собравшихся
вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казенную шаль. С
величайшими предосторожностями мы понесли ее в класс.
- Кого хороните? - насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги
шестушки при виде оригинального шествия.
- Закрой ее, закрой, - шептала Бельская, - а то они насплетничают
инспектрисе...
До класса нашу новую protege мы донесли благополучно, усадили или,
вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги,
поставили в угол за географическую карту.
Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам
путешествовала записочка с вопросом; как назвать ворону? Внизу уже стояла
целая шеренга имен вроде: Душки, Cadeau, Orpheline, Смолянки и Amie, когда,
осененная внезапной мыслью, я подмахнула под выше написанными именами
"Крошка" и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.
Едва последняя успела развернуть бумажку, как из-за угла послышалось
отчаянное и продолжительное карканье... Мы замерли от страха... М-lle Арно
бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела
из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу. Вышло
что-то невообразимо скверное.
Арно гонялась за вороной, мы за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а
батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого
Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.
Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно
потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе - докладывать о
преступлении. Лишь только смущенный не меньше нас батюшка вышел из класса,
поднялся спор, шум, крики...
Решили следующее:
1) Меня не выдавать ни под каким видом.
2) Ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и
воспитывать в саду.
3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.
Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты,
как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень
болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая
сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.
На ее строгий вопрос, кто принес птицу, - мы отвечали дружным
молчанием.
Новый вопрос - новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:
- Очень хорошо... прекрасно... бесподобно...
Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее
и многозначительное: "eh bien, nous verrons"*. Это зловещее "nous verrons"
не предвещало ничего хорошего, и хмурые, понуренные пошли мы завтракать в
столовую.
______________
* "Ну, что ж, посмотрим" (фр.).
- Что-то будет? Что-то будет? - в тоске шептали более робкие из нас.
- Крошка насплетничает, вот что будет! - сердито крикнула я и вдруг
чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда... но не прежняя
тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и
гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего
- Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала
на середине столовой, как наказанная.
- Что такое с Власовской? Чем она провинилась? - заволновались
институтки, и наши, и чужеклассницы.
- Надо Крошку спросить или Иванову - ведь они подруги, - без всякого
заднего умысла произнесла Валя Лер, обращаясь ко мне.
- Ну, и спрашивай, мне что за дело, - вспыхнула я.
А Люда все стояла на своем посту, нимало не стесняясь, на глазах всего
института.
Одну минуту мне показалось, что ее черные глазки встретились с моими,
но только на одну минуту, и тотчас же я отвела свои...
"Что с нею, - мучительно стонало внутри меня, - за что она может быть
наказана - эта маленькая, безобидная кроткая девочка?"
Вдруг в столовой произошло легкое смятение.
- М-lle Арно! - крикнули с соседнего стола сидевшей за нашим столом
классной даме, - Власовской дурно...
Ей в самом деле было дурно. Она побелела, как платок, и пошатнулась.
Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала.
Пугач подхватила ее и, придерживая своими длинными, цепкими руками,
повлекла в лазарет.
Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала... Моя
голова горела от навязчивой мысли, бросавшей меня то в жар, то в холод:
"Что с Людой, что с моей бедной, маленькой Галочкой?"
Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в
своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце мое ныло и
сжималось от неизвестности и еще какого-то тяжелого предчувствия.
И не напрасно... потому что это предчувствие сбылось...
Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и, торжественно усевшись на
кафедре, начала речь о том, как нехорошо нарушать общее спокойствие и
подводить под наказание подруг.
- Вот Власовская не хотела сознаться, что принесла ворону в класс, -
разглагольствовала синявка, - а пришлось, однако, открыть истину, совесть
заговорила: она пошла к инспектрисе и созналась... она...
- Что?! - вырвалось у меня, и я в три прыжка очутилась у кафедры.
- Cher enfant*, - и Арно неодобрительно покачала головою. - Soyer
prudente**... У вас слишком резкие манеры...
______________
* Дорогое дитя (фр.).
** Будьте благоразумной (фр.).
О! это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах,
когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной
голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться
над нею... презирать это маленькое золотое сердечко!
- Что с вами, cher enfant? - видя, как я поминутно меняюсь в лице,
спросила синявка, - или вы тоже нездоровы?
- О, нет... - с невольной злобой на саму себя сказала я. - Я
здорова... Больна только бедная Люда... Я, к сожалению, здорова... да, да,
к сожалению, - подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. - Я злая,
скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не
Власовская. Да, да... я одна... одна во всем виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять
пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту
безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно
стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и
сердце мое прыгало и замирало в груди.
"Это искупление, - твердило оно, - это искупление, Нина, подчинись
ему!"
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому
восторженному сердцу!
- Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, - огорошила я моего
адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. - Давай!
И прежде чем она могла понять в чем дело, я схватила лезвие
перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала
их.
- Ай, кровь, кровь! - запищала Бельская, не любившая подобных ужасов.
- Да, кровь, - засмеялась я, - кровь, глупенькая... Это я нарочно...
Она поможет мне пройти к Люде в лазарет... понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего
не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший
больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская
неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
- Нинка Джаваха... ты - героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную
столовую, а оттуда - в общую палату, где, по моим расчетам, находилась
Люда.
Я не ошиблась.
Она спала, забавно свернувшись калачиком на одной из кроватей. Я
осторожно на цыпочках подошла к ней. На ее милом личике были следы слез...
Слипшиеся ресницы бросали легкую тень на полные щечки... Алые губы шептали
что-то быстро и непонятно-тихо...
Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце
при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.
Я быстро наклонилась к ней.
- Люда... Людочка... сердце мое... радость!
Она открыла сонные глазки... и взглянула на меня, ничего не понимая.
- Это я, Людочка... - робко произнесла я.
- Нина! - вырвалось из ее груди. - Ты пришла...
Мы упали в объятия друг друга... Плача и смеясь, перебивая одна другую
и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что
нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем
жить друг без друга...
Люда выросла в моих глазах... стала достойной удивления... Я не могла
ей не высказать этого.
- Ну, вот еще! - засмеялась она, - тебе все это кажется... ты
преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.
Да, я любила ее, ужасно любила... Моя маленькая, одинокая душа
томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего... И он явился ко мне -
не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем
на долгие институтские годы... Мы крепко прижались друг к другу, счастливые
нашей дружбой и примирением...
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и
милее... Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до
нас... Я и Люда сидели тихо, молча... Все было пересказано, переговорено
между нами... но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое,
глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных...