Чарская Лидия Алексеевна - Газават

обы они признали власть России над собою и вели мирную, спокойную жизнь...

   Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина.

   Грозно сдвинулись его седые брови. Судорога прошла по лицу. Что-то странное, непоколебимое и жестокое отразилось в нем, когда он спросил сына, усмехаясь недоброй усмешкой:

   - Слушай, ты, темный ворон, накликающий беду, сколько тысяч туманов (монета горцев, равняющаяся десяти рублям) получил ты от белого падишаха за предательство старого Шамиля?

   Джемалэддин весь вздрогнул от оскорбления. Потом, с трудом удерживаясь от резкого ответа, он сказал:

   - Отец! Я не изменник и не предатель, повторяю тебе, я желаю блага тебе и нашему народу. Если ты не примиришься с русскими, тебя ждет гибель... Пойми, отец! Вся Чечня, весь Дагестан уже кишат изменой. Наш народ чувствует силу и правду на стороне русских и идет к ним.

   - Ты христианин? - сурово нахмурив чело, спросил сына Шамиль.

   - Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!

   - Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму все, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз еще омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас... Ты не сын мне больше... Я не знаю тебя!..

   Целый год прошел с этого разговора, целый год живет в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.

   Глубокая апатия овладела молодым человеком... Его заветная мечта не оправдалась... Горный коршун не захотел склониться под знамена белого орла... Теперь он уже не надеялся ни на что и тихо угасал от медленно точившей его организм болезни.

   Напрасно малютка Зюльма, оказавшаяся такой преданной и заботливой женою, приводила к нему лучших хакимов, поивших его какими-то ароматичными травами и шепчущих над ним бесконечные заклятья. Ничто не помогало...

   Дня три тому назад был в Карате проездом ученый хаким (врач, вернее, знахарь) из персов. Его тоже привела Зюльма к больному. Этот оказался более сведущим, нежели другие. Он не шептал над ним заклятий и не поил его, как настоящий доктор-европеец, и сказал, нахмуря брови:

   - Все в руках Аллаха, и жизнь и смерть.

   - Я только и жду последнего!..- пылко вырвалось тогда из уст Джемалэддина.- Долго ли мне осталось ждать ее, алим?

   - Солнце не успеет три раза окрасить пурпуровым румянцем горы, как чернокрылый Азраил смежит твои очи! - пророчески отвечал тот.

   Зюльма горько заплакала... А он, Джемалэддин, был счастлив...

   Солнце не успеет три раза окрасить пурпуром горы... Два раза оно окрашивало уже их своим кровяным румянцем. Оставался еще один последний раз. Но он уже не увидит этого, если верить алиму...

   В тот же вечер, узнав свой приговор, Джемал послал письмо отцу с нарочным из Карата. Его верный нукер Сафар помчался туда тотчас же на своем неутомимом Карабахе.

   Он писал отцу, что смерть недалека, что он, Джемал, не может умереть, не будучи прощенным повелителем, и просил прислать ему это прощение с Сафаром. Он молил отца не отказать ему в нем. Он любил отца и жалел его. И в этом же послании еще раз говорил о необходимости мира с русским государем. Тут же, рядом с горячими, убедительными строками о мире и милосердии белого падишаха и великодушии русского народа, были строки, исполненные самого чистосердечного, самого детского порыва... Ребенок Джемал, разом проснувшийся в нем, а не взрослый молил о ласке своего старого отца...

   С той самой минуты, как уехал Сафар, он не перестает томиться... Что он медлит так долго, его верный слуга? Или в Ведени задержали его?.. О, в таком случае он, Джемалэддин, умрет не прощенным!.. Вот уже солнце опустилось низко-низко и купает свои лучи над самыми вершинами гор. Нет, нет! Сафар не успеет, не успеет вернуться!..

   Холодный пот покрывает все лицо больного... Несмотря на теплый вечер, дрожь лихорадки пронизывает его до костей... Зубы стучат... А в пылающем мозгу восстает знакомая картина... Она, эта картина, все чаще и чаще рисуется ему теперь с тех пор, как он обречен смерти... И чем более приближается к нему его смертный час, тем ярче и рельефнее встает перед ним эта картина...

   Февральское северное утро... Золотые лучи солнца, разноцветными блестками искрящиеся на начинающей уже медленно таять белой пелене сугробов... Белые сугробы и белая девушка с кротким, неземным личиком...

   - Джемал, брат мой,- шепчет она, эта девушка,- не забывайте закона Иисуса! Помните Христа!.. Не надо быть христианином, чтобы верить в Него и любить Его... Не забудьте Его, Джемал, брат мой!

   - О, я не забуду Его, Лена, сестра моя, бесконечно дорогая сестра! - шепчут бледные, иссохшие губы умирающего, и рука его тянется к золотому крестику, тесно прижатому к его груди...

   И перед мысленным взором больного предстает новый, светлый, прекрасный образ Того, Кто не побоялся испить до дна полную чашу страданий. Кто умер на кресте за грехи людей.

   - О могучий, прекрасный, великий Исса! - беззвучно шепчут запекшиеся губы умирающего.- Позволь мне, жалкому, дикому, темному мусульманину, дивиться Тебе и преклоняться перед Тобою!.. Бог Лены! Бог русского народа! Не отворачивай от меня Твоего светлого лица! В Тебе истина. В Тебе правда, великий христианский Бог!

   Дрожащие руки хватают маленький крестик, жаркие уста приникают к нему, снова шепчут чуть внятно, беззвучно:

   - Бог Лены! Бог русских! Облегчи мне мою муку, могучий Христос! Верни мне прощение моего отца! Верни его любовь, Спаситель!

   И он затихает, в бессилии опустив голову на мягкие подушки...

   Солнце еще ниже. Теперь оно уже не золотое, а кроваво-красное на западе... что-то зловещее в нем, в этом пурпуровом румянце... Скоро, скоро теперь! Вот еще окрасится пурпуром тот нижайший утес, и душа его отлетит к Аллаху... Теперь уже недолго ждать и томиться... Но как тяжелы ему эти предсмертные минуты!.. Как мучительно мало воздуха в груди!.. Точно каленым дыханием веет на него вечерний горный ветер. О, он задохнется сию минуту... Нечем дышать!

   На мгновение больной закрывает глаза, потеряв сознание... Потом открывает их снова...

   Кто это плачет подле, приникнув к его ногам?

   - Ты, Зюльма?

   Да, это она! Бедная малютка горько оплакивает своего повелителя. За год их брачной жизни она успела понять и оценить его великодушие и доброту. Он был с нею добр и ласков, как заботливый брат с младшей сестренкой. Мужчины их племени не умеют так обращаться с женами. Они умеют лишь приказывать и повелевать. А этот!.. О, недаром жизнь готова отдать за него Зюльма! Готова умереть вместо него, лишь бы спасти от смерти своего Джемала.

   Но Аллах знает, как распорядиться своими слугами...

   Черный Азраил идет за душою щедрого, мудрого, доброго Джемала, а она, глупенькая малютка Зюльма, ему не нужна!

   - Тебе дурно, повелитель? - с тоскою заглядывая в исхудалое лицо умирающего, шепчет она.

   Глаза Джемала широко раскрываются... Его влажная, горячая, как огонь, рука хватает маленькую ручку жены.

   - О моя Зюльма! О моя бедная крошка! Что будет с тобою, когда меня не станет! Сжалится ли над тобою отец?

   - Возьми меня с собой, повелитель, возьми меня с собою!- голосом, исполненным отчаяния, шепчет молодая женщина.

   Он ласково обнимает ее... Сколько трогательной, бесконечной любви в ее заплаканном, жалком личике!

   - Спой мне, Зюльма, спой, дорогая!..- просит больной, зная, что только песня может развлечь этого бедного взрослого ребенка, так горячо привязавшегося к нему.

   - Слушаю, повелитель! Я спою тебе ту песню, которую ты так любишь...

   Зюльма оживилась... По заплаканному личику скользнула улыбка... Она схватила забытую ею в углу кровли чианури и быстро настроила струны.

   В отуманенной предсмертными мучениями голове Джемала неясно прозвучал обрывок знакомой песни...

  

  

   Кто это пел когда-то? Ах, да! Черноокий маленький пленник напевал эту песню русскому саибу на краю обрыва,- песнь о своей матери, от которой его оторвали тогда...

   Нет теперь ни русского саиба, ни кроткой матери!.. Где саиб - он не знает... А мать - она высоко, там, в лазуревых чертогах Иссы... Он взял ее к себе... Пусть она мусульманка, но Бог христиан принял ее. Она так много, много страдала, а Он, Исса, так милосерд и добр ко всем страдающим людям. Может быть, Он смилостивится и над ним, Джемалом, и возьмет его также в свои чертоги?

  

   Так поет Зюльма, и ей звонко вторят певучие струны чианури...

   О, он скоро увидит эти зильфляры, эти кротко мерцающие, как звезды, глаза!

   Крыло Азраила веет уже над ним...

   А Сафара все нет и нет... Отсюда с кровли видна горная тропинка; Джемал нарочно приказал нукерам перенести себя сюда...

   О, как сладко поет Зюльма!.. Что за трогательный, за душу хватающий голосок!..

   Добрая, ласковая крошка! Нелегким покажется ей ее вдовство! Тяжелым ударом падает на ее голову его смерть...

   Смерть! Она уже не медлит... Голос Зюльмы как-то странно далеко звучит в его ушах... Точно между ним и ею встала целая стена на кровле... И в глазах тускнеет... черный туман застилает зрение... Какой-то леденящий душу холод проникает в его внутренности... Он с жадностью хватает прохладный воздух губами... но сжатое предсмертной спазмой горло не пропускает его...

   Что же Сафар? Где он? Что не спешит он привезти ему прощение отца?

   О, как тяжело умирать непримиренным!..

   А солнце уже совсем, совсем близится к закату; только один золотой венчик виднееся из-за гор. Вдруг разом оборвалась песнь... На прерванном аккорде замолкла чианури... Зюльма, не отрывавшая вместе с умирающим взора от горной тропинки, быстро вскочила на ноги, далеко отбросив жалобно зазвеневшую всеми своими струнами чианури.

   - Господин! Я вижу всадников... Они скачут во весь опор к Карату.

   Умирающий оживился... Слабый румянец проступил в лице... Она не ошиблась - Зюльма... Действительно, целая толпа всадников несется к аулу...

   Только пыль клубится серым облаком над ними, да камни с шумом свергаются в бездну, отброшенные копытами лошадей... Впереди всех - белый всадник, на белом же как кипень коне... Что это?.. Ужели зрение обманывает Джемалэддина? Нет, он из тысячи узнает этого человека.

   Нет сомнений: белый всадник - это его отец, Шамиль. Он спешит на свидание к умирающему сыну.

   - Черный Азраил, помедли немного... Дай мне увидеть его... испросить прощение... обнять дорогого...- весь задыхаясь от волнения и муки, лепечет умирающий Джемалэддин.

   А всадники приближаются... Вот они уже скачут во весь опор по улице аула... Белый конь белого всадника весь в мыле. Тяжело вздымаются его крутые бока...

   Золотой венчик уж почти сгладился с вершиной и готов погаснуть, только одна красноватая точка осталась вместо огромного пурпурового шара.

   Джемалэддин с тоскою следит за ним.

   Смерть уже близко... Смерть уже рядом... Черный Азраил полуприкрыл его своим холодным крылом... Сейчас вместе с угасающей за горою солнечной точкой угаснет и его жизнь... А всадники уже спешились... Вот по лестнице на кровлю быстро вбегает кто-то.

   - Это он, это отец!- весь замирая, уже не голосом, а только сердцем лепечет несчастный.

   Вот Зюльма почтительно склоняется, закрывшись до глаз чадрою... Шамиль уже на кровле. Шамиль здесь...

   - Отец!.. Благодарю тебя, Исса, что Ты исполнил мое желание,- хриплым голосом, собрав последние усилия, вскрикивает больной и судорожно зажимает в руке золотой крестик.

   - Я прощаю тебя! Живи, мой Джемал!- несется ему в ответ трепетный голос, и рыдающий Шамиль принимает в объятия сына.

   Поздно! Поздно хватился имам.

   - Отец!.. Исса великий... Иду к Тебе!..- слышится слабый, предсмертный шепот умирающего...

   Золотая точка медленно гаснет за горами... Последний вздох поднимает грудь Джемалэддина, и он безжизненно виснет на руках отца...

  

  

  

   - Народ! Ты даешь гибнуть вере! Напрасно исполняешь ты намаз и халлрукс, напрасно ходишь ты в мечеть,- небо отвергнет твои молитвы и приношения. Присутствие неверных заграждает тебе путь к трону Аллаха! Молитесь, кайтесь, но прежде всего ополчитесь на новую священную войну. Я благословляю вас на брань! Смерть и уничтожение урусам!.. Именем Аллаха и Его пророка Магомета я трижды проклинаю наших врагов и объявляю им еще раз газават! Отныне их судьба решена окончательно! Никому не будет пощады! Реки и моря покраснеют от крови неверных... О! Эти урусы увидят, что не ослабла еще рука Шамиля, не иступились шашки мюридов, не заржавели их винтовки!..

   Так говорил Шамиль своим воинам после того, как русские изгнали его из Дарго-Ведени.

   Вскоре за тем неутомимый вождь горцев двинулся во главе своего, уже далеко не столь многочисленного, как прежде, войска к Новому Буртунаю. Укрепив это селение, лежащее в глухих недрах Андии, он сам расположился в небольшом ауле Чорто, откуда и посылал свои отряды в Чиркей и Аух. С одним из таких отрядов у русских, в глухом Андийском лесу, произошло новое сражение. Но твердая надежда Шамиля на победу не оправдалась. Несмотря на все усилия мюридов, победа осталась за русскими. Горцы, разбитые нашим войском, беспорядочно кинулись в бегство. Их храбрейшие начальники-наибы Технуцала-Измаил Ботлинский и Мустафа Ахмед Кудалинский остались с отсеченными головами на поле битвы...

   После этой победы русские подступили к Новому Буртунаю и овладели им. Желая удержать дальнейшее движение врага, Шамиль неподалеку от Буртуная приказал поспешно устроить завал. У этого завала произошло большое сражение, в котором погиб целый отряд горцев с наибом Шамхалом Тиндальским во главе.

   Вскоре за Буртунаем был взят Аух.

   Русским отрядом командовал князь Орбелиани.

   Ужас овладел горцами: неудача следовала за неудачей...

   - Этот год принадлежит князю (князю Орбелиани) - говорили они,- все равно, драться или нет,- победа у урусов.

   Действительно, счастье изменяло на каждом шагу когда-то непобедимому вождю мюридов. С потерею же Буртуная его дело пришло почти в полный упадок, так как для русских открывалась прямая дорога к самому Ведени, новой столице имама.

   Генерал Евдокимов, старый, опытный воин, изучивший горцев и их военное дело, назначенный главнокомандующим начальником левого крыла, шаг за шагом, с преданными ему воинами, вырывал из рук горцев один аул за другим. Считавшиеся неприступными ущелья в горах на берегу реки Аргуни очутились в руках русских. Везде и всюду быстро воздвигались русские укрепления, прорубались просеки, устраивались дороги...

   Мюриды отступали, с ожесточением оспаривая каждый кусок земли. Шамиль с горстью самых пламенных горцев бросился к Владикавказу, но там был встречен отрядом генерала Мищенко и разбит наголову. В то самое время генерал Евдокимов разбил другой отряд мюридов и занял Шатой, а генерал Вревский успешно двигался к аулу Кетури, в котором засели преданные Шамилю лезгины. Преодолевая неимоверные препятствия, смело поднимались по скалам в поднебесную высь аула русские солдаты отряда Вревского под выстрелами горцев. "Вперед, братцы, покажем, что мы русские!" - кричал начальник отряда генерал барон Вревский, находившийся всегда там, где была самая большая опасность, как вдруг шальная пуля сразила храброго генерала, и он как сноп упал на землю. Смерть его не могла остановить победоносного движения русских войск, и вскоре вся Чечня очутилась в наших руках, и многие горские племена и общества покорились добровольно русскому владычеству.

   Но Шамиль все еще не терял надежды на победу над русскими. Жестокими мерами он старался удержать население в своей власти, а горячими проповедями силился разжечь в горцах прежнюю храбрость. Однако значительная часть горцев, утомленных войною и познавших силу русского оружия, равнодушно внимала проповеди газавата... И ряды Шамилевых воинов становились все реже и реже.

   Шамиль все еще верил в свою счастливую звезду. Он приказал всем верным ему наибам собраться в Шали. На созванном там совете, гудекане, после продолжительной молитвы он произнес такую речь:

   - Вы, алимы, наибы и славные мюриды, верные сподвижники мои! Не бойтесь русских! Я из Ахульго ушел с семью мюридами только, а теперь, смотрите, снова могуществен и силен, волею Аллаха! И вы, точно так же, после всех неудач - станете победителями! Аллах наградит вашу храбрость... Пока я с вами, не бойтесь ничего! Клянусь пророком, я не оставлю вас. Клянитесь же и вы, что будете до последней капли крови биться в священном газавате! Вы - храбрые из храбрых, светочи веры пророка и опора мусульманства! Клянитесь мне!

   - Валла-билла, клянемся! - отвечали воодушевленные его словами последние верные мюриды.

   - Народы и общества Чечни и Дагестана, внимайте! - снова обратился к ним Шамиль.- Не из-за денег или наживы веду я вас на священную войну. Пророк указал воинам Аллаха проливать кровь неверных, чтобы добиться свободы!.. И мы должны повиноваться воле Его! До тех пор не заткнем мы кинжалов за пояс, пока ни один русский не останется в нашей стране!..

   - Валла-билла! - раздалось опять в рядах мюридов.

   После собрания в Шали Шамиль выступил против Евдокимова, сосредоточив ряды горцев в селении Тавзан.

   В один туманный, ненастный день Тавзан был окружен русскими. Войско имама, испуганное неожиданным появлением неприятеля, забыв свою присягу, без одного выстрела покидало оружие и обратилось в бегство. Напрасно взывали наибы к храбрости горцев, напрасно напоминали о словах Шамиля: никакая сила не могла удержать беглецов.

   Теперь Шамилю не оставалось ничего другого, как приняться за защиту своей резиденции, Ведени, которой грозило попасть в руки русских. Он бросился укреплять Ведени, но уже было поздно. Ночью показалась около аула конница Евдокимова. За нею спешили артиллерия и пехота. Пушечные залпы не замедлили загреметь над резиденцией имама...

   Горцы мужественно защищали гнездо своего вождя. Но когда одна сакля за другою разрушалась от силы ядер и бомб и каждую минуту осаждающие готовы были броситься на штурм, ближайшие наибы убедили Шамиля выехать с семьею из аула.

   - Пусть мы погибнем, но не дадим торжествовать урусам смерть или плен имама и его родни,- говорили преданные своему имаму вожди мюридов.

   Генерал Евдокимов между тем довел траншеи до самых стен Ведени и поутру 1 апреля 1859 года стал громить столицу имама бесконечными залпами. К вечеру стены аула не выдержали, рухнули, и русские ворвались в аул, но там уже не оказалось ни одного горца - они бежали в горы.

   Сам Шамиль из Ведени перебрался в селение Ичичу и отсюда стал укреплять недоступную гору Гуниб.

   Своего сына Кази-Магому он послал строить завалы на пути, чтобы как-нибудь преградить дорогу русским войскам.

   Но уже ничто не могло остановить движение наших войск. Они гнались теперь по самым пятам имама.

   Горцы поняли бессилие своего вождя и один за другим спешили оставить его. Целые аулы, присягнувшие на верность имаму, отдавались во власть русским, целые отряды Шамиля со своими наибами просились на службу русскому царю...

   Из многих тысяч горцев только несколько сот самых отчаянных остались верными своему вождю...

   Солнце Шамиля близилось к закату.

  

  

   Темная, непроглядная ночь глядит своими незрячими, как у крота, глазами, вся окутанная непроницаемой черной чадрой. Что таится под этой чадрой - неизвестно... Как-то жутко вглядываться в ее непроглядную завесу... И жутко и бесцельно... Все равно не узнаешь, что кроется под нею...

   Медленно движется по горной тропинке небольшая группа всадников. Несколько нукеров из вооруженных с головы до ног чеченцев окружают маленький отряд...

   Далеко опередив остальных всадников, едет на гнедом коне Шамиль. Его белого коня - верного товарища его подвигов - недавно уложила русская пуля: плохое предзнаменование для горца... Голова имама уныло свешена на грудь, рука выронила повод и лежит, чуть вздрагивая, на гриве коня.

   Невеселые думы смущают душу Шамиля.

   Русский сардар придвинулся к самой Ичиче со своим низамом,- к Ичиче, где он, Шамиль, укрывался с семьею. Надо было спешить на Гуниб. О! Гуниб верное убежище... В самое небо упирается его аул... Это не Ахульго и не Ашильда... Его гора вздымается отвесно, и взять ее штурмом нельзя... Разве только шайтан впутается в это дело и поможет своим друзьям-урусам... О эти урусы! Сколько крови и силы отняли они у него... Уже девятнадцать штыковых ран на теле имама... От пороха и пуль он заговорен. Эти раны болят... Но еще больше болит его душевная рана... Ужели ему не придется окончить священное дело газавата, самим пророком порученное ему?.. Они, эти урусы, теснят и травят его, как жалкого зайчонка голодные псы... Его - имама, недавнюю могучую силу целой Чечни, всего Дагестана! Недавнюю еще, да... А теперь, что сталось с ним, с грозным Шамилем?..

   И губы гордого имама кривятся горькой, иронической усмешкой...

   Он, недавняя сила и гроза гяуров, бежит! Бежит, как жалкий трусливый караваш!

   В пханшамбу (в четверг, канун пятницы - мусульманского праздника. Этот день Шамиль считал самым счастливым днем) в счастливый день недели, накануне джумы, выехал он из Ичичи со всем семейством и казною, услышав, что русские войска приблизились к селению. Остановившись в Тилетле, чтобы дать передохнуть женщинам и детям, он узнал тяжелую весть... Чох сдался русским! Чох - поблизости Гуниба, на который возлагает все свои надежды имам! А в самом Тилетле было уже опасно оставаться... Все кишело изменой вокруг него, и он поспешил выехать из Тилетля, невзирая на ночь и усталость. Это ли не бегство? Это ли не позор? Если бы кто сказал ему, Шамилю, год-два тому назад, что он, как трусливая чекалка, будет пробираться к своей норе под покровом ночи, он бы приказал изрубить в куски дерзкого, а теперь... теперь! Да неужели же он так состарился и одряхлел, что недостанет у него силы победить или умереть!

   И сгорбленная фигура имама гордо выпрямляется в седле, и глаза бешено сверкают былым, жутким огнем.

   - Повелитель,- слышится ему как во сне знакомый голос его сына Кази-Магомы,- наши наибы говорят, что путь опасен в горах... Здесь вся местность кишит бродячими шайками разбойников и грабителей - барантачей... Не лучше ли остановиться на горе Ратланте-Меере (Чамодан-гора. Во время похода князя Аргутинского Кибит-Магома устроил здесь несколько саклей, которые могли выдержать нападение) или ехать в Тиндал, где живет твой самый верный и преданный тебе народ?

   - Молчи, Магома! Ты говоришь, как трус. Если я, твой отец и повелитель, не боюсь штыка уруса, могу ли страшиться я жалкого барантача?

   - Но отец, с нами женщины... Надо позаботиться о них...

   - Жены и дочери природных горцев должны прямо смотреть в очи опасности... Или ты не знаешь этого, сын мой?

   Кази-Магома только тихо вздохнул и, пришпорив коня, отъехал от Шамиля. Его сердце сжималось от страха... Не за себя, нет! В числе прочих женщин ехала его жена, красавица Керимат, единственная привязанность в мире этого эгоистичного и расчетливого человека.

   Среди женской группы царило глубокое молчание.

   В самом центре ее, недалеко от лошадей, навьюченных бурдюками с сокровищами и деньгами Шамилевой казны, ехали жены имама.

   Несколько поодаль держалось юное поколение сераля, изредка перешептываясь между собою. Отряд замыкался сыновьями и зятьями Шамиля и его вернейшими слугами-мюридами.

   Ночь, казалось, еще плотнее, еще непроницаемее надвинулась на горы. Теперь уже ни зги не видно кругом... Кони ступают наудачу... Только гул копыт резко звучит в ночном воздухе, будя и нарушая мертвую тишину.

   - Мне страшно, Зюльма! - послышался среди группы женщин нежный молодой голосок, и одна из ехавших всадниц чуть склонилась в сторону своей спутницы.

   - Чего ты боишься, бедняжка? - отвечал ей молодой, нежный голос...

   - О, Зюльма! Тяжело расставаться с жизнью, когда яркое солнце блещет над твоей головой... Ужели для того меня отдал Абдурахиму повелитель, чтобы умереть и лишиться счастья тогда, когда жизнь кажется такой прекрасной и радостной, как день...

   - Ты боишься за мужа, Патимат?

   - О, Зюльма! Ты угадала мои мысли... Слушай, красавица... Мы спешим на Гуниб, я знаю, хотя повелитель строго приказал скрывать от нас это! Русские по пятам следуют за нами... И это я знаю также. Они придут и туда... О, у них быстрые крылья, у этих урусов... Слушай! Они убьют нас всех, Зюльма; черное предчувствие говорит мне это... И мой Абдурахим погибнет под их штыками... О, это ужасно, Зюльма! Ужасно! Какой страшный рок повис над моей головою?

   - Ты его очень любишь, бедная сестричка? - послышался нежный вопрос.

   - Очень, Зюльма! Как золотое солнце моей родины, как лунный серебряный луч, как алмазную восточную звезду!.. Двух месяцев не прошло с тех пор, как имам-повелитель благословил наш рук-эта-намаз в Ичиче, а сердце мое до краев наполнено любовью к моему господину! Да и нельзя не любить его... Он добр со мною, как ангел, и кроток, как лань... Не к кровавым подвигам и не к бранной жизни лежит его душа... Он готов дни и ночи читать книги мудрецов и знает все главные науки востока...

   Гордостью звучит голосок молоденькой женщины. Она справедливо гордится своим Абдурахимом. Горячей привязанностью полно ее сердце к нему.

   Три месяца только тому назад он сорвал ей ветку аксана (сорвать ветку аксана у горцев равняется сватовству) а еще через месяц отец свершил их рук-эта-намаз; ее, пятнадцатилетней девочки Патимат, и его, совсем юного, не по годам мудрого юноши.

   А теперь она должна дрожать и волноваться за его жизнь... Что ждет его там, на вершине Гуниба, что ждет их всех,- победа или смерть? О, как ужасна будет ее судьба, если убьют ее Абдурахима! Переживет ли она эту потерю?.. О нет! Тысячу раз нет! Она умрет вместе с ним... А Зюльма? - мелькает в голове молодой женщины... Бедная, маленькая крошка Зюльма! Она так стойко переносит свою потерю! Только со дня смерти Джемалэддина ее личико стало бледнее ее белой чадры, да огромные глаза ввалились и горят ярче яркой звезды Ориона.

   Бедняжка Зюльма! И она любила! И ее Джемал не выносил жизни джигита и удалялся от шума битв, точь-в-точь как и ее повелитель, и ее азис... А вот взял же его Аллах к себе. Значит, Аллаху нужны кроткие, чистые сердцем.

   Значит, и ее Абдурахим может...

   Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Ее Абдурахман - воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит... Его рука привычна к мечу и кинжалу!..

   Зато и спокойна Написет... Чего ей бояться!

   И Нажабат спокойна... У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями... Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле ее маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос... Поет. Патимат знает эту песню... Нажабат сама сложила ее... В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!

  

  

   - Перестань, девочка! Не до песен теперь! - шепотом останавливает девочку Зайдет.- Молиться надо, а не петь... Аллах ведает, что нас ждет на Гунибе...

   А та только смеется своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.

   Разве ее мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано еще горевать и лить бесполезные слезы... Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мертвого, править тризну по нем...

   И снова льется песенка, сладкая, как голос буль-буля... И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко еще не все кончено, если ребенок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей...

   - Благослови тебя пророк, райская птичка,- умиленно шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин.- Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.

   И Патимат успокоилась под песню сестры.

   И правда, неизвестно еще, придут или нет на Гуниб урусы... Нечего ей бояться пока... Это черная ночь виновата в ее невеселых думах... Мгла в природе - мгла в сердце и на душе...

   Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым...

   Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове... Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди... Крик и падение на землю тяжелого тела... Слышно, как борются двое... А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье...

   Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!

   Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло ее к передовому пункту отряда...

   Так и есть, она не ошиблась... Они окружены душманами... Вот несколько нукеров схватились с ними... Что-то брызнуло в самое лицо Патимат... Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтерлась рукавом бешмета... Это кровь, кровь нукера или врага - она не знает.

   - Астафюр-Алла! - лепечет несчастная женщина-ребенок и судорожно сжимает рукоятку кинжала... Где Абдурахим? Где отец? Сестры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа... Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи... Только слышны лязг кинжалов, да исступленные крики нападающих и стоны поверженных защитников.

   И вдруг все разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несется туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.

   - Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я - имам, ваш повелитель!

   Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать еще так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают...

   В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура... Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:

   - Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия... Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай все ценное, что есть у тебя.

   - Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки... А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! - грозно посылает в темноту Шамиль.

   Но смелый душман (разбойник) только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.

   Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.

   - А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха,- кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.

   Крики, плач, визг женщин и детей оглашают ближайшие утесы и бездны.

   - Правоверные,- гремит по-прежнему ненавистный голос, принадлежащий, очевидно, главе разбойников,- не бойтесь, бросьте в сторону кинжалы, мы не убийцы, а только славные барантачи-джигиты... Нам нужны сокровища ваши, а не кровь... Отдайте нам казну имама и следуйте с миром в дальнейший путь.

   - Ты слышишь, что они говорят, повелитель,- весь помертвевший от страха, шепчет на ухо имаму Кази-Магома,- отдадим им все.

   - Да, отдадим, а то они убьют женщин и нас, твоих верных нукеров, их много, а нас самое ничтожное число,- вторил ему казначей Хаджио, перепуганный насмерть появлением барантачей.

   - Трусы! - презрительно срывается с уст Шамиля.- Трусы! Так-то вы охраняете мое благо! - И он махнул рукой, весь преисполненный сознания своего бессилия...

   Барантачи, как стая диких коршунов, кинулись на добычу. Напрасно молила Зайдет и другие женщины оставить им хотя необходимое, они разграбили все. С ужасом и тоскою прислушивалась Патимат к злорадным, торжествующим крикам барантачей... Вот они покончили дело... Вот удаляются, насмешливо благодарят имама за его щедрость... О, посмели бы они, жалкие трусы, сделать это раньше, когда имя ее отца гремело по всей Чечне и Дагестану!..

   Вон плачет Зайдет о разграбленных сокровищах, и певунья Нажабат вторит ей...

   - Наджелсем? Наджелсем? - лепечет она, рыдая.- В большом бурдюке были мои праздничные серьги и запястья! Что я надену в следующую джуму? Беднее самой бедной дочери байгуша стала я теперь!

   О глупая! Глупая маленькая Нажабат, о глупая Зайдет и Хаджи-Ребиль и другие! Они плачут о золоте и сокровищах, когда там, впереди, едет в сто раз более их несчастный человек. У него украли большее. У него взяли любовь и доверие к своему народу. А он, бедняк, не плачет и не жалуется, как они...

   Острая жалость кольнула в самое сердце добрую Патимат. Она пришпорила своего коня и в одну минуту очутилась подле белой фигуры, резко выделявшейся во мраке.

   - Не грусти, отец,- прозвучал нежный полуженский, полудетский голосок подле Шамиля,- не все еще потеряно... Не все горцы предатели и воры, как эти жалкие барантачи... Тебе остаются твои мюриды, отец... и... и... горячая, верная любовь твоей маленькой Патимат! - после внезапной паузы, заключила она.

   Шамиль вздрогнул, точно проснулся от своего тяжелого забытья.

   Никто из детей, кроме разве покойного Джемалэддина, не говорил с ним так.

   Дети трепетали перед ним, боялись его.

   Он был для них повелитель и духовная глава скорее, нежели отец. Откуда же взялась смелость у этой крошки? И как могла она угадать его гнетущую скорбь в эту минуту?

   Да, он не бедняк, не байгуш еще, во славу Аллаха... У него осталась горсть друзей, а пока они около него, готовые сложить головы по одному его знаку, пока теплится такой беззаветной любовью к нему маленькое сердечко этой малютки, он еще может высоко, высоко носить свою гордую голову...

   О, эта крошечная птичка сумела своей неожиданной лаской успокоить его!..

   Повинуясь непреодолимому порыву, он отыскал в темноте маленькую белокурую головку и прижал ее к груди...

   И крупные, частые слезы оросили исхудалые щеки Шамиля.

  

   К 10 августу 1859 года русские войска стянулись к Гунибу и со всех сторон окружили его.

   Главнокомандующий, князь Барятинский, явившийся 18 августа в войско, приказал подробно осмотреть гору и готовиться к штурму. Но прежде чем решиться штурмовать это недоступное горное гнездо, прежде чем посылать сотни людей на верную смерть, было решено вступить в переговоры с Шамилем.

   На одной из высот среди толпы конных мюридов на гнедом кабардинском коне высокий плечистый всадник в праздничном черкесском наряде, как и подобает уполномоченному великого вождя, ожидал появления русского саиба, выбранного для переговоров о мире.

   Этот всадник был Кази-Магома, посланный сюда отцом. С ним были приближенные имама: Юнус, Хаджи-Али, Дебира, наиб Хунзахский и Нур-Магомет Суграт-линский, то есть почти оставшиеся верными имаму вожди, пришедшие следом за ним на Гуниб.

   Нетерпеливо смотрел вдаль Кази-Магома, стараясь разглядеть, не едет ли русский отряд. Но нет, все попрежнему пусто и тихо на горной тропинке. Не слышно топота коней. Только изредка доносятся из русского лагеря сигналы да смутно долетает гул солдатских голосов.

   Кази-Магома, щурясь от солнца, зорко вглядывается в этот лагерь. Сколько там войска! Сколько тысяч нагнал сюда русский сардар. И все это, конечно, устремится на Гуниб, потому что отец ни за что не согласится на условия урусов. Он, Кази-Магома, знает это. Знает и то, что ради проволочки времени приказал ему вести переговоры Шамиль, а сам твердо решил не уступать гяурам своего последнего гнезда. Недоволен этим Магома. Урусы не звери, чего боится отец? Ну возьмут их в плен как почетных аманатов, они выговорят потом право жить в горах... Только войны не будет, этого ужасного кровавого газавата! Можно будет мирно и тихо проживать в своем наибстве да сколачивать понемножку денежку. Богатым хорошо быть: и почет, и уважение отовсюду! Тогда уж не надо бояться за свою жизнь и за жизнь красавицы Керимат.

   Вдруг мысли Кази-Магомы прерываются разом. На тропинке показался русский отряд. Впереди он ясно видит фигуру русского саиба-полковника, а рядом с ним своего тестя, изменника Даниэль-Султана, который перешел на сторону русских и сделался их переводчиком в сношениях с горцами. Кази-Магоме вполне понятно поведение тестя. Он не осуждает его. Даниэль изменил имаму, потому что нашел, что дело газавата погибло, что не сегодня завтра русские победят последних мюридов и что поэтому выгоднее жить с русскими в дружбе и согласии. И он, Кази-Магома, на его месте поступил бы так же.

   Вот приблизились всадники... Ровно, точно по команде, сразу спешились все - и горцы и урусы. Русские отдали честь, горцы - "селям" обычным прикосновением руки ко лбу, губам и сердцу. Потом все уселись на ковре, разостланном на уступе. Даниэль-Султан, как переводчик, выступил вперед. Его глаза избегали взора зятя. Он не знал, как смотрит на его измену Кази-Магома, и что-то похожее на смущение стесняло слегка сердце перебежчика. Полковник Лазарев сказал ему несколько слов.

   - Кази-Магома, сын имама и мой нареченный Аллахом зять,- начал важно Даниэль-Султан,- русский сардар передает твоему отцу через саиба (он указал медленным движением головы на сидевшего на ковре Лазарева), что пусть он смело отдается в руки урусов. Вреда ему не будет, ни ему, ни его семейству. Он получит милость русского государя и богатые дары. Пусть идет к сардару.

   - Мой отец,- начал Кази-Магома, в то время когда Даниэль-Султан передавал его слова Лазареву,- уж много раз мирился с урусами. Но урусы снова продолжали сражаться с ним. Мы уже слышали речи о мире от русских сардаров - генерала Граббе, Фези и Клюгенау, а русское войско все-таки продолжало преследовать нас, горцев...

   - Не твой ли отец виноват в этом? - снова переведя Лазареву слова Кази-Магомы и получив от него ответ, произнес Даниэль-Султан.- Русские не возобновляли войн, пока Шамиль не поднимал своих племен на новые и новые газаваты. Пусть он подумает, что ждет его, если он добровольно не примет предложения о сдаче. А если Шамиль теперь же сдастся, сардары немедленно будут считать войну оконченной... Сардар - наместник императора, во всем доверенное лицо его. И слова русского сардара надо принимать за слова русского царя.

   - Мой отец желает свершить паломничество в Мекку, к священному гробу Магомета,- произнес Кази-Магома снова,- отпустят ли его туда, если он сложит оружие как военнопленный?

   Даниэль-Султан перевел Лазареву и этот вопрос зятя.

   - Непременно,- поспешил ответить тот,- передай ему это, Даниэль-Султан! Скажи, что, если он добровольно сложит оружие, его проводят с почетным караулом до границы и что по возвращении из Мекки ему будет разрешено выбрать для жительства какое угодно место в горах. Скажи ему еще, что государь наш добр и милостив и что только из жалости