Чарская Лидия Алексеевна - Княжна Джаваха

p; Об истории с пропавшей книжкой я не могла умолчать перед нею. Она внимательно выслушала меня и, нахмурив свои тонкие брови, проговорила сквозь зубы:

  - Фу, какая гадость! - и потом, помолчав, добавила: - Я так и думала, что с вами было что-нибудь из ряда вон выходящее. Вас, как мертвую, принесли в лазарет. M-lle Арно чуть с ума не сошла от испуга. Какие гадкие, испорченные девчонки! Знаете, Нина, если они посмеют еще раз обидеть вас, вы придите ко мне и расскажите... Я уж сумею заступиться за вас...

  "Заступиться? о, нет, милая Ирочка, - подумала я, - заступиться вам за меня не придется. Я сумею постоять за себя сама".

  Я рассказала Ирочке всю мою богатую событиями жизнь, и она внимательно и жадно слушала меня, точно это была не история маленькой девочки, а чудесная, волшебная сказка.

  - Нина! - часто прерывала она меня на полуслове, - какая вы счастливая, что пережили столько интересного! Я бы так хотела бродить с волынкой, точно в сказке, и попасться в руки душманов...

  - Что вы, Ирочка! - испуганно воскликнула я. - Ведь не всегда встречаются в жизни такие люди, как Магома, а что бы случилось со мною, если бы он не подоспел ко мне на выручку? Страшно подумать!..

  Славные дни провела я в лазарете, даже тоска по дому как-то сглаживалась и перестала проявляться прежними острыми порывами. Иногда меня охватывала даже непреодолимая жажда пошалить и попроказничать. Ведь мне было только 11 лет, и жизнь била во мне ключом.

  В лазарете были две фельдшерицы: одна из них, Вера Васильевна, - чудеснейшее и добрейшее существо, а другая, Мирра Андреевна, - придира и злючка. Насколько девочки любили первую, настолько же ненавидели вторую.

  Вера Васильевна, или Пышка, по-видимому, покровительствовала моей начинавшейся дружбе с Ирэн, но Цапля (как прозвали безжалостные институтки Мирру Андреевну за ее длинную шею) поминутно ворчала на меня:

  - Где это видано, чтобы седьмушки дневали и ночевали у старшеклассниц!

  Особенно злилась Цапля, когда накрывала меня во время наших ночных бесед с Ирочкой.

  - Спать ступайте, - неприятным, крикливым голосом взывала она, - сейчас же марш спать, а то я maman пожалуюсь!

  И я, пристыженная и негодующая, отправлялась восвояси. Спать, однако, я не могла и, выждав удобную минутку, когда Мирра Андреевна, окончив ночной обход, направлялась в свою комнату, я поспешно спрыгивала с постели и осторожно прокрадывалась в последнюю палату, где спала моя новая взрослая подруга.

  Далеко за полночь длилась у нас бесконечная беседа о доме и родине, приправляемая возгласами сочувствия, удивления и смехом.

  Мирра Андреевна догадалась, наконец, что после обхода я отправляюсь в палату старших, и возымела намерение "накрыть" меня.

  - Сегодня Цапля второй обход сделает, - успела шепнуть мне лазаретная девушка Маша, которая полюбила меня с первого же дня моего поступления в лазарет.

  Я была огорчена самым искренним образом. Полночи чудесной болтовни с Ирэн вычеркивалось из моей жизни!

  - Ну, постой же, скверная Цапля, - возмутилась я, - отучу тебя подглядывать за нами!

  - Что вы хотите сделать, княжна? - встревожилась Ирочка.

  - А вот увидите.

  Я особенно послушно улеглась спать в этот вечер, чем, конечно, еще более увеличила подозрительность Цапли.

  В большую палату привели двух новых больных, и, кроме того, пришла одна из старшеклассниц, заболевшая внезапно незнанием педагогики. Таким образом, наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.

  После спуска газа новенькие больные сразу уснули. Я лежала с открытыми глазами, смотрела на крохотное газовое пламя ночника и думала об Ирэн, спавшей за стеною.

  "Противная Мирка! - злилась я, - лишила меня такого громадного удовольствия..."

  Поздно, должно быть, уже около 11 часов, потому что все было тихо и раздавался только сонный храп лазаретных девушек, спавших тут же, я неожиданно услышала шлепанье туфель по паркету.

  "Она", - мелькнуло в моей голове, и я приготовилась к атаке.

  Действительно, это была Мирра Андреевна, пришедшая подсматривать за мною. Неслышно подвигалась она на цыпочках к моей постели, одетая во что-то длинное, широкое и клетчатое, вроде балахона, с двумя папильотками на лбу, торчавшими наподобие рожек.

  Лишь только клетчатая фигура с белыми рожками приблизилась и наклонилась ко мне - я неожиданно вскочила на постели и с диким криком деланного испуга вцепилась обеими руками в злосчастные рожки.

  - Спасите, помогите, - вопила я, - привидение! ай! ай! ай!.. привидение!..

  Шум и визг поднялся невообразимый. Девочки проснулись и, разумеется, не поняв в чем дело, вторили мне, крича спросонья на весь лазарет:

  - Ай, ай, привидение, спасите!

  Кричала и сама Мирра, испуганная больше нас произведенной ею суматохой. Она делала всевозможные усилия, чтобы освободиться из моих рук, но я так крепко ухватилась за белые рожки, что все ее старания были тщетны.

  Наконец, она собрала последние усилия, рванулась еще раз и... - о ужас! - кожа вместе с волосами и белыми рожками отделилась с ее головы и осталась в моих руках наподобие скальпа.

  Я невольно открыла чужую тайну: почтенная Мирра носила парик. С совершенно голым черепом, с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу. А я, растерянная и смущенная неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая оставшимся в моих руках париком:

  - Ах, Боже мой, кто же знал... Разве я думала...

  Газ снова подняли. Комната осветилась. Больные перестали кричать и волноваться и, окружив меня, хохотали теперь, как безумные.

  В двух словах я передала им, как испугалась рогатого привидения, как это привидение оказалось почтенной Миррой Андреевной, и даже не Миррой Андреевной, а, верней, ее париком. Мы смеялись до изнеможения.

  Наконец, решили завернуть злосчастный парик Мирры в бумагу и отнести его разгневанной фельдшерице.

  Парик передали Матеньке и велели ей как можно осторожнее доставить его по назначению.

  На другой день, на перевязке, у институток только и разговору было о том, как княжна Джаваха скальпировала Цаплю. Хохотали в классах, хохотали в лазарете, хохотали в подвальном помещении девушек-служанок. Только одна Цапля не хохотала. Она бросала на меня свирепые взгляды и настаивала на скорейшей выписке меня из лазарета.

  На следующий вечер, нежно простясь с Ирочкой, я собиралась в класс.

  - До свиданья, шалунья! - с ласковой улыбкой поцеловала меня Ирэн.

  - До свиданья, лунная фея, выздоравливайте скорее; я буду вас ждать с нетерпением в классах.

  Когда я поднялась в коридор и знакомое жужжанье нескольких десятков голосов оглушило меня - чуждой и неприятной показалась мне классная атмосфера. Я была убеждена, что меня ждут там прежние насмешки недружелюбно относящихся ко мне одноклассниц.

  Но я ошиблась.

  Fraulein Геннинг, когда я вошла, сидела на кафедре, окруженная девочками, отвечавшими ей заданные уроки.

  При моем появлении она ласково улыбнулась и спросила:

  - Ну, Gott grusst dich*. Поправилась?

  ______________

  * Здравствуй (южн.-нем.).

  Я утвердительно кивнула головой и оглядела класс. Вокруг меня уже не было ни одного враждебного личика. Девочки, казалось, чем-то пристыженные, толпились вокруг меня, избегая моего взгляда.

  - Здравствуйте! - кивнула мне головой Варюша Чикунина, и голос ее звучал еще ласковее, нежели прежде. - Совсем поправились?

  - Да! и уже нашалила там порядочно, - засмеялась я и, присев подле нее на парту, вкратце рассказала ей лазаретное происшествие.

  - Так вот вы какая! - удивленно подняла она брови и потом добавила, неожиданно понизив голос: - а ведь книжечка-то нашлась!

  - Какая книжечка? - искренно удивилась я.

  - Да Марковой... помните, из-за которой вы заболели. Как же, нашлась. Феня ее с сором вымела в коридор и потом принесла... Знаете ли, Джаваха, они так сконфужены своим нелепым поступком с вами...

  - Кто?

  - И Бельская, и Маркова, и Запольская, словом, все, все... Они охотно бы прибежали мириться с вами, да боятся, что вы их оттолкнете.

  - Пустяки! - весело вырвалось у меня, - пустяки!

  И действительно, все казалось мне теперь пустяками в сравнении с дружбой Ирочки. Институт уже не представлялся мне больше прежней мрачной и угрюмой тюрьмою. В нем жила со своими загадочно-прозрачными глазками и колокольчиком-смехом белокурая фея Ирэн.

  

  

  

   Глава V

  

   Преступление и наказание. Правило товарищества

  

  

   По длинным доскам коридора.

  

  

   Лишь девять пробьет на часах,

  

  

   Наш Церни высокий несется,

  

  

   Несется на длинных ногах.

  

  

   Не гнутся высокие ноги,

  

  

   На них сапоги не скрипят,

  

  

   И молча в открытые веки

  

  

   Сердитые очи глядят.

  Краснушка даже языком прищелкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.

  - Браво, Запольская, браво! - раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.

  Дежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.

  - Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, - внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.

  - Что ты врешь, Белка! - напустилась на нее обвиняемая.

  - Ну, да... "Воздушный корабль"... "По синим волнам океана, - так начинается, - лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах". А у тебя...

  - Ну, да, я и не скрываю... Я за образец взяла... Даже и великие поэты так делали... А все-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо, ведь, mesdam'очки? - И она обвела класс сияющими глазами.

  - Хорошо, Маруся, очень хорошо, - одобрили все. - Вот-то обозлится Церни!

  Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой, как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали "вампиром". Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвященная математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.

  - Хорошо, - говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие желтые зубы, - вы заслуживаете 10 баллов.

  - Но почему же не 12, monsieur Церни? - расхрабрившись, приставала ободренная похвалой девочка.

  - А потому, г-жа Муравьева, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, т.е. на 12. Мне, вашему покорному слуге, на 11, а уж вам, госпожа Муравьева, на 10.

  - Ах, душки, - возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на свое место, - вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!

  Церни ненавидели всем классом и бесстрашно выказывали ему свою ненависть. А однажды после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, тихонькой и прилежной девочке, двойки за не понятую ею задачу - его решили "травить".

  В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались красиво обернутые протечной бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми бантиками, - на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.

  Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда все как-то выходило "не слава Богу", и ее признавали неудачницей), строго запретили "выручать вампира", и Таня, проплакав урок своего "душки-Цирющи", покорилась.

  - Делайте с ним что хотите, mesdam'очки, но прекращать мое обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, - кротка заявила она.

  - Ну, и обожай своего вампира, а мы все-таки его изведем вдребезги, - решила Запольская и тотчас же села за свое стихотворение...

  Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на "Воздушный корабль" вышло довольно удачным.

  Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но Муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:

  

   Единицы, двойки, тройки

  

   Так и сыплет нам вампир,

  

   Весь при этом злобой пышет,

  

   Берегись, крещеный мир!

  Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как будто неумышленно позабытый. Каждая из девочек влезала на кафедру, чтобы убедиться в присутствии листка.

  На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красной оберткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.

  - Это предсмертное удовольствие, - смеялись шалуньи, - ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир наверное, прочтя стихи, лопнет со злости!

  Тане Покровской кто-то предложил обвязать руку черной лентой, как бы в знак траура.

  Таня дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы нарушением правила товарищества, что строго преследовалось институтскими законами дружбы. "Умри, а не выдай", - гласил этот закон, выдуманный детскими головками, то великодушными и разумными, то сумасбродными и фантазирующими сверх меры.

  Я подошла последнею к кафедре. В этот день я была дежурною по классу и на моей обязанности лежало посмотреть, все ли необходимое приготовлено учителю.

  Все было на месте, не исключая и злосчастного листка со стихотворением.

  Едва успела я открыть чернильницу и вытащить из нее двух утопленниц-мух, как дверь широко распахнулась, и рыжий, длинный, сухой Церни влетел в класс.

  Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми, кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал читать - о ужас! - вслух...

  По мере чтения, лицо его, из землисто-серого, становилось багрово-красным. Покраснел его высокий, значительно увеличенный лысиною лоб, его бесконечный, "до завтрашнего утра", как говорили институтки, нос и шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной сорочки.

  

   Злобой бешеною пышет.

  

   Берегись, крещеный мир! удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные строки и отложил листок.

  Гробовая тишина наступила в комнате. Слышно было, казалось, как пролетела муха... Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими глазами обводил класс... И каждой из нас стало неловко, в каждой из юных головок не могла не мелькнуть мысль: "Уж не слишком ли далеко зашла наша шутка?"

  Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.

  "Уж разразился бы скорее, - томительно выстукивали наши сердца, - все равно - помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! вампир противный".

  Но он не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом обратился к классу:

  - Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением познакомиться с именем талантливого автора. Надеюсь, он не замедлит назваться.

  Но все молчали... Это была жуткая тишина, от которой становилось горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.

  - Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг, - так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, - то, делать нечего, приступим к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной хватит достаточно смелости не отпираться?

  Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня с неподражаемым выражением скрытой насмешки... Неприятно и неловко становилось от этого взгляда.

  "Что ему надо? - мучительно сверлило мой мозг. - Что он смотрит?"

  Снова тишина воцарилась в классе... Снова противный, слащавый голос прозвучал нежнейшими нотами:

  - Не будете ли любезны назваться сами? - И снова выпуклые, гневные глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.

  Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице, как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.

  И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:

  - Monsieur Церни, миленький, ей-Богу, мы не нарочно...

  Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а глаза стали еще злее, выпуклее и бесцветнее.

  - Госпожа Покровская, успокойтесь, - холодно-сдержанно произнес он и пристально посмотрел на забывшуюся и сконфуженную девочку, - нарочно или нечаянно сделано это, мне все равно. Я желаю знать, кто это сделал?

  - Господи! миленьким назвала - ничего не помогает, - сокрушенно произнесла бедная Таня и прибавила громким шепотом, так, чтобы слышали соседки:

  - Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше... Вампир!

  Никто из нас, однако, не обратил внимания на ее слова. Нервы наши были напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своем поступке. Всем было не по себе.

  А Церни все еще смотрел на меня, чуть не доводя меня до слез этим немигающим, пристальным взглядом.

  - Итак, виновная упорно не желает сознаться? - еще раз услышали мы его неприятный, звенящий голос.

  Новое гробовое молчание воцарилось в классе.

  - Я жду.

  После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой громадный рост и, подойдя к моей парте, неожиданно произнес невыносимо противным голосом:

  - Княжна Джаваха, это сделали вы!

  Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд. Обвинение было слишком неожиданно и нелепо, чтобы я могла им оскорбиться.

  - Это сделали вы! - еще раз невозмутимо произнес Церни, - я видел, как вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.

  И, нервно вздрагивая от волнения или злости, он большими шагами вернулся на кафедру.

  - Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, - продолжал он уже оттуда, - и потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили на кафедру стихи?

  Я оглянулась... Бледные, встревоженные личики с молящим выражением смотрели на меня.

  - Не выдай Запольскую, не выдай Краснушку, - казалось, говорили они.

  Я сама знала, что Запольской не простят такого проступка: она худшая по арифметике; Церни и без того ее ненавидит, да и по шалостям она на замечании у начальства.

  И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних врагов. Поняла и... решилась.

  Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:

  - Monsieur Церни, простите. Это сделала я.

  - А! - как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не ошибся в своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил: - Я очень доволен, что вы сознались. Раскаяние должно послужить вам наказанием. Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.

  И сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью.

  Класс дружно ахнул.

  Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце.

  "Может быть, - мелькнуло у меня в мыслях, - бросив уроки в институте, он должен будет бедствовать... может быть, у него больная жена... много детей, которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а добрый, любимый папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института, наступит нужда, может быть, нищета... голод".

  И чего еще только не представляло мое пылкое, удивительно послушное воображение!.. Какие только раздирающие душу картины не представлялись моим мысленным взорам!..

  Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.

  Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

  - Monsieur Церни, - прошептала я, краснея, - monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! ради Христа!

  Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

  - Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

  - Ах, нет! ах, нет, monsieur Церни... - не помня, что говорю, лепетала я, - не уходите... Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек... Простите меня, monsieur Церни... Это было в первый и последний раз. Право же... это такая мука, такая мука... - и, совсем забывшись в моем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

  Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его страшно засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.

  - Госпожа Джаваха! - несколько торжественно произнес он, - я вас прощаю... Ступайте объявить классу, что я и вас и всех их прощаю от души...

  - Ax, monsieur Церни, - порывисто вырвалось у меня, - какой вы великодушный, милый! - и быстрее стрелы я помчалась назад по коридору обратно в класс.

  Там все по-прежнему сидели на своих местах. Только Краснушка - виновница печального случая - и еще две девочки стояли у доски. Краснушка дописывала на ней белыми, крупными буквами последнюю строчку.

  Надпись гласила:

  "Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом - ты душка. Ты лучше и честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?"

  После слова "нас" стояло десять вопросительных и столько же восклицательных знаков.

  Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием и столько же детских ротиков - с сердечным, дружеским поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

  "Да, да, прощаю, забываю и люблю вас также всех ужасно!"

  И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:

  "И Церни простил: он остается".

  В ту же минуту дружное "ура!" вырвалось из груди сорока девочек.

  Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

  - Вы с ума сошли, mesdames! рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, - прошипела она. - Я пожалуюсь m-lle Арно.

  Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались и смеялись, и снова целовались... Вся эта маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. И я была центром ее, ее радостью и гордостью!

  Преграда рушилась... Я нашла мою новую семью.

  

  

  

   Глава VI

  

  

   Ложь и правда. Люда Власовская

  Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои редкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова не взлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной оставалась разве только апатичная Рен - самая большая и самая ленивая изо всех седьмушек.

  Теперь мое слово получило огромное значение в классе. "Княжна Нина не соврет", - говорили девочки и верили мне во всем, как говорится, с закрытыми глазами.

  Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.

  "Радость-папа, - писала я, между прочим, в далекий Гори, - благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться..."

  И я рассказала ему в письме все, что со мною произошло.

  Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей джанночки, - удивился и... обрадовался.

  Классные дамы - не только милая, снисходительная и добродушная Генинг, но и строгая, взыскательная Арно - относились ко мне исключительно хорошо.

  - Вот ученица, на которую можно положиться вполне, - говорила последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

  Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. "Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?" - думала я.

  Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо - лучших учениц класса - красовались нежелательные семерки за ответ.

  - Schande!* - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.

  ______________

  * Стыдно! (нем.).

  Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.

  Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами - он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.

  - Уж вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только вон мои "моськи" идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл "моськами") - и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.

  - Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила вперед Бельская.

  - Некогда было, мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. - А какой урок был?

  - Немецкий.

  - Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

  - Вот уж нет, - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

  - Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.

  - Вот уж верно. Я десять получила.

  - Ну? - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? - обратился он к Запольской.

  - Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.

  - А ты, Крошка? - зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.

  - Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.

  - Ну, это куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?

  - Нет, нет, правда, Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая правда!

  И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на редкость отличными.

  - Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

  - Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.

  Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.

  - Нет, Иван Петрович, - твердо произнесла я, - я получила сегодня семерку.

  - Вот тебе раз! - произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.

  - А ведь я знал, что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. - Не солжет, - повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: - Такие глаза лгать не могут, не умеют... Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!

  И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.

  - Ниночка, зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.

  - Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.

  - Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.

  - Ах, оставьте меня, - произнесла я с невольным приступом злости, - всегда говорила и буду говорить правду... Лгать для вашего удобства не намерена.

  - Очень похвально идти против класса! - продолжала язвить меня Маркова.

  - Молчи, Крошка, - прикрикнула на нее Дергунова. - Нина знает, как быть, и не нам учить ее.

  На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

  Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.

  - А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.

  - А, фея Ирэн! - вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, - наконец-то я вас вижу!

  Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.

  - Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, - засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.

  - Друзья наших друзей - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.

  Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, - нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь "обожать" по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц...

  Часы сменялись часами, дни - днями, недели - неделями. Институтская жизнь - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.

  Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами - "сливками" класса, - долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении - все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.

  И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.

  Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.

  Все кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.

  Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.

  - Сделай милость, не грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.

  - Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.

  Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.

  Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный пир... возгласы тулумбаши... бледная, тоненькая девушка... мой храбрый красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне... И надо всем этим море цветов и море лучей...

  Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы, стоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой скромно одетой дамой и маленькой потешной чернокудрой девочкой, похожей на цыганенка. Меня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными и доверчивыми черными глазками.

  Я не слышала, что говорила maman, потому что все еще находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:

  - Новенькая, новенькая!

  Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.

  Новенькая осталась...

  Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали еще так недавно ко мне.

  Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на мое попечение.

  Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.

  Ее звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою... От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.

  "Бедная маленькая девочка! - невольно думалось мне, - прилетела ты, как птичка, из далеких стран, наверное, далеких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть... А тут еще любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе... О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах..."

  И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.

  Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все... Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды... Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка - только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.

  Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь... Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.

  

  

  

   Глава VII

  

  Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости

  Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой:

  "С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"

  Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила, такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.

  Ее все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.

  Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.

  Она привязалась ко м