Брянчанинов Анатолий Александрович - Не по торной дороге

придумать...

   - Со временем? То есть через год, два, три? А до тех пор etre exposee aux brutalites d'un maniaque, a l'avarice du pere, aux cancans de la ville-bien raisonne!

   Софи задумалась.

   - Tu n'as pas un sou a toi, резала Катерина Ивановна; - le pere ne te laissera rien, sa fortune sera bient6t ёрагрШёе... С мужем ты разошлась и конечно более уж никогда не сойдешься... Что же ты сделаешь со своею молодостью, красотою? Vas-tu les faire perir dans la misere ou enterrer au fond d'un cloitre? Cela serait d'une folie achevee! Tu es nee pour le plaisir, pour une existence joyeuse et brillante...

   - Mais ou la trouver? не удержалась Осокина.

   - А ты будто не знаешь? прищурилась на нее Соханская.

   - Нет! сконфузилась молодая женщина.

   - Огнев! шепнула ей на ухо вдова.

   Софи, хотя и ожидала этого, но невольно вздрогнула от стыда и закрыла лицо муфтою; надо правду сказать: далека еще она была от своей учительницы.

   - II est joli gargon, между тем продолжала та,- il a une fortune assuree и вдобавок еще души в тебе не чает ... Oh, que de voluptes, que d'ivresses en perspective bigre! qk me donne le frisson, rien qu'a у penser!

   Коляска подъехала к крыльцу Осокинской квартиры.

   - Ты не заедешь ко мне вечером? спросила Соханская, прощаясь.

   - Может быть, рассеянно отвечала Софи, выходя из экипажа.

   - Постой-постой... я совершенно забыла! роясь в кармане, воскликнула вдовушка и, достав записку, сунула ее в руку Осокиной; потом откинулась в противоположный угол коляски и покатила.

   Записка оказалась от Огнева; губернский лев, в страстных выражениях молил Софи приехать сегодня к Соханской, клялся в любви и разных разностях. Осокиной он нравился; пылкая натура ее нуждалась в сильных ощущениях... Перед молодой женщиной мелькали довольство и комфорт - она поехала.

   Но, въезжая на двор Катерины Ивановны, она вдруг опомнилась; припомнила все подробности прошлого свидания - и ей вдруг стало стыдно и страшно своего поступка. Софи инстинктивно чувствовала, что вечер этот решит ее судьбу, что, склонившись на просьбу Огнева, она тем самым дает ему право быть еще более требовательным... А что если губернский лев не любит ее, а только обманывает?.. Что если все это кончится одним обыкновенным волокитством и Леонид Николаевичу вместо того чтобы съежиться у ног своей повелительницы, вовремя отретируется, разгласит историю по городу, и о его победе узнает папенька, муж, все знакомые? Софи уже сердилась на свою поспешность. Она готова была вернуться домой, но... парадная дверь отворилась, на лестнице встретила гостью Соханская.

   - Ты извинишь меня, chere amie, сказала она ей, помогая раздеться, а сама принимая ротонду из рук лакея, - что я уезжаю... Через полчаса я вернусь. Поболтай пока с Леонидом Николаевичем - он у меня в будуаре.

   И не дав Осокиной опомниться, вдовушка порхнула в сени.

   Софи, крайне смущенная, прошла гостиную и на пороге будуара встретилась с Огневым; замешательство молодой женщины не ускользнуло от него и он поспешил им воспользоваться.

   Oh, mon odoree! пылко обнял он ее за талию и, страстно целуя ее руки, увлек на диван; - Наконец-то вы сжалились надо мной!

   Софи трепетала и делала всевозможные усилия, чтобы высвободиться.

   - Laisser-moi... degrade... on peut venir, лепетала она.

   - Personne ne viendra... да если бы теперь само небо обрушилось на нас - я вас не выпущу... Я не могу жить без вас, Софи, без вашей любви!

   Он еще крепче сжал ее в своих объятиях и глазами, разгоревшимися от страсти, глядел на нее. Осокина зарделась, а этот румянец еще более возбудил смелость Огнева.

   - Вы для меня все, горячо заговорил он, - вами только я живу... Согласитесь, что, получив независимое состояние, мне не для чего было бы скучать в этом городишке... Если я еще здесь, то потому только, что божество мое здесь, что я могу хоть изредка взглянуть на него, поклониться ему!

   Софи медленно, из под полуопущенных ресниц, взглянула на него.

   Но... вы разлюбите меня... я прибавлю только лишнее имя к списку многочисленных побед ваших, тихо, склонив голову, молвила она.

   - Софи! порывисто вскричал Огнев, - но разве могут те женщины сравниться с вами? То были шалости... любовь же моя к вам для меня вопрос о жизни и смерти!

   Страсть, горячка слышались в голосе Леонида Николаевича, чувствовались в его объятиях - и прежний страх, минутное раскаяние оставили молодую женщину; тот пыл, который охватил Огнева, передавался и ей: глаза ее горели, дыхание ускорялось, чувственность туманила ей голову, и со дна ее души поднималась, столь присущая ей, жажда сильных ощущений.

   - Что помешает мне, продолжал Леонид Николаевич, - если вы только согласитесь на это, увезти вас из этого болота, из этого сборища дураков, в Париж, Лондон, Вену и поставить вас на тот пьедестал, для которого вы рождены? Вы сделаетесь богиней того места, а я, счастливый смертный, утопая в блаженстве, буду наслаждаться вашими успехами, вашею славой! Я так люблю вас, Софи, что все, что имею, положу к ногам вашим.

   Голова кружилась у молодой женщины: и страстная любовь, и роскошь, и блеск модной известности - одним словом все, чего ей не доставало, было к ее услугам, - стоило только сказать "да", но она нашла нужным удержаться.

   Je ne me vends pas, monsieur! сверкнув глазами и внезапно оттолкнув Огнева, воскликнула Софи; - Вот что значит увлечься с таким человеком как вы! как бы про себя добавила она.

   Франт удивился.

   - Что с вами? Чего вы рассердились? Если я и сказал что-либо лишнее, si j'ai touche le cote materiel de la question, то только потому, что я весь ваш и что все мое...

   - De nouveau? обворожительно погрозилась ему Осокина.

   - Но, дорогой мой ангел, потянулся к ней лев, - что же делать, si dans се bas-monde поэзия везде идет рука об руку с прозой!.. Ну что же вы молчите? Не нравится вам мое предложение? (Он тихо сжал ее талию и придвинул к себе) - Вы мне не верите?

   - А если муж не отпустит... Если вздумает воспользоваться своим правом?

   - Пальцем не шевельнет ваш супруг!

   - Наконец, что скажет отец ... II me desheritera...

   - Это несомненно; но вы будете моею женой, если не de jure то de facto, клянусь вам!

   - То есть: гражданской? усмехнулась, уже совершенно оправившаяся от прежних угрызений, Софья Павловна.

   - Что делать, если обстоятельства не дозволяют нам соединиться узами более законными! Но что вы будете обеспечены - за это я отвечаю!

   Encore! сверкнула глазами Осокина, - опять cette question d'argent!

   - Но друг мой, не можете же вы питаться воздухом! Et puis... после моей смерти...

   - У меня есть приданое, кой-какие ценные вещи...

   - Misere! с великолепным пренебрежением воскликнул Огнев; - Et puis ca rappelle... а я не хочу, чтобы и тень оставалась прошлого... Я слишком глубоко, слишком страстно люблю вас!

   - Вы не бросите меня? пристально глядя в глаза франту, медленно отчеканила молодая женщина.

   - Клянусь! Всем, что для меня свято! горячо воскликнул Огнев, целуя и крепко сжимая ее руки.

   - Я подумаю, после небольшой паузы, проронила Осокина.

   - Подумаю! Да разве можно думать в подобные минуты?.. Вы довели меня до безумия! Ждать я не могу ни одной секунды... Софи! ради всего, что тебе дорого, хотя из жалости наконец, согласись сейчас... Ангел! Дорогая!

   Он страстно сжал ее в своих дрожащих объятиях и воспаленными губами прильнул к ее щеке. Софи затрепетала, и кровь огнем пробежала по ее жилам; что-то похожее на вертиж вдруг овладело ею.

   - Ну хорошо... но не теперь... потом, лепетала она между его ласками.

   Огнев быстро поцеловал ее в открытые губы; она инстинктивно отшатнулась и закинула голову... Леонид Николаевич приподнял ее и впился в Софи долгим, жгучим поцелуем.

   - Laisser... дай сказать, задыхаясь, молила она.

  

   Не успело письмо Владимира Константиновича, в котором он из являл согласие на развод, за довольно крупный куш, дойти до Грязей, как уже телеграмма летела Надежде Александровне о скоропостижной смерти ее супруга. Милейший Владимир Константинович, чересчур хватив где-то на приятельской пирушке, мгновенно сделался жертвою кондрашки и переселился в "горние". Так повествовала об этом стоустая молва, почему-то опередившая телеграф. Надежда Александровна поплакала, даже вспомянула добрым словом покойника, но вместе с тем (скажем мы от себя) и порадовалась, так как смерть эта развязывала ей руки, избавляя от хлопот и ожиданий, и давала ей, без всяких проволочек, столь давно ожидаемое ею счастие. Отслужив по усопшем панихиду и заказав сорокоусты, Бирюкова известила Каменева и брата о перемене в ее судьбе и стала готовиться, по миновании траура, к тому, к чему так долго рвалось ее сердце.

   Осокин, в одно и то же время, получил из Р. два интересные известия: о смерти Владимира Константиновича и об отъезде Софи с Огневым. Не думал Орест, чтобы смелость жены дошла до этого. "Всем пренебрегла, все бросила, и только потому, что у Огнева завелись деньги, на которые можно рядиться, выставлять себя напоказ! Пустое, вздорное существо!" восклицал он, окончательно уже презирая эту женщину и сердясь на себя за те краткие минуты увлечения, когда он верил ее любви, думал что у нее есть сердце.

   Разбитый нравственно, с небольшим запасом денег в кармане, бродил Осокин по стогнам Петербурга. Много обил он порогов, много наслушался отказов и обещаний, похожих на отказы. Встретился он и с железнодорожником, который когда-то так любезно предлагал ему "сочинить" местечко; - иным уже тоном заговорил с ним железнодорожник, узнав, что старик Осокин умер, а начальство лишило Ореста места, пожал плечами, вздохнул... и ничего уже не предложил. Из министерства молодому человеку пришлось выйти, так как рекомендация о нем дана была самая волчья, и не подобало ждать отчисления; что оставалось ему делать? Жить в Петербурге, задабривая швейцаров и имеющих силу кокоток, чтобы зайти с заднего крыльца, было ему не по характеру; с переднего - не было у него такого человечка, который бы мог его протиснуть сквозь толпу просителей прямо перед очи начальнические, а самому пролезть и думать было нечего... И решился Орест бросить все эти хождения и взяться за частную службу. Имея уже некоторые понятая о бухгалтерии, он стал посещать курсы счетоводства, потолкался по банкам, банкирским конторам, железнодорожным правлениям, сошелся с некоторыми из тружеников финансового мира, разузнал все нужное и, запасшись необходимыми руководствами, отправился в усадьбу сестры отдохнуть от всех испытанных им за последнее время треволнений и приготовиться серьезно к новой избранной им трудовой дороге.

   Теплом пахнула на него деревня: и время-то было уже весеннее, да и люди-то, ее населявшие, сердечно встретили его; счастье чувствовалось в их речах, в них самих; кругом все как-то нежило и пригревало. Поддался Осокин этому мягкому, чарующему влиянию и легче стали его душевные боли, не так сильно угнетали его тяжелые воспоминания. Каменев уже был в Р. и каждую неделю наезжал в Грязи; он принял место земского врача и, покамест, не раскаивался в этом. И он и Надежда Александровна были на верху блаженства... да и, в самом деле, после стольких ожиданий, борьбы и мучений - и вдруг... полное счастие!

   Одна Настя не участвовала в той радости, которая охватила ее хозяев: чуждо было ей их счастие, еще темней казалась ей ее будущность от того лучезарного света, которым они были облиты. Ближе их стоял к ней Орест, тоже, как и она, убитый, тоже, как и она одинокий.

   Приезд его и обрадовал Настю и измучил ее: близость любимого человека, надежда на взаимность тешили чувство, но в то же время будили рассудок, вызывали сознание долга; тяжелая борьба двух сил, борьба, которой и конца не предвиделось, поднялась в душе бедной девушки. Страсть нашептывала одно, манила вперед, увлекая лучезарными призраками, - рассудок говорил другое, грубо останавливая и холодно указывая на край той пропасти, к которой она стремилась. Жадно схватившись за минуту обманчивого счастия, Настя страдала потом целые ночи, обливая подушку слезами, изнывая от душевной муки. Как ни любила она Надежду Александровну, как ни радовалась ее благополучию, но ей больно было видеть его... В каждом слов счастливцев, в каждом их полном любви взгляд она как бы чувствовала укор, горькую насмешку... "И ты могла бы так же блаженствовать", словно говорила ей судьба, - "но счастие от тебя далеко, и не пригреет тебя своими лазурными крыльями! Удел твой, несчастная, - страдать, глядя на чужую любовь, да плакаться по своей, никому не нужной!"

   С Осокиным, хотя она и старалась вести себя сдержанно, но не всегда удавалось это ей: слово, против воли, сорвавшееся с языка, взгляд неосторожно брошенный изменяли Насте, выдавали ту тревогу, которая была в ее душе. Да и как удержаться, когда каждый день, чуть не каждую минуту, перед глазами бедной девушки - тот, кому она втайне отдала свое сердце, на ком сосредоточены все ее помыслы, мечты и надежды, кто даже, хотя и совершенно неумышленно, виновник всех ее терзаний!

   А Орест, как нарочно, не только не бегал Насти - напротив, искал ее. Ему как-то легче становилось после разговора с нею: и самый образ девушки, чистый, симпатичный, звук ее голоса мягкий, проникающий в душу, сердечность тона - все это вливало теплоту во все его существо, успокоительно действовало на его расстроенные нервы. Кроме того, он сознавал, что, в настоящие минуты, сестру и Каменева тяготит лишний человек, что о многом им нужно поговорить и помечтать наедине, и потому всячески старался не мешать им. Бухгалтерией он занимался очень усердно, ездил в город брать уроки у бухгалтера тамошнего банка и к осени намеревался поступить туда на несколько месяцев, чтобы на практике изучить всю мудрость счетоводства. Служба необходима была Осокину по многим причинам: и потому, что такая натура, как его, долго не могла оставаться без дела, и потому, что доходами с имения (капиталец уже наполовину убавился) жить было невозможно; к тому же Орест думал, и основательно, что труд, какой бы ни был, благодетельно подействует на его душевный строй, меньше оставит времени для бесплодных размышлений о потерянном и сетований о настоящем.

   Интересно было знать Осокину, какое впечатление произвело в городе исчезновение Софьи Павловны; ни сестра, ни Каменев ничего об этом ему не сообщали: первая - потому что жила в деревне, а второй, из боязни растравить, как он думал, душевную рану Ореста. Зато Татьяна Львовна, в первый же приезд племянника в город, отрапортовала ему обо всем надлежащим образом.

   - Кругом, батюшка, виноват, развела она руками, лишь только Осокин затронул вопрос: - нигилиста какого-то вздумал корчить! Ну что, много выиграл?

   - Да чем же я виноват?

   - Че-ем? даже вытаращила глаза Татьяна Львовна; - А кто на награждение отца крестного наплевал?

   - Ну зачем, тетушка, так резко?

   - Ты память его оскорбил! Теперь косточки его покоя лишены... Какое право имел ты судить его поступки?... Святой какой выискался!

   - Да будет вам!

   - С этого все у тебя под гору и пошло... Недаром все огулом тебя винят!

   - Знаю я, тетушка, кто тут орудует ... Павлу Иванычу да Софье Павловне куда как неприятно было, что из богатого наследника я превратился в труженика, которому надо зарабатывать кусок хлеба, а не жить на готовое!

   - Да позволь, Орест Александрыч, не вправе разве была жена твоя сердиться на твою глупость: сто слишком тысяч за окно швырнул!.. Положим, сестре отдал... не чужая... да ведь мог и половину дать, а другую в дом принести. Ведь если бы ты холостой был - ну дури в свою голову, сколько хочешь, а уж женился - так бредни-то надо было отложить в сторону.

   - Тетушка! Вот вы все бредни да бредни... Выслушайте меня...

   - Нечего мне слушать! замахала руками Татьяна Львовна; - Опять свое понесешь - знаю; крестного отца прах тревожить будешь... И не начинай!

   Осокин пожал плечами.

   - Гордость в тебе сатанинская: все на свою мерку переделать хотел - ну, что, переделал? Бейся теперь как рыба об лед, да все-то еще приговаривают: сам виноват!

   - Неужели же виноват и в том, что жена моя уехала с этим мерзавцем? спросил Орест.

   - А ты думал нет? Да, прямо говорят: с таким сумасшедшим и жить-то было нельзя... Софья Павловна воспитания деликатного, а он ее, из-за своих глупостей, чуть не белье стирать заставлял, во всем ей отказывал, а напоследок на-ка, и из службы выгнали! Так что за сласть за эдаким мужем жить!

   - А о поступке-то ее ничего? Что от живого мужа с любовником уехала... на содержание поступила?

   - Кто говорит, не по закону сделала... Да ведь, Орест Александрыч, мало ли что деньги скрашивают! Вот если бы она с голышом убежала - дело другое; каменьями бы закидали! - От жены получал что-нибудь?

   - Нет.

   - Как же она там без паспорта-то живет?

   - Деньги все сделают... Госпожой Огневой вероятно назвалась. - Ну, а Ильяшенков-то что, тетушка?

   - Да что... ему хоть и совестно за дочь, а приятно все-таки знать, что она как сыр в масле катается, в бомонде вертится; - ну, да и назначенные ей деньги теперь просвистать можно!

   - Напрасно он так на Огнева надеется: бросит он Софью Павловну, и скоро бросит, помяните мое слово! Там, где расчет играет роль - не жди прочности; Огневу нравилась красота Софьи Павловны, а той его деньги... а так как красивая рожица скорее надоест, чем деньги, то и выходит, что Леонид Николаевич предупредит свою любовницу в разрыве.

   - Ну, дела теперь не поправишь... скажи, как же ты без службы маяться-то будешь?

   Осокин передал тетке о своих занятиях и предположениях.

   - Хорошо это, Остя, а все казенное-то место куда лучше бы было: и чины и кресты, а главное - пенсия... На частной этого ведь нет.

   - Мне, тетушка, хлеб нужен... От усадьбы жить нечем...

   Затем разговор перешел к Надежде Александровне, к ее покойному супругу и к Каменеву.

  

   Третий месяц приходил уже к концу с тех пор, как Осокин поселился у сестры. Занятия его шли успешно, он много работал и не скучал, а тихая жизнь, охватившая его, мало помалу начала восстанавливать его нарушенное душевное равновесие. Женою он уже мало интересовался; получил он от нее как-то письмо из Монтре с просьбою выслать паспорт, что и не замедлил исполнить, затем дошли до него слухи о том, что Софья Павловна производит фурор где-то на водах, что с нее берут моды и величают во всех отелях "princesse Ossokine" - вот и все. Следить за ее действиями он считал не только излишним, но даже и не интересным.

   В Грязях имя Софьи Павловны вовсе не упоминалось; и по весьма естественной причине - не вызывать в памяти Ореста неприятные воспоминания, и потому, что Софи действительно никто не занимался. Надежда Александровна видела в ней женщину, погубившую ее любимого брата, Каменев - кокотку, без всякого внутреннего содержания. Настя - изверга, не умевшего оценить любовь Ореста. При такой обстановке, прошлое Осокина все более и более отодвигалось назад, несчастие, казавшееся ему крайне тяжелым, принимало вид хотя и горькой, но весьма обыкновенной ошибки - и жизнь снова брала над ним свои права, манила на тот же тернистый путь ошибок и заблуждений, где так мало счастия и так много горя!

   Время в Грязях проходило весело. Дни стояли чудные, и влюбленная чета всецело отдавалась деревенским удовольствиям. Каменев, всю первую молодость проведший в упорном труде, не раз боровшийся с нуждой и неудачами, рад был отдохнуть и душою и телом. Впервые он полюбил женщину и на беду жену другого... Со смертию в душе, отказался он от того блаженства, которое в глазах его было сродни преступлению, и вернулся опять к своей трудовой, ничем не согретой жизни - и вдруг... эта жизнь осветилась, счастье нежданное-негаданное внезапно нахлынуло - можно было обезуметь от радости! И Каменев действительно ожил, словно воскрес от неизлечимой болезни; он вполне отдался той сладостной волне, которая увлекла его, и жадно, всею душою, воспринимал мало знакомые ему впечатления. О Надежде Александровне и говорить нечего: куда делись ее нездоровье, слезы и нервные припадки!

   Говорят, ничто так не возбуждает жажды счастья, как вид самого счастья; пожалуй оно и так: по крайней мере, в отношении не только к Насте, но и к Оресту мнение это оказалось справедливым. Чем больше отдалялся молодой человек от своего прошлого, чем равнодушнее относился к нему - тем чаще начинал он чувствовать свою душевную пустоту, свое одиночество. В Грязях он, конечно, был в родной семье; на всяком шагу он видел горячую любовь не только сестры, но и Каменева, дружбу Насти - и, на первых порах, это его удовлетворяло; но затем этого показалось ему мало... Орест и сам хорошенько не знал, чего ему недостает, но сознавал, что жизнь его вступает в иной фазис и что, кроме дела и дружбы окружающих нужно и еще кое-что, чтобы ее наполнить.

   Однажды вечером сидели они с Настей в саду, на дерновой скамье. Прямо перед ними усохшая береза отчетливо вырезывалась, на темно-зеленом фоне густой еловой рощицы, своими рогатыми ветвями. Осокин сидел нагнувшись, склонив немного голову и сложив на коленях руки; Настя машинально ощипывала цветок дикой ромашки. Оба молчали.

   Орест поднял голову.

   - Посмотрите на эту березу Настасья Сергеевна, заговорил он, указывая на усохшее дерево: - прежде на ней были листья ярко-зеленые, блестящие - хороша была она тогда! Но облетела ее краса - и что от нее осталось? Голый, непривлекательный ствол с кривыми ветвями! Вот вам верная эмблема моей жизни! Радости, очарования - все исчезло! Осталось одно: голая истина, что все это был обман, иллюзии!

   Он провел рукою по лбу.

   - До чего гадок и пошл этот мир, до чего развращено общество: нельзя, не спросись, быть по-своему честным человеком!

   - Что вам в этом мире и обществе, раз совесть ваша покойна, и вы убеждены, что поступаете, так, как следует?

   - Я и не обращаю внимания на общественное мнение... но, признаюсь, не могу и относиться равнодушно к мысли, что все удары, которым я подвергся, нанесены мне людьми весьма сомнительной честности, не могу не возмущаться, слыша, как все эти светские ханжи и лицемеры величают мой поступок глупостью, почти оправдывают поведение моей жены и чуть не находят естественным подобный выход!

   - Ах, Орест Александрыч, вздохнула Завольская - и миловидное личико ее внезапно подернулось грустью, - разве не сплошь и рядом случается, совершенно незаслуженно, подпадать под удары судьбы или мучиться весь век за пустую ошибку, за минуту увлечения? Осокин пристально взглянул на девушку.

   - Ну, уж вам-то, казалось бы, раненько вдаваться в этот тон: вы еще так молоды, становиться лицом к лицу с жизнью вам еще не приходилось...

   - Конечно, быстро перебила его Завольская, - да я не про себя и говорю, я вообще... Где же было мне испытать хотя что-либо подобное!

   - И не дай вам Бог испытать! Пусть ваша жизнь течет мирно, покойно, весело...

   - По мещански?

   Орест удивленно посмотрел на нее; тон, которым были сказаны эти слова, поразил его своею новостью: никогда еще не говорила так Настя.

   - Что вы хотите этим сказать? спросил он ее.

   - То есть: есть, пить, спать, рядиться? Ни о чем не думать, ни о чем не страдать, ни к чему не стремиться?

   - Зачем же брать крайности? Стремитесь, думайте, страдайте - если уж вам так хочется, но в меру... Идите золотой серединкой! не без иронии возразил Осокин.

   - Вы говорите против себя, вы себя дразните... И вы еще утверждаете, что разорвали с своим прошедшим!

   - И говорю правду; но позволительно же мне злиться на это прошедшее, как вы думаете?

   - Эта-то злость и доказывает, что оно и теперь еще имеет для вас цену!

   - Совсем нет; я злюсь на то, что по милости своей ошибки, я на век связан с такою женщиной, как Софья Павловна; как каторжник должен таскать за собой это ядро, которое и тяготит и позорит меня!

   - А развод? Вы же хлопотали о нем для вашей сестры? несмело проронила Завольская.

   - О разводе и говорить нечего: есть неодолимые препятствия.

   Настя пристально взглянула на молодого человека.

   - Станьте тогда выше рутины, попробуйте вернуть к себе жену, подействовав на ее душу и сердце. Ведь и чужого человека спасти похвально и приятно, не то что ее... Вспомните: когда-то она была близка вам, вы ее любили...

   Орест вскочил с места.

   - Это невозможно! воскликнул он.

   - Почему?

   - Здесь все умерло! (Он приложил руку к сердцу). Странное выражение промелькнуло на лице девушки.

   - Да она и не вернется, помолчав, продолжал Осокин; - что за радость вести трудовую жизнь, работать над собой, когда можно с утра до вечера веселиться, пленять хлыщей и львов, кидать золото пригоршнями!

   Разговор оборвался. Молодой человек закурил папиросу и начал ходить взад и вперед по дорожке. С поля доносились нестройные голоса рабочих, напевавших хоровую песню, телега простучала где-то невдалеке. Вечерний ветерок свежей, пахучей волной, пронесся с запада, затрепетал в спокойной листве и замер. Ночные тени стали вытягиваться и переплетаться разнообразными узорами, из-за деревьев мелькнула бледноватая луна.

   - Настасья Сергеевна, вдруг остановился перед Завольской Орест, и прямо взглянул ей в глаза, - отчего до сих пор вы не вышли замуж?

   Настя вздрогнула.

   - Не пришлось! несколько смущенно выговорила она.

   - Отчего вы побледнели? тревожно спросил Осокин.

   - Голову обнесло... Тут клумбы... запах сильный, а мы давненько уже здесь...

   - Хотите воды?

   - Нет, пройдет... О чем мы говорили?

   - Я спрашивал, отчего вы не вышли замуж... Ведь, сколько мне помнится, у вас были женихи!

   - Были.

   - Что же, не нравились?

   - Некоторые нравились, но...

   - Состояния, что ли, не было?

   - И состояние было.

   - Ну так тетушка не хотела?

   - Тетушка очень хотела, да я-то упрямилась.

   - Отчего же?

   - Оттого, Орест Александрыч, помолчав, заговорила она: - что я не могу идти под венец для того только, чтобы сделать себе положение в свете, иметь возможность рядиться и выезжать, чтобы надеть чепчик, наконец. Я не могу смотреть на мужа только, как на спутника в жизни, друга: мне нужен любовник в муже... нужно сердце, которое бы отвечало моему, душа, с которою моя могла бы слиться... Брак не должен быть могилою любви, а венцом ее! К сожалению, первое случается чаще... Почему? Потому что, сходясь, большинство не анализирует себя, сплошь и рядом принимает вспышку за чувство. Искра не разгорается, а потухает. Новая жизнь, созданная на шатком основании, колеблется... Возникают недоразумения, потом разлад... Я знаю свою натуру... я могу любить глубоко, пылко, но один только раз, и всю жизнь посвящу этому чувству!

   Завольская воодушевилась: глаза блестели, все лицо вспыхнуло.

   - Что состояние, продолжала она, - что во внешности, когда внутренней жизни нет! Для любимого человека можно перенести все... Я готова была бы уехать в глушь, носить одно ситцевое платье, помогать во всем, в чем могу своему мужу... Как заботливая мать, я бы старалась беречь его покой, услаждать горькие минуты его жизни... Судьба не дала мне такого человека. Быть может, счастие и проходило мимо меня близко, но не коснулось меня... Вот почему, Орест Александрыч, я не вышла замуж!

   С удивлением слушал Осокин Настю. Впервые высказывалась она так горячо, так искренне. Она предстала пред ним в новом блеске, в новом сиянии.

   - Вы поражаете меня! невольно воскликнул он. - Откуда у вас эта сила, эта пылкость?

   - А вы и не подозревали их во мне? стыдливо опустив глаза, молвила девушка.

   - Но не в такой степени!

   - Нервы побольше расстроились, кровь сильнее ударила в голову - вот и все! усмехнулась она. - Однако пойдемте: сыро, да и детей пора укладывать.

   Завольская поднялась и пошла по дорожке; Орест, в раздумье, последовал за нею. На одном из поворотов он поравнялся с нею и несмело проговорил:

   - Настасья Сергеевна, ответьте мне...

   Она остановилась вполоборота и вопросительно взглянула на него; лунный свет так и облил ее стройную, гибкую фигуру.

   - Любили вы когда-нибудь?

   Две морщинки показались у нее над бровями и губы едва заметно дрогнули.

   - Нет, коротко и сухо ответила она и пошла дальше.

   Необъяснимое чувство внезапно охватило Ореста: у него вдруг заныло в груди, и мучительно и сладко...

   - Дай вам Бог счастия, если полюбите! схватив руку девушки и крепко пожав ее, вдруг вскричал он и стремительно кинулся в кусты.

   Настя, как вкопанная, осталась на месте и растерянно приложила руку к голове; вихрем налетели на нее мысли, одна другой тяжелее. Сердце замерло, словно кто вдруг взял да сжал его, а слезы так и стояли у нее в горле, душили ее... "Господи!" простонала она, в изнеможении прислоняясь к дереву.

  

   Настя не спала всю ночь и не раздевалась. Голова ее горела, нервы были раздражены, весь организм сильно потрясен. Минувший вечер был последнею каплею, переполнившей сосуд; та почва, на которой до сих пор Настя кое-как удерживалась, теперь поколебалась под нею, грозила выскользнуть. Прежде, с своею несчастною любовью, Завольская носилась, как с змеей в груди; она почти привыкла уже думать, что это ее крест и, как ни тяжел казался он ей, она несла его. Одно слово Ореста, внезапно вырвавшееся, одно пустое пожелание, разом перевернуло все ее мысли, коснулось самых затаенных фибр ее сердца. Не будь они так чутко настроены предшествовавшими событиями, легко быть может, что разговор с Осокиным так бы и остался, хотя и интимным, но все таки довольно обыкновенным разговором. Но в том-то и дело, что Настя, как женщина, с болью в душе переносила равнодушие Ореста; хотя по своим понятиям и убеждениям она и находила нужным скрывать свое чувство, страшилась взаимности, но вместе с тем втайне желала ее. Теперь инстинкт подсказал ей, что вырвавшееся у Осокина слово - не случайное и не последнее, что это начало того, чего она так боялась и чего, сама не подозревая, так страстно желала. Не слово было важно для Насти, а тон, сила, все состояние души Ореста, сказавшееся в нем. Она чувствовала, что он стал ближе к ней, что между ними уже установилась некоторая связь, хотя и невидимая, но ощущаемая... "Он любит меня", шептали ее пересохшие губы, - ...я это чувствую" - и душа ее согревалась, мечты окрылялись и вся даль, так недавно еще серая, неприветная, озарялась для нее радужным светом. Но, рядом с этою поблажкою чувства, другая сила заявляла свои права, и, скажем беспристрастно, она-то первая и ударила молотом в голову бедной девушки, тотчас по уходе Осокина. "Не удержалась!" мучительно воскликнула она, изнемогая от внутренней борьбы: - подняла маску! Для чего поставила я разговор на такую скользкую почву, дала ему в руки оружие против нас обоих? Он для меня - человек не существующий; я должна была это знать, я к этому даже себя приучила... Зачем же было малодушничать? Что меня ожидает, на что я иду?"... И снова, озарившаяся на минуту, даль темнела, снова борьба закипала в душе девушки, попеременно смущая ее мечтами о счастии и невозможности достигнуть этого счастия.

   К утру она поуспокоилась наконец; и, как ни тяжело ей было, отшатнулась от соблазнительных призраков. "Крест мне послан, и я должна нести его!" решила она.

   Но оставаясь верною принятому ею решению, стараясь ни единым словом, ни единым поступком не выдать той тревоги, которая разыгралась в ней после сцены в саду, Настя была далека от мысли, что эта сдержанность сделается для нее оружием обоюдоострым. Орест заметил ее; ему неприятно было видеть, что Настя как будто избегает его, не довольна им - и ему хотелось разъяснить этот вопрос. Как человек, не желающий сознаться в своем чувстве даже самому себе, Осокин не понимал той опасности, которая могла произойти для них обоих от новых объяснений. Привязанность свою к Завольской, - а он уже признавал ее, - Орест сводил на простую дружбу, участие, на тождественность взглядов и убеждений. Он далек был от мысли, что все, что теперь происходило в нем - симптом весьма зловещий, и что на той наклонной плоскости, на которую он уже вступил, надо или уметь остановиться вовремя, или махнуть рукой и ждать конца своего падения. Не вдумываясь в свое положение, Осокин, с завязанными глазами, шел по тому пути, на который бросила его судьба, и только сильный толчок мог остановить его.

   Несколько дней спустя после разговора в саду, Настя и Орест сидели в гостиной и занимались детьми. Бирюкова с женихом уехала в город за покупками и просила брата побыть с Завольской, так как ей могло показаться страшным оставаться одной с детьми в усадьбе. Разговор молодых людей не вязался; слышались только односложные да" и "нет", да попеременное обращение то того, то другого к мальчикам. Наконец детей уложили; поручив их няньке, Настя вернулась и села за работу; Осокин поместился у открытого окна. Темная июльская ночь густою пеленою висела над садом; душистыми волнами вливался в комнаты несколько тяжелый аромат цветов, усиленный влажностию воздуха и раздражал нервы; время от времени на горизонте вспыхивали зарницы.

   - Что, ничего не слышно? после довольно длинной паузы, спросила Настя.

   - Нет, ответил Орест, высовываясь в окно, - молчание гробовое... Я думаю даже, что они и не будут, темноты испугаются. Да и действительно ночь - хоть глаз выколи.

   - А все-таки их нужно подождать: Надежда Александровна непременно хотела вернуться сегодня.

   - Чем же мы займемся в ожидании их?

   - А тем же, чем и теперь.

   - То есть: вы - работой, а я глазеньем в окно?

   - Возьмите книгу.

   - Мертвая буква мне надоела, хочется живого слова...

   - Будем болтать.

   - С вами мудрено.

   - Это почему?

   - С некоторого времени вы как-то удаляетесь разговоров... больше упражняетесь в спартанском лаконизме...

   - Бог знает, что вам кажется!

   - Нет, шутки в сторону, поднялся Осокин, - скажите, чего вы меня избегаете? Провинился я чем-нибудь перед вами, заслужил ли вашу немилость? Прежде вы совсем иначе относились ко мне.

   Игла быстрее забегала в руке девушки, и она несколько ниже наклонила лицо к работе.

   - Вам это показалось - я все та же. Ничего я против вас не имею, и ничем вы предо мною не провинились.

   - Тем страннее та манера, которую вы приняли в последнее время... А что вы далеко не так себя держите со мной, как прежде - это скажет вам ваш внутренний голос. Ну ради Бога, подсел он к ней, - есть ли какое-нибудь сходство между тем разговором, что мы имели, помните, около клумб и теми отрывочными фразами, которыми мы теперь только убиваем время?

   - Есть разговоры, Орест Александрыч, которые слагаются совершенно неожиданно; нельзя же подвести под них обыденный обмен мыслей.

   - Но в том-то и дело, что мы даже и мыслями нынче не обмениваемся! Хоть бы теперь например: мы говорим только для того, чтобы не заснуть, в ожидании сестры!

   - Дайте тему - быть может, и разговоримся. Мгновенно, Бог знает почему, припомнились Осокину слова Насти в саду, ее взгляд на брак, то впечатление, которое он вынес из того вечера... Снова ореол окружил в его глазах голову девушки и еще с большею злостью вспомнил он Софью Павловну.

   - Извольте, ответил он: - как раз и тема мелькнула у меня в голове... Отчего у нас на Руси так трудны разводы?

   - А вам бы хотелось, чтобы они были легче?

   - Еще бы! И мне и Софье Павловне было бы приятнее. А то помилуйте: de jure мы связаны неразрывными узами, a de facto изображаем двуглавого орла! Ведь это нелепо!

   - Вы можете сойтись... Не случается это разве?

   - Со мной только это не случится! Я могу пустить Софью Павловну к себе в дом, дать ей квартиру, стол и одежду, когда она во всем этом будет нуждаться, но жить с нею прежнею жизнью, хотя бы на минуту, - никогда!

   Орест встал и в волнении зашагал по комнате.

   - То есть вот на столько, показывая на кончик ногтя, воскликнул он после небольшой паузы, - не осталось во мне участия к Софье Павловне, и если б не напоминания, что она - моя жена, я бы и не вспомнил о ней: так радикально с умела она сразу оборвать ту нить, которая привязывала меня к ней!

   Разговор на минуту прекратился; Осокин подошел к окну и жадно, полною грудью вдохнул в себя ароматный, несколько влажный, ночной воздух.

   - Ночь, ночь-то какая, Настасья Сергеевна! увлекся он. - Что за тишина, что за покой кругом!.. Боже, как я рад за сестру, блаженствует! После стольких лет прозябания, жизнь вдруг открылась, счастие налетело!

   - Выстрадала она его, Орест Александрыч!

   - Конечно так; но я потому рад за нее, что весьма немногие получают подобную награду... Другой всю жизнь мучится, да так и кончает мучеником!

   - Да, вздохнула Настя, - много таких... прибери их Господь!

   В тоне, которым были сказаны эти слова, прозвучала такая затаенная скорбь, что Осокин невольно вздрогнул и пристально взглянул на Завольскую.

   - Ну к чему такое отчаяние? Я не думаю, чтобы и те, которых вы теперь жалеете, согласились с вами: каждый живет надеждой, рассчитывает на перемену обстоятельств.

   - Сами же вы сказали, что полной награды достигают только весьма немногие... Следовательно, и надеяться было бы безумием.

   - Но почему же вы не хотите допустить, что всякий думает, что он-то и будет счастливцем? Ведь если б, например, вы, я, третий, десятый не рассчитывали выиграть в какой-нибудь лотерее - мы бы и билетов не брали!

   - Там хоть шансы есть, а в жизни часто бывают такие положения, что и выхода-то не предвидится!

   Настя встала и направилась к дверям.

   - Вы куда? окликнул ее Орест.

   - Детей проведаю.

   Тяжелое впечатление произвели на молодого человека последние слова девушки; ему вдруг до крайности стало жаль ее. "У нее что-то есть на душе", смутно догадывался он, - "и что-то тяжелое, давнишнее... Оно чувствуется в каждом ее слове, как она не старается скрыть его!"

   Он перешел к открытому окну и задумался.

   "И может быть" рассуждал он, - "эта чистая, нежная натура, созданная для счастья, увянет, как цветок без света и тепла, и сердце ее, ни разу не согретое, так камнем и пролежит в ее груди, камнем сойдет и в могилу!.. Быстро промелькнет ее молодость, с неудовлетворенным избытком сил, жаждою жизни... - и нечем будет помянуть ее! А какой-нибудь ничтожный случай, мгновение - и все сложилось бы иначе: от мрака перешла бы она к свету, широкою струей влилось бы в нее дыхание жизни!"

   "О зачем, зачем?" после небольшой паузы вздохнул Орест и, с поникшей головой, раздумался о своем прошедшем...

   А из сада, пахучею волной, так и вливался раздражающий воздух, ласкал и нежил его разгоревшееся лицо.

   - О чем размечтались? раздался вдруг над самым ухом Осокина голос Насти и, тихо скользнув мимо молодого человека, она тоже присела к окну, - Ночью восхищаетесь?

   - О вас думал, поднял голову Орест; - понять не могу, что с вами сделалось в последнее время...

   - Ничего не сделалось.

   - Полноте... я ведь вижу... Внутри вас происходит какая-то работа; вы не то печальны, не то смущены. В тоне вашем звучит грусть, что-то даже вроде тайной скорби.

   Девушка рассмеялась, но смех этот показался Осокину искусственным.

   - Не обманете вы меня. Настасья Сергеевна, воскликнул он, - улыбка у вас на губах только!