Брянчанинов Анатолий Александрович - Не по торной дороге, Страница 2 - Книги

епляет, словно оправдывался Бирюков, от золотухи доктора всегда водку прописывают.

Саша вовсе не золотушен, да и вряд ли водка вообще детям полезна, заметила Завольская; - спросите Каменева - он здесь.

- Где?

У вас в кабинете; Надежду Александровну выслушивает.

Владимир Константинович всполошился.

А что?.. Разве она нездорова?.. - Ангельчик!

Милочка! бросился он к входившей жене и стал целовать ее руки; - Ты больна?..

- Нет.

- А доктор что же выслушивал?

- Ведь ты знаешь, что у меня грудь слаба... ну он и следит за тем, чтобы она совсем не расстроилась.

- Так у тебя теперь ничего не болит?

- Ничего.

- Урра! крикнул вдруг Бирюков, подошел к закуске, налил себе водки и, провозгласив "за здравие нашего ангела!", опрокинул рюмку в свою широкую глотку.

Надежда Александровна с сожалением, похожим на презрение, посмотрела на мужа и, подозвав к себе детей, села к столу показывать им карточки.

- А доктор-то где же? вспомнил вдруг Владимир Константинович.

- Уехал, ответила жена.

- Ну черт с ним, коли уехал! - Надя, знаешь новость: жид Блюмензон издох.

- Да разве я его знаю...

- Помилуй матушка: кто эту ракалию не знал... Ростовщик, который и с живого и с мертвого драл... восемьдесят тысяч чистоганом оставил!.. Вот канальское-то счастье таким болванам, как племянничек его любезный!

- Как вам, однако, мало для счастья нужно! со злобной ноткой, заметил Осокин.

- Восемьдесят-то тысяч мало? Эк ведь как забирает!

- Вы не поняли... Не велико счастье такие деньги наследовать!

- Это почему? Особенные они что ли?

- Особенные. Это - пот и кровь бедняков, нищета и позор, может быть, целых семейств!

- Фу! как громко! развел руками Бирюков. - Не отказаться ли ему, бофрерчик, а?

- Я бы, может быть, и отказался, серьезно сказал Орест.

- От восьмидесяти-то тысяч?.. Ну, уж это ты врешь, позволь не поверить!

Осокин промолчал.

- Упокой его Господи, хлопнул Владимир Константинович рюмку водки, - подлец был покойник! - Не прикажете ли хереску? подслужился он к Насте.

- Нет, сухо отозвалась девушка.

- Боитесь, что от ваших коралловых губок винцом будет попахивать? подошел он к ней, уже порядочно раскрасневшись.

Завольская молча отодвинулась.

- Как к вам это платье идет - прелесть! Сидит-то как! плотоядно оглядывая Настю, продолжал заигрывать Бирюков; - Остя! хотел шепнуть он шурину что-то на ухо, но тот довольно грубо взял его под руку и отвел к обыденному столу; "Будет нахальничать!" вполголоса заметил он зятю, "вон суп несут".

Владимир Константинович несколько удивленно взглянул на Осокина, но тотчас же расхохотался: - хватим-ка, милейший! пригласил он beau-frere'a,

Но beau-frere не хватил, и хозяин в одиночестве пропустил предобеденную чарочку. Сели за стол. Обед прошел скучно. Все, кроме хозяина, мало ели и больше молчали; зато он ел за четверых и болтал без умолку. Бирюков рассказывал про свою службу в кавалерии: как на своем "Демон" перескакивал через целую ротную колонну, как из подков вил веревки, как указательным пальцем перешибал как ножом, три фунта стеариновых свеч. Орест ушел от сестры грустный и расстроенный. "Господи", рассуждал он, "жить с эдаким животным!" и он не шутя раздумался над судьбой несчастной Надежды Александровны.

III.

В тот же день вечером, под неприветный шум мелкого осеннего дождя, вот что происходило в небольшом деревянном доме одной из посредственных улиц города. В гостиной, на столе перед диваном горела лампа под зеленым абажуром, и стоял чайный прибор; немного поодаль, на высоком табурете с медной доской, шипел самовар, выпуская из-под крышки две белые струи волнующегося пара. На диване сидели две старухи; крайней, ближе к самовару и очевидно хозяйке, было лет за шестьдесят; высокая, полная, с широким, бойким лицом и небольшою проседью в темных, еще густых, волосах, - она составляла резкую противоположность со второй, сухопарой фигуркой, с желтой, птичьей физиономией и узенькими, плутоватыми глазками. Хозяйку звали Татьяной Львовной Осокиной, а ее гостью - Марьей Серапионовной Перепелкиной.

Старухи молчали; видно было, что они уже повыболтались; передача новостей, за неимением материала, прекратилась и уступила место усиленному чаепитию. В комнате раздавалось только шипение самовара, звук ударявших в стекла капель, да изредка, довольно громкое, прикусывание сахара.

Прошло с четверть часа; наконец гостья, допив свою четвертую чашку и опрокинув ее вверх дном, слегка приподнялась на диване и с ужимкой поблагодарила хозяйку.

- А еще? грубовато спросила ее та. - Пей, Сергеевна!

- Нет уж, увольте, Татьяна Львовна: как перед Богом, не могу-с!

- Другой раз по семи пьешь!

- А сегодня моченьки моей нету! ухмыльнулась Перепелкина. - Человек ведь я тоже-с... Что я нынче чаю припила - страсть! У Левиных три чашки, загнула она три пальца, у купчихи Синеглазовой четыре, у генеральши Булькиной... ну тут всего одну, потому особа важная, сами изволите знать неловко как-то... У Горожанкиных...

Будет тебе высчитывать... Ну что мне в том, сколько чаю ты выхлебала? оборвала гостью Осокина.

- Я ведь это к тому, чтобы вы чего подумать не изволили.

- Не дура же я в самом деле, чтобы обижаться...

Ты все на свой чиновничий аршин меряешь... Ой, Марья, Марья!

- Потому как я привыкла дорожить вашими милостями, с кошачьей ужимкой и постоянно подпрыгивая на диване, лепетала Перепелкина, - я всегда опасаюсь, чтобы чем ни на есть прогневить вас, матушка вы моя.

- Пустое мелешь!

- Я сызмальства Татьяна Львовна...

- Да будет тебе, заладила одно, да одно! Гостья съежилась и платком, свернутым в комочек, утерла свои тонкие, бесцветные губы.

- Ой, Матерь Божия! немного помолчав, воскликнула она, взглядывая в окно и прислушиваясь к шуму дождя и ветра, - Как пойду-то я от вас: погодушка - светопреставление!

Авось не растаешь, до извощика-то доковыляешь... рукой подать, а денег я дам.

- Поди, антихристы, все по трактирам да кабакам разбрелись!

- Марфушку дошлем - не велика барыня... Да что об этом толковать... скажи-ка лучше: у Ильяшенковых ты бываешь?

Перепелкина даже привскочила, словно резиновый мячик.

- У генерала-то?.. У Павла-то Иваныча? Да я, матушка вы моя, у них почитай свой человек в доме!

- Уж и свой! У тебя замашка всех своими считать; чаю раз-другой в доме напилась - сейчас в свои люди себя и жалуешь!

- Как же это, Татьяна Львовна, возможно-с. Я ведь тоже знаю, где какую линию провести... У Ильяшенковых мне иной раз на дню не единова бывать приходилось. Самой что ни на есть пустой вещички генеральша, без меня, продать не решаются. Чуть долго не зайду - сейчас по меня или горничную или лакея шлют... Завсегда тоже угощением подчуют; а о барышнях говорить нечего: Софья Павловна, как приду, так от меня во все время не отходят... все мне свои секреты доверяют и не в чем меня не конфузятся: и шейку при мне моют и юбочки надевают.

Так эдак, перебила расходившуюся гостью хозяйка, ты от них кое-что и вызнать можешь?

Все, матушка вы моя, до ниточки! встрепенулась Перепелкина, сразу сообразившая, что тут заработком пахнет.

- Видишь ли... Только смотри, Марья, остановилась Татьяна Львовна: - уговор лучше денег - замочек на язык привесь!

- Ой, матушка! даже откинулась гостья.

- То-то! Племянника моего знаешь?

- Ореста-то Александрыча? раза два у вашей милости видела... еще, извольте припомнить, спор у вас с ними вышел: губернатора племянничек ваш неделикатно так обозвали...

- Так вот в чем дело: нравится Осте Ильяшенковская Софья... Хоть он и скрывает, а я уж это по всему вижу. Брату хочется, чтобы Остя женился: думает, семейством обзаведется - ближе к нему станет. Оно и то сказать: родному дяде, богачу, обидно ведь, что племянник, единственный его наследник, от него сторонится и никогда копейки у него не попросит!

- Как, матушка вы моя, насторожила уши Перепелкина: Орест Александрыч дядюшкиными денежками брезгуют?

- Ну, это уж их дело, спохватилась старуха; - заминка у них тут вышла... Конечно, все перемелется... мало ли что между своими бывает... Мне только не хочется, чтобы эдакой, можно сказать, шаг на всю жизнь Остя тяп да ляп порешил. Сама знаешь, как осторожно да осмотрительно судьбу свою надо устраивать.

- Истинно, матушка вы моя: вон тятенька меня за первого встречного выдали, польстились, что чиновник, второй чин имел, - так семь годков фонари у меня с глаз не сходили!

- Хотя брат за приданым и не гонится, а все-таки, по моему, не след Осте, у которого со временем тысяч на сто состояния будет, на какой-нибудь жениться; поэтому ты разузнай мне доподлинно: сколько, за Софьей дают.

- Об этом не извольте беспокоиться: у генерала денег куча! Сами чай изволите знать, с каким форсом живут: и кареты, и коляски, и все такое... Тоже как барышень одевают... Дом на удивленье...

- Положим это еще не доказательство: другой столько пыли в глаза напустит, что подумаешь миллионер, сундуки от денег ломятся, а все пустое: пофинтит-пофинтит, да щелкопером и окажется. Много тоже на фу-фу живут!

- Нет уж, Татьяна Львовна, я от такого человека знаю, от такого верного, что уж не солжет... Да сами извольте посудить: Покровское - золотое дно... что хлеба одного снимут... Опять же деньги-с... Какими в Питере делами воротил - ума помрачение! Да и теперь не гроши получает!

- Все это говорят, а ты узнай!

- И узнаю... до последнего рублика.

- Потом вот еще: не нравится мне этот Огнев... Прожженная он шельма! как бы чего доброго Осте ноги не подставил!

- Это Огнев-то? Да что у него есть? Тяжба-то еще не денежки в кармане! Полноте-ка: Софья Павловна в наилучшем виде это разумеют.

- Говорят, однако, что он порядком-таки за ней приударивает, и она будто бы ничего...

- Пустое, матушка вы моя: Софья Павловна тоже не глупеньки, замуж зря не пойдут.

- Замуж, может, она за него и не ладится, а боюсь я, чтобы баловства какого не вышло. Остя молод, да и в чаду... под носом не увидит, окрутить его не много мастерства надо; отца и матери нет, - так уж мне думать за него приходится. Ты смотри же, Сергеевна, разузнай, да по-божески!

- Татьяна Львовна! Матушка вы моя! За все то ваши милости... Да разрази меня Господь!

А красива Софья? Давно, признаться, я ее не видала, может переменилась?

- То есть писаной картинкой назвать можно! Ну вот, как говорят, по последнему журналу, вскинула руками Перепелкина; - Да такой красавицы поискать... Глаза какие, губки...

- Не тоща она?

- Господь с вами! даже с негодованием откинулась назад гостья; - Булочка, совершенная булочка!.. А умница-то какая!

- Слышала, что умна... рядиться только любит. Ну да, для богатых , грех этот еще не Бог весть какой.

Осокина поднялась с дивана и рукой постучала в стену; явилась здоровая девка, в пестром платке на голове, босая.

- Убирай! Да неужели у тебя башмаков нет, что босая ходишь?

- Обутки-то не напасешься - ходьбы много... На четыре рубля жалованья не разживешься... а башмаки не то два, не то и три стоят... Хорошо и так! пробурчала она, вынося самовар.

- Мужичка неотесанная! А вот я толченым стеклом пол посыплю, - посмотрю, как-то ты голоногая шлепать будешь! крикнула ей вслед Татьяна Львовна. - Вот до чего дожили! обратилась она к Перепелкиной.

- Ой уж! махнула та рукой.

- А платок для чего на голове таскаешь? снова заметила, появившейся за чашками девке, Осокина, - холодно что ли? Пакость только на голове разводишь! Тут так вот не экономишь, потому что паклю свою чесать не хочется!

- Есть када тувалетами займоваться; огрызнулась Марфушка, - как день-деньской пятки топчешь!

- А вот я тебя прогоню - так будешь тогда пятки топтать! взбесилась Татьяна Львовна; - Кто тебя, корову эдакую, возьмет! Но Марфушка, недослушав барыни и ворча себе что-то под нос, вышла из комнаты.

- Ну смотри же, Серапионовна, помолчав продолжала Осокина: - всю подноготную выведай... Первое: об Огневе. Потом, что дают; и ежели деньгами - то какими билетами, а то нынче и такие есть, что на нем тысяча стоит, а поди продавать - пятисот напросишься. Второе: по нраву ли старикам Остя... Девчонку спрашивать нечего: ей уж двадцать два стукнуло и, если ты на счет Огнева не врешь, она рада будет чепчик напялить; таких женихов, как мой племянник, и в столицах не обегают.

- Что говорить, матушка вы моя, и простых-то женихов совсем в умалении... И отчего бы это? Мужчин что ли меньше родиться стало, или холера их больше берет?

- ... И чтоб, Боже сохрани, до Ости чего не дошло, - все дело испортишь.

- Понимаю, Татьяна Львовна, довольно хорошо понимаю.

- Осторожнее, как только можно; сама выведывай, а чтоб тебе комар носу не подточил - слышишь?

- Ой, ей Богу, как это вы меня наставляете! точно уж, прости Господи, я ума решилась! даже обиделась Перепелкина.

- Потому и наставляю, что дело щекотливое... Денег-то надо? прищурилась Осокина.

Серапионовна мгновенно потупила глаза и начала вертеть свой носовой платок.

- Сами, Татьяна Львовна, изволите знать сиротство мое: бедность, дети... Иной раз без хлеба сидим...

- А бурнус для чего завела?

- Матушка вы моя! По эдаким господам ходивши, да разве можно в тряпье показываться?.. Никто и в дом не пустит, работы не будет. Тоже ведь и холодно, Татьяна Львовна!

- Ну, будет причитать... На вот... А коли дело сладишь - еще дам, сказала Осокина, подавая гостье пятирублевый золотой.

Перепелкина вскочила и, рассыпаясь в благодарностях, припала к плечу благодетельницы; потом аккуратно завязала деньги в узелок платка, подобострастно поклонилась и тихо, по-кошачьи, вышла из комнаты.

IV.

Орест Александрович Осокин (как читатель, вероятно, успел уже заметить) имел в перспективе сделаться со временем богатым наследником; но, как это ни странно, перспектива эта не соблазняла его. Выросший в служилой дворянской семье среднего достатка, он не был избалован; с самого раннего возраста, окруженный трудовою жизнью, молодой Осокин чаще видел лишения, чем довольство. Но зато он рано понял духовную красоту нравственных сил, привык ценить высокую идею служения не одним материальным интересам, но чему-то высшему, от злобы дня не зависевшему. Отец Ореста Александр Львович, мировой посредник первого призыва, с честью отслужив в этой должности девять лет после освобождения, при изменившемся взгляде на посредников, вышел в отставку и специально занялся хозяйством. Выбор в мировые судьи обрадовал его, и бывший посредник, с прежнею энергиею взялся за дело. То же служение правде, то же беспристрастие и строгое отношение к закону легли в основание деятельности нового судьи, и немудрено, что Александр Львович, даже за пределами своего округа, стал известен и своими знаниями, и неподкупным служением правде. Заботы о материальном достатке стояли у Александра Львовича всегда на втором плане; он был расчетлив, но не скуп, старался увеличить свои средства, но стремления эти не считал главною целью жизни. Не будь у него двух детей: Надежды и Ореста, он удовольствовался бы самым скромным бюджетом, но воспитание, а затем образование детей требовали расходов. Жена Александра Львовича, Ольга Николаевна была достойною спутницею своего мужа и в жизни и в воспитании детей. Последнее лежало даже исключительно на ней, так как Александру Львовичу, занятому хозяйством и службою, возиться с этим было некогда. Задача, положенная Осокиной в основу воспитания, была весьма проста: упрочение религиозных истин, развитие в детях честных, стойких убеждений и любви к труду и полное отвращение ко всему тому из-за чего бьется большинство людей, принося в жертву земным благам принципы добра, честь и совесть. И, благодаря заботам матери и примеру отца, дети росли правильным, здоровым ростом; не так как тысячи детей растут, надеясь на будущие средства, приготовляя из себя или нравственных уродов, или обузу для общества и страны. Двенадцати лет Надя отвезена была в один из петербургских институтов, а Орест, десяти лет, поступил в местную гимназию. Осокиным пришлось переезжать в губернский город. Пожив несколько месяцев на два дома, Александру Львовичу удалось, в ближайшие же выборы, попасть в городские мировые судьи, и тогда уже все внимание Ольги Николаевны сосредоточилось на сыне.

Восемнадцати лет Орест окончил гимназически курс с золотою медалью и поступил в московский университет. Осокины могли порадоваться на сына: из юноши вырабатывалась честная, прямая и любящая натура, характер открытый и стойкий; - труды Ольги Николаевны не пропали даром.

В Москве, на одной из лучших улиц, в собственном доме особняке проживал дядя и крестный отец Ореста, бездетный вдовец, Владимир Львович Осокин. Узнав, что племянник блестяще кончил гимназический курс и поступил в московский университет, он предложил Александру Львовичу, которого очень любил, приютить Ореста у себя; отказать, конечно, было нельзя, и молодой человек поселился в богатых хоромах Владимира Львовича. Но водворение сына в среду дельцов и аферистов не нравилось Осокиным, в особенности Ольге Николаевне. Хотя она и была уверена в твердости убеждений и взглядов Ореста, но, в виду его молодости и малого знакомства с людьми, она боялась, чтобы роскошная обстановка, проповедуемый, как цель жизни, культ златого тельца, равнодушие к человеческим страданиям и взгляд на неблаговидные сделки с совестью, как на нечто обыкновенное, не повлияли на чистоту воззрений, которые она с такою любовью и настойчивостью успела привить к Оресту. Перед заботливою матерью вставала вся жизнь Владимира Львовича, полная постоянных удач, вспоминался и источник его богатства. Выручив, через продажу наследственного имения и приданого своей покойной жены около двадцати пяти тысяч, будущий богач вышел в отставку и переселился в Москву. Совершенная противоположность брату, Владимир Львович мечтал только о том, как бы разбогатеть, и поскорее, чтобы успеть насладиться плодами своих трудов. Выбором средств для этого он не стеснялся. Пустив свой капитал в обращение, или по-купечески, "начав торговать деньгами", Осокин устранил из своих операций всякую "сентиментальность" и вскоре удвоил свой капитал. Подоспела турецкая война; Владимир Львович, завязавший уже к тому времени крупные связи, ловко втерся в жидовскую компанию поставщиков и, с опытностью дельца и смелостью азартного игрока, бросился в погоню за наживой. В результате получились двухсоттысячное состояние и хрустальная чистота по суду. Основавшись окончательно в Москве, Осокин пристроился к одному из крупных акционерных правлений, конечно, более для получения приличного гонорара, зажил rentier'ом и только изредка принимал участие в делах, чтобы, как он говорил, не отвыкнуть от коммерческой деятельности.

Оресту на первых же порах не понравилась жизнь в дядином доме, хотя кроме предупредительности прислуги и ласки от Владимира Львовича молодой человек другого не видел. Его ни в чем не стесняли, никакими советами или назидательными разговорами ему не надоедали, окружен он был полным комфортом. Но чем долее жил Орест в новой среде, чем чаще вращался в обществе людей, посещавших Владимира Львовича, тем глубже чувствовал он свое разномыслие с ними и потребность удаления от них. Юношу коробила их profession de foi, постоянное служение Ваалу, мысли и стремления, не имевшие ничего общего с теми принципами, с которыми он вырос и которые так прочно усвоил. Как ни сдерживался Орест в разговорах, но юношеский пыл часто брал свое и нередко, между дядей и племянником, возникали споры, кончавшиеся размолвками, наглядно доказывавшими несходство взглядов и убеждений споривших и порождавшими диссонанс в их совместной жизни. Неприятно действовала на Ореста и самая обстановка дома; много вызывала она в нем тяжелых размышлений и неприятных минут, чему способствовала крайняя впечатлительность молодого человека и пылкая его фантазия. Все дошедшее до него из биографии дяди, в виде отдельных эпизодов или налету схваченных рассказов, принимало теперь в глазах Ореста конкретную форму; окружавшая его роскошь возмущала его. "Слезами угнетенных, сделками с совестью создалось все это!" нашептывал ему тайный голос. - "Какую скорбную летопись изображают собою эти дорогие картины, бронза, банковые билеты, акции!.. Сколько слез, людских страданий потрачено на это!.." И каждое лето рвался Орест из этого позлащенного вертепа под сень родительского дома, в тихий приют труда, мира и любви!

За год до окончания университетского курса Орест лишился отца, а еще полгода спустя и матери. Сестра его, Надежда Александровна, почти тотчас же по выходе из института вышла замуж за некоего Бирюкова, богатого кавалерийского офицера, и жила в Петербурге. Похоронив родителей и произведя раздел имения поровну, Орест окончил университет и, вопреки предложению дяди устроить его на теплом месте в Москве, выпросил себе назначение в провинцию. Это послужило началом охлаждения между дядей и племянником, а воспоследовавший затем отказ Ореста от субсидий еще более обострил их отношения. Двадцати пяти лет Ореста перевели в родной Р., куда к тому времени переехала на житье и Надежда Александровна, муж которой, порасстроив свои дела, принужден был выйти в отставку, и теперь мы встречаем Ореста довольно заметным губернским чиновником.

Двадцатипятилетняя вдова генерал-майора, Катерина Ивановна Соханская, по мнению светских знатоков, "faisait la pluie et le beau temps", в р-ском обществе. Помаявшись несколько лет под ферулой, разбитого параличом мужа, Соханская, по смерти его, вздохнула полною грудью и, при помощи оставленного генералом состояния, поплыла на всех парусах. Угнетенная сначала матерью, потом мужем, Катерина Ивановна, очутившись без опеки, вдруг почувствовала, что у нее выросли крылья, и без удержу предалась опьяняющему сознанию своей самостоятельности. Детей у нее не было, забот также; все мысли ее устремились на то, чтобы создать себе образ жизни как можно более веселее, разнообразнее, свободнее. Соханская отправилась за границу; и не прошло двух-трех лет, как из загнанной, вялой женщины Катерина Ивановна превратилась вдруг в смелую, блестящую львицу. Откуда явились у нее и ум, и находчивость, бойкая речь, бьющий в глаза шик! Возвращение молодой вдовы было эпохой в р-ской жизни: дом ее с иностранной легкостью нравов соединял русское хлебосольство; туалет, сплошь и рядом, забивал местных модниц, сарказм Соханской ставил в тупик самых находчивых beaux-esprits. В короткое время генеральша снискала себе массу обожателей и тьму врагов: молоденькие женщины и девицы бранили ее с пеною у рта, строгие маменьки находили ее "sans principes", запрещали дочерям сходиться с подобною "devergondee", власти дулись на слишком резко высказываемую ею правду, а влюбчивые юноши бесились за получаемые ими щелчки. Но все это кипяченье "a parte" нисколько не мешало тем же особам прекрасного пола перенимать моды M-me Соханской, заискивать ее расположения, властям целовать ее небрежно протянутую ручку, а адонисам таять по-прежнему и получать новые щелчки.

Юная генеральша, вероятно по воспоминанию, терпеть не могла брачных уз; много сваталось к ней женихов, и высокопоставленных старцев и красивых юношей - всем один ответ: "J'ai en horreur les roses de Hymenee!" И затем, в великому оскорблению общественной нравственности, львица объясняла причину своего отказа, приблизительно в такой форме: (старику:) "Ну что дадите вы мне взамен моей свободы?.. Почет? - Je n'oi que faire! Состояние? - Оно у меня есть. - Любовь? - Я не могу любить лысого, седовласого, параличного! (Смотря по субъекту) - Что же я выигрываю? - Ничего; а проигрываю массу. - Je vous tire ma reverance! - (Юноше) - "Вы предлагаете мне вечную любовь - blague que tout ca!.. И за эту мнимую вечность, отдать себя в ваше распоряжение - merci! Я в этом кое-что смыслю!.. L'amour n'est pas si difficile a trouver: c,a se ramasse touts les jours - захотеть только... Et puis... Эта вечность - скучно! - Fischez-moi le camp, s'il vous plait!

Но если Соханская так ненавидела Гименея и всякую зависимость, - зато не прочь была иной раз пошалить чувствами и дать поблажку вдруг народившемуся капризу. Понравился ей Огнев - и несколько месяцев ворковала она с ним, на глазах всего р-ского общества, под батальный огонь судов и пересудов; потом, уразумев брачные замыслы Леонида Николаевича, вдруг оборвала и стала к нему в чисто дружеские отношения...

"J'en ai assez, mon chou-chou, de ton amour", сказала она ему однажды, без всяких предисловий: - "vas le caser ailleurs!"

И, волей-неволей, влюбленный лев, которому нравились также и генеральские капиталы, должен был отретироваться.

Но все эти уклонения молодой женщины, ее капризы и чудачества, вызывавшее на первых порах такие строгие порицания, вскоре стали в глазах местных диан делом обыкновенным, и р-ский бомонд, подкупленный то шикарной красотой Катерины Ивановны, то ее тонкими ужинами, не только помирился со слабостями Соханской, но даже, по провинциальному обыкновению, начал заискивать у такой женщины, которая держит себя совершенно независимо, и на общественное мнение даже внимания обращать не хочет.

Ильяшенковых тоже увлекло общее течение; чопорная Анна Ильинишна, сначала было заартачившаяся ехать к генеральше с визитом, к этой "cocotte", вскоре должна была уступить требованиям Павла Ивановича, во что бы то ни стало желавшего видеть ее в своей гостиной, и усиленным просьбам Софи, которой Катерина Ивановна сразу пришлась как нельзя более по сердцу. - "Ну что ж", утешалась спасовавшая Ильяшенкова: - "все-таки она генеральша, "de notre cercle", с хорошим состоянием и все к ней ездят".

Огнев, после столь неожиданно выданной ему Соханскою отставки, сумел, однако, отстоять свои права на дружбу; хотя шаловливый божок и отлетел, но удаления между молодыми людьми не было заметно, и они по-прежнему виделись часто.

- Vous n'etes pas encore fixe!? спросила однажды вдова своего экс-возлюбленного.

- Нет еще, но намереваюсь, был ответ.

- Depechez-vous... года пройдут et Vous ne serez bon a rien! - Однако, интересно было бы знать: suis-je bien remplacee?

- Слабое подобие!

- Voyons pourtant...

- Софи Ильяшенкова.

- Pas mal... И что ж ... ja roule?

- Что-то не очень!

- Voulez-vous que je vous aide?

- Прошу!

- Tiens... vous etts dedans, mon cher?

- Почти.

- Allons, je ne suis pas jalouse... Faut bien dorer la pilule, que je vous ai fait avaler. Ваш союзник!

И, с помощью Катерины Ивановны, стал ухаживать Леонид Николаевич за Софьей Павловной, и нельзя сказать, чтобы неудачно: она к нему благоволила; но истинного чувства в отношениях молодых людей и тени не было: все сводилось на одно взаимное кокетство, светскую интрижку, по мнению общества, весьма невинную и позволительную. Самолюбие Софи удовлетворялось вниманием первого р-ского кавалера, завистью оставленных за штатом дам и девиц, а праздная жизнь Огнева создавала себе хоть какую-нибудь цель, стремление к которой было и не трудно и во многих отношениях приятно: все ж таки, после генеральши, Ильяшенкова считалась самой красивой женщиной. К тому же и материальные виды играли тут не последнюю роль: М-lle Софи слышала о большом процессе Леонида Николаевича, а М-г Огнев относился весьма неравнодушно к увеличенным молвою, сбережениям Павла Ивановича. Дело останавливалось только за тем, чтобы, с одной стороны, выиграть тяжбу, а с другой - привести в известность цифру приобретений будущего тестя; но процесс затягивался, уяснение капиталов почему-то не совершалось, - и невинная игра в любовь не доходила ни до каких практических результатов.

Появление Осокина на р-ском горизонте, а затем и в доме Ильяшенковых, значительно понизило фонды Леонида Николаевича; для таких ловцов, как почтеннейший Павел Иванович и его не менее почтенная супруга, Орест показался зверем более крупным, чем M-r Огнев: у первого в виду наследство бесспорное (на холодность отношении к дяде-богачу внимания не обращалось, как на обстоятельство преходящее), - у второго какая-то тяжба, с которой еще возись, да и Бог весть чем и когда она кончится, - о выборе, значит, и толковать нечего. Софья Павловна, хотя и была неравнодушна к Леониду Николаевичу, но не настолько чтобы, в виду блестящей будущности, ради него она решилась ею пожертвовать. Софи тем легче согласилась с образом мыслей родителей, что личность Осокина ей нравилась: что-то даже похожее на проблеск чувства проскользнуло в сердце девушки, искусственно оболваненное нелепым воспитанием и пошлою средою.

Огнев, несмотря на скрытность Софи, не мог не заметить падения своих фондов; самолюбие его было уязвлено до крайности: первый раз приходилось ретироваться ему, препрославленному льву, не увенчанному венком победы. И перед кем же? Перед свалившейся с неба "ничтожностью", идиотом, который, несмотря на будущее богатство, тянет лямку простого чиновника!

Раздражило Леонида Николаевича заступничество Софи: "пустил корни!" со злостью думал он, уезжая от Ильяшенковых и направляясь к Соханской.

Tiens, vous voila tout ebauriffe! встретила его генеральша. - Она была одна и лениво потягивалась на кушетке в будуаре; - Что случилось?

- Je suis flambe! воскликнул Огнев.

- Процесс?

- От-став-ка!

- Софи?

Лев утвердительно кивнул головой.

- Слышала, слышала! рассмеялась вдова.

- Откуда?

- Ponah! пожала она плечами; - Мне да не знать! Вот только что un quart d'heure tout au plus, один из этих "Sacs a papier" рассказывал... Да, mon petit cher, дело дрянь... Vous ne roulez pas sur de or, comme ce blanc-bec d'Ossokine!

(Соханская ненавидела Ореста за то презрительное мнение, которое он неоднократно высказывал о ее особе).

- Vous riez, Ketty, а мне право не до того... Я был бы не прочь...

- Сочетаться законным браком?.. Tater les economies du papa Paul?

- Почему же нет ?

- Нет худа без добра: vous n'etes pas fait pour le mariage... Et, croyez moi, c'est une bien vilaine chose...

- Ну, да это ваше обыкновенное мнение...

- Изведанное на опыте, заметьте.

- Бог с ним! Дайте лучше совет, что делать.

- Чтоб задетое самолюбьишко успокоить?.. Tudieu, quel guignon! Une jeunesse. comme Sophie, nous ferme la porte sur le nez! Чиновник заслоняет модного льва! Ха-ха-ха!

Огнев сделал нетерпеливое движение.

- Faut pas se facher, petit cher... я ведь это так ... Voyons, parlons serieusement; очень она вам нравится?

- Очень

- Vous voulez Г avoir absolument? Франт мотнул головой.

- Attendez et esperez: выйдет она замуж, - и трудолюбивый юноша... v'lan! она поиграла двумя пальцами над головой.

("Ah! je suis cocotte, по-твоему" мысленно обратилась она к Осокину, - "ну посмотрим, не будет ли тем же и твоя жена!")

- Il sera coiffe, вслух продолжала генеральша, - c'est moi qui vous le dis... He по характеру Софи такой мямля: elle a le diable au corps cette petite, - дайте ей только развернуться!

- Долгая история! заметил Огнев.

Соханская пожала плечами.

- Нельзя ли расстроить эту свадьбу? после небольшой паузы спросил франт. - Ну на самолюбие что ли подействовать, возбудить ревность...

- Oh, les homines! Quelle suffisance! Вас ведь не уверишь, что может найтись женщина, которая осмелится отвергнуть ваши искания, - avouez, cheri?

Огнев надулся и встал.

- Это не совет, проговорил он прощаясь.

- Ну, пробуйте ревность! Attaquez aussi l'amour-propre! расхохоталась ему вслед Катерина Ивановна.

VI.

- Ну что? несколько дней спустя спрашивала Татьяна Львовна Перепелкину: - Навела справки?

- Все, матушка вы моя: ни синь-пороху не забыла! Только, доложу я вам, что и за народ нынче стал, даром словечка сказать не хотят... Тому дай, другому дай... Три рублика рассовала!

- Уж и три! усмехнулась Осокина.

- Провалиться мне на этом месте! Да нешто повернется у меня язык перед вами сфальшивить!.. Помня все ваши милости...

- Ну ладно, перебила ее Татьяна Львовна, выкладывай свои новости.

- Перво-наперво про капиталы я справилась... У генерала двадцать пять тысяч в билетах положено да чуть не пятьдесят по рукам роздано.

- Кому?

- Известно, в неверные руки Павел Иванович денежек своих не пристроит... Князь Полунин им должны-с, полковник Ивашев и еще другие-прочие, из чиновных.

- А по каким документам?

- Чего это-с?

- Я спрашиваю, подо что деньги даны: под вексель или под закладную?

- Ну, этого, матушка вы моя, не прогневайтесь: умом не дошла...

- Напрасно.

- Да не все ли это одно-с, Татьяна Львовна: ведь отпереться нельзя, потому Павел Иванович дело это по законному обделали?

- Закладная не в пример лучше: не заплатил должник - имение бери, а с векселями еще ходи, кланяйся.

- Уж известно, матушка вы моя, коли так - генерал под закладную дали.

- Это твое предположение, а надо было наверно узнать.

- Ну, виновата, Татьяна Львовна!

- Стариков видела?

- Еще бы нет -с!

- Что же?

- Известно, спервоначалу поломались: резонты зачали выставлять, что Софья Павловна молоденька, спешить замуж им не для чего - ну и прочее такое. Приметила я, что это они вид один только показывают, чтобы гордость свою потешить, а сами очинно значит, тому рады, - я и примолкла... о старых платьях речь повела, а о деле ни-ни!.. Ну тут уж генеральша не выдержали: сами о племянничке вашем спрашивать зачали... да потом эдак на спинку кресла откинулись, глаза прищурили и говорят мне с фоном таким: "что ж, мы не прочь, коли мусье Осокин Соничке понравится, а приневоливать не станем, потому не в наших это дворянских правилах".

- Ну и сумничала! накинулась на гостью Татьяна Львовна; - Ведь наказывала я тебе: выведывай, а своему языку воли не давай! Наказывала я тебе или нет?

- Да, матушка вы моя, что же тут дурного, коли сами генеральша в разговор со мной о таком предмете вступили?

- А то, разгорячилась Осокина, - что она дочери про это скажет, а та племяннику - ну кавардак и выйдет!

- Ничего, Татьяна Львовна, не выйдет-с, и сумневаться не извольте: с Софьей Павловной мы тоже разговор имели...

- С Софьей?! Да ты видно уж совсем с ума сошла Марья? Одолжила! Спасибо! И я-то, старая дура, нашла кому эдакое дело поверять!.. Да ты пойми: ведь это не с вашей братьею, подьячими, кашу заваривать... Софья выпоет если Осте - как я оправдаюсь?.. Изволь говорить все, как было, может, ты и невесть каких глупостей натворила!

- Ничего я, Татьяна Львовна, не натворила, обиженным тоном заговорила Перепелкина, - а видно, чем больше желаешь угодить - тем хуже! Все же для вас старалась!

- Старалась! Софье-то что говорила?

- Да то же самое... Об Оресте Александровиче намекала, робко ответила Перепелкина.

- То есть, попросту, с предложением сунулась?

- Матушка вы моя! Хотелось угодить вам!.. Очень уж обрадовало меня то, что старики согласились... Думала сею же минутою и с невестой покончить!

- Да разве я не запрещала тебе говорить с нею? Не приказывала ухо востро держать? Ну что ты наделала? На Остю все теперь свалится... За пошлого болвана его примут! горячилась Осокина.

- На Ореста Александрыча ничего не подумают-с... Я Софье Павловне так и сказала, что это тетенька ихняя, из любви к им...

- Тетенька?! как ужаленная вскочила Татьяна Львовна; - Так ты и меня приплела? Ах ты, дурища эдакая! Неужели же ты воображала, что тебя, отрепанную чиновницу (Перепелкина при этом вдруг как-то особенно странно выгнулась), я буду посылать с предложением от племянника?.. Да что у него своего языка что ли нет? Уж если бы он такой рохлей уродился - так я-то тогда на что?

Послышался звонок.

- Ступай... может еще Остя... в девичьей побудь... Ну, как я теперь дурь твою поправлю?.. А пятый десяток бабе идет! укоряла Осокина Перепелкину, которая, опустив голову и сложив руки с платочком на груди, смиренно уплывала из комнаты.

- Где, батюшка, столько времени пропадал? встретила старуха входившего племянника. - Тетку нынче и навестить не хочешь!

- Что это вы постоянно с претензиями? Ну, времени не выдалось - вот и все! усмехнулся Орест, крепко целуя Татьяну Львовну в щеку. Он очень любил тетку, хотя и спорил с ней частенько.

- Кофею хочешь?

- Дайте, коли самовар есть.

- А и нет, так важность не велика: не похудеет Марфушка от того, что лишний самовар согреет... Эй! стукнула она в стену; - Самовар да кофейник, приказала она явившейся прислуге.

Тетка и племянник уселись.

- Сестра вам очень кланяется, начал последний, закуривая папиросу.

- А что мне в ее поклонах... сама могла бы приехать, а то и носу не кажет!

- Ну вот, опять претензии! Эк ведь в вас эта формалистика крепко засела!

- Видеть ее хочу... Не мне же, старухе, к ней на поклон ехать?

- Надя больна.

- Чем? Тяжела, что ли? То-то Владимир Константинович весел был...

Орест усмехнулся.

- Не много ему для этого нужно: псарню выстроил, собак выписал - ну и весел!

- Вздор городишь, с неудовольствием заметила Татьяна Львовна: - велика важность, что богатый человек псарню выстроил!

- Сегодня псарню, завтра крупный проигрыш - не от того ли племянница ваша дни и ночи плачет?

Ты все на свой аршин меряешь, перебила его старуха: - не все же такие блажные, как ты! Ты вон, Бог знает с чего, с родным дядей на косые встал!