Чарская Лидия Алексеевна - Княжна Джаваха

иятельной княжне.

  Девочки слабо фыркнули.

  - Ее светлость княжна почивают, - тем же шепотом произнесла она снова.

  - Оставь ты татарскую княжну, Белка, - подхватила со своего места рыженькая Запольская, - не мешай ей творить свой вечерний намаз. Когда я была в Мцхете...

  "Она была в Мцхете! В Мцхете - древней столице родимой Грузии, в Мцхете, так близко расположенном от милого Гори, в самом сердце моей родины... Она была в Мцхете..." - вихрем пронеслось в моей голове.

  Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я в один миг соскочила с постели, подбежала к кроватке Краснушки, взобралась на нее, как была, босая, в одной сорочке, и, усевшись в ногах девочки, спрашивала дрожащим от радостного волнения голосом:

  - Вы были в Мцхете? Неужели вы были в Мцхете?

  Мне казалось теперь, что я давно знаю и люблю эту рыженькую воспитанницу, так бессердечно трунившую надо мною всего несколько минут тому назад. Ведь она была в Мцхете, она видела мою родину, мое бирюзовое небо, мои изумрудные долины и высокие горы, подернутые розоватым туманом, далекие горы с седыми вершинами!..

  Краснушка не разделяла, казалось, моего восторга. Она как будто даже испугалась меня и, чтобы скрыть свое смущение, расхохоталась громко на весь дортуар не совсем, впрочем, естественным смехом.

  - Mesdam'очки, светлейшая татарка рехнулась. Карр-раул!

  Дверь соседней комнаты широко распахнулась. На пороге появилась Fraulein Геринг.

  - Wer schreit so? Bist du, Запольская? Schande!* Завтра ты будешь наказана.

  ______________

  * Кто это так кричит? Это ты, Запольская? Это стыд! (нем.)

  Дверь захлопнулась снова... Краснокудрая девочка, пугливо юркнувшая под одеяло при появлении классной дамы, теперь снова высунула из-под него свою лисью головку и сердито проговорила мне:

  - Все из-за вас... Убирайтесь, пожалуйста!

  Я молча спрыгнула с ее постели и пошла к себе. Мне было стыдно и больно за то, что я не сумела скрыть моего порыва перед всеми этими злыми, безжалостными девчонками. Молча легла я в свою постель, зарылась в подушку с глазами полными слез, и... тотчас же в моей памяти возникли дорогие картины...

  Передо мною мелькнул Гори... наш дом, окруженный тенистым, благоухающим садом... тихо ропчущая Кура... Барбале, от которой всегда пахло свежим тестом и ореховым маслом... хорошенькая Бэлла... бабушка... Брагим... Магома... папа... А надо всем этим, надо всей моей чудесной кавказской природой, благоухающей и нежной, носился пленительный образ с печальными глазами и печальными песнями, - образ моей красавицы-деды...

  

  

  

  

  Глава II

  

  

   Уроки. Травля. Последнее прости

  Дребезжащий звонок разбудил меня.

  Мигом вскочила я, забыв, почему и зачем я нахожусь здесь, почему бегают и смеются эти сердито-сонные девочки в потешных колпачках и ночных кофточках.

  - Пора вставать, Джаваха, - пробегая мимо моей постели, шепнула мне моя вчерашняя собеседница Чикунина.

  Я поспешила натянуть на ноги чулки, накинуть юбочку и побежала умываться.

  В 8 часов к нам поднялась высокая, худая, как жердь, французская дама, m-lle Арно. Я подошла к ней по совету той же Чикуниной и присела.

  - Bonjour, mademoiselle! - сухо произнесла она, - надеюсь, вы скоро привыкнете к нашим порядкам и станете примерною ученицей.

  Потом, зорко оглядывая класс, она спросила:

  - Кто дежурная?

  Выступила очень худенькая, не по годам серьезная девочка.

  - Это наша первая ученица, Додо Муравьева, - пояснила мне Варя Чикунина, вставшая, по моей просьбе, со мною в пару.

  Я с невольным уважением взглянула на худенькую девочку и втайне позавидовала ее выдержанности.

  Между тем, пары двинулись в столовую. Сегодня меня уже не так оглядывали старшие и младшие классы: событие поступления новенькой за полусуточной давностью, казалось, потеряло весь свой интерес.

  Первый урок был батюшкин. Я узнала это за столом, в то время как с трудом заставляла себя выпить жидкий, отдающий мочалою чай и съесть казенную сухую булку. Узнала и то, что Закону Божию все учились прилежно и что дружно "обожали" батюшку, относившегося равно отечески-справедливо ко всему классу. Сегодня меня, казалось, оставили в покое, только рыженькая Запольская сердито-насмешливо бросила в мою сторону:

  - Ты можешь не торопиться, Джаваха, ведь тебя, как татарку, не пропустят на урок Закона Божия. А вашего муллу еще не успели выписать с Кавказа.

  Девочки дружно прыснули, но я, помня наставление Чикуниной, сделала равнодушное лицо и продолжала пить мутный чай из фаянсовой кружки.

  Батюшка оказался таким, каким я его себе мысленно представляла: небольшого роста, седенький, с невыразимо кротким лицом и ласковыми глазами, - он производил отрадное впечатление.

  Тихо вошел он по звонку в класс, тихо велел дежурной прочесть молитву, тихо сел за приготовленный ему перед партами столик с чернильницей и журналом и надел очки. Потом окинул весь класс ласковым взором и остановил его на мне, одиноко сидевшей на ближней скамейке.

  - А я вижу, новенькая у вас?

  Я встала.

  - Как ваша фамилия, деточка? - обратился он ко мне тем же ласковым голосом, от звуков которого точно много легче становилось на сердце.

  Я хотела по обыкновению сказать мой полный титул, но, вспомнив совет Чикуниной, просто ответила:

  - Нина Джаваха.

  - Княжна! - пискнул за мною чей-то насмешливый голосок.

  - Как же, слышал, - закивал головою батюшка, - князья Джаваха известны по всему Кавказу... Как же, как же, в войне с горцами отличались... Князь Михаил Джаваха драгоценную услугу оказал главнокомандующему и пал в бою... Не родственник ли он вам, деточка?

  - Князь Михаил - мой родной дедушка, - вырвалось с невольным порывом гордости из моей груди.

  Вероятно, глаза мои и щеки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала.

  "Слышите! - хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, - слышите! мои предки - славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну!.."

  И голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка.

  Но вдруг мои глаза встретились с чистым и открытым взглядом отца Филимона.

  "Вправе ли ты гордиться славою твоих предков? - казалось, говорил мне его кроткий взор, - и какая твоя заслуга в том, что родилась ты в знатной княжеской семье, а не в хижине бедняка?"

  Краска стыда залила мне щеки. И батюшка понял, казалось, меня. Новой удвоенной лаской загорелся его приветливый взор.

  - Пойдите-ка сюда, чужестраночка, - улыбнулся он, - да расскажите-ка, что знаете о сотворении мира...

  Я вышла на середину класса.

  Историю сотворения мира я знала отлично. Я часто рассказывала ее Барбале, не знавшей ни Ветхого, ни Нового Завета. Моя речь, всегда немного образная, как и все речи на милом Востоке, понравилась батюшке. Понравилось, должно быть, толковое изложение и моим товаркам, но они, казалось, не хотели выказывать этого и продолжали поглядывать на меня косо и недружелюбно.

  - Хорошо, чужестраночка, молодец! - похвалил меня батюшка, отпуская на место.

  За мною вышла Додо Муравьева и внятно, и громко прочла канон Богородице.

  - Хорошо, Дуняша, - похвалил и ее батюшка.

  Недоброе чувство зависти толкнулось в мое сердце по отношению к худенькой Додо, заслужившей одинаковую похвалу со мною.

  Между тем священник встал, оправил рясу и, подойдя к первой парте, положил на голову белокурой Крошки свою большую, белую руку.

  "Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? - мелькнуло у меня в мыслях. - Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!"

  А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа. И все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые - все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.

  Отец Филимон ходил между партами, поочередно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочередно ту или другую детскую головку.

  Когда очередь дошла до меня и мои черные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд.

  Это была первая ласка в холодных институтских стенах...

  Вторым уроком была география.

  Маленький, седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей "командой", как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц "внучками". И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам.

  - А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру.

  Вызванная ученица уже понимала, чего хотел от нее Алексей Иванович, и, бойко водя черной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки.

  Лености Алексей Иванович не терпел.

  - На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная, - бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.

  Увидя меня, он тотчас же произнес:

  - А-а! моя команда увеличилась... Ну-ка, позабавь чем знаешь! - кивнул он в мою сторону.

  Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами, и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазании! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не перерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.

  - Ишь ты! чего только не наговорила, - с довольным смехом сказал он, когда я кончила. - Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? - обратился он к притихшему классу. - Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.

  - Она татарка, Алексей Иванович, - раздался пискливый голосок Бельской.

  - А ты - лентяйка! - оборвал ее учитель. - Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то... великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!

  Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.

  - И даже с точкой! - шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.

  Бельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами...

  Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.

  После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.

  - Муравьева, - обратилась она так же тихо к худенькой, серьезной Додо, - вы проводите новенькую в гардеробную.

  - Пойдемте, - подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.

  Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.

  - Вот сюда, - коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.

  Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.

  - Авдотья Матвеевна, - обратилась Додо к полной женщине в очках, - я привела новенькую, княжну Джаваха.

  При последних словах Додо гардеробная дама, или просто "гардеробша", как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.

  - Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, - сказала она.

  Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.

  Грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье - все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.

  Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.

  На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.

  "Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?" - мелькнула в моей голове быстрая, как молния, мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.

  В ту же минуту широкая, радостная улыбка осветила лицо отца.

  Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:

  - Нина!

  Я упала в его объятия.

  - Ну, что? ну, что? - спрашивал он, в то время как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.

  - Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? как ты меня узнал, мой папа? - приставала я, смеясь сквозь слезы.

  - Злая девочка, - с дрожью в голосе отвечал он, - неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?

  О, нет, я не сомневалась! ни минуты не сомневалась! Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!

  О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, - я промолчала.

  Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца...

  И на его вопрос: хорошо ли тебе здесь, Нина? - я отвечала твердо, без запинки:

  - Да, мне хорошо, папа!..

  

  

  

  

  Глава III

  

  

  

  Последнее прости. Обыск

  Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.

  Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.

  И вдруг книжечка пропала.

  Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.

  Поднялся гвалт невообразимый... Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.

  - К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.

  Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.

  Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.

  Я бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.

  - Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!

  - Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.

  Мой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!

  - Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.

  И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.

  Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..

  Мы крепко обнялись...

  - Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... - с возрастающим волнением говорила я.

  Миг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством... Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.

  - О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...

  Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.

  Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...

  Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...

  - До свиданья, Нинуша, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми-потара, сакварелла!

  И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.

  - Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?

  Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: "Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!"

  И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:

  "Как! Нина - потомок славных кавказских героев - неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!"

  Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.

  - Не грусти, папа, - вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться:

  - Лето не за горами! Скоро увидимся... И не заметим, как пройдет время!..

  О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною... Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями...

  Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.

  На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно, снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.

  - Видишь ли, Джаваха, - обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. - У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту... Или ее оттолкнет от него... или вообще произойдет что-нибудь чудесное... Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.

  Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.

  С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...

  Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:

  - Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!

  - Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.

  - Мне нет дела до глупостей класса, - продолжала я гордо, - каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.

  Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.

  - Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.

  Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.

  Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:

  - Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...

  - Ну, а теперь все к своим партам, - скомандовала, прервав ее, Бельская, - и открывайте ящики. Если воровка не призналась, надо сделать обыск.

  И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.

  Я одна не двинулась с места.

  - Джаваха, - дерзко крикнула мне Запольская, - или ты не слышала? Открой свой ящик.

  Вся кровь бросилась мне в голову...

  Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в... страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...

  - Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, - возразила я резким и громким, точно не своим голосом.

  - Что? - недобро усмехнулась хорошенькая Лер, - ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?

  - Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила я.

  - Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам поступить теперь?

  - Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, - горячилась рыженькая Запольская.

  Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..

  Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая и кроткая... Вот в другом углу Миля Корбина - некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?" - говорят эти кроткие голубые глазки. "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"

  А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.

  - Бельская, - слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар Джавахи.

  - Что?!

  И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.

  Тогда из толпы выдвинулся мой враг - Бельская.

  - Слушай, Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, - почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская - весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки*, записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.

  ______________

  * Парфетки - от parfait (фр.) - совершенные, безукоризненные. (Примеч. сост.).

  - Бельская, - перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...

  - Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.

  Тируары, парты, кафедра, стены и потолок - все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою... И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение...

  

  

  

  

  Глава IV

  

  

  

  Фея Ирэн в лазарете

  Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.

  Я лежала в постели с компрессом на голове, и все мое тело болело и ныло.

  - Где я? - вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.

  - В лазерете, барышня, будьте покойны, - ответил мне чей-то старчески дрожащий голос.

  - Кто вы?

  - Я, Матенька.

  - Да кто же, Господи? Я ничего не понимаю.

  Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и темном платье.

  - Кто вы? - еще раз спросила я ее.

  - Матенька, сиделка здешняя... Вот выпейте, княжна-голубушка, лекарствица - вам и полегчает, - тихо и ласково проговорила незнакомая старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.

  - Зачем же лекарство? Разве я больна? - взволновалась я.

  - Ну, больна не больна, а все же прихворнули малость. Да это не беда! Франц Иванович живо вас на ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте только капельки, и все как рукой снимет.

  Я покорилась и, приняв из ее рук рюмку, проглотила горькую, противную микстуру.

  - Ну, вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу, благо дождалась вашего пробуждения, да дала вам лекарства.

  "Какая она славная, добрая, и какое у нее чудесное, милое лицо, - подумала я невольно. - Барбале такая же старенькая, но у нее нет этих морщинок вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику выражение затаенного добродушного смеха".

  Она нагнулась ко мне, перекрестила меня совсем по-домашнему, как это делала Барбале, и сказала:

  - Спи, дитятко... Господь с тобою!

  Сладко забилось мое сердце при этой бесхитростной ласке лазаретной сиделки, и бессознательно, обвив руками ее шею, я шепнула:

  - Какая вы добрая, точно родная! Я уже люблю вас!

  - Спасибо, матушка, красоточка моя, что приласкала меня, старуху... - растроганно произнесла Матенька и, заботливо укрыв меня одеялом, поплелась к себе, покашливая и чуть слышно вздыхая.

  Я улеглась поудобнее и стала смотреть в окно. Неспущенная штора позволяла мне видеть высокие деревья институтского сада и площадку перед лазаретными окнами, всю ярко освещенную луной.

  "Вот, - думалось мне, - эта же луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на нее, вспоминает маленькую далекую Нину... Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в сказке, им - моим дорогим, милым, - что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!.."

  И лунная фея, точно подслушав мое желание, явилась ко мне. У нее были светлые, совсем льняные волосы, спадающие по плечам длинными волнами... В глазах у нее словно отражалось сияние месяца, так они были светлы и прозрачны!.. Высокая, гибкая, одетая во что-то белое, легкое, она неожиданно предстала предо мною... И - странное дело - я не испугалась нисколько и смотрела на нее с улыбкой, выжидая, что она скажет. Но она молчала и только пристально смотрела на меня своими загадочными глазами. Луч месяца скользнул по ее головке и спрятался в кудрях. И кудри ее стали оттого совсем, совсем серебряными.

  Так как она все еще молчала, то я решила заговорить первая.

  - Как хорошо, - прошептала я, - что ты пришла ко мне, лунная фея.

  Она засмеялась, и смех ее показался мне звонким и чудесным, именно таким, каким умеют смеяться одни только феи.

  - Нет, нет, я не фея! - воскликнула она и тихо, словно нехотя, добавила: - Я только Ирэн!

  - Ирэн? - удивилась я, - но разве лунная фея не может называться Ирэн?..

  - Я должна вас разочаровать, маленькая княжна... Вы ждали лунную фею, а перед вами Ирочка Трахтенберг, воспитанница выпускного класса института. Ирина Трахтенберг, или просто Ирочка, как меня называют институтки.

  - Ирэн... Ирочка... как хорошо, что вы пришли ко мне! Правда, я ждала фею, но вы такая же светлая и хорошенькая и вполне можете заменить ее.

  И я взяла ее руки и вглядывалась в ее лицо, фантастически освещенное лучами месяца.

  - Ну, полно, крошка, мне надо идти, - улыбнулась она, - вам нельзя много разговаривать, а то у вас снова повысится температура и вы не скоро выпишетесь из лазарета.

  - Ах, нет, нет, фея Ирэн, не уходите от меня! - испуганно взмолилась я, - посидите на моей постели. Вы еще не хотите спать?

  - О, нет! увы! я страдаю бессонницей и долго хожу по комнатам, всю ночь, хожу, пока не почувствую желания отдохнуть, и только под утро засыпаю. Вот и сейчас я слышала, как вы разговаривали с Матенькой, и пришла к вам заменить старушку. Вам не надо ли переменить компресс?

  - О, да, пожалуйста! только не уходите! - взмолилась я, видя, что ее гибкая фигурка удаляется от меня.

  - Но, смешная малютка, не могу же я иначе намочить тряпку.

  - Тогда не надо компресса. Сядьте лучше около меня и положите мне на лоб вашу руку... У вас такая нежная, белая рука - она должна принести мне облегчение... Ну, вот так... А теперь... теперь вы мне скажите, как это случилось, что вы не фея, а просто Ирэн?

  Ирэн засмеялась.

  Она удивительно хорошо смеялась. Точно серебряные колокольчики переливались у нее в горле - и глаза ее при этом делались большими и влажными...

  Она рассказала мне, что она родом из Стокгольма, что отец ее важный консул, что у нее есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она горячо любит свою холодную родину.

  Тогда и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные дни проводила я на Кавказе, как тяжело мне было расставаться сегодня с отцом и как мне хочется назад в мой милый, солнцем залитый Гори.

  Она слушала меня очень внимательно. Все время, пока я говорила, ее тоненькая ручка лежала на моем лбу, и, право же, мне казалось, что боль в голове утихала, что хорошенькая Ирочка способна унести мою болезнь, как настоящая маленькая фея.

  - Однако на сегодня довольно! - прервала она меня, когда я, ободренная ее вниманием, стала рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье нищего сазандара, - довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..

  Очевидно, она не поверила мне! Она приняла за бред то, что было со мною и что я с такой горячностью рассказывала ей!.. Я не стала ее разубеждать. Пусть считает бредом мою полную происшествий маленькую жизнь эта странная, поэтичная девушка!..

  - Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, - еще раз услышала я ее нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.

  - До свиданья, фея Ирэн!..

  Я видела, как она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная фея, и исчезла в коридоре.

  - До свиданья, фея Ирэн! - еще раз прошептала я; и в первый раз по моем поступлении в мрачные институтские стены снова сладкая надежда на что-то хорошее постучалась мне в сердце.

  Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.

  Утро стояло солнечное, светлое. Открыв глаза, я увидела непривычную лазаретную обстановку и вспомнила все...

  Толстенькая, свеженькая фельдшерица, с улыбающимся жизнерадостным личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.

  - Ну, слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, - улыбнулась она, - а то вчера ужас как напугали нас; принесли пластом из класса - обморок... Скажите, пожалуйста, обморок! в эти-то годы да такие-то обмороки березовой кашей лечить надо...

  Она ворчала притворно-сердито, а лицо ее улыбалось так простодушно и весело, что мне ужасно хотелось расцеловать ее.

  Потом, вдруг, я вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.

  И мой взор затуманился.

  - Что это, слезы? - вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку-фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза. - Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.

  - Хорошо, - произнесла я, - я постараюсь сдерживаться от слез, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.

  - Фею Ирэн? - недоумевающе произнесла она, - да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?

  - Фея Ирэн - это Ирочка Трахтенберг. Где она?

  - М-lle Трахтенберг еще спит, - заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.

  Та разрешила.

  Я быстро принялась одеваться и через полчаса, причесанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила я в соседнюю палату. Там, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казенную булку.

  - Тсс! не шумите, маленькая княжна! - остановила она меня, приложив к губам палец.

  И я со смехом присела тут же подле нее на пол и стала ее рассматривать.

  Она была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с нее всю ее ночную фантастическую прелесть. Она уже более не казалась мне феей, но ее большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, ее великолепные, белые, как лен, волосы и изящные черты немного надменного личика с детски-чарующей улыбкой - невольно заставляли любоваться ею.

  - Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, - засмеялась девушка, - или не признаете во мне больше таинственной лунной феи сегодня?

  - Нет, нет, Ирочка, совсем не то... Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь, и точно я вас знаю давным-давно!..

  - Хотите жареной булки? - неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула ее мне.

  Я с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.

  За что я ее полюбила вдруг, внезапно - не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.

  В два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.

  - Франц Иванович, голубчик, - молила совершенно здоровая на вид, высокая, полная старшеклассница.

  - Что прикажете, m-lle Тальмина?

  - Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар...

  - У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй... - засмеялся добродушно доктор.

  - Голубчик, физики не начинала... А изверг-физик в последний раз обещал вызвать и кол влепить... Миленький, спасите!

  - А если в постель уложу? - шутил доктор.

  - Лягу, голубчик... Даже лучше в постель, доказательство болезни налицо.

  - А касторку пропишу?

  - Брр! Ну, куда ни шло, и касторку выпью... Касторка лучше физики...

  - А вдруг maman не поверит, температуру при себе прикажет смерить? Что тогда? а? обоим нахлобучка...

  - Ничего, голубчик... температура поднимется, я градусник в чай опущу: живо 40 будет.

  - Ах, вы, разбойницы, - рассмеялся доктор, - ну, да уж что с вами делать... Только смотрите, чтоб в последний раз эта болезнь физики с вами приключилась, а то головой выдам кому следует: скажу, что вы вместо своей температуры чайную измеряете!

  - Не скажете! - бойко отпарировала девочка, - вы добрый!

  Действительно, он был добрый.

  Через минуту его громкий голос взывал по адресу Матеньки:

  - Сестрица сердобольная, m-lle Тальминой потогонного приготовьте, да в постель.

  - Случай удивительный! - обратился он серьезно к стоявшей подле фельдшерице, смотревшей на него с подобострастным вниманием.

  Тальмина, охая и кряхтя, как настоящая больная, ложилась в постель, а остальные давились со смеху.

  И почти каждый день ту или другую девочку спасал таким образом добрый доктор.

  Ирочке и мне было предписано остаться в лазарете на неопределенное время. Но я нимало не огорчилась этому. Здесь было много уютнее, нежели в классе, да к тому же я могла отдохнуть некоторое время от нападок моих несправедливых одноклассниц.

  По ночам я прокрадывалась в палату Ирочки, и мы болтали с ней до утра.

&nbs