Чарская Лидия Алексеевна - Княжна Джаваха

. - Спасибо, добрая Нина.

  Вдали темнели горы... Одинокая полночная звезда стояла прямо перед нами. Кругом слышался тихий шелест чинар в саду, и пахло розами невыразимо сладко.

  - Тебе не страшно больше? - спросила я.

  Он повернул ко мне лицо, все сиявшее каким-то тихим светом, делавшим его почти прекрасным. Передо мной лежал точно новый Юлико... Куда делись его маленькие мышиные глазки, его некрасивое, надменное личико!.. Он казался теперь кротким белокурым ангелом... Глазами, увеличенными неземным восторгом, с широко раскрытыми, сияющими зрачками, он смотрел на полночную звезду и шептал тихо, чуть внятно:

  - Мне кажется... я вижу Дато...

  - Где он? - спросила я.

  Он поднял правую руку к небу и твердо произнес:

  - Он подле престола Создателя... там, между другими ангелами. У него золотые крылья... и у твоей деды тоже... они оба улыбаются... манят... Мне душно... очень душно... подними мне голову... я, должно быть, умираю...

  - Юлико! - вскрикнула я. - Я разбужу бабушку, папу...

  - Нет, нет, - испуганно зашептал умирающий, - не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя... Бабушка, наверное, не любит уже меня больше... Я невольно обманул ее... Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я - последний оглы-Джамата... Последний из князей Горийских... Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха... Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов... Не будет рода Джаваха...

  - Юлико, - вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, - я позову бабушку, она тебя все-таки любит!

  - Нет, - горько улыбнулся он, - не любит она меня, никто меня не любит... Я чужой, никому не нужный... и я никого не люблю, Нина... никого, кроме тебя, моя королева...

  - Нет, Юлико, - чуть не плача, вскричала я, - ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе... Прости мне, я буду любить тебя... буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы... Ты будешь первым после папы... Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!

  - Нина! - восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него, - ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь... обо мне пожалеют, обо мне поплачут... И кто же? - ты, моя сестра, моя друг, моя королева! Мне не страшно теперь! мне хорошо... Как пахнут розы... Точно фимиам стелется с неба... Я вижу Дато... я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко... они рядом... О, как мучительно... Темный ангел поднимает руку... Он зовет... иду... к тебе, Дато!.. Пора, Нина... пора... видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды... От них идут лучи туда... к небу... к престолу Бога... Пора... Темный ангел торопит... и Дато тоже... Иду к ним... Прощай, Нина, прощай, моя королева!

  Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот еще усилие... трепещут темные ресницы... едва уже понятно, что он шепчет... Легкий стон... хрип... закрылись глазки... снова открылись... Все стихло... Юлико потянулся всем телом и - умер.

  Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.

  Я взглянула вокруг... Тихо... Ни шороха... ни звука... Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат, да высоко в темном небе горит по-прежнему ярко великолепная, одинокая и гордая полночная звезда.

  Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:

  - Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!

  Я удивленно вскинула на нее глаза.

  - Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти... Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао* говорит, что люди невольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?

  ______________

  * Батюшка, священник.

  Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.

  - Ты права, дитя мое, - сказал он, - один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.

  Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!..

  Слезы обиды обожгли мои глаза.

  - Мамао, - решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, - он пойдет прямо к Богу?..

  - Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего.

  - И каждый умирающий ребенок пойдет туда?

  Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо:

  - Каждый!

  "О, как бы я хотела умереть, - невольно думалось мне: - тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души".

  Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В черном платье она показалась мне еще тоньше и еще воздушнее.

  Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.

  Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала:

  - Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы... Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнет ничем уже больше... Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь Ангелу смерти, чтобы он пришел за мною... Слышишь ли ты меня, Юлико?..

  Потом я поцеловала его...

  Когда арба с золоченым гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:

  - Последний ребенок... последний маленький княжич рода Джаваха... вай-ме... горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!

  Ее крики становились все громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои темные усы, подошел к ней.

  - Перестань, деда, ты точно и меня похоронила, - сказал он с улыбкой, - а ведь я еще жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу еще долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.

  Она успокоилась и уже больше не плакала.

  Гроб Юлико опустили в землю...

  В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:

  - Наша свадьба отложится на три недели, по случаю смерти маленького Джаваха.

  Я обомлела...

  Так, значит, это - все-таки дело решенное; значит, свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?..

  Бабушка, забыв свои недавние слезы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно...

  Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.

  Мои щеки грели, как в огне... Мои глаза застилали слезы...

  - Деда, - в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, - ты была и останешься моей единственной... Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы... к дедушке Магомету... к княгине Бэлле Израил.

  И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.

  - Барбале, - вскричала я, - будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды! Слышишь ли ты это, моя старая Барбале?

  Она поняла меня.

  - Княжна бедняжечка! - прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.

  И я заплакала вместе с нею... Это уже не были слезы гнева, обиды... Ласка Барбале размягчила мне сердце... В уме зрело решение.

  

  

  

  

  Глава XI

  

  

   Колдунья Сарра. Бегство

  Я решила бежать.

  И это мое решение было твердо.

  План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я все предусмотрела.

  Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни... Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы*. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана**, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свой сазандар*** и свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений... И я решила превратиться в маленького сазандара.

  ______________

  * Двадцать копеек.

  ** Золотые монеты в десять рублей.

  *** Волынку.

  С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори.

  Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой дорогой Гори, развалины, долины.

  На базарной площади затихла жизнь. Время близилось к закату.

  Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали напропалую.

  Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головою и похвалил мою лошадь. Он хорошо знал папу.

  - Сарем, - спросила я, - не знаешь ли, как проехать к старой Сарре?

  - Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, - обязательно пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: - Приехала гадать к старой Сарре?

  Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав ее персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг неожиданно перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шел со своей волынкой, напевая что-то вполголоса.

  - Беко! - крикнула я, - подожди меня: я шла к вам.

  Он приблизился удивленный и как бы немного испуганный.

  - Что надо сиятельной госпоже? - спросил он.

  - Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, - шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: - Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу.

  Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но все же повел меня к ней.

  Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моем обещании дать ему два тумана, глаза его заискрились.

  - А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? - лукаво жмурясь, спросил он.

  - Видишь ли, Беко, - солгала я, - у нас затевается праздник... ты знаешь, свадьба моего отца... он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды.

  - Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, - засмеялся Беко.

  - И не надо... Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь...

  - В таком случае идем. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться.

  - Ты думаешь? - робко осведомилась я.

  - Наверное, мое платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана...

  - Я дам тебе их, Беко, - поспешила я его успокоить.

  - Мать согласится, - убежденно подтвердил он и тотчас добавил: - Мы пришли, госпожа.

  Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания.

  Странствующий сазандар - беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства.

  Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте.

  - Деда, - произнес Беко, - я привел сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда?

  - Я здесь, сынок, - ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос.

  - Миленькая барышня, - залепетала она скороговоркой, - красавица госпожа... позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей еще один блестящий маленький абаз... Один только абаз... сиятельная госпожа... на трубку Сарре...

  - Но у меня больше ничего нет, - смущенно пролепетала я, - я отдала вам все, что у меня было.

  - Ай, ай, ай! - зачем такой хорошенькой госпоже говорить неправду... - отвратительно засмеялась безумная... - Хорошенькая госпожа с алмазными глазами даст беленький абаз бедной Сарре... Сарра расскажет госпоже все... все...

  - Но...

  - Слушай, девушка, - вдруг совсем переменила тон старуха, и при мерцающем свете огарка лицо ее стало важно и неподвижно, как у мертвеца, - слушай, девушка... черные мысли посланы шайтаном... великою темною силою... темная сила изгоняет светлую из твоей души... Душа твоя борется... Темная сила торжествует. Я вижу горы... черная ночь их караулит... Идет сазандар по горной тропинке... идет не по воле. Белая голубка заменяет черную орлицу в гнезде орла... Сазандар все дальше... и дальше... Ему смерть заглядывает в очи... Крыло темного ангела близко, но его не задело... Он жив... Горный сокол его защита... Но горному соколу не долго летать в горах... Я вижу кровь... много крови... А там плачет белая голубка, что не попала в гнездо орла... Орел любит свое детище... И еще дорога... Холодная страна... и девушки... их много... много... Орленок пойман и заперт в клетку. Он задыхается и плачет... он рвется в горы и снова темный ангел близко... Его крыло трепещет... Он...

  Старуха не кончила... Она упала в конвульсиях у порога и громко застонала...

  - Но тут темно, как в могиле. Я ничего не вижу! - робко произнесла я.

  В ту же минуту чиркнула спичка. Желтенькое пламя ее заколебалось в углу.

  Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще.

  Она казалась безумной или притворялась ею.

  Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, еще не старой женщины, в ярких пестрых лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Ее глаза горели неспокойными огоньками. Она поминутно принималась беспричинно смеяться и мурлыкать себе под нос.

  - Будь здорова, сиятельная княжна Нина Джаваха, - произнесла она.

  - Откуда ты знаешь мое имя, Сарра? - удивилась я, подавляя в себе невольный страх при виде старухи.

  - Нет ничего на свете, чего бы не знала Сарра, - странно засмеялась она, - знает Сарра и то, что делается за 10 тысяч верст отсюда.

  - Матушка, - робко произнес Беко, - княжна желает... - и он тихо и скоро начал передавать ей причину моего прихода.

  Она слушала внимательно, блуждая глазами по моей фигуре, и вдруг вскрикнула:

  - Два тумана! Великие силы темные и светлые, два тумана! За ветхие лохмотья два тумана! Верно ли я слышала, Беко?

  - Верно, - произнес мальчик, - и за волынку тоже.

  - Хвала темным и светлым силам! Теперь старуха Сарра может питаться и не одними кукурузовыми зернами!.. А к празднику купить мокко*, настоящего турецкого мокко... слышишь ты, Беко, черного мокко и долю табаку!

  ______________

  * Кофе.

  И вдруг она неожиданно взвизгнула и дико закружилась по комнате.

  - Долю табачку и мокко, настоящего турецкого мокко! - выкрикивала старуха, кружась, точно в исступлении безумия.

  Я дрожала от страха... Мои зубы стучали.

  - Беко, - сказала я, - возьми свои два тумана и отдай мне платье... Мне пора идти.

  - Да, да, сынок, дай ей платье, ей пора идти, - подхватила старуха, - только получи с нее два тумана... получи с нее два тумана! - еще громче выкрикнула она хриплым, неприятным голосом.

  Я задрожала еще сильнее.

  - Вот два тумана, Беко... - произнесла я, едва владея собой, и протянула руку.

  В ту же минуту я почувствовала на ней прикосновение острых крючковатых ногтей, и вмиг червонцы исчезли с моей ладони.

  Старуха Сарра по-прежнему прыгала и приплясывала по земляному полу своей комнатки. Беко пошел в темный угол, чтобы снять с себя платье, единственное, может быть, которое имел. Моя голова кружилась и от едкого неприятного запаха, царившего в этом ужасном жилище, и от криков безумной. Едва получив узелок от Беко, я кивнула обоим и поспешно направилась к выходу.

  В три прыжка старуха очутилась передо мною и загородила мне дверь.

  Быстрым движением рванула я дверь и очутилась на воздухе.

  Я опять увидела небо и Гори... Смрадное жилище предсказательницы осталось позади...

  - Что наврала тебе старуха? - заинтересовался Сарем, подавая мне стремя, - на тебе лица нет, княжна!

  - О, Сарем, - вырвалось у меня, - как все это ужасно, надо ей помочь, она умирает.

  - Выживет. Ведьмы живучи, - рассмеялся он недобро, - еще долго будет морочить народ и выклянчивать деньги!.. Добрый путь, княжна, кланяйся генералу, - и, кивнув мне еще раз головою, он пошел к себе под навес, а я поскакала к дому.

  Никогда еще не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нес быстро-быстро. В мозгу моем проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой...

  На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой... Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.

  Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орел улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять по себе дурного впечатления. Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна - все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась... Я боялась, что если загляну в его малые, прекрасные глаза, - у меня уже не хватит силы его покинуть и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его...

  Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми, родными местами...

  И вот день побега подошел.

  Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумно-быстрой скачкой.

  - Завтра, завтра, - твердила я, как во сне. - Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори... я буду далеко... Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая, злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. "Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, - вспомнила я предсказание Сарры. - Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой..." Как хорошо, как поэтично высказала Сарра свое пророчество!..

  "Пророчество? - с ужасом поймала я себя на мысли, - пророчество - значит, Сарра говорила правду... Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь... а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не понимаю!"

  Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.

  - Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? - ласково журил он меня дорогой. - Что с тобой? Как ты побледнела!

  - Ничего, папа, меня понес немного Шалый, - солгала я.

  - Эти прогулки пора прекратить, - слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, - строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.

  - Да они и прекратятся, завтра же, - не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху.

  - Что это у тебя, дитя? - спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.

  - Это? - и я вспыхнула, как зарево, - это... маленький сюрприз тебе на завтра... к свадьбе... - солгала я еще раз невольно в этот вечер.

  Бедный, милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга.

  Он ласково, счастливо улыбнулся мне...

  Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.

  Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.

  - Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобой? - спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.

  - Ничего, папа, болит голова немного, устала и только! - возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти.

  Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.

  - Папа-радость! - могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. - Любишь ты меня?

  - Люблю ли я тебя? - вскричал он, - тебя - мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка?

  - Папа мой, - шепнула я, блаженно закрывая глазки, - если б я умерла... как мама и Юлико... ты бы много плакал? горько?

  - О-о! - стоном вырвалось из его груди и он до боли крепко сжал меня руками.

  Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось.

  - Что ты, папа, золото мое... ведь я жива, я около тебя... здесь, папа... и буду с тобою, хорошей, умницей... а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца... помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! - просила я, ласкаясь к нему.

  - Да, да, - обрадовался он, - я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, тихо... как мышка.

  - Милый папа, - позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, - я готова. Начинай свою сказку.

  Он сел на краю кроватки и, играя моими черными, длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку...

  Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях - как он заглядывал на землю и людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице... чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.

  Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться - удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.

  - Ты спишь, моя крошка? - тихо спросил он.

  Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала...

  Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.

  - Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, - произнес он свою любимую ласковую фразу.

  Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам - вот что хотела я сделать. Но... не сделала...

  "Свадьба завтра... Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орленку нет места... О, деда! я сдержу мою клятву!" - вихрем пронеслось в моих мыслях.

  Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо...

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Еще лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.

  Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы - гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать.

  Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца... старый каштан, посаженный еще при дедушке... Там за его ветвями спит он, мой папа, добрый, любимый... Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварела...

  Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый! прости, мой папа! я не могла поступить иначе... Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно... Прощай и ты, моя родина... моя тихая, улыбающаяся Грузия... Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана... Прощай, родной, тихий, благоухающий, розовый Гори!..

  Я оглянулась еще раз... еще и еще... потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор.

  Солнце вставало... Золотые лучи робко касались горных каменных гребней, густо поросших цепким виноградником... Долина Куры - самая бедная плодородием, но я любила ее, потому что здесь моя родина... Я любовалась ею и ничего лучшего не хотела бы взамен... А между тем я уходила все дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: мне было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них, стараясь все же держаться направления почтового тракта. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все стихло... Должно быть, я сбилась с дороги... Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.

  - Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, - решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду.

  Я сильно проголодалась и быстро уничтожала свои припасы.

  Наконец, голод был утолен, но начиналась жажда. "Тут должна быть близко вода", - мелькнуло в моей голове.

  Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу.

  Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зеленого утеса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх черных кос, наполняла водой свой глиняный кувшин.

  Увидя меня, она вскрикнула:

  - Какой красавчик-сазандар! Откуда?

  - Из Цылкан, - солгала я храбро.

  - А идешь?

  - Иду, куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. не знаю, как твое имя...

  - Можно, - засмеялась она, - вода не моя, а Божья... Да как же ты один-то... ведь совсем молоденький сазандар... Поди и двенадцати нет?

  - Четырнадцать, - еще раз солгала я, уже не краснея.

  - Все же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного.

  - Моя деда в земле, - отвечала я печально. - Нет у меня деды... Я сирота... один на свете.

  - Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан* у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Нет, не знаешь? Это отец мой... Пойдем со мною, миленький сазандар... Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споешь за это свои песни. Я люблю песни, и гости в духане тоже будут их слушать и дадут тебе блестящие абазы... Пойдем, миленький сазандар.

  ______________

  * Трактир, харчевня.

  Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, и сама молоденькая армянка выглядела такой ласковой, что я согласилась на ее предложение.

  - Как тебя зовут? - спрашивала она меня дорогой.

  - Беко! - ответила я, не моргнув глазом.

  - Ты знаешь много песен, Беко?

  - Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.

  - Ну, вот мы и пришли! - воскликнула моя новая покровительница.

  Мы действительно стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей.

  - Отец, - крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, - я веду к тебе гостя.

  Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими черными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:

  - Зачем привела нищего песенника? Много их шляется! Духан не ночлежный дом.

  - Но он сазандар, батюшка, - вступилась за меня Като, - он знает песни.

  - Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! - грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из облаков дыма, вступились за меня.

  - Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару... К тому же он тих, как курица, и выглядит девчонкой.

  Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты.

  - Ну, ладно, оставайся, - разрешил хозяин, - и потешь господ.

  В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным.

  - Ну, а теперь пой, сазандар, - приказал содержатель духана, когда тарелка, поданная мне, опустела.

  Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела:

  "В горной теснине приютился духан... В нем бойко торгует старый Аршак... У Аршака дочь красавица Като... У Като черные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и дает ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: "Это добрая девушка. Взять ее к себе в дом - значит получить благо, потому что доброе сердце жены - величайшее богатство в доме Грузии"...

  Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:

  - Ишь, что выдумал, пригоженький сазандар!

  Ободренная успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды о Черной розе, унесенной на чужбину:

  

   Черная роза в расщелине скал

  

   Выросла нежной весною,

  

   Ветер апрельский цветочек ласкал,

  

   Ночь поливала росою...

  

   Роза цвела, ароматам своим

  

   воздух родной насыщая...

  

   Вдруг...

  Мой голос оборвался на полуфразе... Под окном духана зазвенели подковы лошадей... Кто-то близко щелкнул нагайкой...

  - Что же остановился, мальчуган? - Это новые гости, - успокаивали меня мои слушатели.

  Это в самом деле были новые посетители.

  Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошел в комнату и сказал громко:

  - Они ее не нашли!

  - Кого? - вырвалось у меня помимо желания.

  - Видишь ли, - начала Като: - один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли ее, пригоженький сазандар?

  - Нет, не видал, - с дрожью в голосе произнесла я и подумала: "Бедный, бедный папа! сколько невольного горя я причинила тебе!.."

  Оставаться дольше в духане, куда каждую минуту могли приехать наши казаки, было опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева вышли провожать гостей, прыгнула в окно и исчезла в темноте наступающей ночи...

  

  

  

  

  Глава XII

  

  

  

  Ночь в горах. Обвал

  Я шла наугад, потому что черные тучи крыли небо и ни зги не было видно кругом. Воздух, насыщенный электричеством, был душен тою нестерпимою духотою, которая саднит горло, кружит голову и мучит жаждой. Я шла, с ужасом прислушиваясь к отдаленным раскатам грома, гулко повторяемым горным эхом.

  Гроза надвигалась... Вот-вот, казалось, ударит громовой молот, разверзнется небо, и золотые зигзаги молнии осветят угрюмо притаившихся горных великанов.

  Идти я уже не могла из боязни упасть в пропасть. Тропинка становилась все уже и уже и вела все выше и выше на крутизну. Мне становилось так страшно теперь в этой горной стремнине один на один с мрачной природой, приготовившейся к встрече с грозой.

  И вот она разразилась... Золотые змеи забегали по черным облакам, гром гремел так, что, казалось, сотрясались горы, и целый поток дождя лился на почву, делая ее мягкой и скользкой...

  Я прижалась под навес громадного утеса и с ужасом вглядывалась в темноту ночи... Где-то дико ревели потоки, и горы стонали продолжительным, раскатистым стоном.

  И вдруг я увидела то, чего никогда не забуду. Извилистая золотая стрела молнии, сорвавшись с неба, ударила в соседний утес, и громадный кусок глыбы оторвался от скалы и полетел в бездну, прямо в объятия ревущего горного потока. В ту же минуту отчаянный крик раздался по ту сторону утеса... Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание.

  Я не могу отдать себе отчета, сколько времени прошло с тех пор, как я, напуганная горным обвалом, упала без чувств на скользкую тропинку: - может быть, мало, может быть, много...

  Когда я открыла глаза, грозы уже не было. Я лежала у костра на разостланной бурке... Вокруг меня, фантастически освещенные ярким пламенем, сидели и стояли вооруженные кинжалами и винтовками горцы. Их было много, человек 20. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба.

  "Это горные душманы", - вихрем пронеслось в моей голове, и холодный пот выступил у меня на лбу.

  Я боялась пошевельнуться... Пусть лучше сочтут меня мертвой, - авось, уйдут... и оставят меня одну.

  - Эге, да мальчонка-то отошел, - услышала я грубый голос над собою и, открыв глаза, встретилась взглядом с высоким, мрачного вида горцем.

  Он был одет в простой коричневый бешмет и черную бурку; за поясом у него болтались нарядные с серебряными рукоятками кинжалы и тяжелые пистолеты, тоже украшенные серебром и чернью. Кривая шашка висела сбоку...

  - Небось, душа ушла в пятки, признавайся, - продолжал горец, как бы забавляясь моим смущением, и потом спросил грозно: - Кто ты?

  - Я - Беко, сазандар Беко... Я шел из Цвили и в горах заблудился... - пролепетала я.

  - Есть у тебя деньги?

  - Нет, господин, всего два абаза, данные мне добрыми господами в духане.

  - Не велико же твое мастерство, мальчуган, если ты имеешь только два абаза за душою!.. Ты грузин?

  - Я алазанец.

  - То-то... Ленивые животные эти грузины, а алазанцы и гурийцы особенно. Солнце и небо за них... И виноград и кукуруза... Верно ли я говорю? - обратился он неожиданно к остальным.

  - Верно, ага*, - почтительно отвечали те.

  ______________

  * Господин.

  - Ну, ладно! Волею Аллаха, нашли мы тебя, мальчуган, на тропинке, взять с тебя нечего... Не душить же тебя из-за твоих лохмотьев. Давай два абаза и проваливай к шайтану.

  Я вскочила на ноги и, положив в протянутую ладонь монету, готова была уже скрыться, как вдруг неожиданно к самому костру подскакал всадник. Он ехал на горной белой лошадке, а другую держал на поводу. Это была высокая вороная лошадь, дрожавшая всеми членами... Приехавший горец, весь укутанный с головой в бурку, привязал свою лошадь к дереву и подвел вороного коня к самому костру... Я замерла от удивления и страха... Это был он, мой Шалый, мой верный конь, я его узнала! И рванувшись вперед, я вскрикнула не своим голосом:

  - Шалый!

  Да, это был он - мой Шалый! Мой верный Шалый, мой друг и слуга незаменимый!

  В ответ на мой отчаянный крик, он издал продолжительное ржание. В минуту забыв все: и горных душманов, и опасность быть открытой, и мой недавний обморок, происшедший от горного обвала, и адскую грозу, и все, что случилось со мной, я повисла на его тонкой, красивой шее, я целовала его морду, его умные карие глаза, шепча в каком-то упоении:

  - Шалый мой! родненький мой! миленький!

  Внезапно чей-то бешеный хохот, полный торжества и злобы, прервал мои излияния.

  - Так вот где встретились! - услышала я между взрывами бешеного смеха.

  Вскинув глазами на вновь прибывшего, я обомлела... Передо мной был Абрек!

  Бурка упала с его головы. Яркое пламя костра освещало зловещим светом его торжествующее лицо.

  С минуту он молчал, как бы наслаждаясь моим ужасом. Потом рассмеялся новым, уже тихим и торжествующим смехом, который еще мучительнее прежнего отдался в моем перепуганном сердце.

  - Что ты, Абрек, - удивленно окликнул его высокий горец, - или шайтан вселился в тебя?

  - Стой, ага! - внезапно оборвав смех, ответил тот и после короткой паузы спросил более спокойно высокого горца: - Знаешь ли ты, ага, кто этот сазанда