Чарская Лидия Алексеевна - Княжна Джаваха

криками и суматохой в доме. Я плохо спала эту ночь. Меня преследовали страшные сновидения, и только на заре я забылась...

  Разбуженная криками и шумом, еще вся под влиянием вчерашних ужасов, я не могла долго понять - сплю я или нет. Но крики делались все громче и яснее. В них выделялся голос старой княгини, пронзительный и резкий, каким я привыкла его слышать в минуту гнева.

  - Вай-ме, - кричала бабушка, - украли мое старинное драгоценное ожерелье! Вай-ме! его украли из-под замка, и кольца, и серьги - все украли. Вчера еще они были в шкатулке. Мы с Родам перебирали их. А сегодня их нет! Украли! вай-ме, украли!

  Я быстро оделась... Выйдя из моей комнаты, я столкнулась с отцом.

  - Покража в доме. Какая гадость! - сказал он и по обыкновению передернул плечами.

  Потом он прошел в кабинет, и я слышала, как он отдавал приказание Михако немедленно скакать в Гори и дать знать полиции обо всем случившемся.

  Прибежала Родам и с плачем упала в ноги отцу.

  - Батоно-князь! - кричала она, вся извиваясь в судорожных рыданьях, - я хранила бриллианты княгини, я и моя тетка, старая Анна. Нас обвиняют в воровстве и посадят в тюрьму. Батоно-князь! я не крала, я не виновата, клянусь св. Ниной - просветительницей Грузии!

  Да, она не крала. Это видно было по ее прекрасным глазам, честным и ясным, как у ребенка. Она не могла, хорошенькая Родам, украсть бриллианты моей бабушки.

  Ни она, ни Анна...

  Но кто же вор в таком случае?

  И вдруг острая, как кинжал, мысль прорезала мой мозг:

  "Вор - Абрек!"

  Да, да, вор - Абрек! В этом не было сомнения. Он украл бриллианты бабушки. Я видела драгоценные нити жемчуга и камней в Башне смерти. Я присутствовала при его позорном торге. И быстро обняв плачущую Родам, я воскликнула:

  - Утри свои слезы! Я знаю и назову вора... Папа, папа, вели созвать людей в залу, только скорее, скорее, ради Бога.

  - Что с тобой, Нина? - удивился моему возбуждению отец.

  Но я вся горела от нетерпения. С моих губ срывались бессвязные рассказы о Башне смерти, о драгоценностях, о двух душманах и Абреке-предателе, но все так скоро и непонятно, точно в бреду.

  - Иди, Родам, прикажи всем людям собраться в зале, - приказал отец.

  Когда она вышла, он запер дверь за нею.

  - Ну, Нина-радость, чеми-патара, - ласково произнес он, - расскажи мне все по порядку толково, что случилось?

  И он усадил меня на колени, как сажал в детстве, и старался успокоить меня насколько мог.

  Я в какие-нибудь пять минут поведала ему все, захлебываясь и торопясь от волнения.

  - И ты уверена, что это тебе не приснилось? - спросил отец.

  - Приснилось? - пылко вырвалось у меня, - приснилось? Но если ты не веришь мне, спроси Юлико, он тоже видел огоньки в башне и следил за ними.

  - Юлико дурно. Он заболел от испуга. Но если б даже он был здоров, я не обратился бы к нему. Я верю моей девочке больше, чем кому-либо другому.

  - Спасибо, папа! - ответила я ему и об руку с ним вошла в залу.

  Там собрались все люди, за исключением Михако, ускакавшего в Гори.

  Я взглянула на Абрека. Он был белее своего белого бешмета.

  - Абрек! - смело подошла я к нему. - Ты украл вещи бабушки! Слышишь, я не боюсь твоих угроз и твоего мщения и повторяю тебе, что ты вор!

  - Княжна шутит, - криво усмехнулся горец и незаметно пододвинулся к двери.

  Но отец поймал его движение и, схватив за плечо, поставил его прямо перед собою. Лицо отца горело. Глаза метали искры. Я не узнавала моего спокойного, всегда сдержанного отца. В нем проснулся один из тех ужасных порывов гнева, которые делали его неузнаваемым.

  - Молчать! - прогремел он так, что, казалось, задрожали своды нашего дома, и все присутствующие в страхе переглянулись между собой. - Молчать, говорят тебе! Всякое запирательство только увеличит вину. Куда дел ты фамильные драгоценности княгини?

  - Я не брал их, батоно-князь. Аллах знает, что не брал.

  - Ты лжешь, Абрек! - выступила я снова. - Я видела у тебя в башне много драгоценных вещей, но ты все их передал тем двум душманам, и они отнесли все в горы.

  - Назови мне сейчас же имена твоих сообщников, укажи место, где они скрываются! - снова проговорил отец.

  - Не знаю, батоно-князь, никаких душманов. Верно, княжне привиделся дурной сон про Абрека. Не верь, батоно, ребенку.

  Но слова горца, очевидно, истощили последнее терпение отца. Он сорвал со стены нагайку и взмахнул ею. Раздался пронзительный крик. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел опомниться, в руках Абрека что-то блеснуло. Он бросился на отца с поднятым кинжалом, но в ту же минуту сильные руки Брагима схватили его сзади.

  - Потише, орленок, не доросли еще крылья! - крикнул с недобрым смехом Брагим, закручивая на спине руки Абреку.

  Тот дрожал с головы до ног, его глаза горели бешенством, багрово-красный рубец - след нагайки - бороздил щеку.

  В ту же минуту дверь широко распахнулась и полиция, предшествуемая Михако, вошла в зал.

  При виде вооруженных людей Абрек сделал невероятное усилие и, вырвавшись из сильных рук Брагима, бросился к окну. С быстротой молнии вскочил он на подоконник и, крикнув "айда", спрыгнул вниз, с высоты нескольких саженей прямо в тихо плещущие волны Куры...

  Это был отчаянно-смелый прыжок, которому мог бы позавидовать любой джигит Кавказа...

  Я долго не могла забыть стройную фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: "Еще свидимся - тогда попомните душмана Абрека!" К кому относилась эта угроза - ко мне ли, за то, что я выдала его, или к моему отцу, оскорбившему вольного сына гор ударом нагайки, - я не знаю. Но его взгляд скользнул по нас обоих, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнем зрачки, а сердце мое болезненно сжалось предчувствием и страхом.

  - Исчез мошенник, - сказал отец, подойдя к окну и вперив глаза в пространство.

  - Отчаянный прыжок, - сказал старый военный пристав, друг отца, - этот негодяй, должно быть, разбился на смерть.

  - Нет, я уверен, что бездельник остался жив, он ловок, как кошка, - ответил отец и, в несколько приемов разломав свою казацкую нагайку, отшвырнул ее далеко в сторону.

  - Молодец, барышня, - обратился ко мне пристав. - Не ожидал от вас такой прыти.

  - Да, она у меня храбрая! - ласково скользнул по мне взглядом отец и потом, с серьезным лицом, взял мою руку и поцеловал ее, как у взрослой.

  Я была в восторге. Мне казалось, что поцелуй такого героя, такого бесстрашного джигита, каким я считала отца, должен превратить мою нежную детскую руку в сильную и твердую, как у воина.

  Ликуя и беснуясь, я вихрем помчалась к Юлико - рассказать ему о случившемся. Он лежал бледный, как труп, в своей нарядной постельке и, увидя меня, протянул мне руки. Андро успел его предупредить обо всем, и теперь глаза его выражали неподдельное восхищение перед моим геройством.

  - О, Нина! - мог только выговорить он, - если у престола Бога есть Ангелы-воители, вы будете между ними!

  Не могу сказать, чтобы восторженный лепет моего кузена я пропустила мимо ушей. Напротив, я готова была теперь простить ему его вчерашнюю трусость.

  - Уйди, Андро! - приказала я мальчику.

  Как только маленький слуга вышел, я рассказала Юлико все, что случилось со мною.

  - Вы настоящая героиня! - прошептал мой двоюродный брат. - Как жаль, что вы не родились мальчиком!

  - Это ничего не значит, - спокойно возразила я, и вдруг совершенно безжалостно добавила: - ведь между мальчиками найдется и не одна такая тряпка, как ты.

  Но когда я увидела, как он беспокойно заметался в своей постельке среди подушек, украшенных тончайшими кружевами и княжескими гербами, я словно спохватилась и сказала:

  - Успокойся, Юлико, ведь я понимаю, что твоя робость происходит от болезненности, и уверена, что она пройдет с годами.

  - Да, да, она пройдет, наверное, пройдет, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и убью его из винтовки дяди. Вы увидите, что я это исполню... Только это будет не скоро!

  Потом он тихо прибавил:

  - Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа. Я постараюсь быть храбрым насколько могу!

  Я посмотрела в его глаза. В них были слезы. Тогда, жалея его, я сказала торжественно:

  - Князь Юлико! Возвращаю вам звание пажа вашей королевы.

  И дав ему поцеловать мою руку, я с подобающей важностью вышла из комнаты.

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Проходили дни, недели - фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хотя подняли на ноги всю полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный в воду.

  Таинственные огоньки, мерцавшие по вечерам в Башне смерти и пленявшие меня своей таинственностью, также исчезли. Там снова воцарилась прежняя тьма...

  

  

  

  

  Глава IX

  

  

   Пир. Демон. Подслушанная тайна

  Наступил июль, пышный и знойный, с ароматом подоспевших плодов и частыми ночными грозами, разрежающими воздух, насыщенный электричеством.

  В нашем винограднике зрели и наливались изумрудные лозы. Ягоды, наполненные соком, горевшим янтарем на солнце под тонкой пленкой кожицы, манили к себе уже одним своим видом.

  Приближался день рождения отца, который всегда особенно праздновался у нас в доме.

  Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих горных скакунах, и дом огласился веселыми звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье. Бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение.

  Наш дом разделился на две половины: печальную - в апартаментах княгини, которая поминутно заходила в комнату Юлико, надоедая ему вопросами и микстурами, и беспечную - где слышался веселый смех Бэллы, ее пронзительные взвизгивания, которым я вторила с особенным наслаждением, да детски-добродушный хохот Израила. Там были тоска и дума, здесь - беззаботное веселье и смех. Часто к нам присоединялся отец, и тогда нашему веселью не было конца.

  - Тише! - иногда останавливал он Бэллу, - там больной.

  - Он выздоровеет, - отвечала она беспечно, - и будет еще джигитовать, вот увидишь!

  В день рождения отца мы вскочили спозаранку с Бэллой и украсили наш дом венками из каштановых ветвей и лип вперемежку с белыми и пурпуровыми розами.

  - Как хорошо! - прыгали мы и хлопали в ладоши, любуясь своей работой.

  Отец, тронутый сюрпризом, расцеловал нас обеих.

  К обеду ожидали гостей. Бабушка приказала мне надеть белое кисейное платье и собственноручно пригладила мои черные, в беспорядке разбросанные вдоль спины, косы.

  - Разве так не лучше, девочка? - спросила она и подвела меня к зеркалу.

  Я заметила, что с некоторых пор бабушка относилась много ласковее и добрее ко мне. Я заглянула в зеркало и ахнула.

  В белом платье, воздушном облаком окутывающем мои худенькие плечи, руки и стан, с туго заплетенными иссиня-черными косами, я страшно походила на мою покойную маму.

  - Красоточка, джаным, хорошенькая! - бросилась ко мне на шею Бэлла, когда я вышла к моим друзьям. Потом она сорвала с куста розу и воткнула мне ее в косы со словами: - Так будет еще краше.

  Отец взглянул на меня с грустной улыбкой и сказал:

  - Совсем большая выросла! совсем большая!

  - И глупая! правда, папочка, глупая? - приставала я к нему, тормоша его и хохоча, как безумная.

  - Ну и глупая! - улыбнулся он, и сейчас же лицо его стало снова серьезным. - Надо будет эту зиму начать серьезно учиться, Нина. Тебе одиннадцать лет.

  Я заявила ему, что я отлично читаю по-русски и по-французски, знаю историю и географию, словом, учительница довольна мною, и мое время еще не ушло.

  - Ведь Бэлла не ученая, а как она счастлива, - добавила я серьезно, тоном взрослой.

  - Бэлла дикарка, она выросла в горах и всю жизнь проживет так, - сказал отец и стал подробно объяснять мне разницу между мной и Бэллой.

  Но в этот день я была не менее дикая, нежели она, - я и хохотала и визжала, как безумная, бегая с нею от преследовавшего нас Израила. Я вполне оправдывала название "дели акыз"*, данное мне горийскими татарчатами.

  ______________

  * Сумасшедшая девчонка.

  Отец, куря папиросу, сидел на террасе в ожидании гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик, в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая в белом платье - нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу отцу. Он подал ей руку и поманил меня.

  - Вот, баронесса, моя дочь Нина. Прошу любить и жаловать.

  Потом он помог пожилой женщине с величественной осанкой выйти из экипажа и тоже представил меня ей:

  - Моя дочь Нина.

  Я не знала, что делать, и смотрела на них обеих с любопытством маленького зверька.

  - Какая прелестная девочка, - проговорила молодая дама в белом и, нагнувшись ко мне, поцеловала меня в щеку.

  Губы у нее были мягкие, розовые, и от всей ее фигурки, эфирной и хрупкой, пахло очень нежными и очень приятными духами.

  - Будем друзьями! - проговорила она мне и ласково еще раз улыбнулась.

  - У-у! какая красавица! - прошептала Бэлла, когда молодая дама в белом скрылась в доме вместе со своей старой спутницею и отцом, - лучше нас с тобою, правда, Израил?

  Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать, забыв о прибывших гостях.

  Хотя отец мой много лет состоял на службе русского царя и в нашем доме все было на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям. Неизменный обед с выбором тулунгуши*, бочки вина, поставленные под чинарами, шумные тосты, порою сазандары, нанятые на время пира, удалая джигитовка, стрельба из ружей и, наконец, милая родная лезгинка под стон зурны и жалобные струны чиунгури - все это сопровождало каждое семейное торжество. В этот день праздник обещал быть особенно интересным.

  ______________

  * Распорядитель пира.

  Из полка ожидались товарищи отца с их женами и другие гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости, я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти к столу, приготовленному на вольном воздухе в тени вековых лип и густолиственных чинар.

  Когда мы вышли к гостям, все уже были в сборе. Бабушка торжественно восседала на почетном месте в конце стола; против нее, на другом конце стола, поместился избранный тулунгуши - в лице дедушки Магомета. Справа от бабушки сидела баронесса, а подле нее молодая дама в белом, около которой поместился мой отец. Появление Бэллы и Израила в богатых туземных нарядах, блещущих красками и серебром, произвело легкое смятение между гостями. Их встретили шепотом одобрения. Дедушка Магомет не мог не порадоваться тому приему, который сделали его детям.

  - Какая чудесная пара! - слышалось кругом на татарском, русском и грузинском языке.

  И Бэлла принимала все эти похвалы как должную дань.

  Она скоро привыкла к своей новой роли, эта маленькая княгиня!

  Анна, Барбале и Родам разносили куски жареной баранины и дичи, а Михако, Андро и Брагим разливали вино по кувшинам и обносили ими гостей, причем Михако не упускал случая подшутить над старым мусульманином, которому вино было запрещено Кораном.

  Я сидела между Бэллой и молоденьким казачьим хорунжием, подчиненным отца, который весь обед смешил нас, забавляя самыми невероятными рассказами.

  Мы так и покатывались со смеху, слушая его. Бабушка приходила в ужас от моего громкого смеха и делала мне отчаянные знаки успокоиться.

  Между тем дедушка Магомет поднял заздравный кубок в честь моего отца и стал славить его по старому кавказскому обычаю. Он сравнивал его силу с силой горного орла Дагестана, его смелость - со смелостью ангела-меченосца, его красоту и породу - с красотою горного оленя, царя гор.

  И мой отец слушал, и все слушали в глубоком молчании маститого старца, видевшего на своем веку много храбрых.

  Потом, когда он кончил, все подняли бокалы в честь моего отца. Мне было дивно хорошо в эту минуту. Я готова была прыгать и смеяться и целовать деда Магомета за то, что он так хвалит моего умного, доброго, прекрасного папу!

  После каждого блюда, заедаемого по обыкновению лавашами и чади* или солоноварным вкусным квели, деда поднимался с места и с полной чашей в руке восхвалял того или другого гостя. Вина как верующий магометанин он не пил, и каждый раз передавал свой кубок кому-либо из почетнейших гостей.

  ______________

  * Густая каша кусками вместо хлеба.

  Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.

  Очередь дошла, наконец, до меня.

  Дедушка поднялся еще раз с полной чашей вкусной сладковатой влаги и, вперив в меня любящий, ласковый взгляд, произнес торжественно и нежно:

  - Много на небе Аллаха восходящих вечерних звезд, но они не сравнятся с золотым солнцем. Много в Дагестанских аулах чернооких дочерей, но красота их потускнеет при появлении грузинской девушки. Немного лет осталось им красоваться! Она придет и - улыбнется восточное небо. Черные звезды - глаза ее. Пышные розы - ее щечки. Темная ночь - кудри ее. Хвала дочери храброго князя! Хвала маленькой княжне Нине Джаваха-оглы-Джамата, моей внучке!

  Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши:

  - Спасибо на добром слове, дедушка Магомет!

  И все - и гости, и родные, и мой милый отец не могли не улыбнуться ласковой улыбкой маленькой девочке, игравшей во взрослую.

  После обеда тот же молоденький хорунжий начал рассказывать, как он приехал на диком горном скакуне, не подпускавшем к себе никого другого.

  Эта лошадь была его гордостью. Он прозвал ее Демоном за ее отчаянную злую непобедимость.

  - Удивительный конь! - говорил хорунжий. - Мне привел его в подарок один горец. Он поймал его арканом в ту минуту, когда он со своим диким табуном носился по Долине. Мне стоило много труда объездить и усмирить его. И он стал покорен мне, как своему победителю, но только мне одному и никому больше. Остальных он не подпускает к себе. Два наших офицера чуть было не поплатились жизнью, когда вздумали обуздать моего Демона...

  - Вздор! - воскликнул мой отец. - Послушай, Врельский, ты позволишь мне попробовать объездить лошадь?

  - Это безумие, князь, рисковать таким образом, - попробовал уговорить хорунжий.

  - Прикажи привести коня!

  - Князь Джаваха, зачем рисковать по-пустому, - пробовал протестовать молодой казак.

  - Господин хорунжий, повинуйтесь вашему командиру! - притворно-строго приказал отец.

  - Слушаю-с, господин начальник! - и, сделав по-военному поворот налево кругом, хорунжий пошел исполнять приказание отца.

  Все гости столпились вокруг последнего. В полку знали Демона - лошадь Врельского, - и действительно никто еще не отваживался проскакать на нем. Все поэтому боялись, что затея моего папы может окончиться печально. Молодая баронесса подняла на отца умоляющие глазки и тихо просила его изменить его решение. Только взоры дедушки Магомета да юных Израила и Бэллы разгорались все ярче и ярче в ожидании отчаянно-смелого поступка отца.

  К крыльцу подвели Демона.

  Темно-вороной масти, с дрожащими, красными, точно огнедышащими ноздрями, с черными глазами, сыплющими искры, весь дрожащий с головы до ног, он вполне оправдывал свое название. Два казака-мингрельца еле сдерживали его.

  Отец смело направился к коню и взял повод. Демон задрожал сильнее. Его карий глаз косился на человека. Весь его вид не предвещал ничего хорошего. Отец встал перед самыми его глазами, и смотрел на него с минуту. Потом неожиданно занес ногу и очутился в седле. Демон захрапел и ударил задними ногами. Мингрельцы выпустили повод и бросились в разные стороны. В ту же секунду конь издал страшное ржание и, сделав отчаянный скачок, сломя голову понесся по круче вниз, в долину.

  Два вопля потрясли воздух. Один вырвался из моей груди, другой из груди молодой баронессы.

  - Он убьет его, он убьет его! - шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди своей матери.

  Я не билась и не плакала. Но вся моя жизнь перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня.

  "Святая Нина! Пречистая просветительница Грузии! Спаси его! Сохрани его! Возврати мне его целым и невредимым!" - шептали мои побелевшие губы.

  - Иокши, славно, девчурка! Умеешь быть настоящей джигиткой, - услышала я подле голос дедушки Магомета.

  Но на этот раз его похвала прошла незамеченной. Я была в ту минуту олицетворением молитвы и страха за моего дорогого, любимого папу.

  Но вот показалось белое облачко пыли. Вот оно ближе, яснее... Вот уже виден синий с золотым шитьем казачий кафтан отца... Он едет ровным, растяжным галопом... Вот уже можно различить коня и всадника... Еще немного - и он здесь, он рядом!

  Его лицо бледно и весело, хотя следы утомления видны на нем. Но что сталось с Демоном? Он весь покрыт белой пеной... Его дыхание тяжело и прерывисто. Глаза, гордые глаза непобедимого, дикого скакуна, полны вымученного смирения. Мой смелый отец усмирил его.

  - Браво, браво, князь Георгий! Молодец, батоно! Смелый, ага! - кричали и русские офицеры и наши дагестанские друзья.

  - Папа! - могла только выговорить я.

  Он обнял меня одной рукой, а другую протянул баронессе, словно ожившей при его возвращении.

  О, как я гордилась им - моим героем отцом!..

  А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие гостей к лезгинке, начинающей каждый бал в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок: это Михако салютовал отцу.

  Когда все пошли в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне.

  - Маленькая княжна, первую кадриль со мною, - услышала я веселый оклик хорунжия Врельского.

  - Нет, ступайте, я не хочу танцевать! - произнесла я полупечально, полусердито.

  - Но ведь папа вернулся здоровым и невредимым, - не отставал офицер, - почему бы и вам не поплясать немножко? Или вы боитесь бабушки?

  О, это было уже слишком!

  Я сверкнула глазами в его сторону и твердо произнесла:

  - О, я не боюсь никого в мире! Но танцевать я не желаю!

  Он посмотрел с недоумением на маленькую злую девочку и, пожав плечами, присоединился к гостям...

  Из залы неслись звуки лезгинки. Я видела из моего темного угла, как мелькали алые рукава бешметов: это Бэлла плясала свой национальный танец с князем Израилом. Но я не пошла туда, откуда неслись призывные и веселые звуки чиунгури и звенящие колокольчики бубна. Я осталась на балконе, пытливо вглядываясь в кусты пурпуровых роз, казавшихся совсем черными при бледном сиянии месяца.

  Вдруг раздался скрип двери, звон шпор, еле уловимый, как дыхание, шелест платья и... все смолкло.

  На балкон вошла юная баронесса в сопровождении моего отца. Я хотела скрыться, но какое-то жгучее любопытство приковало меня к месту. Баронесса опиралась на руку папы и смотрела в небо. Она казалась еще белее, еще воздушнее при лунном свете.

  - Итак, вы вручаете мне свою судьбу, - ласковым шепотом произнес отец. - Я верю и сознаю, что не легко вам будет это. Особенно трудно вам будет поладить с Ниной и стать для моей девочки второй матерью. Нина - дикий цветок. Привить его к чужой почве будет трудно. Но с вашим уменьем, с вашей мудрой головкой вы добьетесь ее любви, я в этом уверен. А раз она полюбит, то делается мягкой, как воск. Она добрая девочка. У нее настоящее южное отзывчивое и преданное сердечко.

  - Зачем вы мне все это говорите, князь... Я уже люблю Нину, как родную дочь.

  - Спасибо вам за это, Лиза! Я уверен, что моя дочурка полюбит свою новую маму.

  Я видела ясно, как, говоря это, отец склонился в руке баронессы.

  - Она уже знает о нашей свадьбе? - помолчав, спросила баронесса.

  Я не слышала, что ответил на это отец, потому что в ушах моих что-то шумело, звенело и кричало на несколько ладов. Я плохо сознавала: были ли то звуки доносившейся из залы лезгинки, или то билась и клокотала в мозгу разгоряченная кровь...

  Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: "Мой отец женится, у меня будет новая мама!" Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой...

  - Нет, нет, я этого не переживу...

  Я готова была крикнуть: "Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!"

  Однако у меня хватило мужества скрыть мое волнение пока они не ушли.

  Но лишь только дверь скрипнула за ними, я с ловкостью кошки бросилась в сад, обежала его кругом, очутилась во дворе и по черному ходу пробралась в самую дальнюю комнату. Сюда смутно долетали звуки военной музыки, сменившей родную чиунгури. Лучи месяца слабо проникали через кисейные занавески окна. В углу стояла тахта. Я бросилась на нее, билась головою о ее подушки, стучала ногами по ее атласным валикам и задыхалась от рыданий. Мне казалось, что произошло что-то особенное, отчего должен рушиться потолок, должны раздвинуться стены...

  Но ничего этого не случилось... Только близко около меня послышался стон.

  Я вздрогнула от испуга...

  Стон повторился... Нет, не стон, а нежный голос, похожий на шелест ветерка:

  - Нина!

  Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страданья как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более тяжелые муки, нежели мои. Юлико терпеливо лежал, как и всегда с тех пор, как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфект от обеда. Обещала и... позабыла...

  Вся красная и смущенная за мою оплошность, перешагнула я порог его комнаты.

  Лучи месяца серебрили его белокурую головку. Он казался бледнее и меньше среди своих белых подушек, при мерцающем полусвете наступающей ночи.

  - Тебе хуже, Юлико? - спросила я, на цыпочках приближаясь к нему.

  - Мне хорошо, - сказал он, - я только хотел вас видеть.

  - Сейчас я сбегу вниз и принесу тебе орехов и шербета. Хочешь?

  - Нет, кузина... я не хочу сладкого... а если вы мне принесете кусочек мяса, то буду вам очень, очень благодарен!

  - Мяса? - удивилась я.

  - Да... или немного чади! я очень голоден... я целый день не ел сегодня.

  Мое сердце сжалось от боли. Боже мой, о нем позабыли!

  Бедный Юлико! Бедный маленький княжич, голодающий на своей роскошной постели, покрытой гербами своего великого рода!

  О нем позабыли!.. Слезы жалости жгли мне глаза, когда я сбежала вниз, громко крича перепуганной Барбале, чтобы отнесли обед маленькому князю. Когда я вернулась в сопровождении Андро, несшего тарелки с жарким и супом, Юлико казался взволнованным.

  - Андро, - приказал он своему слуге, - поставь все это и иди... Мне больше ничего не надо.

  Как только Андро вышел, он схватил мои руки и залепетал тревожно:

  - Ради Бога, никому не проговоритесь, Нина, ради Бога! А то бабушка рассердится на Родам и Анну, что они забыли накормить меня сегодня, и их, пожалуй, прогонит из дому!

  Он ли говорил это? Какая перемена случилась с моим двоюродным братом? Он ли это, поминутно жаловавшийся на меня то отцу, то бабушке за мои проделки?

  Я его просто не узнавала!

  - Что с тобой, Юлико, - вырвалось у меня, - почему ты стал таким добрым?

  - Ах, не знаю, - возразил он тоскливо, - но мне хочется быть добрым и прощать всем и любить всех! Когда я лежал голодный сегодня, у меня было так светло на душе. Я чувствовал, что страдаю безвинно и мне было чудно хорошо! Мне казалось временами, что я слышу голос Дато, который хвалит меня! И я был счастлив, очень счастлив, Нина!

  - А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! - вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я упала на изголовье больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду и т.д., и т.д.

  Он слушал меня, упираясь локтем на подушки и поглаживая тонкими высохшими ручками мои волосы.

  - Нина, Нина, бедная Нина! Если б ты знала, как мне жаль тебя!

  Тебя!

  Он говорил мне ты, как равный, и это меня ничуть не оскорбляло.

  Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие души, страдающие каждая по-своему...

  Когда мои рыданья затихли, Юлико погладил меня по щеке и ласково произнес:

  - Ну вот, ты успокоилась. Я буду говорить тебе ты, потому что люблю тебя, как Дато, а Дато я говорил ты.

  - Говори мне ты, - разрешила я и потом жалобно добавила с полными слез глазами: - и люби меня, пожалуйста, потому что меня никто больше не любит.

  - Неправда, Нина, тебя любит твой отец... Ты это знаешь! А вот у меня никого нет, и никто не любил меня никогда во всю жизнь.

  Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем горе, и с сердцем, сжимающимся от жалости, обняла и поцеловала его.

  Мы сидели, крепко обнявшись, когда к нам вбежала запыхавшаяся Бэлла. От нее так и веяло жизнью и весельем.

  - Одна лезгинка, два лезгинка, три лезгинка и все Бэлла, одна Бэлла, - считала она со смехом. - Больше никто не хочет плясать... Иди на выручку, красоточка-джаным!

  - Нет, я не пойду.

  - Как не пойдешь? Тебя всюду ищут. Бабушка приказала.

  - Скажи бабушке, что я не пойду. Скажи ей, что я посадила большое пятно на платье и не смею выйти. Скажи, голубушка Бэлла!

  Она удовлетворилась моим объяснением и побежала вниз, ликующая и радостная, словно сияющий день.

  Мы притихли, как мышки. Нам уже не было грустно. Мы тихо посмеивались, довольные тем, что нас не разлучили.

  Горе сближает. В первый раз я предпочла общество двоюродного брата - веселой и смеющейся Бэлле.

  

  

  

  

  Глава X

  

  

  

  Смерть Юлико. Моя клятва

  Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы все время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоем, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами - баронесса Елизавета Владимировна Коринг - часто посещала наш дом. Завидя издали ее изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась:

  - Она опять приехала! Опять приехала, Юлико.

  Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страданья, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже, благодаря худобе и бледности истощенного личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? - заявил убежденно:

  - Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти за мною. Мы пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым... Иной одежды мне не нужно...

  Потом, оставшись наедине со мной, он рассказывал мне разные чудесные, совсем незнакомые сказки.

  - Откуда ты их знаешь? - допытывалась я.

  - Мне рассказывает их мое сердце! - серьезно отвечал он.

  Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с темными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками - душами рано умерших детей. Они порхали по душистым цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах...

  Страшны и заманчивы были его рассказы...

  Однажды я сидела около постели больного, и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса.

  - Кто это? - спросил он испуганно.

  - Меня зовут Лиза! - весело и любезно произнесла она, - надеюсь, я не помешала вам, Юлико?

  Он молчал... Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул.

  Она постояла в раздумье на пороге, улыбнулась мне немного растерянной улыбкой и вышла.

  - Она ушла? - услышала я в ту же минуту шепот моего друга.

  - Ушла. А ты не спал, Юлико? - удивилась я.

  - Нет. Я только хотел, чтобы она ушла поскорее!

  - Но... Юлико, ты ведь хотел быть добрым.

  - Ах, Нина! Она заставила тебя плакать, и я не могу этого забыть.

  Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности и любви я не ожидала от моего маленького бедного друга!

  В тот же вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе.

  - Ниночка, отчего ты прячешься? - спросил он. - Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой.

  - Я все время с Юлико, папа, - ответила я.

  - И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить... Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама!

  "Новая мама", так вот оно, окончательное решение!

  - Ниночка, будешь ли ты любить меня? - услышала я ласковый голос баронессы.

  Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю.

  Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико.

  Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями.

  Я проснулась вся в холодном поту. Сумерки давно спустились. Прямо передо мной в открытое окно сияла крупная, как исполинский алмаз, одинокая вечерняя звезда.

  Я протянула к ней руки... Я просила ее не меркнуть долго, долго и, пока я не вырасту большою, сиять каждую ночь, чтобы мне - маленькой, одинокой девочке - не жутко было одной...

  Вдруг легкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нем я явственно услышала слабый зов Юлико:

  - Нина.

  - Сейчас, - откликнулась я и в минуту была около него.

  Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам.

  - Ты звал меня, Юлико? - спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно.

  - Но я совершенно ясно слышала твой голос, - настаивала я.

  Он вдруг забился и заплакал.

  - Нина, дорогая моя, это была смерть...

  - Смерть? - вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле.

  - Да, смерть, - с тоскою подтвердил он: - когда умирал Дато, - смерть приходила за ним и позвала меня... Я тоже очень испугался... Теперь умираю я... О, как страшно, как страшно! - и он снова заметался в своей кроватке.

  - Юлико, - насколько возможно спокойно проговорила я, - когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа... Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала... Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил...

  - Но мне так душно, Нина, я так страдаю!

  - Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, - туда, где умирала деда? - высказала я внезапно блеснувшую мысль. - Может быть, там тебе будет легче.

  - Это тебе не под силу, Нина...

  - О! - не без гордости улыбнулась я, - не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду.

  - Да, да, горы и полночную звезду, - как эхо вторил больной, - да, да, отнеси меня на кровлю, Нина!

  Я была сильная, как четырнадцатилетний мальчик, и Юлико, слабый, исхудавший за время болезни, показался мне легким, как перышко.

  Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.

  - О, теперь мне хорошо! - прошептал он