Чарская Лидия Алексеевна - Бичо-джан

Като - точно ангел на небе, а не женщина, жена душмана, разбойника...

   - Как душмана? - вырвалась из груди Кико.

   - Тише, алмаз души моей, тише!.. - сложив на груди ручонки, взмолилась Магуль. - Услышат - и себя, и меня погубишь... Ну да, душман, барантач, разбойник Вано; все это знают... Зачем бы мирному грузину сюда, в глушь дагестанских гор, забираться? И живет-то он в одиноком полуразрушенном замке: с трех сторон - пропасти, с четвертой бежит река Койсу... Чужому не добраться... Нужно по мосту пройти... А тебя поместил в горной сакле подле замка, в ущелье, чтоб никто не мог тебя найти... Люди сказывают, что здесь прежде лезгинское селение было... Остатки саклей кое-где есть, да оспа здесь была (знаешь, небось, болезнь такую?), все переумерли... Место это проклятым считается. А Вано не побоялся и поселился здесь с семьею... Говорят, его из Грузии ваши же христиане за мелкий разбой прогнали... А сюда переселился, стал крупным промышлять... И старшие сыновья его, Давидка да Максим, с ним вместе и Али тоже... Обобрать кого-либо дочиста на проезжей дороге, в горной глуши, или из аула ближайшего коней свести, или другое что похуже сделать - для них пустячное дело... Вот и тебя тоже взяли, теперь никогда не увидишь родного дома и отца князя...

   - Неправда, увижу!.. - прервал взволнованную речь девочки Кико, и не успела Магуль остановить мальчика, как он уже был посреди горницы, трепетный, с горящими решимостью глазами.

   - Молчи!.. Молчи!.. Не губи Магуль! Что ты, что ты?! - зашептала в ужасе девочка.

   Но Кико уже не слушал ее. Неплотно припертая дверь сакли уже приковала его взоры. Там, в небольшую щель, он увидел громоздившиеся одна на другую скалы со сбегавшими по ним бесчисленными потоками и горные склоны, поросшие кое-где мхом и архонью (род колючки). И над ними - кусочек голубого неба, того самого неба, которое глядело на него в небольшое отверстие под самым потолком его сакли-тюрьмы.

   Кико вздрогнул неожиданно от мысли, которая пришла ему в голову: что, если выскочить за порог, перебежать мост над стремниной и умчаться дальше-дальше в горы, где можно на случай погони спрятаться за каждым уступом скалы, за каждым утесом, за каждым кустом или деревом.

   Кико пытливо взглянул на Магуль. Глаза девочки смотрели доверчиво и кротко. Она, очевидно, не подозревала его мыслей. Впрочем, если бы она преградила дорогу Кико, то маленький князек, ловкий, как кошка, всегда сумел бы постоять за себя.

   Одним быстрым взглядом измерил он расстояние от тахты до двери. Всего три-четыре больших прыжка, и он на свободе. Пока соберется погоня, он, Кико, добежит до какого-нибудь аула и умолит его жителей-лезгин спасти его от душмана Вано, которого не очень-то уважают здесь, в горах.

   Еще мгновенье... Еще и еще... и Кико решил привести свой план в исполнение.

   Он испустил легкий крик и бросился к выходу.

   За ним, исполненный страха, прозвучал вопль Магуль.

   Но Кико не обратил на него внимания. Он был уже за порогом сакли.

  

  

   - Здравствуй, Кико! Куда собрался, бездельник?

   Голос, произнесший эти слова, звучал явной насмешкой, а тяжелая рука Давидки Мичашвили опустилась на плечо Кико. Его цепкие пальцы так и впились в плечо беглеца.

   - Ха-ха-ха! Ишь, какой прыткий. Джайрану или горному туру как раз под стать! - произнес второй голос.

   Испуганно воззрившись на говорившего, Кико узнал в нем второго брата Давидки, Максима, который смеялся так же злорадно, как и его старший брат.

   Тут были еще три мальчика, которых Кико видел впервые в жизни, потому что Вано никогда не привозил их в гости к князю Павле Тавадзе на Алазань. Один из них, с медно-красными волосами, что составляет большую редкость у грузин, был лет четырнадцати и отличался злым, жестоким выражением лица. Другой, толстый до смешного, на коротких ногах, с глупым овечьим взглядом часто мигающих глаз, казался сонным и равнодушным ко всему миру. И, наконец, миловидный черноглазый ребенок одного возраста с Кико был как две капли воды похож на Като: те же печальные дивные глаза, то же хрупкое сложение и прозрачная бледность лица.

   Кико понял, что перед ним трое остальных его троюродных братьев: Михако, толстый Дато и Горго.

   Давидка все еще держал его за плечо.

   - Что, ловко убежал от нас, олень быстроногий? - говорил он насмешливо. - Прыток не в меру, соколенок, что и говорить. Да мы тебе крылышки подрежем. Из орленка в мокрую курицу превратим. Что на это скажешь? А?

   Кико молча стоял и с тоской озирался на дикую дагестанскую природу, Давидка сердито рванул его за ухо и крикнул:

   - А за то, что ты бежать вздумал, будет тебе наказание. Ты знаешь, что значит прыжок джайтана?

   - Прыжок джайтана! Прыжок джайтана! Вот так славную штуку придумал ты, брат! - и огненно-красная голова Михако затряслась от смеха. Он запрыгал на месте и затопал ногами от удовольствия. - Покажи ему, что значит прыжок джайтана. Да! Да! Покажи, непременно покажи!

   Впрочем, радовался и хохотал не один Михако. Максим, Давидка и даже толстяк Дато смеялись не меньше его. Очевидно, их очень забавляла предстоящая потеха. Один только Горго стоял смирно и, умоляюще сложив ручонки, лепетал своим нежным голоском, обращаясь то к одному брату, то к другому:

   - Ах, не мучьте Кико! Не надо! Сжальтесь над ним, сжальтесь! Ведь он наш гость!

   - Не гость, а пленник. Что за чепуху ты городишь? - и Максим грубо толкнул мальчика изо всех сил.

   Тот закусил губу, чтобы не заплакать. Но непослушные слезы одна за другой, как крупные градины, покатились из его черных печальных глаз.

   - Ну, этого еще недоставало! Заревел, как баба. Ах ты нюня этакая! Вот так джигит! Мокрая курица, трус!

   Тут Михако бросился к младшему братишке и замахнулся на него кулаком.

   Что-то необычайное произошло с Кико. Мальчик не выносил, когда обижали кого-нибудь, и, забыв про то, что он пленник, ловко вывернулся из рук державшего его Давидки, подбежал к Горго, обнял его одной рукой, другою же лихо подбоченился и крикнул с вызывающей усмешкой:

   - Эй вы, джигиты! Забыли, что ли, что наш восточный обычай учит сильных заступаться за слабых? А вы еще сами притесняете слабого. Да будет за это над вами стыд и позор!

   Минуту братья молчали, ошеломленные дерзостью маленького пленника. Но вот загремел голос восемнадцатилетнего Давидки, исполненный дикого гнева.

   - Как! ты еще разговаривать смеешь, дерзкий лягушонок! Ага, так-то! Ну ладно же, мы сумеем заткнуть твой глупый рот... Эй, Михако, бери Горго да запри его в сакле Кико, пока мы потешимся вдоволь над его новым приятелем... А ты, Дато, беги в башню, там есть веревка у меня в горнице. Тащи ее к нам сюда да по-живей.

   Михако послушно подхватил на руки Горго и бросился с ним в маленький выложенный из камня домик, на пороге которого сейчас стояла перепуганная Магуль. Дато же быстро, насколько это позволяла ему его толстая приземистая фигура на коротких неуклюжих ногах, кинулся исполнять другое поручение Давидки.

   Через несколько минут оба брата вернулись и заперли накрепко дверь сакли, втолкнув в нее предварительно Магуль и Горго. Дато, запыхавшийся и красный, как цветок гранатника, стоял, тяжело отдуваясь, перед братом и подавал ему веревку.

   - Ну, теперь держись, приятель. Будет тебе и за то, что бежать вздумал, и за то, что нам дерзостей наговорил, да и за все вообще сразу, чтобы больно не зазнавался.

   Давидка ловко завязал вокруг стана мальчика толстую крепкую веревку.

   Закончив свою работу, он весело крикнул:

   - Идем теперь к краю пропасти, братья, поглядеть, на самом ли деле прыток наш князек и сумеет ли он перепрыгнуть горную трещину, как дикий джайран.

   С этими словами Давидка в сопровождении братьев подвел Кико к краю глубокой темной бездны, образовавшейся в горе вследствие трещины, размытой, очевидно, грозою и дождем.

   Пропасть шириною была в два аршина, не менее, а глубина ее оказывалась таковою, что голова невольно кружилась у того, кто заглядывал в черную пасть, куда со звоном бежали горные потоки, прыгая с уступа на уступ.

   - Ну же, прыгай! Нечего зря-то глазами хлопать! - крикнул Давидка и грубо дернул за веревку Кико. - Перепрыгнешь на ту сторону молодец будешь, горный джайтан, орел и джигит. Струсишь - тебе же хуже. Я, брат, этого не попущу, и получишь ты от меня в изобилии и на пряники, и на лепешки, и на шербет.

   - Прыгай! Прыгай! Не бойся! Веревка удержит, не упадешь в бездну! - с нехорошей улыбкой вторил Максим старшему брату.

   - Эй, жаль, нагайки у меня нет с собою, я бы ему поддал жару! - вскричал Михако, и глаза его хищно засверкали.

   А толстый Дато только ухмылялся своими красными губами да впивался в лицо Кико глупым, ничего не выражающим взглядом.

   Сам Кико был бел, как снежная вершина горы, сверкавшей далеко-далеко над всеми горами, за сетью облаков. Но не от страха. Нет, по другой совершенно причине: гордый мальчик не выносил грубого обращения с собою. Все эти насмешки кололи его не меньше ударов кинжала. Он обвел взглядом своих врагов и произнес:

   - Князь Кико Тавадзе никогда не был трусом и докажет вам это, горные чекалки! Глядите!

   Без всякого разбега Кико занес ногу, сделал прыжок и повис над бездной, удерживаемый веревкой Максима и Давидки. В ту же минуту голова у него закружилась, и он потерял сознание...

  

  

   Кико очнулся в светлой круглой комнате, устланной мягким ковром, а поверх ковра шкурами туров. Турьи рога были вделаны в стену и служили вешалками. Кико лежал на шкуре тура, отливавшей золотом; голова его покоилась на чьих-то коленях, и чьи-то нежные пальцы осторожно и ласково перебирали его черные кудри.

   "Это тетя Като, должно быть", - пронеслось в голове мальчика, и он закрыл глаза, охваченный дремотой.

   Он скоро уснул и во сне слышал ласковый шепот и нежные-нежные, сладкие, мелодичные звуки чунгури. Когда он снова открыл глаза, то увидел, как руки Като перебирали струны его любимого музыкального инструмента.

   - Чунгури! О, тетя Като! Откуда ты ее достала?

   - Слава святому Георгию и святой Нине, ты снова здоров и бодр, сердце мое! - произнес кроткий голос Като, и она обняла мальчика. - А чунгури я отыскала среди разного хлама у нас в башне. Ты можешь на ней играть, Кико, она твоя...

   - Можешь играть и петь, - вторили княгине два детские голоска. Живо обернувшись, маленький князек увидел Магуль и Горго, сидевших тут же, на шкуре, наброшенной поверх подушек, и ласково поглядывавших на него.

   - А где же злые мальчики, которые мучили меня и заставили прыгать через бездну? - Кико поднял на Като вопрошающий взгляд.

   - Успокойся, Кико, они не придут больше. Вано подоспел как раз в ту минуту, когда ты висел над пропастью, и под страхом строгого наказания запретил им обижать тебя. И в твою саклю ты не пойдешь больше, а останешься со мною, Горго и Магуль здесь, в башне, если дашь мне слово, что не убежишь от нас.

   Като подняла за подбородок личико Кико и заглянула ему в глаза.

   - Кико, отвечай скорее, ты не будешь больше делать попыток убежать от нас?

   Кико молчал. Как он мог дать слово не стремиться к побегу отсюда, когда его душа так и рвалась к обожаемому отцу, к доброй бабушке Илите, к милой Шуше, которую он так незаслуженно обижал в последнее время, предпочитая ей общество злого и лукавого Али? Нет, нет, он не сможет дать этого слова, потому что не сможет сдержать его. А не сдержать данного слова, по мнению мальчика, - это такая подлость, на которую не может решиться ни один честный и порядочный человек. Видя его колебание, Като заговорила снова.

   - Слушай, Кико. Я не сделала тебе никакого зла, я была с тобой добра, мальчик, и ты должен отплатить мне тем же. Я упросила Вано отдать тебя мне и дала ему за тебя слово, что ты не убежишь. Неужели же ты, Кико, сделаешь меня обманщицей в глазах Вано?

   Маленький князь поднял голову. Синие глаза его блеснули гордым блеском.

   - Я сын князя Павле Тавадзе и не хочу давать слова, которого, знаю это заранее, не смогу сдержать. Я хочу к отцу... Я не могу оставаться здесь...

   - Но, бедный мальчик, ты не дойдешь до дома, заплутаешься в горах и погибнешь... Все равно отец твой не увидит тебя. А мне ты принесешь большое горе своим новым бегством. Гнев Вано обрушится на меня. Неужели же ты захочешь мне зла, мой мальчик?

   - Нет! Клянусь святой Ниной, нет! Ты добрая!..

   - Тогда ты дашь мне клятву не убегать и никому не открывать твоего похитителя?

   Кико задумался.

   Но вот он поднял голову, взглянул в лицо Като и произнес твердо:

   - Хорошо. Я даю вам слово и клянусь честью дома Тавадзе, что не убегу отсюда, но... но я буду постоянно молиться святому Георгию, чтобы он упросил Бога умудрить моего отца искать меня здесь, в этой башне.

   И он закрыл лицо руками, чтобы не показать слез слабости, выступивших у него на глазах.

   Магуль вскочила с пола и забила в ладоши. Громко зазвенели все ее бесчисленные монеты и браслеты на шее и руках, а Горго бросился к Кико с сияющими глазами, протягивая ему руку.

   - Теперь тебя не запрут под замок больше, - вскричал он весело, - и я так рад этому, так рад! Ведь ты друг мой, ты заступился перед братьями за маленького слабого Горго, и он никогда не забудет этого.

   И мальчик серьезно, как взрослый, обменялся с Кико рукопожатием.

  

  

   Жизнь Кико пошла по-новому. Его уже не запирали больше, и он пользовался относительной свободой. Он мог гулять по двору усадьбы, мог бегать на вышку башни или подолгу просиживать на краю пропасти и слушать вместе с Горго и Магуль дикие песни горных потоков. Впрочем, сюда он приходил редко, не желая встречаться со старшими братьями Мичашвили, то и дело прибегавшими сюда.

   Этот замок совсем не походил на их горную усадьбу. Здесь не было стены, потому что окружавшие его утесы сами служили оградой усадьбе, состоявшей из полуразрушенной башни и нескольких каменных пристроек. Овец и коней было немного у Вано, зато подвал башни оказался битком набитым какими-то странными тюками, мешками и деревянными ларями всевозможной величины.

   Когда Кико спрашивал у своих друзей, Горго и Магуль, что это за вещи, те или отмалчивались, или делали вид, что не слышат его вопроса.

   Часто Кико брал свою чунгури и пел песни. Като, Горго и Магуль замирали от восторга, слушая его. А если дома находился и Вано с сыновьями, что бывало, впрочем, редко, так как хозяин горного гнезда и его старшие дети чаще были в отлучке, то и они, бросив дело, слушали маленького певца.

   - Эк хорошо поет мальчишка!.. Не одну тысячу туманов (монета, равняющаяся десяти рублям) дал бы за такие песни любитель, - не раз срывалось с уст всегда хмурого и сурового Вано, и после этого он сильно задумывался, решая какой-то сложный вопрос.

   А из-за высокого утеса еще один невидимый слушатель жадно ловил каждое слово песен Кико.

   Этот слушатель был горбун Али, старательно избегавший встречи с маленьким пленником своего господина. Когда Кико распевал свои песенки, аккомпанируя себе на подаренной ему Като чунгури, Али положительно не находил себе места.

   Печальные, полные тоски по родине, по отцу и родному дому, звуки голоска Кико падали, как раскаленные камни, в сердце Али, и совесть не давала ему покоя.

   Незлой от природы, Али мучился своим поступком. Ему было жаль Кико, и в то же время он не посмел ослушаться своего господина, которому был обязан жизнью и благополучием своим и своей сестры.

  

  

   Однажды Кико проснулся среди ночи.

   Ночник в виде плошки, наполненной бараньим жиром, стоял в углу круглой башенной комнаты и освещал ее. В этой комнате, перегороженной надвое ветхой шелковой тканью, спали Като с Магуль, а по другую сторону занавески - он и маленький Горго.

   Какой-то шорох и голоса разбудили Кико. Он быстро протер глаза.

   Чья-то легкая тень скользнула в это время из комнаты.

   Кико едва-едва успел разглядеть белую одежду Като. Затем все стихло. И вот среди ночи Кико расслышал чьи-то спорящие голоса и тихий сдавленный плач.

   Мальчик быстро вскочил с тахты и, не рассуждая больше, кинулся на лестницу, движимый одною мыслью - заступиться за того, кто плачет, кого обижают. Но, сделав несколько шагов по крутой и узкой лестнице наверх, в высшую часть башни, он замер от неожиданности, услышав долетавшие до него слова.

   - Не женское дело, Като, мешать мужчинам проявлять их удаль и боевую отвагу. Да и потом, Като, у нас пятеро сыновей, и надо позаботиться об их будущем.

   - Но, Вано, - расслышал Кико голос Като, - им надо дать воспитание, отослать их учиться в Тифлис, а не приучать жить грабежом и разбоями.

   - Как ты смеешь вмешиваться в мои дела! - загремел, забыв всякую сдержанность, Вано. - Не умей я так искусно приобретать для моих детей богатства, они остались бы нищими. Так не мешай же мне. Слышишь?

   Кико рванулся было вперед на защиту Като. Смелый мальчик весь горел желанием постоять за ту, которую сейчас обижали. Но неожиданно он почувствовал, как кто-то цепко ухватился за полы его чохи, а тихий голосок зашептал ему в темноте на ухо.

   - Господь с тобой, Кико! Опомнись, безумный! Или ты хочешь, чтобы он насмерть заколотил тебя?

   И слабые детские ручонки Горго оттянули Кико назад в горницу.

   Он последовал за своим троюродным братом, позволил ему уложить себя на тахту и, уже лежа подле Горго, спросил:

   - Что означает все это?

   - Молчи, молчи, Кико... - зашептал испуганно мальчик. - Все равно ты не сможешь ничего переделать. Слушай: завтра отец и два старших брата в сопровождении Али, вооруженные винтовками, поскачут в горы. Вернутся они, может быть, не скоро, через несколько дней, но привезут с собою много прекрасных вещей. Может быть, приведут и коней. Матушка приготовит им обильный ужин, из погреба достанут нетронутые меха с вином, и они до утра будут все четверо есть, пить и петь песни. А матушка будет плакать, крестить и обнимать меня. А Дато с Михакой будут подслушивать у дверей, что будет говориться за пирушкой. Так уж всегда бывает...

   - Значит, - начал раздумчиво Кико, - это правда, что твой отец, Горго, душ...

   Он не договорил. Снова послышался легкий шорох за дверью, Като вошла в комнату, и мальчики притворились спящими.

  

  

   Яркие солнечные лучи разбудили Кико. Ржание коней и громкий говор нескольких человек доносились со двора.

   Магуль стояла перед ним.

   - Вставай, солнце души моей, и беги во двор провожать наших. Вано уезжает нынче. Давидку с Максимом берет с собою; хотели и Михако, да мать не пускает. Молод еще Михако для поездок в горы. Аллах ведает, что ждет их там. Еле упросила мать его оставить. Плакала... как плакала. Пойдем, алмаз мой. На дворе помоемся у источника.

   Магуль, схватив Кико за руку, метнулась с ним вниз по лестнице башни.

   Во дворе они нашли всю семью в сборе. Тут был и Али, при появлении Кико с преувеличенным старанием занявшийся тремя оседланными лошадьми, которых он выгуливал по двору. Сам Вано, Давидка и Максим, одетые по-дорожному, с винтовками за плечами, с кинжалами, заткнутыми за пояс, тихо разговаривали с Като.

   - Вай-ме (грузинское восклицание при выражении радости, горя или испуга), - со слезами говорила бедная женщина, - не ездите никуда! Оставайтесь дома! Недоброе чует сердце мое!..

   - Ну, пошла-поехала! Бабьи бредни! На печке им прикажешь валяться, что ли? - прикрикнул на жену Вано. - Благодари Бога, что Михако еще оставил дома. Пришей его к своей юбке, пусть около сидит.

   Рыжеволосый Михако сердито покосился на мать и, побледнев от обиды, произнес тихо:

   - Я не девчонка и не малыш, чтобы сидеть дома. Возьми меня, отец, с собою.

   - Не твое дело учить меня, молчи, пока не вырос, - строго осадил его Вано и, заметев появившегося во дворе Кико, крикнул:

   - Ну, как поживаешь, племянничек? Образумился, небось. Вот и славно! Если впредь себя хорошо будешь вести, радость увидишь. Берегись только пытаться удрать отсюда. Михако и Дато, вам его поручаю. Смотрите за ним в оба. Ну, а теперь прощайте. Оставайтесь с Богом. Нам надо в путь.

   Вано вскочил в седло и галопом первый поскакал со двора. За ним поскакал Али.

   Като бросилась было к Максиму и Давидке, чтобы проститься с ними, но те нарочно отклонились от ее объятий, вскочили на коней и поспешили за первыми всадниками.

   Печальная мать направилась в дом в сопровождении Магуль и ластившегося к ней Горго, который своим добрым отношением во что бы то ни стало хотел загладить грубый поступок старших братьев.

   Задумавшийся Кико остался во дворе, прислонившись к стволу единственной чахлой чинары.

   - Эй ты, байгуш (нищий)! - крикнул ему Михако, особенно злой сегодня из-за постигшей его неудачи (он так хотел сопутствовать братьям и отцу). - Спой нам, что ли. Бери свою деревяшку и побренчи на ней. Я теперь остался старший в доме, следовательно, могу приказывать тебе. Эй ты, тебе говорят, что ли!

   Кико не отвечал ничего. Только от оскорбления крепко сжал губы.

   Тогда Дато, желая подслужиться к старшему брату, подскочил к Кико и дернул его за волосы.

   - Эй ты, глухой байгуш, не слышишь разве, что тебе говорит Михако?

   Такого оскорбления Кико уже не мог снести. Быстрым движением сбил он с ног толстого, неповоротливого Дато, пригнул его к земле и, сидя верхом у него на груди, спокойным голосом произнес, отчеканивая каждое слово:

   - Запомни раз навсегда, что Кико не байгуш. Кико - князь Тавадзе с Алазани и сумеет постоять за себя.

   Подержав так несколько секунд ошалевшего от неожиданности и старавшегося освободиться толстяка, он вскочил снова на ноги и, не говоря ни слова, пошел разыскивать Горго.

  

  

   Третий день отсутствует Вано. Като проглядела все глаза, наблюдая в окошко башни, не скачут ли домой всадники. А тут, как нарочно, круто переменилась погода. Подули ветры, пошли дожди. Внезапный холод сменил в горах знойное лето. Шумливее заиграли горные реки. Теперь в круглой башне постоянно топился бухар (камин), единственный во всем здании. Всюду на манчалах (жаровнях) бессменно поддерживались горячие уголья, потому что холодные ветры то и дело проникали во все щели и бродили по башне и ее пристройкам.

   На душе обывателей горного гнезда было не радостнее, нежели в природе. Като заметно волновалась за участь мужа и детей. Горго разделял ее заботы. Магуль беспокоилась за брата, который, каков бы ни был, а все же был единственным близким ей по крови существом.

   Что же касается Кико, то бедный мальчик совсем извелся, тоскуя по отцу и родному дому. Правда, теперь, после того происшествия с Дато, троюродные братья перестали приставать к нему, даже Михако проникся некоторой долей уважения к бесстрашному мальчугану. Но от этого тоска не уменьшалась в сердце Кико. Ах, как он страдал в разлуке с дорогими его сердцу людьми! И будущее было для него закрыто. Ведь если верить словам Вано, то Кико никогда уже не увидит своего отца. А что значили слова Вано о том, что его, Кико, ждет какая-то радость? Какая же радость может быть в разлуке с отцом?

   Кико так задумался о своей судьбе, что не заметил Като, протягивавшей ему чунгури.

   - Спой нам, Кико, соловушка алазанский. Может, легче от твоей песенки станет на душе.

   То же просили Магуль и Горго в один голос:

   - Спой, Кико, пожалуйста, спой.

   Маленький князек не стал упираться. Принял чунгури из рук тетки, настроил и, ударив по струнам, запел:

  

   Однажды в долине Кахетии дивной

   В чинаровой роще жил-был соловей,

   Буль-Буль сладкогласный, певец серокрылый,

   Король алазанских ночей.

   Он пел неземные, прекрасные песни,

   Чинары и розы внимали ему.

   И мнилось: от песенок тех искрометных

   Алмазные звезды рассеяли тьму,

   И пышные алые знойные розы

   Прекраснее пахли под сенью чинар.

   И месяц алмазный певцу молодому

   Свой луч наилучший принес ему в дар.

   Но люди однажды его услыхали.

   Поймали и в клетку закрыли певца...

   И смолкли чудесные песни навеки,

   Что прежде он пел без конца, без конца.

   Чудесные песни слагались на воле,

   Не может их пленник в тюрьме распевать.

   Пустите Буль-Буля из клетки унылой,

   Чтоб мог он, как прежде...

  

   Копыта лошадей, громкое ржание и голоса, на миг заглушившие и стон ветра, и шум дождя, прервали пение Кико.

   - Это наши вернулись! - обрадованно вскричала Като и первая, с легкостью девочки, бросилась во двор.

   Магуль, Горго и Кико побежали за нею.

   В полутьме быстро спустившихся в ненастье сумерек они увидели троих людей, несших что-то на руках.

   - Вано! Давидка! Максим! - не своим голосом крикнула Като. - Вы ранены! Вай-ме! Кто из вас ранен, отвечайте же во имя Бога!

   - Успокойся, мать, - вынырнув откуда-то из темноты, крикнул Максим. - Все мы живы. Только чья-то пуля поцарапала грудь Али. Но и он жив.

   - Али! Брат мой! Он ранен! Пустите меня к нему! - тоненьким жалобным голоском простонала Магуль и, сбив с ног не вовремя подвернувшегося на пути толстого Дато, который, усиленно сопя, забарахтался короткими ногами в воздухе, бросилась к Али, причитая с плачем:

   - Горе мне, бедненькой Магуль, горе! Разгневала я Аллаха, покарал он меня. Возьмет Аллах к себе Али, останется одна-одинешенька на свете бедненькая Магуль!

   И она стала биться головой о ноги раненого, пока Вано не прикрикнул на нее.

   - Молчи, девчонка. И без твоего воя тошно. Ступай в горницу и не мешай нам. А вы тушите все огни в башне и в сакле, и чтобы тишина была полная. Авось погоня не заметит нашего гнезда и проскачет мимо. В двух шагах ни зги не видно - такая тьма.

   - Так за вами погоня? - замирая от страха, прошептала Като.

   - Да. Наскочили на засаду. Те стали стрелять, ранили Али, убили лошадь, за нами поскакали... Их много - человек десять... К счастью, темнота наши следы покрыла... А все-таки поосторожнее надо. Чтобы ни света, ни шума не было. Слыхали меня?

   - О Господи! - могла только шепотом произнести княгиня. - Не зарились бы на чужое добро, свое сохранили бы лучше. Ну, а с Али как же?

   - Плохо его дело, кажется, - произнес Вано. - Отнесите его вниз, в сакле положите. Только кто с ним возиться станет? Надо ему раны обмыть да полечить его, что ли. Не знахаря же звать из ближнего аула: сейчас догадается, в чем дело, дурная слава о нас пойдет.

   - Я сделаю для него все, что возможно, - вызвалась Като.

   - Ну, уж нет. А кто нам ужин подаст? Мы голодны, как чекалки. Пусть Магуль ухаживает за братом, - возмутились Давидка и Максим.

   - Но она вне себя от горя, - попробовала протестовать Като.

   - Дядя Вано, позволь мне ухаживать за Али, - прозвучал тихо голос Кико. - Я видел, как бабушка Илита перевязывала и лечила одного чепара, которого нечаянно ранили на стрельбе в цель, и кое-чему научился в тот раз.

   - Ухаживать за Али? Ишь, что выдумал! - грубо захохотал Вано. - А ты мне его не отправишь к Аллаху, мальчишка? А? Ведь нельзя сказать, чтобы Али очень благородно поступил тогда с тобой...

   - Теперь не время считаться с Али. Он слаб и изнемогает от раны, - ответил спокойно Кико. - Позволь мне и Магуль остаться с ним.

   - Делай, что хочешь, - махнул рукою Вано. - Не мне же возиться с ним! Спасибо он должен сказать нам, что мы не бросили его на дороге.

   И, положив Али с помощью сыновей на носилки, они осторожно отнесли его в ту самую саклю, где недавно лежал больной Кико.

   - А теперь идем! - сказал Вано и оставил раненого на попечении Магуль и Кико.

  

  

   Кико сказал правду. Он отлично запомнил, как старая Илита ухаживала за раненым чепаром. Прежде всего он обратился к плакавшей Магуль.

   - Утри глаза и беги за водой. Да принеси мне чистого полотна. Слышишь? И свет зажги, чирок (плошка, наполненная бараньим жиром). Здесь темно, как в могиле.

   - Вано не велел зажигать... - начала девочка и смолкла.

   Кико, трепетавший от нетерпения, схватил ее крепко за руку и произнес повелительно.

   - Делай, что тебе говорят, иначе Али умрет.

   - Умрет! - испуганным эхом повторила татарочка и бросилась исполнять приказание своего маленького товарища.

   Минут через десять она уже вернулась в саклю со всем необходимым для раненого.

   Не теряя времени Кико принялся за работу. При неверном свете плошки он поспешил раскрыть грудь Али, на которой запеклась кровь, и, пользуясь тем, что раненый был без сознания, а следовательно, не чувствовал боли, ловко и проворно обмыл ему рану, забинтовал ее крепко принесенным Магуль бельем, предварительно нарвав его полосами. Потом он положил смоченный в воде платок на голову раненого, концом кинжала самого Али разжал ему зубы и влил в рот несколько капель воды. Магуль усердно помогала во всем мальчику.

   Прошло немало времени, пока Али пришел в себя.

   - Я еще жив... - прошептал он чуть слышно.

   - Жив и среди друзей, - поспешил успокоить его Кико.

   - А где же лезгины, которые преследовали нас?

   - Их нет, друг мой. Погоня вас не догнала... Но не расспрашивай больше ни о чем, тебе это вредно... Раненые не должны говорить...

   - Пусть так. Я буду молчать... Но кто позаботился обо мне? Кто забинтовал мои раны? - спрашивал Али.

   Кико ничего не ответил. Тогда Магуль бросилась на колени перед тахтой, на которой лежал раненый Али, и заплакала:

   - Али, брат мой! Бедный мой Али! Знай, что князь Кико первый пришел тебе на помощь и ухаживает за тобой, как друг и брат. Ах, Али, Али! Это ангел, который добром отплатил тебе за зло. Зачем, зачем ты так дурно поступил с ним, Али?

   И Магуль зарыдала еще громче, еще отчаяннее.

   - Молчи, молчи! - простонал Али. - Не рви мне сердца, Магуль... Я, может быть, в это утро уйду от вас на суд Аллаха... Не мучь же меня, сестра...

   Он хотел еще добавить что-то, но голова его запрокинулась на подушку, и вместо слов получился один хрип.

   Кико долго сидел около раненого, поминутно смачивая его лоб холодной водой и вливая ему по каплям в рот студеную влагу.

   Когда забытье Али перешло в сон, сам Кикс задремал, сидя на полу подле тахты. Прикорнула и Магуль, измученная пережитыми в эту ночь волнениями. И вот сквозь сон Кико почувствовал, как что-то горячее коснулось его руки. Он испуганно открыл глаза.

   Первый рассвет смотрел в отверстие сакли, сделанное поверх двери. Бледные предутренние звезды гасли в высоте небес. И в этих сумерках начинающегося дня Кико увидел у своих ног сползшего с тахты Али, который покрывал его руки поцелуями и слезами и лепетал сквозь рыдания:

   - Кико, Кико! Князек черноокий! бичо-джан, как называют тебя все чепары и слуги... Бичо-джан... Прости Али... Прости негодному Али, что он погубил тебя... Но ведь Али поклялся служить Вано, и что приказывает его ага, то и исполняет Али - его слуга... Чувствую, бичо-джан, мой повелитель, не дожить Али до солнечного восхода, а умереть без твоего прощения не могу... Не могу также не исправить того, что сделал тебе дурного... Слушай же: нынче утром должна решиться твоя судьба... Приедет старик Гассан из дальнего аула, приедет к Вано, чтобы взять тебя от него... Большие деньги заплатит он за тебя Вано. Много золотых туманов (туман - десять рублей) отдаст Гассан за тебя... А потом увезет тебя в Турцию в дом одного паши... Ты будешь певцом-невольником в доме паши, будешь его рабом и слугою на всю жизнь... О, не может Али вынести этого, не успокоится его душа, пока он не увидит из загробных владений Аллаха, что маленький князь Кико Тавадзе, солнце Алазанской долины, возвращен своему отцу... Слушай же, князь Кико. Слушай же, бичо-джан! Когда будешь ты с Гассаном проезжать по лезгинскому аулу Дуиди и там остановитесь ночевать, беги из той сакли, где проведете ночь с Гассаном, беги в дом Амеда, сына Аслана - это мой друг и названый брат... Беги к нему, его сакля третья от мечети, подле лавки оружейника. Именем Али требуй, чтобы Амед доставил тебя в горный замок твоего князя-отца... Тогда Али умрет спокойно, зная, что ты спасен и что ты простил ему... Клянись мне, бичо-джан, что ты сделаешь все так, как я говорю...

   Радостно забилось сердце Кико при последних словах Али.

   - О Али! Я прощаю тебя от всего сердца и благодарю тебя, благодарю от всей души! - вскричал он и крепко сжал руки горбуна.

   Но мгновенно померкла радость Кико.

   - Али! - вскричал он, забывшись. - Я не смею так поступить. Я дал клятву Като не делать попыток к бегству. А в роде князей Тавадзе не было еще до сих пор клятвопреступников и бесчестных лгунов, и я, Кико Тавадзе, не преступлю моей клятвы! - с отчаянием заключил свою речь мальчик.

   Но что это с Али? Кико сразу бросилась в глаза смертельная бледность, разлившаяся по лицу раненого. Горбун откинулся назад и лежал теперь на спине с широко раскрытыми глазами...

   Магуль, давно разбуженная голосами, тоже кинулась к брату и заглянула в его лицо...

   - Аллах! Он умер! - вскричала Магуль и залилась горючими слезами.

   - Он умер... - повторил, как эхо, Кико.

  

  

   Сквозь неутешные рыдания Магуль, любившей умершего брата со всею нежностью своего детского сердечка, не слышно было шагов, раздавшихся за дверью сакли. Но вот сильной рукою отброшен ковер у входа, и на пороге появился Вано в сопровождении толстого, небольшого роста, старика в белой чалме на голове и с красной, выкрашенной по восточному обычаю, бородою.

   - Али умер! - произнесла, рыдая, бедная девочка.

   - Да примет пророк его душу! - произнес краснобородый старик, низко склоняя голову, в то время как Вано сурово смотрел в бледное лицо мертвого Али.

   Прошло несколько минут.

   - Уйдем отсюда, - угрюмо произнес Вано. - Мне нужно тебе сообщить нечто важное, - прибавил он, обращаясь к Кико.

   Когда они втроем со стариком очутились в другой комнате, Вано продолжал:

   - Ты уедешь сейчас, Кико, отсюда... Уедешь, чтобы никогда больше не возвращаться в наши края... Гассан, - тут Вано указал рукою на старика, - повезет тебя с собою... Ты будешь жить у богатого турецкого паши (генерала), к которому доставит тебя Гассан. Понял?.. И будешь у своего нового повелителя петь и играть. Паша богат, и тебя ждет хорошая жизнь... Видишь, как я о тебе позаботился... Но запомни одно: князя Кико Тавадзе нет на свете. Твое имя отныне Самит, ты должен выдавать себя за внука старика Гассана. И ты должен мне поклясться, что никто не узнает, кто ты и что произошло с тобою здесь... Ну, скорее, лошади уже ждут...

   На минуту в голове Кико промелькнула быстрая мысль: броситься на колени перед Вано и молить отпустить его, возвратить отцу, и никто, даже сам отец, не узнает имени его похитителя. Он, Кико, будет нем, как рыба. Он будет счастлив уже тем, что увидит любимого, дорогого отца.

   "Вано! - хотелось крикнуть Кико во весь голос. - Вано, верни меня отцу, и клянусь моей покойной матерью, моим отцом, моей честью, наконец, честью маленького Тавадзе, что никто никогда не узнает, что случилось со мною за последнее время. Верь мне, Вано... Я из рода Тавадзе, пойми..."

   Этот порыв так сильно захватил Кико, что он уже сделал шаг вперед, чтобы броситься на колени перед Вано, но в это время его глаза неожиданно встретились с его глазами.

   Сурово и решительно смотрел Вано на маленького князя, и в этом взгляде Кико прочел: "Не жди от меня милости и пощады". Вано не вернет его домой, и, следовательно, нечего ему, гордому маленькому отпрыску грузинских родовитых князей, унижаться и молить напрасно...

   Тогда вместо того чтобы упасть на колени, Кико гордо выпрямился и, несмотря на горячую волну отчаяния, захлестнувшую его грудь, произнес тоном маленького повелителя:

   - Я готов. Идемте.

   И первый вьшел из сакли.

   - Нет, нет, подожди... Без торжественной клятвы я тебя не отпущу... - заметил Вано. -Я ведь мог бы бросить тебя где-нибудь в пропасть, убить - и никто не узнал бы... Но я этого не сделал. Я решил отдать тебя турецкому паше... Но за это я требую клятвы, что ты никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе. Если же проговоришься, то...

   Вано не договорил, но его глаза достаточно ясно говорили, что он хотел сказать.

   Тут Гассан что-то сказал по-татарски, чего Кико не понял. Ему по-татарски же ответил Вано, после чего Гассан вынул мешок, в котором зазвучали монеты, и передал его Вано. Тот сразу повеселел и сказал, обращаясь к Кико:

   - Итак, ты даешь слово, что никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе.

   - Даю! - ответил Кико, сжав кулаки.

   - Смотри, держи его, а то тебе же худо будет, - заметил Вано.

   - Князья Тавадзе привыкли держать данное слово... Они не разбойники и...

   - Молчи! А то я...

   И Вано уже хотел броситься на Кико с кулаками.

   Но тут старик Гассан заслонил собою мальчика.

   - Он не принадлежит тебе больше, Вано. Он куплен через мое посредничество пашою Османов, и ты не можешь бить его, - произнес спокойно старик.

   Вано, красный от ярости, заскрежетал зубами.

   На дворе Кико обняла бледная как смерть Като. Она боялась плакать. Като молча повесила ему через плечо на алой ленте чунгури и прошептала:

   - Молись Богу, Кико! Молись, мой милый, и надейся, что Бог тебя не оставит!

   А Горго со слезами кинулся ему на шею:

   - Если тебе все-таки удастся спастись, - не мсти моему отцу и братьям, Кико... - прошептал он.

   - Я не сделаю этого ради твоей м