Брянчанинов Анатолий Александрович - Не по торной дороге

p; - Ne veut pas vous recevoir! Франта передернуло.

   - Je m'attendais a cela... Он не может простить мне моего ухаживания за вами!

   - Напрасно вы так думаете: муж мой не настолько мелочен, и в доказательство этого я играю и говорю с вами.

   - Через полчаса это будет уже в прошедшем! вздохнул Огнев.

   - Даже ранее, улыбнулась Софи, - я сию минуту ухожу в уборную: моя роль актрисы кончилась.

   Она подала Огневу руку, которую тот осмелился хотя и слегка, но выразительно пожать.

   - Mes affaires vont mal, улучив минуту, пожаловался Леонид Николаевич Соханской, - cet ours ne veut pas me recevoir!

   Raison de plus, чтобы Софи захотела вас видеть! Потерпите немного, и мы все это устроим ... Сколько я могла заметить, Софи что-то затевает и, если я не ошибаюсь, оборвется на своих затеях?

  

   Две недели прошло со дня любительского спектакля, и в домашней жизни Осокиных не случилось ничего достопримечательного. Софья Павловна скучала, ездила к Соханской, где почти всегда, как бы невзначай, встречалась с Огневым, навещала родителей и Татьяну Львовну и весьма ловко запускала им крючочки насчет деспотизма и нелепых идей мужа, разыгрывая из себя будущую мать, сильно беспокоящуюся о печальной участи своих детей. Татьяна Львовна, и без того сокрушавшаяся о блажи Ореста, принимала сторону политичной племянницы, утешала ее, как могла, но вместе с тем, выпевала ей и то, что имела на сердце против Павла Ивановича.

   - Остя - блажной, слов нет, говорила она, - но и папенька твой не особенно хорошо поступает: как, скоро год минет, а он хоть бы вот эстолько за тобою дал! Ведь, не рассердись Соня, а люди говорят, что все-то приданое твое в кулаке унести можно - ну хорошо разве это?

   Софья Павловна и сама прекрасно понимала, что это не хорошо; что гораздо приятнее бы было заполучить от папаши хотя малую толику, эдак тысяч двадцать примерно, но вместе с тем она знала и то, что Павел Иванович себе на уме и что почти бесполезно заводить с ним подобную материю. Татьяна Львовна, однако, убедила племянницу попытать счастья - и вот, однажды Софи заметила старику, что в городе чуть не в один голос кричат о его скупости и дурной привычке не держать данного слова.

   - Репутация моя, Софья Павловна, сделана, гордо возразил Ильяшенков, - и не в шестьдесят слишком лет заботиться мне о городских сплетнях. Два-три негодяя не подорвут составившегося обо мне десятилетиями хорошего мнения! Что я сказал - от того не отказываюсь: умру - все ваше.

   Тем разговор и кончился; почтеннейший Павел Иванович вновь посулил дочери журавля в небе, а дать синичку в руки считал преждевременным: очень уж сжился его превосходительство с сей милой пташкой.

   В то время как madame Осокину и тетушку Татьяну Львовну беспокоили корыстолюбивые мысли, в душе моего бедного героя шла тревога совершенно иного рода: он видел, что Софи скучает, недовольна своим положением - и горькая дума о том, что он "выдыхается" для жены, чаще и чаще начала приходить ему в голову. Сердце его сжималось, разочарование, тоска неразделяемого чувства, скорбь по недостигнутому идеалу, сознание, что любовь, та лучезарная любовь, которая так еще недавно пригревала его своими лазурными крыльями, отлетает от него, теряет свои блестящие краски, холодили ему сердце, отравляли его спокойствие. Дорого дал бы теперь Орест за то, чтобы повторились эти, канувшие в вечность, блаженные минуты, когда с прелестных уст Софи, страстным полушепотом, срывались слова любви, когда дрожащая, стыдливая прятала она свое горевшее лицо на его взволнованной груди!

   Екатеринин день, кроме большого числа именинниц, принес сливкам р-ского общества еще немаловажное развлечение: не успел дежурный телеграфист переписать пришедшую на имя Осокина из Москвы, депешу, как об этом уже был осведомлен начальник станции, а затем, по заведенному в губерниях порядку, содержание телеграммы, конечно по секрету, было передано его близким - и чуть не полгорода узнало о том, что дядя Ореста при смерти, гораздо ранее, чем молниеносный рассыльный позвонил у дверей Осокинской квартиры.

   Весть о безнадежном положении Владимира Львовича не могла не потрясти впечатлительную душу Ореста, но не менее встревожила она и Софью Павловну, хотя и совершенно в ином смысле: теперь-то, перед отъездом мужа, приходилось ей испробовать свою силу над ним, и... или лечь костьми, или торжествовать победу.

   Орест сам избавил жену от неприятных лавирований и тяжелой обязанности первой поставить вопрос о наследстве: собравшись в присутствие, он обратился к ней с следующими словами:

   - Дорогая моя, смысл телеграммы таков, что мне нечего ждать выздоровления дяди... Уезжая, приготовившись ко всему дурному, я опять напоминаю тебе о том, что я говорил накануне нашего обручения: "не приму я этого наследства". Тогда ты изъявляла готовность следовать моим взглядам, сочувствовала им, - не сомневаюсь, что и теперь, Соня, ты разделяешь мои убеждения? Вопрос поставлен был ребром; Софи чувствовала это и, Боже мой, сколько разнообразных планов мелькнуло в ее голове, сколько противоположных ощущений потрясло ее взволнованную душу!

   - В то время, Орест, отвечала она не совсем спокойно, - я была еще неопытна; я не могла сознавать всей непрактичности твоего намерения. Передо мной была только идея, которую я приветствовала потому, что она была высока и честна. Но, сделавшись женщиной, раздумавшись над жизнью, где деньги играют главную роль, приготовившись быть может - быть матерью, я взглянула на это иначе: хороша твоя идея, Орест, но будущие дети мне дороже ее; не поворачивается у меня язык дать теперь свое согласие на их бедность!

   Осокин был неприятно изумлен; даже нетерпение выразилось на его лице.

   - По твоему, Софи, горячо возразил он, - наши будущие дети рискуют быть бедными, если не кутать их в бархатные шубки, не водить в брюссельских кружевах? Если на их крестины не созвана будет толпа народа и несколько бутылок шампанского не оприветствуют их появление на свет?.. Нет, не так понимаю я бедность; наши дети не пойдут протягивать руку, не будут страдать от голода или дрожать от стужи - и слава Богу! Им легче, чем другим, избрать прямую дорогу, дорогу чести и труда! Пусть в примере, который им дадут отец и мать, они приучаются к труду и поймут, что назначение человека - не блистать роскошью, не добывать деньги сомнительными путями, а работать на пользу свою и общую, созидать свое благосостояние не на плутнях и так называемых, торговых оборотах, а путем честным, трудовым... Пусть наградою будет им не лживая похвала накормленных ими гостей, не уважение к их богатству, а спокойная совесть, сознание своей правоты и чистота убеждений!

   "Это просто пункт помешательства!" думала Софи; - "Да его не сдвинешь с этой мысли!"

   - Орест, ласково сказала она мужу, - все, что ты говорил - прекрасно; но, друг мой, нельзя разве воспитать детей и приготовить из них полезных деятелей, не отказываясь от того, что посылает нам Бог?

   - Нет! быстро перебил жену Осокин; - Бог дал нам сердце и разум; с помощию их выработал я свои убеждения... К чему ж тогда добытая мною нравственная сила, если при первом удобном случае я не задумаюсь ею пожертвовать?

   - Но, милый мой, вкрадчиво заметила Софи, - кто дал тебе право судить так строго заблуждения других? Почему ты знаешь, что состояние, от которого ты теперь хочешь отказаться, не нажито подобно сотне других?

   - Что оно нажито подобно тысяче других - об этом я и спорить не стану, Соня; но если прежде я бежал из дядиных раззолоченных палат потому, что в них мне душно было - не след мне теперь изменять своим убеждениям и сознательно, дрожащей рукой передавать тебе и детям деньги, от которых все время отрекался!

   Он взял шляпу, поцеловал жену и отправился хлопотать об отпуске. С его уходом Софи сбросила маску: "все пропало!" отчаянно воскликнула она - и соболиные брови ее сердито сдвинулись; - "Что сделаешь против мании? Это какое-то сумасшествие, против которого бессильны и моя любовь и мои ласки!.. О, Боже, мой, для чего понадеялась я на свои силы, выйдя замуж за этого человека! Вот оно, мое влияние... много принесло пользы!.. Это - камень, а не человек... его ничем не растрогаешь, ничем не усыпишь... Он всем пожертвует для своих бредней: и женой, и детьми, и своим собственным спокойствием!"

   И роскошное здание, которое еще так недавно и с таким наслаждением рисовала себе Софья Павловна, тот блеск, перед которым она заранее уже щурилась, - вдруг все это рухнуло в несколько минут, погрузив ее во мрак, в котором она уже не различала ни одной светящейся точки!

   Но трудно оторваться человеку от облюбованной и выношенной им мысли; услужливая надежда не оставляет его и тогда, когда, казалось бы, все уже кончено и приходится только покориться выпавшему на его долю жребию. Софья Павловна, скорее, чем всякий другой, готова была уцепиться за малейший ее призрак и бороться с препятствием до истощения сил. Она велела кликнуть извощика и, с нервною торопливостию, помчалась к отцу.

   Павел Иванович внимательно выслушал дочь и, с полною верою в свой авторитет, возгласил:

   - Успокойся, я его урезоню.

   Но самонадеянность его превосходительства сразу оказалась несостоятельною; хотя Павел Иванович и старался выгородить Софи, мотивируя свой визит желанием проститься с зятем, но Орест понял, что это ложь, что тут действовала жена, и потому крайне огорчился и озлобился.

   - Напрасно взяли вы на себя труд уговаривать меня, Павел Иванович, немного резко сказал он тестю: - я стараюсь поступать по возможности обдуманно... и если я уже решился на что-нибудь - не вам разубедить меня.

   - Однако, мой милейший, возразил Ильяшенков, - я отдавал вам дочь не для того, чтобы она терпела нужду. Я - отец и следовательно имею некоторое право...

   - Наделять ее - да! перебил Осокин; - и никто вам в этом не помешает, но моих убеждений, моих взглядов - вы не судья! Софи - не малолеток; она не была им и тогда, когда вы отдавали (он подчеркнул это слово) ее замуж. К сожалению, то, что теперь так рельефно выясняется, мне надо было раньше видеть, раньше понять, что и в любви ко мне Софи, и в расположении вашем ко мне играла роль не моя личность, а мое будущее наследство!

   - Орест!.. Орест Александрыч! воскликнули вместе жена и тесть.

   - Да, наследство! с легкою дрожью в голосе продолжал Осокин, и красные пятна выступили на его щеках. Горько, тяжело сознавать, что все, чем я жил до сих пор, было сон, мечты... Невыносимо пробуждение! Но ребячество и утешаться несбыточным, когда видишь, что истина предстала во всей наготе!.. Соня! в отчаянном порыве схватил он руку жены. - Зачем хитрила ты со мной?.. Зачем, в ответ на мои искренние слова, внесла ты в наши отношения ложь, постыдную игру?.. Не во сто ли раз честнее было признаться в своей слабости, в том, что шаг, который я предлагал, тебе не по силам? Тогда ты бы разбила только мое чувство - теперь же ты разрушила всю мою жизнь!

   Он бросился в кресла и закрыл лицо руками. Софи молчала, и только бледность щек свидетельствовала о ее внутренней тревоге.

   - Не понимаю, к чему все эти громкие тирады, усмехнулся Павел Иванович, - когда дело идет только о том, чтобы отказаться от заблуждений и тем внести мир и тишину в свое семейство!

   - От заблуждений! вскочил Орест и быстро взглянул на жену и тестя; - Да, немного помолчав, грустно проговорил он, - вы правы; для практических людей это - заблуждение... Так вот, горько улыбнулся он, - чем должен был держаться мир в моей семье - договорились!

   - Однако, нахмурился Ильяшенков, - вы уже слишком... Этот тон...

   - Тон? воскликнул молодой человек; - Вам не нравится мой тон?.. Не салонным ли языком прикажете вы выражаться человеку, у которого вдруг, в один момент, рухнуло все будущее, исчезли вера и надежда?.. Поймите, ваше превосходительство: вы убили меня... Вы опошлили в глазах моих то, чем я дорожил более всего на свете: любовь моей жены!

   Павел Иванович молча пожал плечами и взялся за шляпу.

   - Бедная! тихо сказал он дочери и торжественно поцеловал ее в лоб; - Bon voyage! обратился он к зятю.

   Тот поклонился и, не отвечая ни слова, проводил тестя.

   По отъезде его, муж и жена несколько минут молчали; Орест ходил по комнате грустный и взволнованный, Софи сидела бледная, задумчивая. Обоим было тяжело. Но то, что творилось в душе их, было далеко не одинаково: Осокин плакал о своей погибшей любви, страдал на развалинах своего счастия; Софи мучило ее бессилие над мужем, оскорбленное самолюбие, неудавшаяся карьера. Один терзался из-за благ нравственных, другая - из-за благ вещественных!

   - Орест, пересиливая себя, почти ласково сказала Софи мужу, - ты может быть заметил, что я не сказала ни слова во время вашего разговора... я это сделала нарочно, считая неуместным спорить с тобою при свидетелях, хотя б то был и мой отец. Теперь, когда мы одни, сядь и поговорим.

   Осокин сел.

   - Ты оскорбил меня совершенно незаслуженно; мою любовь ты представил в виде какой-то постыдной сделки... Ты унизил меня в том, что священнее всего для женщины!

   Она остановилась немного и исподлобья посмотрела на мужа: тот сидел нахмуренный, подперши рукою голову, и легкая краска пробежала по его лицу при последних словах жены.

   - Я не ответчица за слова отца, продолжала Софья Павловна, - и, возражая ему, тебе не следовало задевать меня... Ну, да не в том дело... Женщина, которая любит, не оскорбляется часто даже и побоями... В чувствах моих к тебе уверять я не стану; веришь ты им - хорошо, сомневаешься - слова мои не убедят тебя... Возвращусь к нашему разговору: ты все обдумал, не боишься, что совесть упрекнет тебя впоследствии, что будущие дети может быть иначе взглянут на твой поступок?

   - Не боюсь! поднял голову Орест и прямо взглянул в глаза жены.

   - Послушай, с скрытою досадою сказала она помолчав; - ты утверждаешь, что любишь меня, но сколько я слышала и насколько понимаю любовь - человек, истинно любящий, жертвует всем для любимой женщины... на преступление даже идет ... А ты...

   - А я не хочу его совершить - правда!

   Глаза Софи сверкнули гневом.

   - Но то, что ты называешь преступлением, в глазах всего света, получение наследства и только!

   - Соня! встал с места Орест; - Будет нам препираться! Наши взгляды расходятся: ты любишь золото, я - правду. Сбрось с себя то, что привито к тебе плохим воспитанием и примкни ко мне искренне и тесно! Исправляться, друг мой, никогда не поздно!

   Он взял руку жены и выразительно пожал ее, но рука дрожала, а лицо Софи то бледнело, то вспыхивало.

   - Что с тобой? спросил молодой человек.

   - Что со мной? оттолкнув руку мужа и задыхаясь от волнения, вскричала Софья Павловна, - я вдумываюсь в ваши слова... А... так я люблю золото, а вы - правду!.. Но, правдивый, честный человек, разве так платят женщине за ее любовь?.. Деспотизмом и полнейшим ее подчинением всем вашим маниям и капризам? Вы советуете мне исправиться... да я исправлюсь! Я вылечусь от этой любви, которой вы не стоите! Я охотно уступлю вам, когда нужно, но безответно исполнять ваши причуды не намерена! (Голос ее перерывался от сильного горлового спазма) - Не беспокойтесь, остановила она мужа, который, весь бледный, наливал воду в стакан: - я не впаду в истерику... это удел слабых женщин, а я, слава Богу, еще сильна... Ступайте, делайте, что диктуют вам ваши принципы - со временем я выскажу и свои!

   И вся дрожащая, разгоревшаяся, блистая дерзкой красотой, молодая женщина вышла из комнаты.

   Пошатнулся Орест от обрушившегося на него удара, но не пошатнулись его убеждения. Он велел подавать экипаж и, со смертию в душе, отправился встречать кончину близкого ему человека.

  

   Между тем, как Павел Иванович, пожимая плечами, рассказывал своим присным о слабоумии зятя, Татьяна Львовна охала и служила молебны о здравии брата, а Софья Павловна рвала и метала от злости, город Р. переходил от изумления к изумленно: не успела еще весть о предположенном Осокиным отказе от наследства облететь главные пункты сплетни, как новость совершенно однородная, только с другою развязкою, взволновала умы Р-цев: Леонид Николаевич Огнев выиграл процесс. Такое происшествие произвело положительную революцию в аристократических слоях: прежние враги губернского льва вдруг почему-то стали показывать ему величайшую нежность, строго нравственные папаши и мамаши, считавшее Огнева во время оно шалопаем и дерзким волокитою, начали с ним заигрывать, а в головках скучающих барынь и жаждущих венца барышень образ Леонида Николаевича внезапно окружился самым блестящим ореолом. Небывалые качества начали приписываться счастливцу, самые ошибки его облеклись в форму достоинств, а цифра выигранного им состояния, в устах городских кумушек росла как снежный ком. В один какой-нибудь день Огнев сделался и богачом, и редким служакою, и настоящим львом с золотыми когтями, и примерным во всех отношениях человеком. Подумаешь: как деньги-то украшают слабого смертного! В глазах Софи Леонид Николаевич выиграл чуть не пятьдесят процентов; как прежде слегка относилась она к его ухаживаниям, так теперь боялась его пренебрежения. Правда, сильный переворот произвела в ней история с Орестом: золотой идол оказался глиняным чурбаном, а оскорбленное самолюбие, разбитые надежды и злоба на мужа нашептывали ей мысль об отмщении. Тонкая нить, связывавшая супругов, оборвалась; страстный каприз Софи, поддерживавшийся радужными мечтами о богатстве, с исчезновением их, канул в вечность, оставив по себе, в виде воспоминаний, только горькие сожаления, да позднее раскаяние. От Ореста ждать было более нечего; в глазах Софьи Павловны он представлялся уже не иначе, как бесполезною вещью, на которую нет цели обращать даже внимание: "не любить же в самом деле такого идиота, рассуждала она, - и, выслушивая его дурацкую мораль, дойти до того, чтобы ходить в ситцевых платьях и ездить на извощиках! Теперь у нас, по его милости, две с чем-то тысячи в год... это со службой... А выгонят его или опять найдет на него блажь и он сам выйдет - останется около тысячи. Извольте тут жить! Да тогда он меня на рынок пошлет, стряпать заставит!" И услужливое воображение мгновенно рисовало ей картины будущего, одна другой печальнее; злость закипала в душе молодой женщины, и бывали минуты, когда она искренне ненавидела бедного Ореста.

   Ну, а что же поделывал в это время счастливец Леонид Николаевич? Не забыл ли он, в чаду опьянения, прелестной Софьи Павловны? Напротив. Выигрыш процесса еще более усилил в нем желание обладать ею, а сообщенные Соханскою подробности об отъезде Ореста значительно облегчали ему это дело. Не теряя времени, он условился со вдовушкою на счет свидания с Осокиной, и в назначенный день и час явился в квартиру Катерины Ивановны. Ее, как он и ожидал, не было дома; Софи же застал скучающею, раздраженною, полулежащею на кушетке, с "Journal pour rire" в руках; палевое, отделанное кружевами, легкое шелковое платье мягко драпировало роскошные формы молодой женщины, а черные волосы, хотя и небрежно, но живописно убранные, казались еще темнее от ее слегка побледневшего, утомленного лица. Лениво приподнялась Софи при входе гостя и с очаровательной улыбкой протянула ему руку.

   - Enfin je vois l'astre, autour du quel le grouppe en ce moment toute la haute volee de It.!

   - Новое светило очень радо случаю позаимствоваться блеском от старого! любезно возразил франт, целуя руку молодой женщины.

   - Старое светило давно уже не блестит! усмехнулась Софи, - и ваши надежды совершенно неосновательны!

   - Зато оно не потеряло способности пригревать!

   - Вы думаете?

   - Уверен!

   Огнев положил шляпу и сел возле Осокиной.

   - Et madame Sockansky n'est pas visible?

   - Ketty vient de me quitter... встретилось что-то спешное... je ne saurais vous dire... Elle va revenir tout a l'heure.

   - Votre sante madame? поинтересовался Леонид Николаевич; - Я слышал о постигшем вас несчастии...

   - Положим, что оно еще нас не постигло... да, наконец, я понятия даже не имею о дяде моего мужа. - Ma sante va bien-тегсд.

   - Несчастие это очень сродни тому счастию, жертвою которого я сделался на днях, рассмеялся Огнев.

   Софи немного смутилась; она затруднялась, какой смысл придать этой фразе: хитрит ли Леонид Николаевич, показывая вид, что ему неизвестна ее семейная драма, или в самом деле он ничего о ней не знает.

   - Если оно так велико, как рассказывают, возразила Софья Павловна, - то, пожалуй, вы и жертва: счастие давит вас своею тяжестью.

   - Ну, нет, улыбнулся Огнев, такого приятного давления я не боюсь... Тем более, что состояние, полученное мною гораздо менее того, которое мне приписывают.

   Софи ужасно хотелось спросить: "однако?.. Цифру-то, цифру скажи!", но удержалась. Зато Леонид Николаевич, которому внове очень хотелось блеснуть свалившимся с неба богатством, не утерпел:

   - Я получил симбирское имение, тысяч эдак во сто примерно, - e'est le prix qu'on me donne deja, небрежно заметил он, - ну, за провладение - доходы прежних лет, лесная дача еще есть... на самой Волге... Капиталец достался, в разных бумагах, около пятидесяти тысяч ... Enfin je ne suis pas pauvre, Dieu merc.i!

   Он с наслаждением потянулся, поиграл часовою цепочкой и положил нога на ногу. Софи совершенно согласилась с Огневым в том qu'il n'est pas pauvre и с злостно подумала, что будь муженек ее не такой крупный болван, каким он был на самом деле, она тоже была бы "aster" и так же сумела бы растянуться, от полноты счастия, как и Леонид Николаевич.

   - Vous etes aussi a la veilJe de tirer un bon numero! сказал тот, пытливо взглядывая на Осокину.

   - Je l'ignore, совершенно невинно отвечала Софи, принимая кокетливую позу.

   Огнев хотел было продолжать этот разговор, с целью вызвать Осокину на откровенность, но чувственность, под влиянием которой он и приехал и которая разожглась в нем еще более от близости к этой красавице Софи, заставила его прекратить бесполезные словоизвержения и перенести разговор на более приятную для него почву.

   - Et apres tout ce qui arrive, сказал он, приподнимаясь, je ne suis pas heureux!

   - Vraiment?... Vous etes difficile!

   - Дайте вашу ручку, Софья Павловна, et je vais vous dire...

   Осокина небрежно дала ему руку.

   - Не ценят этой ручки! горячо проговорил лев, целуя ее; - О, если бы она была моя! Да, Боже мой, каких жертв не принес бы я, чтобы только заслужить ласку ее обладательницы!

   Он крепко сжал ее и снова поцеловал, учащенно в несколько приемов.

   Раздался звонок, и Софи отдернула руку. Вошел лакей с письмом на серебряном подносе.

   - Ко мне? быстро спросила молодая женщина. Последовал утвердительный ответ.

   Осокина встала, взяла письмо и, отпустив лакея, начала нервно срывать конверт.

   - Черная печать! заметил Леонид Николаевич; - от вашего мужа вероятно?

   - Да, растерянно отвечала Софи, торопливо пробегая строки Ореста.

   Огнев пристально поглядел на нее: волнение молодой женщины и та лихорадочная поспешность, с которою она бросилась на письмо; не укрылись от внимания губернского льва. "Видно, еще надеялась! подумал он; - Ну, что-то она вычитает, а утешительного, кажется, немного!" радостно прибавил он, заметив, что на лице Осокиной появились морщинки и оно то бледнело, то краснело. - "Этакая красавица!" плотоядно оглядывал он ее, любуясь с видом знатока ее возбужденною красотою, той жизнью, полною огня, которая проглядывала в каждой черте ее лица, в каждом движении. "Если б только она полюбила меня!"

   - Pardon, Леонид Николаевич, пряча письмо в карман и употребляя всевозможные усилия, чтобы сдержаться, проговорила Софи, - дядя моего мужа скончался, и это несколько взволновало меня.

   Она села на кушетку и, вынув платок, несколько раз обмахнула им свое горевшее лицо.

   - Следовательно уже не долго вам томиться одиночеством? после небольшой паузы заметил франт.

   Глаза Софи гневно сверкнули из-под внезапно сдвинувшихся бровей.

   - Несколько дней, довольно спокойно ответила она, но нервное раздражение слышалось в ее голосе.

   - Как же успеет ваш муж, в такой короткий срок, привести в порядок дела, свести счеты? Ведь состояние далеко не маленькое, и хлопот должно быть много.

   Злоба кипела в душе молодой женщины; почти задыхаясь, она сказала Огневу:

   -Brisons cela... дел моего мужа я не знаю, да и a vrai dire не особенно ими интересуюсь.

   Леонид Николаевич наклонился и, взяв со стола альбом, принялся его рассматривать.

   Прошло несколько секунд.

   Софья Павловна, обратился к ней Огнев и, тихо взяв ее руку, страстно взглянул ей в глаза, - вы несчастливы?

   Софи несколько смутилась и сделала движение, чтобы высвободить руку.

   - Ну за что, за что? удерживая ее, нежно нашептывал франт; - Ведь я люблю вас!.. Вы - первая женщина, заставившая биться мое сердце!

   - После целого ряда других! усмехнулась Осокина.

   - То были развлечения, des passades...

   - А Бирюкова?

   -Un ecart... par depit... Я удалился от вас с разбитыми надеждами, со слезами в горле, но любить вас не переставал ни минуты! Сознайтесь: вы были крайне ко мне жестоки!

   Он придвинулся к ней и робко, с нерешительностью страстного возбуждения, хотел обнять Софи за талию; но та быстро встала и, вся пылающая, дрожа от волнения, перешла на другой конец комнаты.

   - Je ne veux pas que vous m'aimiez de la sarte! Огнев тоже поднялся, отыскал шляпу и, раскланиваясь, холодно произнес:

   - Adieu madame.

   - Это что значит?

   - Делать мне здесь больше нечего... вы поиграли со мной, как кошка с мышью - ну и довольно... долее быть вашею игрушкою я не хочу.

   - Какой игрушкой?

   - Вам, может быть, весело мучить человека, который и без того исстрадался? Или вы думаете легко было мне перенести предпочтение, оказанное вами вашему теперешнему мужу, видеть ласки, которые вы ему расточали, быть свидетелем вашего счастия?.. Нет, Софья Павловна, не дай Бог кому-либо пережить все это!

   Леонид Николаевич снова раскланялся; Софи стояла в раздумье, и нервный трепет пробегал по ее телу

   - Madame, j'ai l'honneur de vous saluer! повторил франт.

   - Vous me blessez monsieur, прерывающимся голосом остановила она его, - я не хочу, чтобы вы третировали меня как... как всякую из ваших многочисленных побед!

   - Я люблю вас, Софья Павловна, схватил Огнев обе руки Осокиной и крепко сжал их, - а не ухаживаю за вами - поймите это! Я - весь ваш !... Все блаженство мое в том, чтобы вы позволили мне жить для вас, для вашего счастия!

   Он страстно глядел ей в глаза и наслаждался ее волнением, ее замешательством; но оно было непродолжительно: Софи вскоре овладела собой и, высвободив свои руки, довольно спокойно возразила Леониду Николаевичу:

   - И я расположена к вам ... как к другу...

   - Adieu madame, холодно проговорил он. Осокина пристально взглянула на него.

   - Bonjour, monsieur, ответила она и отвернулась к окну. Огнев уехал.

   В письме своем Орест уведомлял жену о смерти дяди и о том, что все оставшееся после него состояние он предоставил сестре, Надежде Александровне Бирюковой.

  

   Молва о необычайном поступке Ореста, с быстротою молнии, облетела весь город и произвела совершенный кавардак в умах донельзя изумленных р-цев. "Это дурак какой-то!"... "Un maniaque!"... "Взбалмошный человек!" повторялось на разные лады, во всевозможных кружках и центрах, вызывая самые разнообразные суждения и предположения. Всем хотелось доискаться настоящей причины такого невероятного события, объяснить чем-нибудь его неестественность. Как ни прост был принцип, руководивший Орестом в его отказе от наследства, но именно вследствие своей простоты он не укладывался в р-ские головы. Общество, из среды которого вышла Софи, которое ее воспитало и с которой оно было вполне солидарно, не могло не смотреть на действие Осокина так же, как и супруга последнего. По его понятиям, молодой человек сделал капитальную глупость; затем начались догадки, каким путем дошел он до совершения этой глупости: то говорилось, что он начитался разной новейшей ерунды, вредно повлиявшей на его слабые мозги, то, будто бы он страсть как пил по ночам и, допившись до белой горячки, впал в особого рода меланхолию. Местные старушки, крестясь, передавали друг другу об его атеизме и неуважении к крестному отцу и вообще к старшим, а сановитые старики считали молодого человека существом положительно вредным, поелику он вносил в общество самые крайние социалистические стремления и революционерство. Власти, а в том числе и ближайшее начальство Ореста, прежде столь благоволившие к нему, вдруг шарахнулись в сторону и начали на него коситься. Генеральские руки хотя и подавались опасному человеку, но уже не так часто и не всей пятерней, а перстами, с известным пренебрежением и рассеянностью. Любезный тон, мягкое хихиканье и превосходительная фамильярность перешли в сухую начальническую речь, надменное позирование и явное невнимание. Насколько выиграл Огнев в общественном мнении - настолько проиграл Осокин, и ни одного человека не нашлось в целом городе, который бы понял принцип Ореста и сочувственно отнесся к нему!

   Впрочем, оговорюсь: нашелся такой человек, но не в Р., а в деревне: то была Настя. Радуясь от души за Бирюкову, которой неожиданное наследство развязывало руки не только в материальном, но и в нравственном отношении (Завольская допускала, что с деньгами не трудно добиться развода), она благоговела перед поступком Осокина, силой его души и характера. Молодой человек и прежде нравился Насте, теперешние же его действия окончательно вскружили голову бедной девушке. Напрасно убеждала она себя в том, что Орест для нее не существует, и потому, что принадлежит другой, и потому, что ни разу, даже и прежде, кроме обыкновенной мягкости и любезности ничего ей не показывал, - уважение росло, голова и сердце усиленно работали и, помимо воли Насти, любовь, тяжкая, неразделяемая, закрадывалась ей в душу, медленно впускала в нее свое ядовитое жало.

   И начались для Насти бессонные ночи, неведомая ей дотоле тоска, мучительные думы. Изменился, как бы по волшебству, ее душевный строй; иначе взглянула она на жизнь и неприветно отозвалась она ей...

   Но еще суровее отнеслась жизнь к Осокину: любовь, счастие, надежды - все рушилось для него в один миг, исчезло как струйка дыма. Теперь Оресту все стало ясно: и мелкая любовь Софи, и та постыдная комедия, которую она с ним разыгрывала. "На мое наследство били!" бешено восклицал он; - "Для того и в тон мне пели, и маску надевали, но ошиблись друзья!" с злорадством добавлял он, представляя себе разочарование жены, тестя и всех их присных.

   И гадко вдруг стало у него на душе при воспоминании о разговорах с Софи в зимнем саду, на тройке, в последовавшие затем блаженные дни... "И все это было обман, притворство!" схватившись за голову, стонал он; - "Ни одного проблеска истинного чувства, ни одного слова правды!.. Соня, Соня! Того ли я от тебя ожидал! Мог ли я предполагать, что под такою привлекательною внешностью таилось столько лжи и лукавства!"

   Орест не обольщал себя мечтами о том, что все это может еще поправиться; он ясно видел, что жизнь переломилась, что возврата нет. Вернувшись из Москвы, он наглядно убедился в этом: Софья Павловна встретила мужа весьма холодно и тотчас же ушла к себе; Осокин тоже удалился в свой кабинет, сел за стол и, после нескольких тяжелых секунд раздумья, проговорил: "все кончено!"

   Тогда он вспомнил о сестре и все свое внимание устремил на упрочение ее счастия. О материальной стороне он позаботился еще в Москве, исполнив все формальности по передаче наследства и уведомив о том Надежду Александровну; о нравственном же ее спокойствии он хотел переговорить с нею лично и для этого, на другой же день приезда, отправился в Грязи.

   Свидание их было самое трогательное. Надежда Александровна не знала, как выразить брату свою благодарность, целовала его руки, плакала навзрыд, чуть не молилась на него; скорбела об его семейном разладе и сильно настаивала на том, чтобы он оставил себе хотя половину наследства. Поступала она в этом случае совершенно искренне, так как вообще была большая бессребреница, а если и радовалась теперь улучшение своих средств, то только за детей, да еще потому, что это давало ей возможность, по уверению Ореста, склонить мужа на развод. Осокин от дележа, конечно, отказался наотрез и свел разговор на тему более близкую сестре: на Каменева. Решено было предложить Бирюкову известный куш и затем, в случае его согласия, приступить к делу. Сообща написали ему письмо, и Орест взялся немедленно его отправить. - "Хоть сестру сделаю счастливою, если себя не умел устроить!" с грустью думал он, оставляя усадьбу Надежды Александровны.

   Семейная жизнь Осокина была окончательно расстроена: Софи теперь уже не скрывала своей холодности к мужу, распоряжалась своей особой вполне самовластно и даже как-то свысока обращалась с Орестом. Сцен или каких-либо объяснений между супругами более не произошло, да они были бы и совершенно излишни, так как в минуту отъезда Осокина взаимные отношения молодых людей вполне выяснились. Виделись они только за обедом и в это время, ради приличия перед прислугою, обменивались несколькими фразами; затем Софья Павловна обыкновенно отправлялась куда-нибудь, а Орест или корпел над бумагами в кабинете, или бесплодно тужил о своей судьбе, уничтожая папиросу за папиросой. Родные Софи смотрели на Осокина не только с пренебрежением, но даже с сожалением, до того обидным, что он перестал к ним ездить. Татьяна Львовна, и та, окончательно решила, что племянник ее сбрендил, и серьезно уверяла, что его надо лечить и как можно скорее. По службе Орест тоже на каждом шагу натыкался на неприятности; начальство к нему переменилось, сослуживцы его, в разговорах с ним, приняли какой-то особенный тон. Осокин видел, что в глазах всех он что-то такое странное, от чего сторонятся, чего избегают, над чем смеются. Он понял, что теперь он не их, что поступком своим он оторвался от той почвы, на которой крепко сидят его родня, знакомые, сослуживцы, что это обращение их с ним - кара за его смелые действия, и Оресту, при всем раздражении и боли от этих булавочных уколов, было весело взглянуть несколько сверху на этих нравственных пигмеев и еще решительнее утвердиться на избранном им пути.

   Время шло, и положение Осокина становилось все более и более неловким; ему невыносима становилась семейная жизнь, в сущности не более, как светская комедия, эта драпировка в плащи Ромео и Юлии, когда на душе было пусто и скверно. "К чему тянуть эту канитель и потешать собою других? рассуждал он: - Ведь все кончено!.. К чему привязывать насильно Софи к домашнему очагу? - И Орест, которому претили эти неразъясненные окончательно отношения, решился во что бы то ни стало объясниться с Софьей Павловной. Случай не замедлил представиться.

   Однажды вечером Софи оставалась дома; погода была адская и она не решилась выехать. Орест воспользовался этим и вошел в ее будуар. Очертив в нескольких словах их настоящую жизнь, он спросил жену, что думает она делать, так как продолжать подобное существование, по его мнению, положительно невозможно.

   - Je n'en sais rien! еле выговорила Софья Павловна и взялась за лежавшую возле нее книгу.

   - Но жить под одной кровлей с человеком, которого не любишь... не уважаешь...

   - Vous voulez me mettre a la porte? прищурилась на него Софи.

   - Нисколько... да я и права не имею: вы моя жена.

   - Хороша жена, расхохоталась молодая женщина, - которою жертвуют. Бог знает для каких бредней, qu'on traite comme je ne sais qui!

   - Вам самим угодно было порвать наши отношения.

   - A la bonne heure! Я всему виною: j'ai rompu la ficelle! ха-ха-ха! Voyons un peu qu'allez-vous me debiter encore?

   - Rien. Дело не в том, кто виноват, а в том, как разрешить наши отношения; обращением своим со мной вы показываете, что для вас я - человек не только посторонний, но даже, который вам в тягость.

   - Не прикажете ли мне пылать к вам страстью?

   - Оставьте шутки - право они не у места; я завел этот разговор не для того чтобы упражняться в красноречии, а чтобы окончательно выяснить наши отношения.

   - Vous trouvez qu'elles ne sont pas encore claires!

   - Итак ... мы разошлись? категорически спросил Орест и почувствовал, как какая-то острая боль кольнула его вдруг в сердце.

   - Je pense! небрежно ответила Софья Павловна, искоса взглянув на мужа и покачивая ножкой.

   Злость закипела в душе Осокина: так бездушна показалась ему в эту минуту Софи, но он сдержался и только с легким дрожанием в голосе сказал:

   - Как же вам будет угодно распорядиться?

   - Я подумаю.

   - Помните одно: я вас ни в чем не стесняю, ничего вам не навязываю. Все, что в доме, по-прежнему, к вашим услугам.

   Орест повернулся и пошел из комнаты; вдогонку ему послышались слова жены:

   - Merci за великодушие... mais je tacherai de ne pas abuser de votre aumone!

   Осокин постоял-постоял, крепко стиснул руки и, с жгучей болью в сердце, отправился в кабинет зарабатывать эту aumone.

   А что же думала в это время Софья Павловна? О, она еще ранее мужа выговорила роковое слово "кончено!", и если теперь жила еще с Орестом под одной кровлей, то только потому, что было бы непрактично, не имея в виду ничего лучшего, менять свой дом на зависимое положение под крылышком Павла Ивановича. К Осокину она, кроме положительного равнодушия, ничего не чувствовала; сердиться или ненавидеть его ей и в голову не приходило. "Дон Кихот какой-то!" с сожалением отзывалась она о нем, и окончательно махнула на него рукой.

   Но если Софи с таким пренебрежением относилась к мужу, за то родные ее, и в особенности Павел Иванович, крайне занимались им. Ильяшенков, возненавидев зятя со времени последнего с ним разговора, и спал и видел, как бы выместить на нем все свои неудавшиеся родительские виды. "Меня провел!" восклицал его превосходительство; - "Дрянной мальчишка!.. Ну постой же: покажу я тебе, как умничать!" - Павел Иванович, решившись вредить Оресту, и помнить не хотел, что он ему зять; этим титулом пользовался у наго Осокин, пока был богатым наследником, - теперь же, отказавшись от денег, он заносился Ильяшенковым в разряд глупцов, тех козлов, от которых, как говорится, нельзя ожидать ни шерсти, ни молока. Ну разве может жить его Софи с подобным болваном? В такой квартире, при таких доходах? - Нет. А может он, помимо наследства, доставить ей комфорт, блестящее положение в свете? - Нет. - Ну и жалеть его нечего! Пусть по крайней мере знает, как опасно бороться с высокопоставленными и среди бела дня показывать такие кунштюки честности!

   И все пружины были пущены в ход, чтобы окончательно подрезать бедного Ореста.

   Мы выше видели, как по первому же абцугу, все переменились в отношении к нему, но все это были одни цветочки, а ягодки, хотя и завязались, а все еще были впереди. Павел Иванович изо всех сил способствовал их созреванию; при его громадном знакомстве дело это было нетрудное и вот, через какой-нибудь месяц после приезда Осокина из Москвы, р-ские жители прочли в газетах, что Орест причисляется к министерству, а на место его назначается какой-то Верхоглядов.

   Поразила эта новость Осокина, но не отняла у него энергии; он отчасти ожидал чего-либо подобного, но не так скоро. "Тестюшка видно поддоброхотил!" догадался молодой человек.

   Через несколько дней он отправился в Петербург.

   - Желаю вам успеха, усмехнувшись сказала ему на прощанье Софья Павловна, - но вряд ли ваша поездка принесет вам что-нибудь, кроме издержек... Нельзя, Орест Александрыч, безнаказанно плыть против течения.

  

   Если Софи так равнодушно относилась к тем материальным лишениям, которые неминуемо должны были последовать за причислением к министерству ее мужа, то только потому, что у нее уже был составлен план, на удачную развязку которого она сильно надеялась. Тот зверь, которого надо было поймать, сам шел в руки и, как читатель мог заметить, сам напрашивался на "пленительный плен". Действительно, Огнев если не глубоко любил Осокину, зато страстно желал ее; для обладания ею он не задумался бы принести огромные жертвы, а этого только и надо было Софи. Как женщина практическая, она рассудила так: "муж мне надоел, комфорта я с ним не увижу - следовательно... рыба ищет где глубже, а человек где лучше".

   Дня через два по отъезде Ореста, Соханская заехала за Софи, чтобы прокатиться; молодая женщина очень обрадовалась ее приглашению, так как чувствовала положительную необходимость рассеяться. Дорогою разговор, весьма естественно, зашел о настоящем положении Осокиной.

   - Те voila dans une position cranement difficile, заметила ей вдовушка: - тебе предстоит или быть нахлебницей мужа, или подпасть снова под родительскую ферулу... Je trouve que dans tout ceci il n'y a rien d'engageant!

   - Aussi ne suis-je pas d'humeur a faire ni Fun ni i'autre.

   - Следовательно, у тебя есть что-нибудь в виду?

   - Пока ничего; но думаю, что положение мое не безвыходно... со временем можно будет что-нибудь