Бунин Иван Алексеевич - Дело корнета Елагина

вший. - Играть, дразнить - это было ее постоян­ное занятие. Довести человека до бешенства нежными за­гадочными взглядами, многозначительными улыбками или грустным вздохом беззащитного ребенка - на это она была великая мастерица. Так вела она себя и с Елагиным. Она то распаляла его, то обдавала холодной водой... Хо­тела ли она умереть? Но она плотоядно любила жизнь, смерти боялась необыкновенно. Вообще было в ее натуре очень много жизнерадостности и веселости. Помню, как однажды прислал ей Елагин в подарок шкуру белого мед­ведя. У нее в это время было много гостей. А она всех за­была, - в такой восторг привела ее эта шкура. Она раски­нула ее по полу и, не обращая ни на кого внимания, стала кувыркаться на ней через голову, стала выкидывать такие штуки, что позавидовал бы любой акробат... Очарователь­ная была женщина!

   Впрочем, тот же Залесский рассказывал о том, что она страдала припадками тоски, отчаяния. Врач Серошевский, знавший ее десять лет и лечивший ее еще до ее отъезда во Львов, - у нее начиналась тогда чахотка, - тоже пока­зал, что в последнее время она мучилась сильным нерв­ным расстройством, потерей памяти и галлюцинациями, так что он боялся за ее умственные способности. От этого же расстройства лечил ее и врач Шумахер, которого она все уверяла, что не умрет своей смертью (и у которого она однажды взяла два тома Шопенгауэра, "очень внима­тельно прочитанных и, что всего удивительней, прекрасно понятых, как оказалось потом"). А врач Недзельский дал такое показание:

   - Странная была женщина! Когда у нее бывали гости, она чаще всего была очень весела, кокетлива; но случа­лось - вдруг ни с того ни с сего умолкнет, закатит глаза, уронит голову на стол... а не то начнет бросать, бить об пол стаканы, рюмки... В этих случаях всегда надо было по­спешить попросить ее: ну, еще, еще, - и она тотчас же прекращала это занятие.

   И вот с этой-то "странной и очаровательной женщи­ной" и встретился наконец корнет Александр Михайло­вич Елагин.

  

  

  

   Как произошла эта встреча? Как родилась между ними близость и каковы были их чувства друг к другу, их от­ношения? Об этом дважды рассказал сам Елагин: первый раз, кратко и отрывочно, через несколько часов после убийства, - следователю; второй раз - на допросах, про­исходивших три недели спустя после первого допроса.

   - Да, - говорил он, - я виновен в лишении жизни Сосновской, но по ее воле...

   Я познакомился с ней полтора года тому назад, в кассе театра, через поручика Будберга. Я горячо полюбил ее и думал, что и она разделяет мои чувства. Но я не всег­да бывал уверен в этом. Порой мне казалось, что она любит меня даже больше, чем я ее, а порой - наоборот. Кроме того, она постоянно была окружена поклонника­ми, кокетничала, и я мучился жестокой ревностью. Но в конце концов все-таки не это составляло наше трагиче­ское положение, а что-то другое, чего я не умею выра­зить... Во всяком случае, клянусь, что я убил ее не из-за ревности...

   Я, говорю, познакомился с ней в феврале прошлого года, в театре, возле кассы. Я сделал ей визит, но до ок­тября я бывал у нее не чаще двух раз в месяц и то всегда днем. В октябре я признался ей в своей любви, и она позволила мне поцеловать ее. Через неделю после то­го мы с ней и с моим товарищем Волошиным ездили ужинать в загородный ресторан, возвращались же отту­да только вдвоем, и, хотя она была весела, ласкова и слегка опьянена, я чувствовал такую робость перед ней, что боялся поцеловать ее руку. Затем она попросила у меня однажды Пушкина и, прочтя "Египетские ночи", сказала: а вы решились бы отдать жизнь за одну ночь с любимой женщиной? И когда я поспешил ответить, что да, она загадочно улыбнулась. Я уже очень любил ее и ясно видел и чувствовал, что это роковая для меня лю­бовь. По мере того, как мы сближались, я смелел, начал говорить ей о своей любви все чаще, говорил, что чувст­вую, что гибну... уж хотя бы по одному тому, что отец никогда не позволит мне жениться на ней, что жить ей со мной без брака невозможно, как артистке, которой польское общество никогда не простило бы открытую незаконную связь с русским офицером. И она тоже жа­ловалась на свою судьбу, на свою странную душу, от от­вета же на мои признания, на мой безмолвный вопрос, любит ли она меня, уклонялась, давая как будто мне не­которую надежду этими жалобами и их интимностью...

   Потом, с января нынешнего года, я стал бывать у нее каждый день. Я посылал ей букеты в театр, посылал цветы на квартиру, делал подарки... Подарил две мандолины, шкуру белого медведя, перстень и браслет с бриллиан­тами, решил подарить брошку в виде черепа. Она обожа­ла эмблемы смерти и не раз говорила мне, что желала бы иметь от меня именно такую брошку, с надписью по-французски: "Quand meme pour toujours!"

   Двадцать шестого марта этого года я получил от нее приглашение на ужин. После ужина она впервые отдалась мне... в комнате, которую она называла японской. В этой же комнате происходили и наши дальнейшие свидания; служанку она отсылала после ужина спать. А потом она дала мне ключ от своей спальни, наружная дверь которой выходила прямо на лестницу... В память двадцать шестого марта мы заказали себе обручальные кольца, на внутрен­ней стороне которых были вырезаны, по ее желанию, на­ши инициалы и дата нашей близости...

   В одну из наших поездок за город мы подошли в де­ревне к кресту возле костела, и я поклялся ей перед этим крестом в своей вечной любви, сказал, что она моя жена перед богом и что я до могилы не изменю ей. Она стояла грустная и задумчивая и молчала. Потом сказала просто и твердо: "И я люблю тебя. Quand meme pour tou­jours!"

   В начале мая, когда однажды я ужинал у нее, она доста­ла опий в порошке и сказала: "Как легко умереть! Стоит только подсыпать немного, и готово!" И, высыпав поро­шок в бокал с шампанским, поднесла бокал ко рту. Я выр­вал его у нее из рук, выплеснул вино в камин, а бокал раз­бил о шпору. На другой день она сказала мне: "Вместо трагедии вчера вышла комедия!" И прибавила: "Что ж мне делать, сама я не решаюсь, ты тоже не можешь, не сме­ешь... Какой позор!"

   И после этого мы стали видеться реже: она сказала, что принимать меня у себя по вечерам больше не может. Почему? Я сходил с ума, мучился ужасно. Но, кроме того, она изменилась ко мне, стала холодна и насмешлива, при­нимала меня иногда так, точно мы были едва знакомы, и все издевалась над отсутствием у меня характера... И вдруг опять все изменилось. Она стала заезжать за мной для прогулок, стала заигрывать со мной, - может быть, потому, что и я начал усваивать себе холодную сдержан­ность в обращении с нею... Наконец, она сказала, чтобы я нанял отдельную квартиру для наших свиданий, но такую, чтобы она была на глухой улице, в каком-нибудь сумрач­ном, старом доме, была бы совершенно темной и отделана так, как она мне прикажет... Вы знаете, как именно была убрана эта квартира...

   И вот, шестнадцатого июня я зашел к ней в четыре часа и сказал, что квартира готова, и передал ей один из клю­чей. Она улыбнулась и, возвращая мне ключ, ответила: "Поговорим об этом после". В то время раздался звонок, пришел некто Шкляревич. Я поспешно спрятал ключ в карман и заговорил о пустяках. Когда же мы уходили вме­сте со Шкляревичем, она в прихожей громко сказала ему: "Приходите в понедельник", - мне же шепнула: "Прихо­ди завтра, в четыре", - и шепнула так, что у меня закру­жилась голова...

   На другой день я был у нее ровно в четыре часа. Каково же было мое удивление, когда кухарка, отворившая дверь, заявила мне, что Сосновская не может меня при­нять, и передала мне ее письмо! Она писала, что чувствует себя нездоровой, что она едет к матери на дачу, что "те­перь уже поздно". Вне себя, я зашел в первую попавшую­ся кондитерскую и написал ей ужасное письмо, прося объяснить, что значит слово поздно, и отправил это пись­мо с посыльным. Но посыльный принес мне мое письмо обратно - ее не оказалось дома. Тогда я решил, что она хочет окончательно порвать со мной, и, возвратясь домой, написал ей новое письмо, резко упрекая ее за всю ее игру со мной и прося возвратить мне обручальное кольцо, которое дли нее, вероятно, только шутка, а для меня самое дорогое в жизни, то, что должно лечь со мной в могилу: я хотел этим сказать, что между нами все кончено, и дать ей понять, что мне остается только смерть. Вместе с этим письмом я возвратил ей ее портрет, все ее письма и вещи хранившиеся у меня: перчатки, шпильки, шляпку... Ден­щик вернулся и сказал, что ее нет дома и что он оставил письмо и посылку у дворника...

   Вечером я поехал в цирк, встретил там Шкляревича, че­ловека мне мало знакомого, и, боясь быть один, пил с ним шампанское. Вдруг Шкляревич сказал: "Послушайте, я вижу, что вы переживаете, и знаю причины этого. По­верьте мне, что она не стоит того. Мы все прошли через это, она всех нас водила за нос..." Мне хотелось выхва­тить шашку и разрубить ему голову, но я был в таком со­стоянии, что не только не сделал ничего подобного и не прервал этого разговора, а даже был втайне рад ему, рад возможности хоть в ком-нибудь найти сочувствие. И не знаю, что со мной случилось; я, конечно, ни слова не про­ронил в ответ ему, ни слова не сказал о Сосновской, но повез его на Староградскую и показал ему квартиру, ко­торую я с такой любовью выбирал для наших свиданий. Мне было так горько, так стыдно, что я так одурачен с этой квартирой...

   Оттуда я погнал извозчика в ресторан Невяровского; шел небольшой дождь, извозчик летел, и мне даже от это­го дождя и от огней впереди было больно и страшно. В час ночи я вернулся с Шкляревичем из ресторана домой и уже стал раздеваться, как вдруг денщик подал мне запис­ку: она ждала меня на улице, просила немедленно спу­ститься. Она приехала с горничной в карете и сказала мне, что она так испугалась за меня, что не могла даже ехать одна, взяла горничную. Я приказал денщику прово­дить горничную домой, а сам сел к ней в карету, и мы по­ехали на Староградскую. Дорогой я упрекал ее, говорил, что она играет со мной. Она молчала и, глядя перед собой, иногда вытирала слезы. Впрочем, она казалась спокойной. И так как ее состояние обыкновенно всегда передавалось мне, то и я стал успокаиваться. Когда мы приехали, она совсем повеселела, - квартира ей очень понравилась, я взял ее руку, просил прощения за все свои упреки, про­сил возвратить ее портрет, то есть тот, который я в раздражении отослал ей. У нас часто бывали ссоры, и я всегда в конце концов чувствовал себя виноватым и всегда просил прощения. В три часа ночи я повез ее домой. А дорогой наш разговор опять обострился. Она сидела, смотря перед собой, я не видел ее лица, чувствовал только запах ее духов и ледяной, злой звук голоса: "Ты не мужчина, - говорила она, - у тебя нет никакого характера, я могу когда угодно, и взбесить, и успокоить тебя. Будь я мужчи­на, я бы такую женщину изрезала на мелкие кусочки!" Тогда я крикнул: "В таком случае возьмите назад ваше кольцо!" - и насильно надел его ей на палец. Она повер­нулась ко мне и, смущенно улыбаясь, сказала: "Приходи завтра". Я ответил, что не приду ни в каком случае. Она неловко, робко стала меня просить, говорила: "Нет, ты придешь, придешь... на Староградскую..." И потом ре­шительно прибавила: "Нет, я умоляю тебя прийти, я скоро уеду за границу, я хочу видеть тебя в последний раз, глав­ное, мне нужно тебе сказать очень важную вещь". И опять заплакала и прибавила: "Я только удивляюсь - ты говоришь, что ты меня любишь, что без меня жить не мо­жешь и застрелишься, а не хочешь меня видеть в послед­ний раз..." Тогда я сказал, стараясь быть сдержанным, что если так, то я завтра сообщу ей, в котором часу буду сво­боден. Когда мы расстались у ее подъезда, под дождем, у меня сердце разрывалось от жалости и любви к ней. Вер­нувшись домой, я с удивлением и отвращением застал у себя спящего Шкляревича...

   Утром в понедельник, восемнадцатого июня, я послал ей записку, что я свободен с двенадцати часов дня. Она ответила: "В шесть, на Староградской..."

  

  

  

   Антонина Кованько, горничная Сосновской, и ее ку­харка, Ванда Линевич, показали, что в субботу 16-го Сосновская, зажигая спиртовку, чтобы подвить себе челку, бросила в рассеянности спичку на подол своего легкого пеньюара, а пеньюар вспыхнул, и Сосновская дико закри­чала, сбрасывая, срывая его с себя, - вообще так испуга­лась, что слегла в постель, послала за доктором, а потом все твердила:

   - Вот посмотрите, это к большой беде...

   Милая, несчастная женщина! Эта история с пеньюаром и с ее детским ужасом волнует и трогает меня необыкно­венно. Этот пустяк как-то удивительно связывает и освещает для меня все то отрывочное и противоречивое, что мы о ней всегда слышали и чего мы наслушались и в обществе, и на суде со времени ее гибели, а главное, удиви­тельно возбуждает во мне живое ощущение той подлинной Сосновской, которую почти никто не понял и не почувствовал по-настоящему, - равно как и Елагина, - не­взирая на весь интерес, который к ней всегда проявляли, на все желания понять, разгадать ее, на все толки о ней, которым конца не было за последний год.

   Вообще еще раз скажу: изумительно убожество чело­веческих суждений! Опять произошло то же самое, что всегда бывает, когда людям приходится разбираться в ка­ком-нибудь даже мало-мальски значительном событии: обнаружилось, что люди глядят и не видят, слушают и не слышат. Нужно же было вопреки всякой очевидности, словно нарочито, исказить до такой степени и Елагина, и Сосновскую, и все, что было между ними! Все как будто условились не говорить ничего, кроме пошлостей. Что ж, мол, тут мудрить: он - гусар, ревнивый и пьяный прожи­гатель жизни, она - актриса, запутавшаяся в своей безалаберной и безнравственной жизни...

   - Отдельные кабинеты, вино, кокотки, дебош, - го­ворили про него. - Бряцание сабли заглушало в нем все высшие чувства...

   Высшие чувства, вино! А что такое вино для такой на­туры, как Елагин? "Чувствую иногда такую муку и влече­ние ко всему хорошему, высокому, вообще, черт его знает, к чему, что грудь ломит... Хочу схватить какой-то неуловимый мотив, который как будто где-то слышал, но его все нет и нет..." А вот во хмелю-то дышится легче и шире, во хмелю неуловимый напев звучит явственнее, ближе. И что с того, что и хмель, и музыка, и любовь в конце концов обманчивы, только усугубляют это неска­занное в своей остроте и в своем излишестве ощущение мира, жизни?

   - Она не любила его, - говорили про нее. - Она толь­ко боялась его, - ведь он постоянно грозил ей, что убьет себя, то есть не только отяготит ее душу своей смертью, но и сделает ее героиней большого скандала. Есть свиде­тельства, что она испытывала к нему "даже некоторое от­вращение". Она все-таки принадлежала ему? Но разве это меняет дело? Мало ли кому она принадлежала! Однако Елагин захотел превратить в драму одну из тех мно­гочисленных любовных комедий, которые она любила играть...

   И еще:

   - Она ужаснулась той страшной, безмерной ровности, которую он начал проявлять все более и более. Раз, при нем, был у нее в гостях артист Стракун. Он сидел сперва спокойно, только бледнел от ревности. И вдруг встал и быстро вышел в соседнюю комнату. Она кинулась за ним вслед и, увидев в его руках револьвер, упала перед ним на колони, умоляя его сжалиться над собой и над ней. И таких сцен разыгрывалось, вероятно, нема­ло. Не понятно ли после этого, что она наконец решилась избавиться от него, отправиться в заграничную поездку, к которой она была уже совсем готова накануне своей смерти? Он принес ей ключ от квартиры на Староградской, от квартиры, которую она, очевидно, выдумала лишь затем, чтобы иметь предлог не принимать его у се­бя до отъезда. Она этого ключа не взяла. Он стал ей на­вязывать его. Они заявила: теперь уже поздно, - то есть теперь мне не к чему брать его, я уезжаю. Но он закатил ей такое письмо, что, получив его, она ночью поскакала к нему, вне себя от страха, что может застать его уже мертвым...

   Пусть все это так (хотя все эти рассуждения совер­шенно противоречат исповеди Елагина). Но почему же все-таки Елагин так "страшно", "безмерно" ревновал и за­хотел превратить комедию в драму? На что нужно было это ему? Отчего просто не застрелил он ее в один из при­падков ревности? Отчего "борьбы между убийцей и его жертвой не было"? И затем: "Она чувствовала к нему по­рой даже некоторое отвращение... Она при посторонних иногда издевалась над ним, давала ему обидные прозви­ща, называла его, например, кривоногим щенком..." Но, бог мой, ведь в этом вся Соснонская! Ведь еще в ее львовских заметках есть запись про отвращение к кому-то: "Так он еще любит меня! А я? Что чувствую я к нему? И любовь и отвращение!" Она оскорбляла Елагина? Да, од­нажды, поссорившись с ним, - у них это бывало весьма часто, - она позвала горничную и, бросив свое обручаль­ное кольцо на пол, крикнула: "Возьми эту гадость себе!" Но что она сделала перед этим? Перед этим она выбежала в кухню и сказала:

   - Я сейчас позову тебя, брошу вот это кольцо на пол и скажу, чтобы ты взяла его себе. Но помни - это будет только комедия, ты должна нынче же возвратить мне его, потому что этим кольцом я с ним, с этим дураком, обручилась, и оно для меня дороже всего на свете...

   Ее совсем недаром называли женщиной "легкого поведения", и недаром католическая церковь отказала ей в христианском погребении, "как личности дурной и рас­путной". Она всецело принадлежала к тем женским нату­рам, которые дают и профессиональных публичных жен­щин, и свободных служительниц любви. Но что это за на­туры? Это натуры с резко выраженным и неутоленным, неудовлетворенным полом, который и не может быть уто­лен. Вследствие чего? Но разве я знаю, вследствие чего? И заметьте, что всегда происходит: мужчины того страш­но сложного и глубоко интересного типа, который есть (в той или иной мере) тип атавистический, люди по существу своему обостренно чувственные не только по отношению к женщине, но и вообще во всем своем мироощущении, всеми силами своей души и тела тянутся всегда именно к таким женщинам - и являются героями огромного коли­чества любовных драм и трагедий. Почему? В силу своего низкого вкуса, в силу своей развращенности или просто в силу доступности таких женщин? Конечно, нет, тысячу раз нет. Нет уже хотя бы потому, что ведь такие мужчи­ны очень хорошо и чувствуют и видят, насколько всегда мучительна, порою истинно страшна и гибельна связь, близость с такими женщинами. Они это чувствуют, видят, знают, а все-таки тянутся больше всего к ним, именно к таким женщинам, - неудержимо тянутся к своей муке и даже гибели. Почему?

   Конечно, только комедию играла она, когда писала свои предсмертные записочки, внушая себе, будто и впрямь настал ее последний час. И ничуть не убеждают в противном никакие ее дневники, - кстати сказать, весьма банальные и наивные, - и никакие посещения кладбищ...

   Наивность ее дневников и театральность прогулок на кладбища никто не отрицает, равно как и того, что она лю­била намекать на свое сходство с Марией Башкирцевой, с Марией Вечера. Но почему же все-таки избрала она именно тот, а не другой род дневника и хотела быть в сродстве именно с такими женщинами? Все было у нее: красота, молодость, слава, деньги, сотни поклонников, и всем этим она пользовалась со страстью и упоением. И однако жизнь ее была сплошным томлением, непрестан­ной жаждой уйти прочь от постылого земного мира, где все всегда не то и не то. В силу чего? В силу того, что она все это наиграла себе. Но отчего же она наиграла именно это, а не что-либо другое? Оттого, что все это столь обыч­но среди женщин, посвятивших себя, как они выражают­ся, искусству? Но отчего же это столь обычно? Отчего?

  

  

  

   Утром в воскресенье настольный колокольчик зазве­нел из ее спальни в восьмом часу: она проснулась и позва­ла горничную гораздо раньше обыкновенного. Горничная внесла поднос с чашкой шоколаду и раздвинула занаве­ски. Она сидела на постели и, по своему обыкновению, исподлобья, с полуоткрытыми губками, задумчиво и рас­сеянно следила за ней. Потом сказала:

   - А знаешь, Тоня, я вчера заснула сразу же после доктора. Ой, матерь божия, как я испугалась! А только он приехал, мне стало так хорошо и спокойно. Ночью про­снулась, стала на колени па постели и целый час моли­лась... Ты подумай, какова бы я была, если бы меня всю обожгло! Глаза бы лопнули, губы раздулись. На меня страшно было бы взглянуть... Все лицо закрыли бы ватой...

   До шоколаду она долго не притрагивалась и все сидела, что-то думая. Потом выпила шоколад и, приняв ванну, в купальном халатике и с распущенными волосами, написа­ла за своим маленьким письменным столиком несколько писем на бумаге в траурной рамке: она уже давно заказа­ла себе такую бумагу. Одевшись и позавтракав, она уеха­ла: была на даче у матери, а вернулась только в двенадца­том часу ночи с актером Стракуном, который "всегда был у нее свой человек".

   - Они приехали оба веселые, - рассказывала горнич­ная. - Встретив их в прихожей, я сейчас же отозвала ее и передала ей письмо и вещи, которые в ее отсутствие при­слал Елагин. Она шепнула мне про вещи: "Спрячь скорее, чтобы не видал Стракун!" - потом поспешно вскрыла письмо и сейчас же побледнела, растерялась и закричала, уже не обращая внимания на то, что Стракун сидел в гос­тиной: "Ради бога, беги одним духом за каретой!" Я сбегала за каретой и застала ее уже на подъезде. Мы ска­кали во весь опор, и дорогой она все крестилась и повто­ряла: "Ой, матерь божия, только бы застать его в живых!"

   В понедельник она с утра уехала на реку, в купальни. Обедали у нее в этот день Стракун и англичанка (которая вообще приходила к ней почти каждый день давать уроки английского языка и почти никогда не давала). После обеда англичанка ушла, а Стракун оставался еще часа полтора: курил, лежа на диване, положив голову на колени хозяйки, которая "была в одном капоте и в японских туфельках на босу ногу". Наконец Стракун ушел, и она, прощаясь с ним, просила его прийти "нынче же в десять часов вечера".

   - Не часто ли будет? - сказал Стракун, смеясь и отыскивая в прихожей палку.

   - Ой, нет, пожалуйста! - сказала она. - А если меня не будет, ты уж, Люся, не сердись...

   А затем долго жгла в камине какие-то письма и бумаги. Она напевала, шутила с горничной:

   - Все теперь сожгу, раз сама не сгорела! А хорошо, кабы сгорела! Только уж вся, дотла...

   Потом сказала:

   - Скажи Ванде, чтобы ужин был к десяти вечера. А сейчас я уезжаю...

   Она уехала в шестом часу, захватив с собой "что-то за­вернутое в бумагу и похожее на револьвер".

   Она поехала на Староградскую, но по дороге заверну­ла к швее Лещинской, которая поправляла, укорачивала ее пеньюар, вспыхнувший на ней в субботу, и, по словам Лещинской, "была в милом и веселом духе". Осмотрев пеньюар и завернув его в бумагу вместе с тем свертком, который она взяла из дому, она еще долго сидела в мас­терской, среди девушек мастериц, все говорила: "Ой, ма­терь божия, как я опоздала, пора мне уходить, ангелоч­ки!" - и все не уходила. Наконец решительно поднялась и со вздохом, но весело сказала:

   - Прощайте, пани Лещинская. Прощайте, сестрички, ангелочки, спасибо, что поболтали со мной. Мне так при­ятно сидеть в вашем милом женском кругу, а то все с мужчинами да с мужчинами!

   И, еще раз с улыбкой покивав с порога головой, вышла...

   Зачем взяла она с собой револьвер? Револьвер этот принадлежал Елагину, но она держала его у себя, боясь, что Елагин застрелится. "Теперь же намеревалась воз­вратить его собственнику, потому что через несколько дней надолго уезжала за границу", - сказал прокурор и добавил:

   - Так отправилась она на роковое, но не заведомо ро­ковое для нее свидание. В семь часов она была в доме N 14 по Староградской, в квартире N 1, - и вот дверь этой квартиры затворилась, а вновь открылась только ут­ром 19 июня. Что там происходило ночью? Об этом рассказать нам некому, кроме Елагина. Послушаем же его еще раз...

  

  

  

   И еще раз, в глубоком молчании, выслушали мы все, вся многолюдная зала суда, те страницы обвинительного акта, которые прокурор счел нужным восстановить в па шей памяти и которыми кончался рассказ Елагина:

   - В понедельник восемнадцатого июня я послал ей записку, что свободен с двенадцати часов дня. Она отве­тила: "В шесть, на Староградской".

   В шесть без четверти я был на месте и привез с собой закусок, две бутылки шампанского, две бутылки портеру два стаканчика и флакон с одеколоном. Но ждать при­шлось долго: она приехала только в семь...

   Войдя, она рассеянно поцеловала меня, прошла во вто­рую комнату и бросила сверток, который привезла с со­бой, на диван. - "Выйди, - сказала она мне по-француз­ски, - я хочу раздеться". - Я вышел и опять долго сидел один. Я был вполне трезв и страшно подавлен, смутно чув­ствуя, что все кончено, кончается... Впрочем, и обстанов­ка была странная: я сидел при огне, как ночью, а меж тем я знал и чувствовал, что на дворе, за стенами этих глухих и темных комнат, еще день, прекрасный летний вечер... Она долго не звала меня, не знаю, что она делала. За дверью было совершенно тихо. Наконец она крикнула: "Иди, теперь можно..."

   Она лежала на диване, в одном пеньюаре, с голыми но­гами, без чулок и без туфель, и молчала, исподлобья гля­дя в потолок, на фонарь. Сверток, с которым она приеха­ла, был развернут, и я увидал свой револьвер. Я спро­сил: "А это ты зачем привезла?" Она ответила не сразу: "Так... Ведь я уезжаю... Ты лучше держи его здесь, а не дома..." У меня мелькнула страшная мысль: "Нет, это не­спроста!" - но я ничего не сказал...

   И разговор, который начался между нами после этого, шел довольно долго, с принуждением, холодно. Я втайне страшно волновался, - все хотел сообразить что-то, все ждал, что вот-вот я соберусь с мыслями и скажу ей, нако­нец, что-то важное и решительное, - ведь я понимал, что это, может быть, последнее наше свидание или, во всяком случае, разлука надолго, - и все ничего не мог, чувствовал свое полное бессилие. Она сказала: "Кури, если хочешь..." - "Но ведь ты не любишь", - ответил я. - "Нет, теперь все равно, - сказала она. - И дай мне шампанского..." Я так этому обрадовался, точно это было моим спасением. Мы в несколько минут выпили всю бутылку, я сел возле нее и стал целовать ее руки, говоря, что я не пере­живу ее отъезда. Она ерошила мне волосы и рассеянно говорила: "Да, да... Какое несчастье, что я не могу быть твоей женой... Все и все против нас, только, может, один бог за нас... Я люблю твою душу, люблю твою фантазию..." Что она хотела выразить этим последним словом, я не знаю. Я посмотрел вверх под зонт и сказал: "Посмотри, мы тут с тобой как в склепе. И как тихо!" В ответ она только грустно улыбнулась...

   Часов в десять она сказала, что ей хочется есть. Мы перешли в переднюю комнату. Но ела она мало, я тоже, - мы больше пили. Вдруг она взглянула на закуски, привезенные мною, и воскликнула: "Глупый, блязень, сколько опять купил! В следующий раз не смей больше этого делать". - "Но когда же будет теперь этот следующий раз?" - спросил я. Она странно посмотрела на меня, потом уронила голову и закатила глаза под лоб. "Иисус, Ма­рия, - прошептала она, - что ж нам делать? Ой, я хочу тебя безумно! Пойдем скорей".

   Через некоторое время я взглянул на часы, был уже второй час. "Ой, как поздно, - сказала она. - Надо сию же минуту ехать домой". Однако она даже не приподнялась и прибавила: "Знаешь, я чувствую, что нужно уезжать как можно скорее, а не могу двинуться с места. Я чувствую, что не выйду отсюда. Ты мой рок, моя судьба, божья воля..." И этого я не мог понять. Вероятно, она хотела сказать что-то общее с тем, что написала потом: "Умираю не по своей воле". Вы думаете, что она этой фра­зой выразила свою беззащитность передо мной. А по-мо­ему, она хотела сказать другое: что наша несчастная встреча с ней - рок, божья воля, что она умирает не по своей, а по божьей воле. Впрочем, я не придал тогда осо­бого значения се словам, я давно привык к ее странно­стям. Потом она внезапно сказала: "Есть у тебя каран­даш?" Я опять был удивлен: зачем ей карандаш? Однако поспешил подать, - он был у меня в записной книжечке. Она попросила дать ей еще визитную карточку. Когда она стала что-то писать на ней, я сказал: "Но послушай, не надобно на моей визитной карточке писать записки". "Нет, это так, заметки для себя, - ответила она. Оставь меня подумать и подремать". - И, положив исписанную карточку себе на грудь, закрыла глаза. Стало так тихо, что я впал в какое-то оцепенение...

   Так прошло, должно быть, не меньше получаса. Вдруг она открыла глаза и холодно сказала: "Я забыла, я при­шла возвратить тебе твое кольцо. Ты сам хотел вчера все кончить". И, приподнявшись, бросила кольцо на выступ стены. "Разве ты меня любишь? - почти крикнула она. - Не понимаю, как ты можешь спокойно предоставлять мне продолжать жить! Я женщина, у меня нет решимости. Я не боюсь смерти, - боюсь страданий, но ты бы мог одним выстрелом покончить со мной, а потом с собой". - И тут я еще больше, с страшной ясностью понял весь ужас, бе­зысходность нашего положения, и что оно должно нако­нец разрешиться чем-нибудь. Но убить ее - нет, я чувст­вовал, что этого я не могу. Я чувствовал другое: настала решительная минута для меня. Я взял револьвер и взвел курок. "Как? Только себя? - воскликнула она, вскаки­вая. - Нет, клянусь Иисусом, ни за что!" - И выхватила револьвер у меня из рук...

   И опять настало это мучительное молчание. Я сидел, она лежала, не двигаясь. И вдруг невнятно, про себя, ска­зала что-то по-польски и затем ко мне: "Дай сюда мое кольцо". Я подал. "И свое!" - сказала она. Я поспешил исполнить и это. Она надела на палец свое, а мне приказа­ла надеть мое и заговорила: "Я тебя всегда любила и сей­час люблю. Я тебя свела с ума и замучила, но уж таков мой характер и такова наша судьба. Дай мне мою юбку и приноси портеру..." Я подал ей юбку и пошел за порте­ром, а когда вернулся, увидал, что возле нее стоит скля­ночка с опием. "Слушай, - сказала она твердо. - Теперь уже конец комедиям. Ты можешь жить без меня?" Я от­ветил, что нет. - "Да, - сказала она, - я взяла всю твою душу, все твои мысли. Ты не поколеблешься убить себя? А если так, возьми и меня с собой. Мне без тебя тоже не жить. И, убивши меня, ты умрешь с сознанием, что я на­конец уже вся твоя - и навеки. А теперь слушай мою жизнь..." И она опять легла и, помолчав минуту и успо­коившись, не спеша стала мне рассказывать всю свою жизнь с самого детства... Я почти ничего не помню из этого рассказа...

  

  

  

   - He помню и того, кто из нас стал раньше писать... Я переломил карандашик пополам... Мы стали писать и писали все время молча. Я написал, кажется, прежде всего отцу... Вы спрашиваете, почему я упрекал его, что он "не хотел моего счастья", когда я даже и не пытался ни разу просить его согласия на мой брак с ней? Не знаю... Ведь он все равно не согласился бы... Потом я пи­сал однополчанам, прощался с ними... Потом, кому еще? Командиру полка, о том, чтобы меня прилично похорони­ли. Вы говорите: значит, у меня была уверенность, что я покончу с собой? Конечно. Но как же все-таки я не сде­лал этого? Не знаю...

   А она, помню, писала медленно, останавливаясь и об­думывая что-то; напишет слово и исподлобья глядит в стену... Рвала записки она сама, а не я. Писала, рвала и бросала куда попало... Мне кажется, что и в могиле не будет так страшно, как когда мы в этот поздний час, в этой тишине, под этим фонарем, писали все эти ненуж­ные записки... Это была ее воля писать их. Я вообще бес­прекословно повиновался всему тому, что она прика­зывала мне в эту ночь вплоть до самого последнего мо­мента...

   Вдруг она сказала: "Довольно. И уж если делать, так скорее. Дай же мне портеру, благослови, матерь божия!" - Я налил стакан портеру, и она, приподнявшись, решительно бросила в него щепотку порошку. Выпив больше половины, она остальное велела допить мне. Я выпил. Она же заметалась и, хватая меня за руки, стала просить: "А теперь убей, убей меня! Убей ради нашей любви!"

   Как именно я сделал это? Я, кажется, обнял ее левой рукой, - да, конечно, левой - и прильнул к ее губам. Она говорила: "Прощай, прощай... Или нет: здравствуй, теперь уже навсегда... Если не удалось здесь, то там, наверху..." Я прижался к ней и держал палец на спуске револьвера... Помню, я чувствовал, как дергалось все мое тело... А потом как-то сам собой дернулся палец... Она успела сказать по-польски: "Александр, мой возлюбленный!"

   В котором часу это было? Думаю, что в три. Что я делал после того еще два часа? Но я с час шел до Лихарева. А остальное время я сидел возле нее, потом зачем-то приво­дил все в порядок...

   Почему я не застрелился сам? Но я как-то забыл об этом. Когда я увидел ее мертвой, я забыл все в мире. Я си­дел и только смотрел на нее. Потом, в таком же диком бессознании, стал прибирать ее и комнату... Я не мог бы не сдержать слова, которое я дал ей, что после нее я убью себя, но мной овладело полное безразличие... Так же без­различно отношусь я и теперь к тому, что живу. Но я не могу примириться с тем, что думают, будто я палач. Нет, нет! Может быть, я виноват перед людским законом, ви­новат перед богом, но не перед ней!

  

   <11 сентября. 1925. Приморские Альпы>