Бухов Аркадий Сергеевич - Жуки на булавках

   - Ну конечно, разве мужья заботятся о доме... У этой Анисьи есть муж. Он умеет освещение проводить, хороший такой мужик... И возьмет каких-нибудь три рубля... А ты - монтеров готов звать... Я ценю твою работу и совсем не хочу, чтобы у тебя лишние деньги уходили... Ну, пиши, пиши... Позвать, значит?

   - Позови, - кивнул я головой, - только чтобы скорее это,

   - Да ты будь спокоен... Пиши, милый...

   И она еще раз поцеловала меня в голову.

  

  

   Анисьин муж, как всякий трудолюбивый человек, не любил отказываться от работы и на другое же утро был у нас. Его пропустили в кабинет, и уже около девяти утра он вежливо потряс меня за плечо и, дождавшись, пока я открою глаза, осведомился о том, что, собственно, от него хотят.

   - Ламп-то вам сколько? - спросил он, оглядывая комнаты.

   - Много ламп, - нехотя ответил я, негодуя за прерванный сон, - везде.

   - Так, так... Электричество, значит, - неопределенно покрутил он головой. - Ну, что же... Велика ли вещь лампа...

   Через несколько минут он втащил в комнату какую-то грязную двойную лестницу и, удобно взмостившись на ней, стал бить потолок большим молотком.

   - Это вы зачем? - робко спросил я, чувствуя, что всякие попытки уснуть надо совершенно бросить.

   - Как зачем? - изумленно посмотрел на меня Анисьин муж, - чай электричество... Может, я сюда крюк хочу вбить...

   Он еще несколько раз уверенным движением ударил по потолку, отбил порядочный кусок штукатурки и сказал, чтобы ему позвали горничную.

   - У вас тут раньше-то проводили? - спросил он сверху. - Может, раньше кто работал?..

   - Я недавнишняя, - сконфузилась горничная, - барыня знает...

   - Ну, зови ее, твою барыню... Жена, значит, ваша, - посмотрел он на меня, - детей-то нет еще?

   - Нет... - неопределенно ответил я.

   - Ну, будут. У вас это скоро. Раньше-то тут, барыня, - спросил он вошедшую жену, - проводильников этих не было?.. Может, тут старые проводы есть, вытянуть бы их... Они так всегда, замажут известкой, а потом ищи...

   - Нет, не проводили, - виновато улыбнулась жена, - вы уж проведите, голубчик... мы заплатим...

   - Да уж без платы какое дело, - снисходительно бросил Анисьин муж, - тут тебе без этого и керосиновую лампу не проведешь...

   Когда жена ушла, он подмигнул мне сверху, и опустил молоток.

   - Это барыня, так барыня... Вот здесь, по лестнице, у двенадцатого номера... Я уже на что рабочий человек, а и то бы не взял... Ну, я пойду, - закончил он, - обедать пойду. Время.

   Во время его отсутствия мне пришлось отказать одному нужному человеку в приеме: впускать в комнату, пол которой был густо завален штукатуркой, а посредине стояла неопределенного вида лестница, - не хотелось...

   Обедал Анисьин муж долго; сознаюсь, что в первые часы его отсутствия я даже подумал, что он обиделся на то, что до него никто не проводил электричества, и ушел совсем.

   К вечеру он пришел снова, благодушно и немного иронически настроенный к своей работе.

   - Опоздал маленько, - пояснил он свое отсутствие, - мебель перетаскивали... Выезжают одни, комодище вытаскивал... Полтинник, скареды, дали...

   Он влез на свое сооружение и методически стал отбивать штукатурку с потолка.

   - Папиросочки нету? - вежливо спросил он, - курить хотца...

   Я оторвался от работы и протянул папироску.

   - Покорно благодарим... - Он затянулся и презрительно вытащил из потолка какой-то гвоздь... - Да, говорю, скареды... У этих ведь, разных квартирантов, один пример... Звать зовут, лошадью работать - работай, а отдать - это нет...

   Я почувствовал, что краснею.

   - Мы отдадим, вы не беспокойтесь, - виновато сказал я, - я вперед могу даже...

   - Да уж вы-то что... за вас и беспокойства нет... Я и девушку вашу знаю. Она и ручалась. Эти, говорит, отдадут... На пищу, говорит, скуповаты, а уж рабочему человеку... Покорно-с... - дотянул он папироску, - хороший табачок...

   С точки зрения приведения комнаты в негодность с потолком было сделано все возможное; он был облуплен до балок: по-видимому, Анисьин муж предполагал проводить электричество по системе глубоколежащих кабелей. Он с любовью посмотрел на облупленное место, слез и подошел к стене.

   - Здесь и пройдут, господин, - обратился он ко мне, - провода-то... - И, видя, что я тупо воспринимаю его объяснения, добавил: - Провода, говорю... Без них электричества кет. Лампу в стену не ввинтишь...

   Он подошел к стене, неуверенным движением засунул палец под обои и потянул к себе. Под оторванным куском оказалось какое-то серое, мутное пятно, мало гармонировавшее с цветом мебели.

   - Ишь ты - самодовольно ухмыльнулся Анисьин муж. - Обои... Их ткнешь, а они рвутся... И чего это господа не купят... Ерунду, господин, покупали... Бумагу-то...

   Через несколько минут Анисьин муж влез с сапогами на постель и стал прибивать к косяку большой, дугообразной формы, гвоздь.

   - Это я для себя, - обернулся он, - прибивать буду проволоку-то, так придержаться... Три рубля одно, а голова другое... Упадешь, разобьешься...

   - Хорошо, - уныло сказал я, искоса поглядывая на трещину в косяке, - прибивайте там...

   Прибив гвоздь, он вымерил расстояние рукой до потолка и сказал, что пойдет ужинать.

   - Завтра уж приду... Только лестницу не убирайте, а то спять ставить... Лестница-то никого за руки не хватает...

   - Ничего... Ничего, - нерешительно бросил я, - подмести только попрошу...

   - Не стоит, - миролюбиво предложил он, - завтра приду, опять насорю... Тоже ведь, электричество...

  

  

   Назавтра Анисьин муж не пришел. Приходила сама Анисья и просила рубль задатка.

   - Он сам-то смирный, - таинственно пояснила она кухарке, - выспится и придет... Ничего, говорит, не сгорят без меня...

   Зато на другой день он пришел еще раньше, хмурый и, по-видимому, с твердым намерением окончить работу.

   - Спать-то не помешаю? - хмуро спросил он меня, кидая молоток на пол, - прощения просим...

   - Почему вы вчера не пришли? - недовольно ответил я.

   - Вчера, чего вчера... Вчера не сегодня... - неопределенно ответил он, - сегодня и доделаю... Мудреная штука...

   - Так вы уж кончайте скорей, - кисло проворчал я, - надоело.

   - Самому надоело, - кивнул он, - тоже навязали... Можно сказать, с ножом к горлу...

   - Монтер вы, поэтому и позвали...

   - И звали бы монтеров, - огрызнулся Анисьин муж, - звали бы, коли они уж так нравятся... Им и делать-то больше нечего...

   - Как зачем? - приподнялся я с постели, - да вы проводить-то умеете?

   - Велика штука... Проволоку навертел, гвоздей натыкал... Что звонок, что лампа...

   - Да вы сами-то, - дрожащим голосом спросил я, - монтер?

   - Я-то?..

   - Ну да, вы...

   - Мы слесарь... Мебелишку тоже, если где перенести... рабочему человеку пить, есть хочется... Зовут - идешь...

   - А проводить-то... электричество-то, - вскочил я с постели, - вы умеете?.. Вы когда-нибудь проводили? А, проводили?..

   - Ну, нет... - спокойно ответил он, - чего же тут... Подумаешь, труд большой... Гвоздь вбил, кнопку прибил... Оно, чай, не керосин, само горит...

   - Идите вон, - сдержанно сказал я, - подите к черту... Вы слышите?..

   Анисьин муж молча собрал инструменты, дружелюбно посмотрел и улыбнулся.

   - Бабы все... Анисья да девушка ваша... Иди, говорит, да иди... Не маленький, сумеешь!.. Тут Анисья с монтером одним путалась, так я присмотрелся... Может, комодишко гам какой пообкрасить? Ну, пойду... Прощения просим...

  

  

   Через два часа у меня в комнате веселились четыре монтера. Ходили по столу, сваливали с этажерки книги, рассказывали друг другу профессиональные новости.

   - Иди, милый, - ласково позвала меня жена в соседнюю комнату, - вот видишь, родной... Какой ты у меня глупый... Сам работаешь, а копейки своей не бережешь... Позвал монтеров дорогих... А Анисьина мужа выгнал... Дал бы ему трешницу...

   - Милая моя, - тихо сказал я. - Анисьин муж - слесарь... Понимаешь - слесарь...

   - Не может быть, - возмущенно отозвалась она, - как же это... Какой негодяй...

   Она негодующе прошлась по комнате и, побарабанив пальцами по подоконнику, обернулась ко мне.

   - Нет, ты знаешь, какой подлец, - обиженно сказала она, - зову я его на прошлой неделе кровать починить... Он отвертел ножку, матрац расковырял, а потом извинения попросил... Простите, говорит, барыня... Какой я слесарь... Вот если, говорит, электричество провести, так через Анисью скажите - приду... Ну, а ты знаешь, - я не такая, как все жены... Я твоей лишней копейки не истрачу...

   1915

  

  

  

   В первый вечер нашего знакомства Шванин спросил меня, почему я сегодня в черном галстуке.

   - А так просто. Забыл купить.

   - А вы любите темно-зеленые с золотистым оттенком?

   - Темно-зеленые? - праздно спросил я, не желая придавать его вопросу острое значение. - Очень. В них есть что-то.

   - Ну, так у вас завтра будет такой галстук. Ни больше, ни меньше как темно-зеленый... И именно я, если разрешите, преподнесу вам его.

   Он торжествующе посмотрел на меня и, не дожидаясь благодарности, отошел в сторону. На другой день посыльный принес мне шванинский подарок; а когда следующий раз я надел его и пошел в гости к знакомым, где был и Шванин, я понял, что сделал непростительную ошибку. Увидев меня, Шванин отвел в сторону хозяина дома, позвал меня и, похлопав пальцами по галстуку, спросил;

   - Каково?

   - Что? - удивленно спросил хозяин, поглядывая на нас обоих.

   - Галстучек-то? Каков?

   - Да, галстук, - неопределенно бросил хозяин, - зеленый, кажется...

   - Не в том дело, что зеленый, а как приобретен-то... Я ведь подарил. Три часа в магазине рылся...

   Я немного смутился.

   - Я и забыл вас поблагодарить...

   - Что тут благодарность... Приказчики, можно сказать, с ног сбились... Еле нашли такой...

   Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:

   - Можно вас к свету? Вот сюда немного... Ага, хорошо... Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил... Ничего себе...

   - Мерси, очень...

   За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.

   - Играет? - по-отечески, шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне, - а на галстук и внимания никакого... А я-то, старый дурак... Четыре магазина обегал... Приказчики...

   - Нет, что вы, что вы... Я очень благодарен...

   - Я так, к слову...

   Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:

   - Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй... он нежный...

   - О ком это вы так заботитесь? - с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.

   - Да вот галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный...

   - А покажите-ка ваш знаменитый галстук... Ничего, милый... У вас есть вкус, Шванин...

   - Ну, еще бы... Четыре магазина... Три часа... Все приказчики...

   Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.

  

  

   Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.

   - Алексей Сергеич! Вы? Куда это?

   Я оглянулся и увидел Шванина.

   - Здравствуйте. Так брожу. Хмуро что-то на душе...

   - Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким... Ночь-то какая...

   - Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко... Приду - сейчас же спать лягу...

   - Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю, что сделаю, если вы не пойдете ко мне...

   - Ну, что вы, право...

   - Он еще думает, как бы обидеть человека... Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда... Извозчик, Спасская... Тридцать копеек...

   Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.

   - Ну, съешьте вот этот кусочек, - с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, - ну, ради вашей молодости... Ну, я прошу...

   Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.

   Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами.

   - Скверная, говорите, комната? Холодная?

   - Вода замерзает. Думаю сменить.

   - И скучно одному?

   - Бывает. Редко, а все-таки бывает...

   - Как жалко... Такой молодой, и уже... И скверно возвращаться одному?

   - Да, неважно... Ну-с я пошел... Очень вам благода...

   - Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я...

   Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:

   - Спите?

   - Нет, а что? В чем дело?

   - Может, попить хотите, - так вот тут, на столике... Может, вам свет мешает?..

   - Не беспокойтесь, очень хорошо...

   - Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске... Глаза молодые - они ночью темноту любят...

   Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.

   "Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, - написал Шванин в маленькой сложенной записочке, - я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите".

   Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.

  

  

   Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня,

   - Алло! Слушаю вас... Слушаю...

   - Это вы, Алексей Сергеевич?

   - Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?

   - Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно...

   - В чем дело?

   - Я даже не поверил сначала... Разве у вас такие скверные обстоятельства?

   - У меня? Нет, кажется, ничего...

   - Ну, что там скрывать... Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям...

   - Я, право же, ничего не понимаю...

   - Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока...

   - Дмитрий Михайлович, поверьте...

   - Да, я сам понимаю, дело молодое... В картишки продулись?

   - Поверьте мне...

   - Да вы не волнуйтесь... Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле...

   - Я же не просил... Вы понимаете...

   - Вы отдайте ему... Одолжите у меня и отдайте...

   - Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того...

   - Я вам не навязываю, но мне просто неприятно... Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать... Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то...

   - Я бы просил вас, если это возможно... Алло! Алло... Дмитрий Михайлович... Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку... Ага... Хорошо...

  

  

   - Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю... Билетик надо вывесить...

   - С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста...

   - Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.

   - Я же ничего не понимаю...

   - Да и понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин... Прочитайте.

   Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат...

   Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.

   - Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, - уклончиво ответила она на мой взгляд.

   - Тут недоразумение какое-то, - робко произнес я, - я ничего не говорил...

   - Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, - хмуро возразила она, - вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали...

   - Я просил бы вас...

   - Нет уж позвольте мне попросить вас... Мне это не нравится.

  

  

   Верочку я встретил во время поисков комнаты. - Ну, как Расланова? - холодно спросила она меня, небрежно подав руку. - Томитесь по ней?

   - При чем тут Расланова? - удивленно спросил я.

   - Да так... Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома...

   - Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..

   - Совершенно незаинтересованный человек... Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал... И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности... Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка...

   - И об артистке Шванин рассказал?

   - Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома... Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал... Сначала утешитель, потом утешительница явится...

   - Верочка...

   - Вера Дмитриевна.

   - Оставьте это. Все вздор.

   - Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это - вздор, чего же я могу ожидать дальше?..

   - Верочка...

   Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.

   Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:

   - Как тяжело, как больно быть отзывчивым... Они топчут это чувство сапогами... Так жестоко, так холодно топчут...

   С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.

   1915

  

  

  

  

   Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов.

   Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.

   Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок - кто из нас поступает логично и последовательно.

   В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.

   Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:

   - А мы к тебе на минутку...

   - Пожалуйста, пожалуйста, - убито улыбнулся я, - очень рад... Раздевайтесь, Марья Павловна...

   Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.

   - Нет, нет, Мурочка, - остановил ее Суханов, - не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое... Оставим и уйдем...

   - Что оставим? - с тревогой спросил я. - Может, ко мне пройдем... Что мы в прихожей стоим...

   - Да нет, что там... Только уж будь другом, выручи...

   - Господи, Суханов, - с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, - да что же вы по телефону-то... С удовольствием, брат... Я как раз сейчас при деньгах...

   И с радостной торопливостью я полез в бумажник.

   - Брось... Не в том дело. Деньги есть... Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо...

   - Сходи, Суханов, - не теряя надежды, предложил я, - я люблю этот обряд. Веселый такой...

   - Знакомые одни... И тут неподалеку от тебя... Даже ты бы мог пойти...

   - Не хочется что-то, Суханов...

   - Да это я так, к слову... Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой...

   - Какой Зинкой?

   Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.

   - С ней вот... Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит...

   - Зинка? - осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.

   - Ну, Зинка... Скажет... Она еще у нас маленькая... Смотри, какие глазенки... У-у-у... Смотри, к тебе ручонками тянется... - Одним словом, мы и решили, - немного подумав, сказал он, - дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный...

   - Ах, он так вас любит, так любит, - кокетливо подтвердила Суханова, - я даже ревновать начну...

   - Ну, чего там, - конфузливо отмахнулся Суханов, - старые друзья... Не раз и сам выручал его - так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро... Поздравим и заедем обратно... Может, чаишком напоит потом...

   Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:

   - Да ты не бойся... Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет... Приучайся, у самого дети будут...

   - Вы просто положите ее на кровать, - успокаивающе добавила Суханова, - и оставьте... Заплачет - молочка ей дайте... У тебя с собой бутылочка?..

   - Со мной, со мной... Я, милая моя, не ты, не забуду... На, дружище...

   Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.

   - Видишь ли, - с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, - я же никогда с детьми...

   - Нет, вы не говорите, - вступилась Суханова, - в вас есть что-то... Вы, должно быть, очень добрый по натуре... Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка...

   - Кланяйся и благодари, - засмеялся Суханов, - матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут...

   - Зиночка, иди к дяде... Дядя добрый...

   Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала...

   - Не плачь, детка... У вас керосинка есть?

   - У меня... Есть, кажется. На кухне...

   - Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте... Поставьте бутылочку на керосинку...

   - Поставлю, - глухо сказал я, - только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.

   - Пустяки, не трусь, брат, не уронишь... Девчонка спокойная... Только молоко минуты две держи...

   - У меня там торт есть, может, ей кусок можно...

   - Вот они, холостяки, - с восхищением бросил Суханов, - как дети... Восемь месяцев ребенку, а он торт...

   - А я одному так дал... Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.

   - Ну, пустяки... А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее... У тебя есть - часы, запонка там, абажур... Помахай перед Зинкой, она и...

   - У меня револьвер есть... Может, выстрелить несколько раз в воздух... Или я могу головой побиться о стену...

  

  

   Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.

   Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.

   Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:

   - А-а-а-а-а-а, а-а-а-а...

   Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.

   "Не придет", - с болью мелькало в сознании.

   И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли... Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой... А может быть, опоздала просто, дома задержали... Звонок... Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.

   - А-а-а... - беспомощно вырвалось у меня. - А-а-а... Я сейчас, я сейчас... Отворю только... Отворю только... А-а-а... Молчи, скотина... Господи, я ей голову оторву...

  

  

   - Раньше вы, конечно, прийти не могли? - сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. - А я жду...

   - Ну, не сердитесь...

   Боже мой... Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня... Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо...

   - Нет, еще раз поцелую... Вот эту милую лапку...

   - У вас так хорошо здесь, Шура... Я люблю эту комнату.

   - Правда? Садись, Женя... Если бы вы знали, как...

   Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.

   - Почему это у вас так горько пахнет, Шура?

   - Это керосинка, - густо краснея, ответил я.

   - Керосинка?..

   - Да... Это так, пустяки... Прислуга зажгла... Сидит и ждет...

   - Скажите, чтобы потушила... Дышать нечем...

   - Ее дома нет, - плохо соображая, что говорить, кинул я, - с утра ушла...

   - Как с утра? - заинтересовалась Женя. - Так с утра и горит?

   - С утра и горит, - со вздохом сказал я, - старая прислуга, неопытная...

   - У вас же молодая горничная была...

   - Сменил. В деревню уехала... Пила...

   - Неужели пила, а вы так довольны были ею...

   - Я схожу, потушу...

   По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.

   - Спи, спи, скотина...

   Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его - идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.

  

  

   - Опять вместе... Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда...

   - Милый...

   - У вас такие славные волосы, Женя... Такие мягкие, мягкие...

   - Да волосы... А вот опять эта противная Ардатова висит на стене...

   - Женечка, да это же карточка на память... Я ее сниму...

   - Вы любили ее?

   - Ардатову? Ни коим... Разве я мог...

   - Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын...

   - Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то...

   Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.

   - Вы, наверное, любите этого ребенка...

   - Женечка, клянусь вам честью, что это неправда... Я же вам сказал, что это ложь...

   - Вы все мужчины...

   - Женечка...

   Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.

   - Что с вами? - испуганно спросила Женя.

   - Я сейчас, я сейчас, - задыхаясь от ужаса, пробормотал я, - там того...

   - Что такое...

   - Абажур... Абажур упал, - на ходу бросил я, - разбился...

   - Почему же я не слышала...

   - Такой он, мягкий... Неслышный...

   - Какой мягкий...

   - Из материи... Я сейчас...

   К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.

   - Молчи! - глухо крикнул я. - Молчи... Убью, негодяйка...

   Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала...

   - Господи... Что же это... Молчи, молчи... Ради бога, молчи...

   Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.

   - С кем это вы там разговариваете? - тревожно спросила Женя, подходя к двери.

   - Сюда нельзя! - истерически крикнул я. - Я так...

   - Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете...

   - Да я так, честное слово, так... С собакой... Маленькая такая... Забралась под постель... Я и гоню...

   - Что же я одна здесь буду сидеть?..

   - Сейчас, сейчас... Спи, спи...

   - Ничего не понимаю... Это вы меня спать укладываете?..

   - Нет же... Я, честное слово, так... А-а-а... А-а-а...

   - Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку...

   - Женечка! - голосом, полным скорби, крикнул я. - Женечка, я сейчас...

   - С вами что-нибудь случилось... Шура... Шура...

  

  

   Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.

   - Ребенок? - задыхаясь от волнения, спросила Женя.

   - Ребенок... - горько кивнул я головой.

   - Значит...

   - Женечка... Сухановы оставили... На свадьбе они...

   Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.

   Единственно, что женщины делают быстро, - это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника... Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:

   - Прощайте...

   - Женечка, - с настоящими слезами крикнул я. - Я объясню вам... Этот ребенок...

   - Ах, не надо, не надо, - по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, - прощайте, прощайте...

   И, резким движением открыв дверь, вышла.

   Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.

   - Женя... Вернитесь...

   По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.

   Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку...

  

  

   Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:

   - Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице... Такой холод, а ребенок голый...

   Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.

   - Возьмите ее...

   - Я... вашего ребенка?..

   - Возьмите, или я не отвечаю за себя... Возьмите...

   - Кто вы такой?..

&