Чарская Лидия Алексеевна - Княжна Джаваха

ее волосы в сотни тоненьких косичек. Набралось сюда немало лезгинских девушек - поглазеть на невесту. Тут была стройная и пугливая, как серна, Еме и Зара с недобрым восточным лицом, завидовавшая участи Бэллы и розовая Салемо с кошачьими ухватками и многие другие.

  Но Бэлла, переставшая почему-то смеяться, жалась ко мне, пренебрегая обществом своих подруг.

  - Нина, светик, яхонтовая... - шептала она по временам и быстро, быстро и часто целовала меня в глаза, лоб и щеки.

  Она волновалась... В белом, шитом серебром бешмете в жемчужной шапочке, с длинной, мастерски затканной чадрой, с массою ожерелий и запястий, которые поминутно позвякивали на ее твердой и тонкой смуглой шейке, Бэлла казалась красавицей.

  Я не могла не сказать ей этого.

  - У-у, глупенькая, - снова услышала я ее серебристый смех, - что говорить-то, сама душечка! У-у, газельи глазки, розаны-губки, зубы-жемчужины! - истинно восточными комплиментами наградила она меня.

  Потом вдруг оборвала смех и тихо шепнула: "пора".

  Еме подала ей бубен... Она встала, повела глазами, блестящими и тоскливыми в одно и то же время, и вдруг, внезапно сорвавшись с места и ударяя в бубен, понеслась по ковру в безумной и упоительной родимой пляске.

  Бубен звенел и стонал под ударами ее смуглой хорошенькой ручки. Стройная ножка скользила по ковру... Она вскрикивала по временам быстро и односложно, сверкая при этом черными и глубокими, как горная стремнина, глазами. Потом закружилась, как волчок, в ускоренном темпе лезгинки, окруженная, точно облаком, развевающеюся белою чадрою.

  Салеме, Еме, Зара и другие девушки ударяли в такт в ладоши и притоптывали каблуками.

  Потом плясали они. Наконец, очередь пришла на меня. Мне было совестно выступать на суд этих диких, ничем не стесняющихся дочерей аула, но не плясать на свадьбе - значило обидеть невесту и, скрепя сердце, я решилась. Я видела, как во сне, усмехающееся недоброе лицо Зары и поощрительно улыбающиеся глазки Бэллы, слышала громкие возгласы одобрения, звон бубна, веселый крик, песни... Я кружилась все быстрее и быстрее, как птица летая по устланному коврами полу сакли, звеня бубном, переданным мне Бэллой, и разбросав по плечам черные кудри, хлеставшие мое лицо, щеки, шею...

  - Якши!* Нина молодец! Хорошо, девочка! Ай да урус! ай да дочь русского бека! - услышала я голос моего деда, появившегося во время моей пляски на пороге сакли вместе с важнейшими гостями.

  ______________

  * Хорошо.

  - Якши, внучка! - еще раз улыбнулся он и протянул руки.

  Я со смехом бросилась к нему и скрыла лицо на его груди... И старые, строгие ценители лезгинки, сами мастерски ее танцующие черкесы, хвалили меня.

  Между тем Бэлла, которая не могла, по обычаю племени, показываться в день свадьбы гостям, набросила на лицо чадру и скрылась за занавеской.

  Из кунацкой доносились плачущие звуки зурны* и чиунгури. Дед Магомет и бек-наиб позвали всех в кунацкую, где юноша-сазандар**, с робкими мечтательными глазами настраивал зурну.

  ______________

  * Музыкальный инструмент вроде волынки.

  ** Странствующий певец.

  Я и Юлико последовали туда за взрослыми.

  - Как вы хорошо плясали, Нина; куда лучше всех этих девушек, - шепнул мне восторженно мой двоюродный брат. - Я бы хотел научиться плясать так же.

  "Куда тебе, с твоими кривыми ногами!" - хотелось крикнуть мне, но, вспомня обещание, данное мною отцу, я сдержалась.

  Лезгины расселись по тахтам и подушкам. Слуги поставили между ними дымящиеся куски баранины, распространяющие вкусный аромат, блюда с пряными сладостями, кувшины с душистым щербетом* и с какою-то переливающеюся янтарною влагою, которую они пили, вспоминая Аллаха.

  ______________

  * Лакомство на Востоке.

  Девушки одна за другою выходили на середину и с пылающими лицами и блестящими глазами отплясывали лезгинку. К ним присоединялись юноши-лезгины, стараясь превзойти друг друга в искусстве танцев. Только юный бек Израил, жених Бэллы, сидел задумчивый между дедом Магометом и своим отцом наибом. Мне было почему-то жаль молоденького бека, жаль и Бэллу, связанных навеки друг с другом по желанию старших, и я искренно пожелала им счастья...

  Лезгинка кончилась, и выступил сазандар со своей чиунгури*.

  ______________

  * Род гитары.

  Он тихо провел рукой по струнам своего инструмента, и запели струны, которым вторил молодой и сочный голос сазандара.

  Он пел о недавнем прошлом, о могучем черном орле, побежденном белыми соколами, о кровавых войнах и грозных подвигах лихих джигитов... Мне казалось, что я слышала и вой пушек и ружейные выстрелы в сильных звуках чиунгури... Потом эти звуки заговорили иное... Струны запели о белом пленнике и любви к нему джигитской девушки. Тут была целая поэма с соловьиными трелями и розовым ароматом...

  И седые, важные лезгины, престарелые наибы соседних аулов, и гордые беки слушали, затаив дыхание, смуглого сазандара...

  Он кончил, и в его ветхую папаху, встретившую не одну непогоду под открытым небом, посыпались червонцы.

  Между тем наступал вечер. Запад заалел нежным заревом. Солнце пряталось в горы...

  Бек Израил первый встал и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание коней и он с десятком молодых джигитов умчался из аула в свое поместье, лежавшее недалеко в горах. Дед Магомет, взволнованный, но старавшийся не показывать своего волнения перед гостями, пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки - подруг невесты последовали за ним.

  Там он трогательно простился с дочерью. В первый раз я увидела слезы в глазах хорошенькой Бэллы.

  - Да будет благословенье Аллаха над моей голубкой, - тихим, растроганным голосом произнес старик и положил руку на черную головку молодой девушки, припав шей на его грудь.

  Потом мы провожали Бэллу, усадили ее в крытую арбу, всю закутанную от любопытных глаз непроницаемой чадрою. В один миг ее окружили полсотни всадников из лучших джигитов аула Бестуди.

  - Прощай, Нина, прощай, миленькая джаным, прощай, бирюзовая! - успела она шепнуть мне и наскоро прижалась мокрой от слез щекой к моему лицу.

  Лошади тронулись. Заскрипела арба, заскакали с диким гиканьем всадники, джигитуя всю дорогу от аула до поместья наиба.

  Вот она дальше, дальше эта тяжелая, скрипучая арба, окруженная гарцующими горцами. Вот еще раз мелькнула своим белым полотняным верхом и исчезла за горным утесом...

  Мы вернулись в саклю. Пустой и неуютной показалась мне она по отъезде Бэллы.

  - Да... да... - поймав мой тоскующий взор, произнес загрустивший, как-то разом осунувшийся дедушка, - двенадцати лет не минуло, как одна дочь упорхнула, а теперь опять, другая... Обе важные, обе княгини, обе в золоте и довольстве... А что толку? Что мне осталось?

  - Я тебе осталась, дедушка Магомет. Я, твоя Нина, осталась тебе! - пылко вырвалось у меня, и я обвила сильную шею старика моими слабыми, детскими руками.

  Он заглянул мне в глаза внимательным и острым взглядом. Должно быть, много любви и беззаветной ласки отразилось в них, если вдруг теплый луч скользнул по его лицу и он, положив мне на лоб свою жесткую руку, прошептал умиленно:

  - Спасибо тебе, малютка. Храни тебя Аллах за это, белая птичка из садов рая!

  

  

  

  

  Глава VI

  

  

  

  У княгини. Хвастунишка.

   Паж и королева. Ночные страхи

  Гнездышко опустело... Выпорхнула пташка. Смолкли веселые песни в сакле Хаджи-Магомета, не слышно в ней больше веселого смеха Бэллы...

  Мы с Юлико и Анной навестили на другой день молодую княгиню в ее поместье. Настоящим земным раем показался нам уголок, где поселилась Бэлла. Поместье Израила и его отца лежало в чудесной лесистой долине, между двумя высокими склонами гор, образующими ущелье. Весь сад около дома был полон душистых и нежных азалий; кругом тянулись пастбища, где без призора паслись стада овец. Табун лучших горных лошадок гулял тут же.

  Новая родня Бэллы жила отдельно, в большом доме, в версте от сакли Израила.

  Мы застали Бэллу за рассматриванием подарков, присланных ей накануне моим отцом. Она была в расшитом серебром бешмете, с массою новых украшений и ожерелий на шее, и перебирала в руках золотые нити, украшенные камнями, тихо, радостно смеясь. Ее юный муж сидел подле на корточках и тоже смеялся весело и беспечно.

  - Они совсем точно дети, смотри! - шепнула я Юлико с важностью взрослой, чем несказанно насмешила молодую.

  - Здравствуй, джаным, здравствуй, княжич! - вскрикнула она, целуя нас и не переставая смеяться.

  По ее лицу я заметила, что она счастлива.

  Через пять минут она уже сорвалась с персидской тахты и с визгом гналась за мной по долине, начинавшейся за садом. Израил, забыв свое княжеское достоинство, следовал за нами, бегло оглядываясь, не видит ли кто-нибудь из нукеров дикую скачку своего бека. И Бэлла и Израил гораздо более походили на детей, нежели одиннадцатилетний Юлико, ушедший весь в презрительное созерцание нашей забавы. Я могла радоваться от души, что не теряю Бэллы, шалуньи Бэллы, горной козочки-попрыгуньи, незаменимого товарища моих детских проделок.

  Пред моим отъездом она неожиданно стала серьезной.

  - Скажи отцу, - произнесла она, и глаза ее в эту минуту были торжественны и горды, - что я и мой господин, - тут она метнула взором в сторону Израила, столь похожего на господина, сколько Юлико на горного оленя, - что мой господин ждет его к себе.

  - И что сказать еще, Бэлла?

  - Скажи ему то, что видела и... ну, - что счастлива Бэлла... скажи, что хочешь, маленькая джаным!

  - Прощайте, княгиня! - неожиданно расшаркался перед нею Юлико с грацией и важностью маленького маркиза.

  Она не поняла сначала, потом так и прыснула со смеху и, обхватив его за курчавую голову, вьюном закружилась по сакле.

  - Однако княгине Бэлле не мешает поучиться хорошим манерам! - говорил мне на обратном пути мой двоюродный братец.

  - Сиди смирно, а то ты скатишься в пропасть, - презрительно оборвала я его, обиженная за моего друга, отодвигаясь от Юлико в самый угол коляски.

x x x

  - Ну, что Бэлла?

  - Что княгиня?

  - Много стада?

  - Большой табун?

  - Есть новые ожерелья?

  Этими вопросами забросали нас Еме, Зара, Салеме, Фатима и другие подруги Бэллы, ожидавшие нас при въезде в аул. Они проводили нас до сакли деда и с любопытством слушали мои рассказы о житье молодой княгини.

  - Слава Аллаху, если дочь моя счастлива... - сказал дед Магомет, направляясь к своему приятелю-мулле, которому он сообщал все свои и радости и невзгоды.

  С его уходом опять посыпались на мою голову расспросы юных джигиток.

  - А велика ли сакля бека?

  - Много оружия?

  - А нукеров много?

  Я еле успевала отвечать на вопросы молодых татарок.

  - О, как бы я хотела, волею Аллаха, быть на месте Бэллы! - искренно воскликнула миловидная, розовенькая Салеме, всплеснув руками.

  - Что она говорит? - спросил Юлико, который не понимал языка лезгинов.

  Я перевела ему слова девушки.

  - Есть чему завидовать! - презрительно сказал он. - Вот у бабушки моей в Тифлисе действительно несметные богатства. У нас там дом в три этажа, сплошь засыпанный разными драгоценностями! Мы ели на золотых блюдах, а за одну только рукоятку дедушкиного кинжала можно получить целый миллион туманов*. А сколько слуг было у бабушки... В саду били фонтаны сладкого вина, а вокруг них лежали груды конфет...

  ______________

  * Туман - 10 рублей.

  - Вино запрещено Кораном*, - вмешалась Зара, прерывая вранье моего кузена.

  ______________

  * Священный завет мусульман.

  - Грузинам оно не запрещено. Только глупые магометане могут верить подобным запретам.

  - Не смей оскорблять веру наших отцов! - крикнула Зара, и глаза ее загорелись злыми огоньками.

  - Кто смеет говорить это мне, князю Юлико Джаваха? - ответил он и надменно обвел маленькими мышиными глазками собрание девушек.

  - Перестань, Юлико, - шепнула я ему, - перестань, это может дурно кончиться для тебя!

  - Да как же она смеет так относиться ко мне, природному грузинскому князю!

  - Да какой ты князь! - недобро рассмеялась Зара. - Разве такие князья бывают? Вот наиб - князь... видный, высокий, усы в палец, глаза, как у орла... А ты маленький, потешный, точно безрогий горный козел с переломанными ногами.

  И все три девушки, довольные остротой подруги, залились громким, бесцеремонным смехом.

  Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была, или просто родовитая гордость, не позволяющая оскорблять в моем присутствии члена семьи Джаваха, но, не отдавая себе отчета, я близко подошла к Заре и крикнула ей, заглушая ее обидный смех:

  - Стыдись, Зара! Или в лезгинском ауле забыли обычаи гостеприимства Дагестанской страны?

  Зара вся вспыхнула и смерила меня взглядом. На минуту воцарилось молчание. Потом она подхватила со злым смехом:

  - А ты чего заступаешься за этого ощипанного козленка?.. Или он уделяет тебе от своего богатства? Или ты служишь унаиткой* в сакле его бабки?

  ______________

  * Крепостная служанка, рабыня.

  Это было уже слишком... Моя рука невольно схватилась за рукоятку кинжала, висевшего на поясе. Однако я сдержалась и, чувствуя, как бледнею от оскорбленной гордости и гнева, твердо произнесла:

  - Знай, что никогда ничем нельзя подкупить княжну Нину Джаваха!

  - Княжну Нину Джаваха, - как эхо, повторил за мною чей-то голос.

  Живо обернувшись, я увидела маленького, сгорбленного, желтого старика в белой чалме* и длинной мантии, стоявшего неподалеку.

  ______________

  * Головной убор мусульман.

  Что-то жуткое было в выражении его острых глаз, скользивших по нашим лицам.

  - Это мулла... - шепнула мне Еме, и все девушки разом встрепенулись и опустили головы в знак уважения к его священной особе.

  Мулла приблизился. Я не без тайного волнения смотрела на заклятого врага моего отца, на человека, громившего мою мать за то, что она перешла в христианскую веру, несмотря на его запрещение.

  - Приблизься, христианская девушка... - чуть внятным от старости голосом произнес мулла.

  Я подошла к нему не без тайного волнения и смело взглянула в его глаза.

  - Хороший, открытый взгляд... - произнес он, кладя мне на лоб свою тяжелую руку. - Да останется он, волею Аллаха, таким же честным и правдивым во всю жизнь... Благодаренье Аллаху и пророку, что милосердие их не отвернулось от дочери той, которая преступила их священные законы... А ты, Леила-Зара, - обратился он к девушке, - забыла, должно быть, что гость должен быть принят в нашем ауле, как посол великого Аллаха!

  И, сказав это, он кивнул мне едва заметно головою я пошел, опираясь на палку.

  Когда вечером я спросила дедушку Магомета, что значит эта любезность старого муллы, - он сказал тихим, грустным голосом:

  - Я говорил, дитя мое, с муллою. Он слышал твой разговор и остался доволен твоими мудрыми речами в споре с нашими девушками. Он нашел в тебе большое сходство с твоею матерью, которую очень любил за набожную кротость в ее раннем детстве. Ради твоих честных, открытых глазок и твоего мудрого сердечка простил он моей дорогой Марием... Много грехов отпускается той матери, которая сумела сделать своего ребенка таким, как ты, моя внучка-джаным, моя горная козочка, моя ясная звездочка с восточного неба!

  И целый поток ласкательных слов полился из уст деда, и казалось, никогда еще не была так дорога ему его маленькая внучка Нина!

  В тот же вечер мы уехали. Все население Бестуди высыпало нас провожать. Бек-наиб дал нам двух нукеров в провожатые, но Абрек смело заявил, что дорога спокойна и что на нем одном лежит забота доставить маленькую княжну и княжича его начальнику.

  - Прощай, деда, прощай, милый! - еще раз обняла я старика на пороге сакли и вскочила в коляску между Анной и Юлико.

  - Прощай, милая пташка из садов Магомета! - ласково ответил дед, и коляска затряслась по кривым улицам аула.

  Из поместья бека Израила нам навстречу неслись два всадника, сверкая в лучах заходящего солнца серебряными рукоятками поясного оружия. Когда они приблизились, мы узнали в них Бэллу и Израила.

  - Прощай, джанночка, не могла не проводить тебя.

  И свесившись со своего расшитого шелками и золотом седла, Бэлла звонко чмокнула меня в обе щеки.

  - Бэлла! душечка, спасибо!

  - Чего спасибо! не тебе радость... мне радость, - быстро затараторила она по своему обыкновению. - Говорю сегодня Израилу - едем: Нина уезжает, проводим на конях... Он боится... коней взять из табуна боится без отцова спросу... "Ну, я возьму", - говорю... И взяла... Чего бояться... не укусит отец...

  И оба звонко расхохотались, сами не зная чему - тому ли, что отец их не может кусаться, или что оба они молоды, счастливы и что вся жизнь улыбается им, как интересная сказка с чудесным началом.

  Они долго провожали нас... Солнце уже село, когда Бэлла еще раз обняла меня и погнала лошадей назад.

  Я привстала в коляске, несмотря на воркотню Анны, и смотрела на удаляющиеся силуэты двух юных и стройных всадников.

  Между тем надвигалась ночь, и Анна, при помощи молчаливого Андро, постлала нам постели в коляске. Я зарылась в подушки и готовилась уже заснуть, как вдруг почувствовала прикосновение чьих-то тоненьких пальчиков к моей руке.

  - Нина, - послышался мне тихий шепот, - ах, Нина, не засыпайте, пожалуйста, мне так много надо поговорить с вами!

  - Ну, что еще? - высунулась я из-под покрывавшей меня теплой бурки, все еще сердитая на своего двоюродного братца.

  - Ради Бога, не засыпайте, Нина! - продолжал умоляющий голос. - Вы на меня сердитесь? - добавил Юлико торопливо.

  - Я не люблю лгунишек! - гордо бросила я.

  - Я больше не буду... Ниночка, клянусь вам... - горячо залепетал мальчик, - я сам не знаю, что сделалось со мною... Мне просто хотелось подурачить глупых девочек... а они оказались умнее, чем я думал! Не сердитесь на меня... Если б вы знали, до чего я несчастлив!

  И вдруг самым неожиданным образом мой кузен, этот надменный маленький гордец с манерами маркиза, разрыдался совсем по-детски, вытирая слезы бархатными рукавами своей щегольской курточки.

  Вмиг бурка, укутывавшая меня, полетела в угол коляски на колени сладко храпевшей Анны, и я, усевшись подле плакавшего мальчика, гладила его спутанные кудри и говорила задыхающимся шепотом:

  - Что ты? что ты? тише, разбудишь Анну... Перестань, Юлико, что с тобою? Ну, я не сержусь на тебя, ну, право же не сержусь! Ах, какой ты...

  - Не сердитесь, правда? - спросил он, всхлипывая.

  - Я всегда говорю одну только правду! - гордо ответила я. - Да что с тобою? О чем ты плакал?

  - Ах, Нина! - порывисто вырвалось у него, - если б вы знали, как мне тяжело, когда вы на меня сердитесь... Сначала я вас не любил... ненавидел... ну, а теперь, когда я вижу, какая вы храбрая, умная, насколько вы лучше меня, я так хотел бы, чтобы вы меня полюбили! Так бы хотел! Вы такая чудная, смелая, вы лучше всех девочек, которых я когда-нибудь видел. Вы заступились за меня сегодня, не дали в обиду этим скверным татарским девчонкам, и я вам никогда этого не забуду. Меня ведь никогда никто не любил! - добавил он с грустью.

  - Как? а бабушка? - удивилась я.

  - Бабушка... - и Юлико с горькой улыбкой посмотрел на меня. - Бабушка меня совсем не любит. Когда был жив мой старший брат Дато, она и внимания не обращала на меня. Ах, Нина! если б вы знали, что это был за красавец! Какие гордые, прекрасные глаза были у него! И сам он был такой сильный и стройный! Я его очень любил и очень боялся... Он командовал мною, как командуют вельможи своими слугами... И я его слушался, потому что его все слушались - и мать, и бабушка, и слуги... У него был тон и голос настоящего принца. Когда он был жив, обо мне забывали... но когда он умер от какой-то тяжелой грудной болезни, все попечения родных обратились на меня... Дато не стало... остался Юлико, последний представитель нашего рода. Вот почему так полюбила меня бабушка... Поняли вы меня, Нина?

  Да, я его поняла, этого бедного маленького князя, и мне было бесконечно жаль его!

  - Юлико! - совсем уже ласково обратилась я к нему, - а твоя мама, разве она тебя не любила?

  - Моя мама любила Дато... очень любила, а когда Дато умер, мама все грустила и ничего не кушала долго, долго... Потом и она умерла. Но при жизни она редко меня ласкала... Да я и не обижался за это. Я с удовольствием уступал все ее ласки моему чудесному брату. Я так любил его!

  - Бедный Юлико! бедный Юлико! - прошептала я и вдруг неожиданно обняла его за тонкую шею и поцеловала в белый, не детски серьезный лоб.

  Он весь как-то задохнулся от радости.

  - Нина! - заговорил он, чуть не плача, - вы больше не сердитесь на меня? О, я так же буду вас любить за вашу доброту, как любил Дато!.. Ах, Нина! теперь я так счастлив, что у меня есть друг! Так счастлив!.. Хотите, я что-нибудь серьезное большое сделаю для вас? Хотите, я буду прислуживать вам, как прислуживал Дато? буду вашим пажом... а вы будете моей королевой?

  Я посмотрела на его воодушевленное лицо, слабо освещенное бледными лучами месяца, и произнесла торжественно и важно:

  - Хорошо, будь моим пажом, я буду твоей королевой!

  Мы долго еще болтали, пока сон не смежил усталые веки моего пажа, и он уснул, прислонясь к плечу своей королевы.

  Я не могла спать. Меня грызло раскаяние за мое прошлое недоброе отношение к Юлико... Бедный мальчик, не видевший до сих пор участия и дружеской ласки, стал мне вдруг жалким и близким. Я обещала мысленно искупить мои злые выходки заботами о бедном, слабом ребенке.

  Уже ночь окутала окрестности, когда я уснула. Но мой сон почему-то был тревожен. Это скорее была какая-то тяжелая дремота.

  Я проснулась очень скоро и выглянула из коляски. Ночь совсем овладела окрестностями, и туча, застилавшая золотой шар месяца, мешала видеть в двух шагах расстояния. Коляска стояла. Я уже хотела снова залезть под бурку, как слух мой был внезапно прикован тихой татарской речью. Голосов было несколько, в одном из них я узнала Абрека.

  Он говорил что-то на кабардинском наречии, которое я едва понимала.

  Речь шла о лошади: татары упрашивали Абрека доставить им лошадь князя. Абрек просил за нее много туманов, и они, забыв о спящих в коляске, уговаривали его не скупиться. Тогда, насколько я поняла, Абрек сбавил цену. И они поладили.

  - Так через три дня... ждать? - спросил хриплый и грубый голос.

  - Через три дня ждите, - обещал Абрек и добавил: - останетесь довольны Абреком... жалко княжну - любит коня; набавь еще, Бекир, два тумана.

  Я похолодела... Они говорили о моей лошади, о моем Шалом!.. Абрек обещал выкрасть Шалого и продать его душманам!..

  Мне хотелось крикнуть во все горло им - этим верам, что я знаю их замысел и пожалуюсь отцу, что Шалый принадлежит мне и что я ни за что в мире не расстанусь с моим сокровищем. Но я одумалась: ведь он не называл Шалого. Может быть, речь идет о другой лошади, которую хочет продать бабушка и поручила это дело Абреку?.. Но почему тогда Абреку жаль княжну?.. Я путалась в моих мыслях, не допуская, однако, чтобы мой любимец Абрек мог быть предателем. Абрек, охотно выучивший меня джигитовке и лихой езде, Абрек, холивший моего коня, не мог быть вором!.. И успокоившись на этой мысли, я уснула.

  На утренней заре следующего дня мы въехали в Гори.

  Отец, бабушка, старая Барбале, Михако и хорошенькая Родам встретили нас, довольные нашим возвращением. Я и Юлико наперерыв рассказывали им впечатления по ездки.

  От глаз старших не укрылись новые отношения мои к Юлико. Молчаливая, восторженная покорность с его стороны и покровительственное дружелюбие с моей не могли не удивить домашних.

  - Спасибо, девочка, - поймав меня за руку, сказал отец и поцеловал особенно продолжительно и нежно.

  Я поняла, что он благодарит меня за Юлико, и вся вспыхнула от удовольствия.

  О ночном разговоре Абрека с татарами я промолчала и только, на всякий случай, решила удвоить мой надзор над моим конем и подозрительным конюхом.

  

  

  

  

  Глава VII

  

  

  Таинственные огоньки. Башня смерти.

  - Нина, Нина, подите сюда!

  Я стояла у розового куста, когда услышала зов моего пажа - Юлико.

  Стоял вечер - чудесный, ароматный, на которые так щедр благодатный климат Грузии. Было одиннадцать часов; мы уже собирались спать и на минутку вышли подышать ночной прохладой.

  - Да идите же сюда, Нина! - звал меня мой двоюродный брат.

  Он стоял на самом краю обрыва и пристально взглядывал по направлению развалин старой крепости.

  - Скорее! Скорее!

  В один прыжок я очутилась подле Юлико и взглянула туда, куда он указывал рукою. Я увидела действительно что-то странное, из ряда вон выходящее. В одной из башенок давно позабытых, поросших мхом и дикой травою развалин, мелькал огонек. Он то гас, то опять светился неровным желтым пламенем, точно светляк, спрятанный в траве.

  В первую минуту я испугалась. "Убежим!" - хотелось мне крикнуть моему двоюродному брату. Но вспомнив, что я королева, а королевы должны быть храбрыми, по крайней мере в присутствии своих пажей, я сдержалась. Да и мой страх начинал проходить и мало-помалу заменяться жгучим любопытством.

  - Юлико, - спросила я моего пажа, - как ты думаешь, что бы это могло быть?

  - Я думаю, что это злые духи, - без запинки отвечал мальчик.

  Я видела, что он весь дрожал, как в лихорадке.

  - Какой же ты трус! - откровенно заметила я и добавила уверенно: - Огонек светится из Башни смерти.

  - Башни смерти? Почему эта башня называется Башнею смерти? - со страхом в голосе спросил он.

  Тогда, присев на краю обрыва и не спуская глаз с таинственного огонька, я передала ему следующую историю, которую рассказывала мне Барбалэ.

  "Давно-давно, когда мусульмане бросились в Гори и предприняли ужаснейшую резню в его улицах, несколько христианских девушек-грузинок заперлись в крепости в одной из башен. Храбрая и предприимчивая грузинка Тамара Бербуджи вошла последней в башню и остановилась у закрытой двери с острым кинжалом в руках. Дверь была очень узка и могла пропустить только по одному турку. Через несколько времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов.

  - Сдавайтесь! - кричали им враги.

  Но Тамара объяснила полумертвым от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.

  До самой смерти слышался ее голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью"...

  - Значит, этот огонек ее душа, не нашедшая могильного покоя! - с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув от страха, пустился к дому.

  В тот же миг огонек в башне потух...

  Вечером, ложась спать, я долго расспрашивала Барбалэ о юной грузинке, умершей в башне. Мое детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты необычайным явлением. Однако я ничего не сказала Барбалэ о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними.

  В эту ночь мне плохо спалось... Мне снились какие-то страшные лица в фесках и с кривыми ятаганами в руках. Мне слышались и дикие крики, и стоны, и голос, нежный, как волшебная свирель, голос девушки, заточенной на смерть...

  Несколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне смерти. Мы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию. Случалось, что огонек потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста.

  Любопытство мое было разожжено. Начитавшись средневековых рассказов, которыми изобиловали шкафы моего отца, я жаждала постоянно чего-то фантастического, чудесного. Теперь же благодаря таинственному огоньку мой по-детски пытливый ум нашел себе пищу.

  - Юлико, - говорила я ему шепотом, - как ты думаешь: бродит там умершая девушка?

  И встретив его глаза, расширенные ужасом, я добавила, охваченная каким-то жгучим, но почти приятным ощущением страха:

  - Да, да, бродит и просит могилы.

  - Не говорите так, мне страшно, - молил меня Юлико чуть не плача.

  - А вдруг она выйдет оттуда, - продолжала я пугать его, чувствуя сама, как трепет ужаса пронизывает меня всю, - вдруг она перейдет обрыв и утащит нас за собою?

  Это было уже слишком. Храбрый паж, забывая об охране королевы, с ревом понесся к дому по каштановой аллее, а за ним, как на крыльях, понеслась и сама королева, испытывая скорее чувство сладкого и острого волнения, нежели испуга...

  - Юлико! - сказала я ему как-то, сидя на том же неизменном обрыве и не сводя глаз с таинственно мерцающего огонька, - ты меня очень любишь?

  Он посмотрел на меня глазами, в которых было столько преданности, что я не могла ему не поверить.

  - Больше Дато? - добавила я только.

  - Больше, Нина!

  - И сделаешь для меня все, что я ни прикажу?

  - Все, Нина, приказывайте! Ведь вы моя королева.

  - Хорошо, Юлико, ты добрый товарищ, - и я несколько покровительственно погладила его белокурые локоны. - Так вот завтра в эту пору мы пойдем в Башню смерти.

  Он вскинул на меня глаза, в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист.

  - Нет, ни за что, это невозможно! - вырвалось у него.

  - Но ведь я буду с тобою!

  - Нет, ни за что! - повторил он.

  Я смерила его презрительным взглядом.

  - Князь Юлико! - гордо отчеканила я. - Отныне вы не будете моим пажом.

  Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому.

  Не знаю, как мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти, но раз эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от нее я уже не могла. Но мне было страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг Юлико. Он отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна и даже обрадовалась этому, соображая, что вся слава этого "подвига" достанется в таком случае мне одной. В моих мыслях я уже слышала, как грузинские девушки спрашивают своих подруг: "Которая это - Нина Джаваха?" - и как те отвечают: "Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти". - Или: "Кто эта девочка?" - "Как, вы не знаете? Ведь это - бесстрашная княжна Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!"

  И произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворенной гордости и тщеславия. К Юлико я уже не чувствовала больше прежнего сожаления и симпатии. Он оказывался жалким трусом в моих глазах. Я перестала даже играть с ним в войну и рыцарей, как делала это вскоре по приезде из аула дедушки.

  Но заниматься много мыслью о Юлико я не могла. В моей душе созрело решение посетить Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам.

  И вот страшная минута настала. Как-то вечером, простясь с отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь колючий кустарник к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться по скользким ступеням, поросшим мхом, к руинам крепости было делом нескольких минут. Сначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости.

  То была Башня смерти...

  Я лезла к ней по ее каменистым уступам и странное дело! - почти не испытывала страха. Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад. Наш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца горела лампа. "Если я крикну - там меня не услышат", - мелькнуло в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.

  Однако любопытство и любовь к таинственному превозмогли чувство страха, и через минуту я уже храбро пробиралась по узким переулкам крепости к самому ее отдаленному пункту, откуда приветливо мигал огонек.

  Вот она - высокая, круглая башенка. Она как-то разом выросла передо мною. Я тихонько толкнула дверь и стала подниматься по шатким ступеням. Я шла бесшумно, чуть касаясь пятками земли и испуганно прислушиваясь к малейшему шороху.

  И вот я у цели. Прямо передо мною дверь, сквозь трещину которой проникала узкая полоса света.

  Осторожно прижавшись к сырой и скользкой от моха и плесени стене, я приложила глаз к дверям щели и чуть не вскрикнула во весь голос.

  Вместо мертвой девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трех сидевших на полу горцев, которые при свете ручного фонаря рассматривали куски каких-то тканей. Они говорили тихим шепотом. Двоих из них я разглядела. У них были бородатые лица и рваные осетинские одежды. Третий сидел ко мне спиной и перебирал в руках крупные зерна великолепного жемчужного ожерелья. Тут же рядом лежали богатые, золотом расшитые седла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы.

  - Так не уступишь больше за штучку? - спросил один из сидящих того, который был ко мне спиною.

  - Ни одного тумана.

  - А лошадь?

  - Лошадь будет завтра.

  - Ну, делать нечего, получай десять туманов, и айда!

  И, говоря это, черноусый горец передал товарищу несколько золотых монет, ярко блеснувших при свете фонаря. Голос говорившего показался мне знакомым.

  В ту же минуту третий горец вскочил на ноги и повернулся лицом к двери. Вмиг узнала я его. Это был Абрек.

  Этого я не ожидала!..

  Предо мною совершалась неслыханно дерзкая мошенническая сделка.

  Очевидно, это были душманы, горные разбойники, не брезгавшие и простыми кражами. Абрек, без сомнения, играл между ними не последнюю роль. Он поставлял им краденые вещи и продавал их в этой комнатке Башни смерти, чудесно укрытой от любопытных глаз.

  Все эти соображения вихрем пронеслись в моей пылавшей голове.

  - Слушай, юноша, - произнес в эту минуту другой татарин с седой головою, - завтра последний срок, если не доставишь коня - берегись... Гоги не в раю Магомета, и мой кинжал достанет до тебя.

  - Слушай, старик: слово правоверного так же непоколебимо, как и закон Аллаха. Берегись оскорблять меня. Ведь и мой тюфенк (винтовка) бьет без промаха.

  И обменявшись этим запасом любезностей, они направились к выходу.

  Дверь скрипнула. Фонарь потух. Я прижалась к стене, боясь быть замеченной. Когда они прошли мимо меня - я стала ощупью впотьмах слезать с лестницы. У нижней двери я помедлила. Три фигуры неслышно скользнули по крепостной площади, носившей следы запустения более, чем другие места в этом мертвом царстве.

  Двое из горцев исчезли за стеною с той стороны, где крепость примыкает к горам, третий, в котором было не трудно узнать Абрека, направился к мосту.

  Я догнала его только у обрыва, куда он вскарабкался с ловкостью кошки, и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, схватила его за рукав бешмета.

  - Абрек, я все знаю! - сказала я.

  Он вздрогнул от неожиданности и схватился за рукоятку кинжала. Потом, узнав во мне дочь своего господина, он опустил руку и спросил немного дрожащим голосом:

  - Что угодно княжне?

  - Я все знаю, - повторила я глухо, - слышишь ты это? Я была в Башне смерти и видела краденые вещи и слышала уговор увести одну из лошадей моего отца. Завтра же весь дом узнает обо всем. Это так же верно, как я ношу имя княжны Нины Джаваха...

  Абрек вскинул на меня глаза, в которых сквозил целый ад злобы, бессильной злобы и гнева, но сдержался и проговорил возможно спокойнее:

  - Не было случая, чтобы мужчина и горец побоялся угроз грузинской девочки!

  - Однако эти угрозы сбудутся, Абрек: завтра же я буду говорить с отцом.

  - О чем? - дерзко спросил он меня, нервно пощипывая рукав бешмета.

  - Обо всем, что слышала и видела и сегодня и в ту ночь в горах, когда ты уговаривался с этими же душманами.

  - Тебе не поверят, - дерзко засмеялся горец, - госпожа княгиня знает Абрека, знает, что Абрек верный нукер, и не выдаст его полиции по глупой выдумке ребенка.

  - Ну, посмотрим! - угрожающе проговорила я.

  Вероятно, по моему тону горец понял, что я не шучу, потому что круто переменил тон речи.

  - Княжна, - начал он вкрадчиво, - зачем ссоришься с Абреком? Или забыла, как Абрек ухаживал за твоим Шалым? как учил тебя джигитовке?.. А теперь я узнал в горах такие места, такие!.. - и он даже прищелкнул языком и сверкнул своими восточными глазами. - Лань, газель не проберется, а мы проскочим! Трава - изумруд, потоки из серебра... туры бродят... А сверху орлы... Хочешь, завтра поскачем? Хочешь? - и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки своего грубого голоса.

  - Нет, нет! - твердила я, затыкая уши, чтобы помимо воли не соблазниться его речами, - я не поеду с тобой никуда больше. Ты душман, разбойник, и завтра же я все расскажу отцу...

  - А-а! - дико, по-азиатски взвизгнул он, - берегись, княжна! Плохи шутки с Абреком. Так отомстит Абрек, что всколыхнутся горы и застынут реки. Берегись! - и еще раз гикнув, он скрылся в кустах.

  Я стояла ошеломленная, взволнованная, не зная, что предпринять, на что решиться...

  

  

  

  

  Глава VIII

  

  

  

   Обличительница

  Утром я была разбужена отчаянными