Чарская Лидия Алексеевна - Гимназистки (Рассказы)

ареньком ее кошельке не было ни гроша! Хотелось выразить свое сочувствие уходившей учительнице, которая так снисходительно относилась к ней, Мане, с таким ангельским терпением билась над ее поистине ужасным немецким произношением. Кроме того, хотелось не отставать от класса, не отделяться хоть в этом от подруг. Но делать было нечего. Приходилось считаться с обстоятельствами. Судьба оказывалась неумолимой и на этот раз к ней, Мане.

   - Ну что же ты, Дадурова?! Скажи хоть что-нибудь!

   Голос Лели Ямщиковой звучит недоброжелательно и сурово. По одному этому голосу чувствуется, что Леля не любит Маню и не сочувствует ей. О, совсем, совсем не сочувствует!

   "Да и надо ли ей сочувствие, Дадуровой, она такая замкнутая в себе, всегда черствая, холодная, сухая! Сторонится ото всех, избегает подруг. Настоящий волчонок!" - и Леля смотрит на Дадурову недовольными, почти злыми глазами.

   В душе Мани целая буря. Что-то рвется в ней, струны какие-то, надтреснутые, больные. Так бы и вылила все, что накопилось в душе! Но нет, нет, не поймут они, осмеют еще, пожалуй, осыпят насмешками. Они ей чужды, счастливые, радостные, веселые... Что им за дело до Маниных мук...

   Вместо всякого ответа Дадурова отрицательно качает головой.

   - Что? - возмущенно вскрикивает Ямщикова, - что? Вы и нашу милую Гюночку порадовать не хотите?..

   - У меня нет денег! - глухо срывается с губ Мани.

   На мгновенье в классе водворяется тишина. Только все взоры обращаются к девочке и под этими сорока взглядами глаза Дадуровой опускаются в землю, как у виноватой... Голова начинает кружиться. В висках что-то бьется и стучит...

   - Ну так что ж, что нет денег?! Разве мы все чужие друг другу?! Ведь одноклассницы, свои, - слышится чей-то мягкий, спокойный голосок. - Вот и у Али Суховой тоже нет, а она сниматься будет с нами. Ни за что не обидит Гюночку нашу! - Саша Меркулина, миловидная пятнадцатилетняя шатенка, подошла к Мане и ласково окинула ее взглядом своих добрых, немного близоруких глаз.

   Что-то затрепетало в душе Мани от этого взгляда. Щеки ее вспыхнули. По лицу промелькнула жалкая бледная улыбка. Что-то подступило к горлу и как тисками сжало его. Бойкая Леля соскочила со скамейки и, придерживая концы фартука с дребезжащими в нем монетами, тоже приблизилась к Мане.

   - Пожалуйста, насчет этого не беспокойся, Дадурова, - произнесла она куда более миролюбивым тоном. - За Сухову мы заплатим, и за тебя тоже... Когда-нибудь отдашь.

   И опять сильно забилось Манино сердце. Она порывисто метнулась вперед без всякой цели, схватилась за голову и с порывом отчаяния, вырвавшимся наружу, вскричала голосом, полным вымученной тоски:

   - Но ведь то Сухова... любимая... вами... а то я... ненавистная, далекая, чужая! О, Господи! За что?! За что?! За что?!

   Последние слова сорвались воплем, Маня упала на свой пюпитр головой и заплакала горько, неудержимо.

   Маня рыдала, всхлипывала, обливаясь слезами, и сквозь рыдания, всхлипывания и слезы складывалось ее несложное, наболевшее признание. Она не виновата в своей сухости, нечуткости! Ее не поняли! Она не отчуждалась. О, нет! Но только ее жизнь сложилась так тяжело, без дружбы, без участия. Она одинока. Она сирота. Она и учиться-то не может так, как бы ей хотелось. Столько дел по дому! Столько работы! Она видела: кругом все счастливые, довольные, все недружелюбно поглядывают на ее угрюмое лицо. Господи! До веселья ли ей?! До дружбы ли?! До ученья?!

   Слова рвались из уст девочки. Она горела желанием быть понятой всеми ими, тесной толпой окружившими ее, вздрагивающую от слез. Но вот она замолчала. Снова тишина воцарилась в классе. Долгая-долгая тишина. Потом, как это всегда бывает, заговорили все разом. Десятки рук потянулись к Мане. Девочки высказывали теперь теплые, добрые, сочувственные слова. Десятки пар глаз, сиявших сочувствием, лаской и слезами, искали взгляда заплаканных Маниных глаз. Кто-то обнял ее. Кто-то прижался губками к ее горячей мокрой щеке. Кто-то шептал чуть слышно:

   - Ах, если бы мы знали все это раньше! Если бы ты доверилась нам! Как бы мы сумели приласкать тебя! Маня, Маня!

   - Мы бы поняли тебя и оценили! - говорил другой сочувственный голос.

   - Бедная Маня, нелегко было таиться тебе! - звучал третий.

   И под эти милые звуки душа Мани Дадуровой точно оттаивала постепенно от сковавшей ее ледяной коры, и в нее заглянуло горячее ласковое солнце.

  

  

   ...Теперь для Мани Дадуровой началась новая жизнь. В гимназию она идет как на праздник. Там ее сочувственно, ласково встречают подруги. И уроки свои Маня учит не одна, а с кем-либо из девочек. Подруга заходит обыкновенно за Маней и уводит ее к себе. Тете Саше было объяснено, что если заставлять так много работать дома Маню, она не выдержит экзамена и ее исключат из гимназии... Сначала Александра Яковлевна отнеслась к этому вполне равнодушно:

   - Ну, исключат - и пускай, отдам в портнихи.

   Но дядя Иван и бабушка горячо вступились за Маню:

   - Зачем губить карьеру девочки?! Может статься, из нее много путного выйдет!

   И тетка, поворчав, оставила племянницу в покое.

   Маня теперь вполне счастлива. Учится она недурно. Подруги ее любят, и прежние горькие думы покинули девочку.

  

  

  

  

   Урок педагогики подходит к концу. Пожилой учитель в синих очках и с крупной гладкой лысиной, объяснив заданное к следующему дню, спрашивает одну из лучших учениц класса.

   Раиса Селиванова, полная рослая блондинка, самая усердная из всех семиклассниц, очень толково докладывает учителю о логике души ребенка.

   Голос у Раисы монотонный и мягкий, как бархат. Под этот голос можно уснуть. А глаза у Раечки прозрачные, всегда ровные, безмятежные глаза. У Маруси Капоровой совсем другие. Черные, небольшие, как изюмины, круглые Марусины глазки полны беспокойства и тревоги. Маруся волнуется как никогда. Это видно по всему: и по глазам, и по дрожащим губкам и по той особенной манере крутить скромное бирюзовое колечко, к которой прибегает Маруся в исключительно трудные минуты жизни. Дело в том, что Маруся, будущая медалистка, следующая за Селивановой, вторая по достоинству, прекрасная ученица, к сегодняшнему дню не смогла приготовить урока так, как бы должна была его приготовить вторая по классу ученица. Вчера вообще уроки как-то не укладывались в голове Маруси.

   Приехала ее кузина из заграницы, и часами трещала о прелестях Европы, заставляя ахать и восторгаться ничего не видевшую, кроме длинных петербургских улиц, Марусю.

   Само собой, что педагогика совокупно с другими уроками уступила свое место более приятному занятию. Когда Маруся спохватилась, было уже за полночь. Кое-как прочитав заданное к следующему дню, она уснула с тем, чтобы на следующий день познакомиться поближе с логикой души ребенка.

   Однако утром Маруся проспала и только-только успела попасть к молитве в гимназии, за что и получила замечание со стороны классной дамы.

   Сейчас на уроке педагогики Маруся как на иголках. У Степанова (педагога) есть весьма странная привычка. Он имеет обыкновение спрашивать гимназисток по рангу их учебного преуспевания. Так после первой ученицы Селивановой он во что бы то ни стало спросит ее - Марусю. Маруся очень волнуется и наскоро торопится повторить урок. Она его знает, но... не настолько, чтобы ответ ее был бы достойным ответом второй ученицы класса.

   И больше тройки педагог, при всей его снисходительности, вряд ли поставит ей, Марусе. А получить тройку после пятерки - перспектива не из сладких. К тому же она, Маруся, имеет одним баллом только больше следующей ученицы Азовой. Если по педагогике выйдет четыре в среднем, еще вопрос, кому - Марусе или Азовой - достанется серебряная медаль, вторая награда!

   Мысли Маруси скачут с удивительной быстротой. Селиванова уже заканчивает свой ответ, и педагог отпускает ее на место.

   Маруся как сквозь сон слышит собственную фамилию. Встает и идет отвечать. Все кончено.

   - Хоть бы что-нибудь помешало! Хоть бы что-нибудь случилось такое, что задержало бы на время ход урока, а то... а то... Прости-прощай, вторая награда!

   Соседка Маруси, ее подруга Катя Шмырева, настоящий сорвиголова, несмотря на свои семнадцать лет, посвящена в тайну Маруси.

   Она знает все: и про "заграничную" кузину, и про злополучную логику, и про медаль. По лукавому лицу Кати, скорее подходящему развеселому мальчишке кадету, нежели взрослой семнадцатилетней барышне, проползает облачко раздумья. Бойкие глаза Кати на минуту скрываются за темными ресницами.

   Понурая Маруся стоит у кафедры.

   "Сейчас! Сейчас! - испуганно выстукивает ее сердце. - Сейчас! Сейчас!"

   Она раскрывает рот, готовая начать то, о чем имеет довольно смутное представление, как неожиданно из угла класса слышится тихое:

   - Мяу! Мяу! Мяу!

   - Степан Федорович, в классе кошка! - почтительно поднимается дежурная с ближней скамейки.

   - Ай, кошка, она может быть бешеная! - испуганно шепчет маленькая Инсарова, трусиха, каких мало.

   - Мяу! Мяу! - уже громче проносится по классу жалобное кошачье мяуканье.

   - Кошка забралась под скамейку, Степан Федорович! Позвольте ее выгнать!

   Это говорит Катя, и ее мальчишеское лицо так и горит желаньем выкинуть что-либо несоответственное строгой гимназической обстановке.

   Учителю далеко не улыбается перспектива вести урок под оглушительное мяуканье кошки, невесть откуда попавшей сюда. Поэтому он дает лаконичное приказание "найти и выбросить за дверь".

   Поднимается невообразимая возня. Гимназистки с особенным удовольствием лезут под скамейки, и поднимается охота за кошкой. Они ползают по полу, ищут очень старательно, сталкиваются друг с другом, фыркают от смеха и ползают снова, тщательно вбирая в свои форменные платья и передники всю пыль, какая только имеется на полу.

   Кошке, очевидно, приходится не по душе охота за ней. Ее мяуканье приобретает еще более жалобный оттенок. Кошка точно молит о пощаде.

   - Мяу! Мяу! Мяу! - слышится то в одном углу класса, то в другом.

   Нечего и говорить, что при всем желании педагог не может спрашивать урока. А Маруся не имеет возможности его отвечать. В классе такой шум и суета, как будто сюда забралась не одна кошка, а целый десяток! Маруся с замирающим сердцем незаметно опускает глаза вниз и смотрит на часы, вынутые из кармана.

   О, радость! Радость! До окончания урока осталось всего две минуты! И если благословенную кошку не успеют извлечь на свет Божий, то она, Маруся спасена! Положительно спасена!

   Охота под партами продолжается с удвоенным рвением. Все невольно принимают в ней участие. Даже степенная, тихая, серьезная Селиванова ходит в промежутке между рядами скамеек и умильным голосом зовет:

   - Кис! Кис! Кис!

   - Мяу! Мяу! Мяу! - отзывается ей также умильно невидимая кошка.

   - Дзинь! Дзинь! Дзинь! - неожиданно раздается в коридоре спасительный звонок.

   - Ух! - облегченно вздыхает Маруся.

   Педагог кивает ученице, точно извиняется, что не удалось доставить ей удовольствие новой блестящей отметкой.

   - До следующего раза! - говорит он ласково ей в утешение, - видите сами, какая непредвиденная помеха! - и, раскланявшись с классом, спешит в учительскую.

   Маруся еще раз счастливо вздыхает.

   - Ах, как хорошо! Как все это хорошо! - вырывается из ее уст. - Милая, милая благодетельная кошечка, дай мне расцеловать тебя! - И она тоже становится на колени у ближайшей скамьи, готовая заодно с другими пуститься на поиски своей спасительницы.

   Неожиданно перед ней появляется растрепанная голова Кати, ее серое от пыли платье и смеющееся задорное лицо.

   - Целуй! - тоном, не допускающим возражений, командует Шмырева и подставляет Марусе разрумянившуюся щеку.

   - Это за что? - недоумевает та.

   - За что? Ах ты неблагодарная! - возмущается шалунья. - А что, по-твоему, даром я должна была мяукать, как сумасшедшая, целый урок?!

   - Как... разве ты?.. - удивляется Маруся.

   - Ха-ха-ха! Ну конечно я - кошка. Я и мяукала, я и ползала, я и выручила тебя... Не делай, пожалуйста, такого трагического лица. Все обошлось прекрасно, и тебе остается только расцеловать меня покрепче!

   - Милая моя Катя! - и Маруся со смехом целует подругу, запыхавшуюся и красную как рак.

   Кругом смеются. Никто не ожидал подобного исхода. А расшалившаяся Катя закрывает фартуком рот и под общий смех выводит, бесподобно подражая кошке:

   - Мяу! Мяу! Мяу!

  

  

  

  

   Майское солнце греет жарко. Синее море улыбается ласковой доброй улыбкой и тихо-тихо поет. Точь-в-точь любящая мать, укачивающая свое дитя в колыбели. В беседке душно. Белые цветы акации уже отцветают. Их матовыми лепестками покрыты скамейки и пол. Небо голубеет в промежутке кружевных кустов. Всюду разливается чистая, радостная весенняя ласка.

   Лидианке жарко. Лидианка в широкой домашней блузке из дешевенького муслина сидит в беседке, на высоком, выложенном из дерна диванчике, сплошь усыпанном воздушно-легкими опавшими цветами акации, и зубрит, зубрит, зубрит... Завтра последний экзамен. После этого экзамена она уже не гимназистка больше. Она свободная гражданка из южного города, хозяйка крошечного домика с садом и беседкой, дочь ее папы, и только. Она не будет уже слышать обращенных к ней фраз вроде: "Госпожа Хрущева, пожалуйте отвечать!" Или: "Извольте принять ваше сочинение, госпожа Хрущева!" Или: "Госпожа Хрущева, избегайте многоточий! Ваши письменные работы кишат ими!"

   Теперь, с завтрашнего дня, Лидианка никогда ничего подобного не услышит. Завтра последний экзамен французского языка. Письменный уже был, остается устный. История французской литературы. Француз monsieur Ламбер любит, чтобы гимназистки знали дословно, чуть не наизусть, все эти мелко исписанные под его диктовку страницы лекций о Корнеле, Расине, Жан-Жаке Руссо и прочих гигантах их литературного мира.

   И Лидианка совсем измучилась с ними. На подготовку дано только два дня. Ну в крайнем случае можно прибавить и одну ночь тоже. Куда ни шло, выспится и по окончании экзамена. Только бы папочка не огорчился! Добрый, заботливый! Он так печется о своей большой дочурке! И живет только для нее одной. И по урокам бегает ради нее с утра до вечера, зарабатывая в поте лица музыкой свои жалкие гроши.

   Милый, дорогой папочка! О, если бы Лидианка заботилась о нем так же, как и он о ней, добрый, милый папочка был бы очень счастлив!

   Внезапный порыв овладевает, как буря, душой Лидианки. Корнель, Расин и все прочие гении Франции забыты на минуту. Лидианка птичкой вылетает из беседки, мчится по единственной аллее небольшого палисадника, влетает в переднюю деревянного домика-особняка и кричит своим звонким голосом, так что ее должна прекрасно слышать вся гуляющая там, на берегу моря, публика:

   - Серафимушка! Серафимушка! А любимые папины баклажаны приготовили к обеду?

   Приоткрывается дверь. В щель врываются волны пара, и среди них, точно древнегреческая пифия, показывается пожилая, разрумяненная от кухонной жары женщина, повязанная платком.

   - Как же! Как же, барышня! И баклажаны будут, и камбала баринова любимая на второе жарится. Все, что заказывали. Небось, не забыла...

   И Серафимушка лукаво подмигнула Лидианке своим разгоревшимся у плиты лицом южной станичной казачки, приехавшей сюда, в Одессу, на заработки еще в те времена, когда Лидианка была совсем малюсенькой девочкой с живыми, черными глазами.

   - Квасу не забудьте открыть клюквенного, Серафимушка! Папочка его любит больше хлебного! Гораздо больше! - словно спохватывается Лидианка.

   Снаружи, в палисаднике, визжит засов калитки, и почти одновременно с этим под окном мелькает белая фуражка.

   - Папочка вернулся! - и Лидианка стрелой вылетает в сад.

  

  

   - Папочка!

   - Лидуша!

   Собственно говоря, Лидианка - не Лидианка вовсе, а просто семнадцатилетняя Лидочка Хрущева, дочь учителя музыки Павла Петровича, добрейшего из учителей в целом мире.

   С жительницами Лидии, разумеется, у молоденькой Хрущевой нет ничего общего, но все-таки подруги прозвали ее так за ее античную, со строгим греческим профилем головку, за большие черные глаза, за чудесные, с неподражаемым оттенком волосы, которые можно было бы встретить разве что у женщин Эллады. К тому же в классе имелись еще две Лиды, кроме Хрущевой, и вот, в отличие от Лиды Большой и Лиды Маленькой, дочь Павла Петровича Хрущева и прозвали Лидианкой.

   Павел Петрович вернулся сегодня особенно утомленным. И то сказать - среда для него самый тяжелый день! Целая масса частных уроков, кроме постоянных в гимназиях и пансионах. Правда, по случаю текущих экзаменов гимназическое и пансионное начальство не так строго относится к предметам изящных искусств, вроде музыки и пения, а все же немало возни достается и с теми, кто продолжает заниматься музыкой и в горячее весеннее экзаменационное время.

   Уже по усталой походке отца Лидианка видит, как ему трудно. Несмотря на жару, лицо Хрущева бледно от утомления. Веки покраснели. Он едва переступает, опираясь на трость.

   Лидианка бросается к нему навстречу. Берет под руку, бережно ведет к дому.

   - Отдохни, мой папочка, отдохни! - говорит она тихим, нежным голосом, усаживая его на террасе у стола, уже накрытого для обеда.

   Павел Петрович глаз не сводит с дочери. Целый мир любви глядит из этого взора. Сколько самых разнородных ощущений наполняет в эти минуты сердце старика!

   Она, Лидуша, - его гордость, его светлая, милая звездочка. Он может без боязни похвалиться ею. Заботливая, любящая, прилежная, учится прекрасно и уж любит его, старика, так любит, как ни одна дочка родителей своих не может любить! Так ему думается, по крайней мере.

   Вот хоть бы сейчас! У самой экзамен, трудный, важный, последний, а она о нем не забыла подумать и баклажаны даже его любимые заказала к обеду, и борщ с помидорами, и творожники с сыром!

   Измученный, с переутомленными, взвинченными от труда нервами, старик смотрит на свою девочку и не может достаточно налюбоваться ею.

   - И красавица, и умница! Вся в покойную Лизу! - проносится в его голове восторженная мысль.

   Лидианка чувствует на себе ласково-добродушный взгляд отца и ей становится так весело и хорошо на сердце.

   - Папочка! Ты подумай только! Завтра последний экзамен, а потом, потом... Потом я уж не дам тебе так надрываться с твоими уроками, милый мой старенький папа! Я сама буду давать их... В гимназии малышей готовить. Да! Ах, вот мы славно тогда заживем с тобой!.. Только бы нужно ночь эту посидеть, хорошенько подзубрить до завтра. Я Руссо еще не совсем хорошо знаю, а там...

   - Ты смотри, ночью-то недолго сиди, Лидуша! Нехорошо, дружок, на экзамен надо идти непременно со свежей головой!

   И Павел Петрович озабоченным взором окидывает милую античную головку, склоненную над тарелкой с супом и с большим старанием занявшуюся борщом.

   Лидианка кушает исправно, но дрожащему за здоровье и благосостояние своей единственной дочурки Хрущеву все кажется, что она и побледнела-то, и похудела от усиленных занятий за последнее время и что совершенно лишена аппетита за это тревожное экзаменационное время.

   - Ох уж эти экзамены! Уж скорей бы конец! - с невольным вздохом вырывается из глубины души старого учителя и тут же он повторяет, разводя руками: - А как же будешь без них?! Как знания проверять станешь? Положительно, без подобного рода проверочных испытаний обойтись нельзя! Как ты думаешь на этот счет, Лидианка?

   - Ну конечно нельзя, папочка! - отзывается милый голосок, такой свежий и чистый, такой бодрый и веселый, что малейшая тревога о дочери мигом отпадает от сердца старика.

   "Нет, она молодец, его дочурка! Положительно, молодец!"

  

  

   Вечером перед чаем Лидианка долго совещается с Серафимушкой. Девушка шепчет что-то прислуге. Серафимушка сочувственно улыбается и кивает головой:

   - Ладно уж, ладно, знаю, не в первой уж! Будьте покойны!

   В маленькой гостиной сладкой волной льются мелодичные звуки "Senate patetique".

   Это старый учитель перед сном позволяет себе удовольствие поиграть немного на рояле.

   Это час истинного наслаждения для Хрущева. Забыты тяжелые, утомительные повседневные уроки, забыты бестолковые, ленивые ученики. Мир звуков, всегда нарядных и прекрасных, погружает его в сладкое забытье, в сказочный полусон...

   Вспоминается молодость, море надежд, успехи на концертах, невыразимое счастье с женой и высшая радость на земле: рождение его хорошенькой, умной дочурки.

   В это время Лидианка, прислушиваясь к бессмертным звукам Бетховенского гения, говорит шепотом Серафиме:

   - Чашку кофе самого крепкого поставьте мне на ночь, голубушка Серафимушка, а то увидите, как перед экзаменом алгебры опять усну... Честное слово!.

   Музыка в крохотном зале обрывается сразу.

   - Что это вы шушукаетесь там, моя девочка? Неужто и впрямь не будешь спать сегодняшнюю ночь?

   Последнюю! Последнюю, успокойся, папочка! - бодро отзывается звонкий голосок из столовой.

   Старый учитель тихонько вздыхает...

   Забыт любимый инструмент. Не летит больше из-под искусных пальцев бессмертная мелодия сонаты. Старик задумчиво сидит над своим стаканом чая у стола. Напротив - Лидианка с серьезным видом заказывает на завтра обед Серафимушке.

   Слышатся отрывистые фразы:

   - Цыплята... Что? Дороги! Жаль! Папочка их любит... Пирог с черносливом... прекрасно! Папочка, ты будешь охотно кушать черносливовый пирог?

   Павел Петрович не отвечает. Павел Петрович смотрит в милые черные глаза, в красивое личико, обрамленное, как рамой, темными, с червонным отблеском, волосами, и только со вздохом не то счастья, не то сладкой тоски из его старчески-поблекших губ срываются два слова:

   - Деточка, милая!

   И крепко-крепко целует свою Лидианку.

  

  

   Ночь. В маленьком домике тихо, как в склепе. Все разошлись по своим углам. Павел Петрович в крохотном кабинете, служащим ему заодно и спальней, Серафимушка в каморке подле кухни. Лидианка у себя. Серафимушка спит крепким здоровым сном вдоволь наработавшейся за день женщины. Старый учитель далек от сна. Боясь пошевелиться, он лежит в постели и думает о дочери. Из-за стенки слышится по временам легкий шорох. Это она, его девочка, переворачивает страницы литографированных заметок, лекций по французской литературе. Он знает, что, услышь только его девочка, что он не спит и ворочается в постели, она подумает, что это из-за нее, из-за того, что приходится шелестеть бумагой и двигаться по комнате. Бросит, пожалуй, заниматься, а все же не уснет... Пока не пройдет всех оставшихся ей экзаменационных билетов, ни за что не уснет! Он прекрасно знает свою заботливую, серьезную дочурку.

   И старый учитель задерживает приступ кашля, подступающий к груди, который может встревожить Лиду, и боится переменить позу на более удобное положение, чтобы шорохом не привлечь внимания девушки.

   О том, чтобы уснуть, он и не думает даже. Пока его девочка бодрствует там, за стеной, может ли он спать, забыться?

   Ночь. Тьма за окном сгустилась. Лампа под зеленым абажуром бросает спокойный свет на окружающую скромную обстановку маленькой девичьей комнатки Лидианки и на саму хорошенькую хозяйку, склонившуюся над толстыми тетрадями у стола.

   Изящное тонкое личико девушки сосредоточенно и серьезно. Черные брови сведены в одну полоску. Глаза быстро скользят по литографированным строкам тетрадей.

   По правде сказать, сон неотступно преследует Лидианку. Туманит ей голову, не дает сосредоточиться, как следует, навевает на нее спутанные, пестрые грезы. Так и тянет в угол, где белеет узенькая кроватка. Так и манит уронить на гостеприимную подушку усталую голову и уснуть, уснуть. Но нет! Нет! Нельзя этого! Нельзя! Еще надо пройти несколько билетов. Она плохо помнит Монтескье, Руссо, Вольтера. Чего доброго - не успеет повторить! Осрамится на экзамене... Каково это будет папочке дорогому! Правда, он ни одним взглядом не выразит своего неудовольствия, огорчения, но она знает, что это только вследствие его огромной любви к ней, а в душе...

   На столе стоит большая кружка, полная черного, как сажа, крепкого кофе. Прекрасное средство прогонять сон!

   Лидианка берет кружку и быстро осушает ее. Потом шепчет снова:

   - Jean Jaque Rousso naquit a Geneve... и прочее, и прочее, и прочее. А черная южная ночь притаилась за окнами и точно дышит.

  

  

   Бледная, с темными кругами под глазами, но спокойная и довольная вошла Лидианка на следующее утро в класс. Инна Соловьева, маленькая пухлая брюнетка, ее подруга, встретила ее на пороге вопросом:

   - Все билеты прошла?

   - Все!

   - Счастливица! Я Расина совсем не помню. Не дай Бог попадется третий билет...

   Рыженькая Филатова подскакивает к ним:

   - Экая беда, подумаешь! Ну попадется третий, ну так что? Не думаешь ли, что они вздумают резать нас по пустякам?

   - Почему бы им быть снисходительными, я не понимаю, - горячится Инна.

   - Ах, да хотя бы потому, что мы оканчиваем гимназию!

   - Вот так логика!

   - Господа! У меня голова как котел. Честное слово, ни одного слова не помню, не спала подряд две ночи, - и Лида Минова, по прозвищу Лида Маленькая, обводит толпящихся в классе подруг растерянными, испуганными глазами.

   - У тебя сколько за год? - подбегает к ней розовая, смеющаяся Адель Купцова.

   - Четыре!

   - Ну если даже двойку схватишь - ничего. В среднем трешницу выведут. Балл душевного спокойствия, можешь не хныкать!

   В углу у окна Лида Большая сидит, окруженная десятком подруг, на краю стола, подобно наезднице, боком и гадает. У Лиды Большой бледное, до прозрачности, лицо и алые, яркие губы. Глаза водянистые, светло-зеленые, и за них подруги называют Лиду Большую Русалкой.

   - Какой мне билет будет? - взволнованно осведомляется у Лиды Большой хорошенькая Бабурина, - Лидочка, душечка, предскажи, пожалуйста!

   Лида поднимает глаза к потолку, долго бессмысленно смотрит в одну точку и наконец предрекает:

   - Двадцать седьмой!

   - Ах! - вскрикивает отчаянным голосом Бабурина. - А ведь я его и не начинала! - и стремительно несется к своей парте повторять "предсказанный" билет.

   Лида Большая слывет предсказательницей. Она видит какие-то особенные сны и порой даже странные видения, как вторая Орлеанская Дева. Предсказывает билеты Лида Большая ежегодно во время экзаменов, и почти постоянно невпопад, но это не мешает доброй половине ее класса обращаться к их доморощенной прорицательнице.

   За Бабуриной подходит к столу высокая плотная девушка - еврейка Сара Круц - и тоже просит предсказать ей номер билета.

   Лида Большая уже возводит глаза к потолку, но на этот раз ее прерывают на самом интересном месте.

   - Экзаменующиеся, пожалуйте в залу! - широко распахивая дверь класса, говорит инспектор и первый устремляется туда, где уже ждет девушек традиционный зеленый стол с разложенными на нем программами, листами для отметок, билетами и синими тетрадями журналов.

   Ровно в 10 часов зал наполняется. За зеленым столом рассаживается начальство, опекуны, преподаватели, свои и чужие, ассистенты. Гимназисток вызывают по пять человек сразу и, судя по началу, намереваются спрашивать по алфавиту.

   - Анненкова, Архангельская, Артур... Бабурина... Бартышева.

   Хорошенькая Бабурина, та самая, которой Русалка предсказала 27-й билет, вытягивает первый. Это превышает самые смелые мечты девушки. Такого счастья хорошенькая Бабурина и не ожидала. И не смела мечтать даже о таком счастье!

   Первые пять гимназисток ответили. Их отпустили на места. Им на смену вызываются другие. Потом еще и еще. И кажется, конца не предвидится всем этим вызовам и ответам.

   Лидианка еще не отвечала. Девушка мучительно устала и от бессонной ночи, и от ожидания. Тонкое личико ее побледнело. Глаза слипаются.

   "Уж скорее бы, скорее!" - мелькает в мозгу затуманенная мысль.

   - Госпожа Хрущева! - слышится возглас инспектора.

   "Наконец-то!"

   Лидианка встает. Слегка пошатываясь, направляется к столу. Машинально приседает собравшемуся начальству, протягивает руку за билетом.

   - Двадцать два! - говорит она громко и погружается в чтение вопросов, выставленных на белом кусочке крепкого картона, на которые она должна отвечать.

   Но что это? Боже мой? Что это?

   Вопросы, выставленные на билете, кажутся совсем чужими, незнакомыми, точно она никогда их и не проходила. Ну да, она их не знает... Проходила, бесспорно, еще сегодня ночью, но забыла самым непростительным образом. Совсем! Совсем!

   "Господи! Что же делать?" - безнадежно замирает сердце в груди Лидианки, а широко раскрытые глаза с ужасом устремляются на учителей. Вся кровь отливает от лица девушки. Холодным ужасом наполняется душа. Какой-то туман проникает в голову и что-то кружит, кружит ее бесконечно.

   - Возьмите стул. Вы побледнели, вам дурно? - слышит она, точно во сне, и как автомат опускается на стул, подставленный ей чьей-то предупредительной рукою.

   Ничего не понимая, она поднимает глаза и встречает заботливо-встревоженный взгляд старика-француза, их преподавателя.

   Тот смотрит с сочувствием на одну из своих лучших учениц. Что это? Ей дурно или она не знает билета?

   Лидианка чувствует одно: если она сию минуту, сейчас же не соберется с мыслями, если огромным усилием воли не принудит себя сосредоточить всю свою память - все пропало. Бедный папочка! Ему не придется тогда гордиться своей так неудачно окончившей курс дочуркой!

   Минуты мелькают быстро. Отвечает Хвольсон, белокурая девушка с толстой косой. Сейчас... сейчас ее очередь - Лидианки.

   Лидианка берется за голову обеими руками и крепко сжимает пальцами виски. "Тук! Тук! Тук!" - стучит там, внутри, в мозгу, какой-то невидимый молоточек.

   "Но я должна, - мысленно говорит девушка, - должна припомнить! Папочка, ах, папочка, если бы ты знал, что делается сейчас с твоей Лидой! Господи, помоги!"

   Лидианка опускает глаза на билет снова. Читает строки... Боже мой! Да чего же она испугалась? Вопросы легкие, билет знакомый, просто от усталости и бессонной ночи не понятно, что показалось ей...

   Ну конечно, знакомые вопросы! Нет ни сомнений, ни испуга больше в душе... Все прошло.

   - Ваша очередь, госпожа Хрущева! - слышит она снова обращенную к ней инспектором фразу, и как ни в чем не бывало, твердо и последовательно, отвечает свой билет.

  

  

   - Ах, наконец-то! Ну что?

   Папочка стоит на крыльце и еще издали протягивает ей руки. Он умышленно вернулся сегодня раньше с уроков, чтобы узнать о результате последнего экзамена. Еще издали, среди моря зелени, завидя белую шляпку Лидианки, вышел на крыльцо:

   - Ну что?

   Усталое, заметно побледневшее, но счастливое личико с радостными, сияющими глазами исчезает на его груди. Тонкие руки обвивают шею. Губы лепечут быстро-быстро, почти захлебываясь от волнения, точно в счастливом сне:

   - Папочка, выдержала! На "пять" выдержала. Все экзамены на "пять"! И сегодняшний тоже. Теперь все. Свободная гражданка! Тебе помогать, мой старенький, буду... Уроки давать. Ребят готовить... Вот славно-то будет! А?!

   Действительно будет славно!

   За обедом Лидианка развивает вполне свою мысль. Старый учитель колеблется, охлаждая ее порывы.

   О, ему еще рано помогать, он еще бодрый, слава Богу! И девочке отдохнуть надо хорошенько, повеселиться, пока молода... В театры походить... в оперу... К подругам...

   - Вместе, папочка, вместе и в театр, и в оперу! А подруг мне и не надо, ты мой лучший друг, моя подруга! - смеется Лидианка по-ребячески весело и звонко.

   Потом вдруг вспоминает, как она нынче чуть не осрамилась на экзамене, и торопится передать отцу... Приходит Серафимушка из кухни. Лидианка рассказывает и ей. Оживленный обед подходит к концу.

   - А теперь спать, спать, спать, страшно спать хочется! - нараспев тянет Лидианка и смеется.

   И южное солнце смеется с ней вместе. И мнится Лидианке и ее старому отцу, что даже солнце приветствует девушку у преддверия ее новой жизни.

  

  

   Девочку с удлиненными зеленовато-серыми глазами и худеньким бледно-смуглым лицом прозвали Сфинксом. Она казалась какой-то особенной. И одевалась лучше остальных девочек, несмотря на то, что на ней было то же традиционное форменное, с черным передником, коричневое платье, и обута изящнее своих одноклассниц, и прическа ее отличалась какою-то особенною красивой законченностью.

   В то время, как гимназистки ее и других классов шлепали по лужам или утрамбовывали снег на тротуарах, спеша по утрам в гимназию, смуглая зеленоглазая девочка подъезжала к гимназическому подъезду всегда в шикарной пролетке - весной и осенью или в чудесных маленьких санках зимой, запряженных парой породистых лошадей. И всегда ей сопутствовала худая, рыжая, высокая англичанка, говорящая с девочкой на своем непонятном для непривычного уха языке. В классе недолюбливают обыкновенно важных, богатых гимназисток, приезжающих на уроки в своих экипажах. Но Сфинкса даже и не могли не любить. Смуглая девочка держала себя настолько корректно и изысканно с подругами, что к ней и придраться было нельзя. Она готова была оказать массу мелких услуг, которые так ценятся подростками. Сфинкс выручала не раз ближайших своих соседок по парте, подсказывая им ответы на уроках. Помогала писать подругам внеклассные домашние сочинения по иностранным языкам, которыми, кстати сказать, Сфинкс владела в совершенстве, поправляла арифметические задачи. И все это делалось ею без всякого усилия, свободно, просто, мило и легко. Училась она лучше всех в классе, хотя Нину Махровую отдали в гимназию только на последние три года, прямо в пятый класс. Но не замечательная память, не удивительная способность к языкам, не успехи по учению, ни невольное уважение подруг привлекали всеобщее внимание к Нине, а нечто совсем иное.

   Нина была Сфинкс! Нина была загадка! Никто не знал частной, домашней жизни этой пятнадцатилетней девочки. Не знали, есть ли у нее родные - мать, отец, братья, сестры; не знали, как она проводит время вне классных занятий, как течет ее жизнь дома, какова ее семья. Она держала себя в стороне от подруг, в рекреации читала толстые английские книжки, в которых никто из девочек не смог бы прочесть ни строки, и никогда не вступала ни с кем в длинные откровенные разговоры.

   Словом, Нина Махровая была Сфинкс.

  

  

   Учитель немецкого языка предупредил заранее еще на прошлом уроке, что классная задача будет не из легких, но что "взрослому" пятому классу нечего бояться трудной темы, так как каждая из девиц, наверное, знает как Отче наш Шиллера и его влияние на современников.

   Нечего и говорить, что "каждая из девиц" задала изрядного труса! Многие о Шиллере успели уже позабыть, так как его учили в начале года, а теперь уже, слава Богу, подползала весна! Другие же, добросовестно изучив биографию немецкого гения, совсем упустили из вида полюбопытствовать о его влиянии на современников. И немудрено поэтому, что для многих из класса нетрудная, по мнению преподавателя, задача являлась какой-то китайской грамотой или чем-либо в этом роде.

   Наступил злополучный день. К немецкому уроку многие не явились. Никогда за весь год не насчитывалось столько заболевших в пятом классе, как в это злополучное утро. У тех же, которые предпочли явиться в класс, были далеко не спокойные лица, а глаза тревожно поблескивали от одного ожидания рокового часа.

   Одна Нина Махровая оставалась, по-видимому, спокойной. Ее удлиненные, как у египтянки, глаза излучали обычный тихий свет, на матово-смуглом лице не было ни тени румянца, первого признака волнения, того самого румянца, который с таким успехом украшал разгоряченные лица ее подруг.

   - Счастливица! - с плохо скрытой завистью шептали последние, - вот-то счастливица! Что ей письменная работа! Один пустой звук! Подготовлена она прекрасно, языки знает на славу... Богачка! Известное дело, родители могли дать какое угодно воспитание! Миллионеры! Англичанка одна чего стоит! Чего же ей беспокоиться тоже! Заранее обеспечена пятеркой! Нечего и говорить.

   А Сфинкс, и не подозревавшая всех этих мыслей, рожденных ее скромной, молчаливой особой, спокойно сидела на своем месте с раскрытой тетрадкой на пюпитре и готовой к работе ручкой пера.

   С первым дребезжащим звуком колокольчика в класс вошел учитель.

   - Nun wie gast es? (Ну как дела?) - шутливо осведомился он у класса.

   Девочки дружно промолчали в ответ. Уныние уже успело свить себе прочное гнездышко в этих молоденьких душах и теперь лишало их возможности встряхнуться и хоть чуточку ожить.

   Немец добродушно пошутил снова над "молодыми девицами, раньше времени повесившими носики", и, внезапно сделавшись серьезным, громко прочел заданную тему.

   Теперь оставалось только писать. Те, которые настрочили с помощью старших сестер свои сочинения дома, чуть-чуть приободрились. Вытащив со всевозможною осторожностью из карманов готовые черновики, они усердно занялись перепиской того, что было заранее уже сфабриковано ими вне класса чьей бы то ни было благодетельною рукою. Но не у каждой из девочек имелись дома добрые души, охотно согласившиеся пойти им на выручку. Большая часть класса должна была, как говорится, работать начистоту, за "свой паек".

   И вот, скрепя сердце, девочки принялись за работу.

   Рядом со Сфинксом сидела Саша Роговцева, неспособная, тяжеловесная и совсем, к тому же, нерадивая ученица. Особенно языки, но преимущественно немецкий, не давались Саше, и она вела с ними непримиримую, ожесточенную борьбу. Впрочем, борьба эта выражалась довольно странно: Саша предпочитала совсем не учить немецких уроков, за это на нее, как манна небесная, сыпались единицы... Саша плакала и опять не учила. И опять единицы валились на нее с головокружительной быстротой.

   Сейчас Роговцева уже была готова расплакаться самым позорным образом на глазах учителя посреди урока. О Шиллере у Саши не сохранилось положительно никакого воспоминания. То, что училось про него в классе, пролетело для девочки бесследно, как сон.

   Немудрено поэтому, что никакая мысль не приходила ей в голову на заданную тему. А рядом Нина Махровая писала да писала своим мелким, как бисер, почерком букву за буквой, строку за строкой. Нина писала, Саша грызла перо и смотрела на сосед