Брянчанинов Анатолий Александрович - Не по торной дороге

   Анатолий Брянчанинов

  

  

   Дом Павла Ивановича Ильяшенкова считался в городе Р. аристократическим; он был выстроен на лучшей улице, имел по фасу тринадцать больших окон и чугунный подъезд; за цельными стеклами виднелись драпри, группировались экзотические растения, а из-за них сверкали дорогие вазы и столовые часы. Внутренность дома вполне согласовалась с его внешностью: паркетные полы, петербургская мебель и бронза, ковры - все было дорого и изящно. В большом зале стоял рояль, на котором по пятницам местный тапер выбивал кадрили и вальсы и увеселял р-ское общество. Назначенные дни Павел Иванович, в своем положении, считал необходимостью: они поддерживали его вес в обществе и привлекали молодежь, столь не лишнюю для отца, у которого три дочери-невесты. Кроме того, Ильяшенков любил поиграть в карты, но конечно не иначе как с тузами, что в свою очередь делает и его тузом, - титул, которого, за неимением родового, всегда добивался Павел Иванович. В городе его считали весьма состоятельным, хотя и задолжавшим, и, пожалуй, такое мнение могло казаться правдоподобным, судя по внешней обстановке: дом - полная чаша, прекрасные обеды и вечера, щегольской экипаж, роскошные туалеты жены и дочерей. К тому же всем было известно, что Ильяшенков чуть не двадцать лет состоял в числе воротил весьма крупного предприятия и женат был, хотя на некрасивой и перезрелой деве, но с солидными связями и очень порядочным приданым. Благодаря ей, Павел Иванович втерся в высший коммерческий мир и весьма скоро сделался видным финансовым деятелем. Ему повезло, и капиталы его приумножились, но сколотить крупную сумму на черный день Ильяшенков не озаботился; жуир по натуре, он любил развернуться широко: и приволокнуться иной раз, и перекинуться в полки или ландскнехт, шикнуть хорошей квартирой, тонким обедом... Павел Иванович жаждал денег, но не для того, чтобы любоваться ими и, подобно скупцу, алчно следить за постепенным увеличением капитала и с наслаждением каждодневно откладывать барыши в объемистую шкатулку - золото необходимо было ему для того, чтобы жизнь пустить широко, в волнах блестящей пыли, в одурманивающей атмосфере... И действительно хорошо пожил Павел Иванович! В настоящее время ему за шестьдесят; он уже несколько лет как вышел из предприятия, не поладив с новым режимом, но заполучив чин действительного, числился членом правления какой-то компании, куда ездить два раза в год за причитающимся ему весьма приличным гонораром, и сохранил прекрасное и доходное имение, но которое вероятно скоро пойдет с молотка, так как Ильяшенков, на закате дней своих, вовсе не намерен отказываться от тех привычек и прихотей, с которыми сроднился. "Apres moi le deluge!" философически рассуждает он, и тем только и выказывает свои заботы о семействе, что хлопочет о приискании дочерям выгодного и простоватого жениха, которого бы можно было удобно провести, сделав обладателем тленного сокровища без присовокупления нетленного. Эти родительские попечения о судьбе девиц и разделяет и супруга Павла Ивановича, экс-княжна Заозерская, сухое, имеющее сильные претензии на великосветскость, существо, недальнее и привередливое, находящееся в полном подчинении не только супруга, но и старшей дочери Софьи Павловны. Несмотря однако на залавливание предусмотрительных родителей, контингент р-ских женихов не очень-то льнет к девицам Ильяшенковым: смущает их, людей по большей части мнимо-богатых, блестящая обстановка барышень и их праздная жизнь... "Чтобы взять такую жену - нужны тысячи дохода", рассуждают они: "ее не удивишь подарком во сто рублей, не повезешь ее на извощике!" - И посещает молодежь гостеприимный дом Павла Ивановича, ест с аппетитом его тонкие обеды и ужины, танцует до упаду с хорошенькими девушками, вздыхает тоже по ним втихомолку, но от брачного вопроса сторонится и мгновенно ретируется, если как-нибудь неосторожно ступит на эту скользкую почву. А соблазн велик: Софи, старшая дочь Ильяшенковых, - прекрасивая брюнетка; лицо ее так и бросается в глаза свежестью и энергией. Овал его совершенно правилен, щеки дышат здоровьем; над верхнею губою пробивается едва заметный пушок. Вырез ноздрей и выражение черных, блестящих глаз обличают смелый, пылкий темперамент; темные, густые волосы окаймляют широкий лоб, резко отделяющийся своею белизной от яркого румянца щек. Росту она высокого, прекрасно сложена, организации крепкой; про нее невольно скажешь: "какая блестящая девушка!" Но красота Софи - чисто чувственная; она разжигает кровь, но мало действует на сердце. В ней много грации, пластичности, но недостает женственности и симпатичности. Ума бойкого и изворотливого, Софья Павловна, когда захочет, умеет хитрить и ловко подделываться под тон нужного ей человека. Она не зла, но сердце ее развращено; дурное воспитание заразило ее светскостью, а сознание своей красоты и пустая среда, в которой она привыкла вращаться, развили в ней страсть к пышности и блеску, без которых тяжело было бы ей обойтись. Софи, столь необходимая для бала, давала мало задатков для семейной жизни. Вторая дочь Юлия совершенно не похожа на сестру: она недурна: ее темно-синие глаза и общее выражение лица симпатичны, но лень и апатия проглядывают во всех ее движениях. Так вот и кажется, что ей и думать, и говорить, и переступать с ноги на ногу - все лень; редко когда она одушевится и жизнь мелькнет в ее чертах. Юлии девятнадцать лет, она блондинка, довольно полна и, подобно сестре, высока ростом. Клеопатра или Cle-Cle, меньшая дочь, - бойка, настойчива, а на счет ловкости - и проведет и выведет. Среднего роста, худенькая, с большими черными глазами и вздернутым носиком, с вечно игривой усмешкой на губах - она не столько хороша, сколько пикантна.

   Представив читателю, в общих чертах, семейство Ильяшенковых, мы введем его теперь в их элегантные покои, во время утреннего приема.

   У Анны Ильинишны две-три дамы и несколько мужчин. Пьют кофе. Павел Иванович, безукоризненно одетый, сановито усевшись в кресле, покуривает сигару и толкует о злобе дня с одним из местных тузов. Cle-Cle, на козетке, болтает с белокурым юношей в "смокинге" и жилете с огромным вырезом. Юлия молча глядит в окно. Возле Софьи Павловны, небрежно развалясь и поигрывая часовою цепочкой, сидит красивый молодой человек лет под тридцать с длинными русыми бакенбардами, pince-nez на носу и с большим апломбом во всей фигуре; самодовольство так и разлито по его лицу, проглядывает во всех его движениях; это русский покоритель сердец, Леонид Николаевич Огнев.

   - Откуда достали вы эту прелесть? спрашивает Софи, повертывая в руках букет из белых и розовых камелий; - какие нежные и вместе с тем яркие цвета!

   - Faible comparaison des lys et des robes de votre adoradle visage!

   - Высокопарно уж очень! улыбнулась девушка.

   - C'est triste mais c'est vrai! пожал плечами лев.

   - Qu' est-ce qui est triste?

   - To, что божественный образ, сводящий с ума бедных смертных, - не есть зеркало души!

   - Что же, душа хуже?

   - Сравнить нельзя: душа - камень, лед! Софи рассмеялась.

   - Нет льда который бы не плавился?

   - Ах, комично воскликнул Огнев, - я пылаю, как вулкан - и что ж je me consumes, sans meme re-chauffer la glace!

   - Повысьте температуру!

   - Чтобы окончательно обратиться в пепел?

   - Пепел ваш соберут в урну и прольют над ним обильные слезы!

   - Triste consolation!..

   - Представьте себе, chere Анна Ильинишна, раздавалось в дамском углу: - какая хитрая Светляева: она только дурачит всех, рассказывая, что не ухаживает за губернаторшей... Уверяет, что до нее ей никакого нет дела, что муж ее вовсе от губернатора не зависит, что все знакомство их с губернаторским домом ограничивается визитами, а между тем посещает ее entre chien et loup, чтобы не видели!.. Мне это экономка губернаторская рассказывала... И супруг такой же: хвастается тем, что никогда не провожает на вокзал губернатора, что считает это для себя унизительным, а сам исподтишка, перед его отъездом, ездит к нему извиняться, отговариваясь то службою, то нездоровьем!

   - Я наверно знаю, подхватила другая дама, - что Светляев последнюю награду себе выпросил, а между тем постоянно критикует и бранит, конечно, за глаза, губернатора!

   - Я очень рада, заметила хозяйка, - что сына этой гордячки и злюки Березкиной выгнали из университета: чего-чего она про свое детище и не пела! И талантливый-то он, и чуть не будущий министр! Остальной молодежи куда до ее Гриши!.. Ну вот теперь, куда она этого прославленного гения денет!

   - И осень же у нас, говорил губернский туз Павлу Ивановичу: - дожди, холод, грязь... Дороги ниже всякой критики, земские лошади еле ноги переставляют. Я на днях ездил по службе за сорок верст - думал не доеду!

   - В каком уезде?

   - В С-ком.

   - Ну, там дорожный вопрос на последнем плане... Больше высшими матерьями гг. гласные занимаются... Да что о земстве говорить, когда у нас в городе мостовые нарочно худо содержатся, чтобы экипажным мастерам доход доставить!

   - С нетерпением жду я земского собрания, восклицает белокурый юноша: - ведь это, M-lle Cleopatre, мое первое выступление на арену общественной деятельности!

   - Что же речи говорить будете, тонко усмехнулась Cle-Cle.

   Если придется - отчего же нет!

   - Но вы разве знакомы с земским делом?

   - Положим мало, но ведь это знакомство так скоро приобретается... чтением докладов, разговором со старыми земцами.

   - Но ведь нужды-то населения надо знать, с бытом-то его надо познакомиться?

   - Надо главное попасть в нерв, уловить настроение собрания в известную минуту и затем суметь вовремя промолчать, вовремя разгореться...

   - И все это в унисон с большинством конечно?

   - Почему с большинством?

   - Безопаснее! прищурилась Cle-Cle.

   - Вы, однако, не всегда добры бываете, Клеопатра Павловна! покачал головою юноша.

   - В ваш тон впадаю!.. А вы вот что мне скажите: ораторский талант у вас есть?

   - Не думаю, но говорить могу... Да ведь чтобы перекричать кого-нибудь, нужны главное смелость и настойчивость - они, поверьте, важнее таланта в настоящее время!

   - Ну, а что наш enfant de la nature? интересовался Огнев.

   - Кого это вы так величаете? спросила Софи.

   - Как кого? удивился франт: - Mais ce gauchard d'Oscokine!

   Девушка пожала плечами.

   - Название не совсем верно... Впрочем, с едва заметным лукавством подхватила она, - кое-что в нем и справедливо: Осокин правдив и безыскусствен... Может быть, по этому вы зачисляете его в разряд детей природы?

   - Нравственных качеств его я не изучал, проговорил Огнев, - сужу только по внешности.

   - И что же дурного заметили вы в ней?

   - Положительное отсутствие малейшего светского лоска... даже какое-то пренебрежение ко всему, что издавна освящено обычаями и стало как бы законом... Потом эта наивная грубость, которою он так любит рисоваться...

   - Рисовки у Осокина нет и быть не может.

   - В таком случае он дурно воспитан.

   - Не нахожу.

   - Вы, пожалуй, не найдете, что он умишком слаб?

   - Вы увлекаетесь М-r Огнев!

   - А вести жизнь чинуши, имея богатого дядю, - умно?

   - Живет он вполне прилично: посещает театр, изредка вечера... А что не кутит, не сорит деньгами - то это вероятно не в его вкусах ... Копит, может быть! улыбнулась Софи.

   - Depuis quelque temps, decidement, vous prenez son parti... и даже в ущерб своим прежним взглядам! иронически заметил лев.

   - Contre vous je prendrai le parti de chacun, M-r Огнев.

   - Это почему?

   - По чувству справедливости

   - Suis-je si injuste?

   - Ужасно! La medisance-c'est votre конек !

   - Et le votre... непостоянство? с сердцем спросил франт.

   - Que sais-je!

   Огнев хотел что-то сказать, но, заглянув в зал, поднялся с места: - Je vous quitte, не без насмешки проговорил он, - le soleil se leve... Оставляю вас с вашим драгоценным (франт подчеркнул это слово) enfant de la nature и почтительно ретируюсь... Вашу ручку!

   - Не стоите... Вы - злой фат! сказала Софи, не давая руки: - У вас дар сердить людей!

   - Успокойтесь! Nous en savons quelque chause! вполголоса заметил ей Огнев; - Gardez moi seulement un tout petit cain dans votre Coeur - вот все, о чем я вас прошу!.. Где нам, фантастическим наследникам, бороться с действительными! раскланялся он с Софьей Павловной, простился с девицами и засвидетельствовал свое почтение старикам Ильяшенковым.

   В это время из дверей зала, несколько развалистой походкой, входил высокий, видный молодой человек лет двадцати семи, с густыми, откинутыми назад, темно-русыми волосами, открывавшими широкий, высокий лоб, с такою же коротко остриженною, окладистою бородкой и большими серыми, несколько задумчивыми глазами; это и был enfant de la nature, о котором шла речь, Орест Александрович Осокин.

   Огнев, встретившись с ним, хотя и фатовато, но вежливо первый подал ему руку и сболтнул какое-то приветствие; Осокин нехотя отдал ему поклон и, мешковато подойдя к хозяйке, которая при этом как-то судорожно выпрямилась, сказал ей несколько слов. Потом раскланялся с присутствовавшими и поздоровался с Павлом Ивановичем.

   - А вы, почтеннейший, совершенно нас забыли! покровительственным тоном сказал тот Осокину, протягивая ему свою пухлую руку и выпячивая грудь, - Не одобряю!

   - Занят был очень, почтеннейший Павел Иванович, налег на слово "почтеннейший" молодой человек.

   Его превосходительство несколько удивился подобной фамильярности.

   - Чересчур уж вы усердствуете... Laissez ceci aux pauvres diables, которым кушать нечего, наставительно заметил он, - которые дорожат местом ... а вам, с вашим состоянием...

   - Состояние у меня так мало, что об этом и говорить не стоит! сухо возразил Орест.

   - Да, pour le moment... mais avec It1 temps... Но Ильяшенков не успел докончить фразы: к нему подлетел прощаться белокурый юноша; Осокин воспользовался этим и подошел к девицам .

   Bonjou M-r Ossokine... il у a des siecles que nous ne vous avons vu! встретила его Софи.

   \

   - Некогда было Софья Павловна, ответил молодой человек, здороваясь с нею и ее сестрами.

   - Ездили куда-нибудь?

   - Да... по службе.

   Орест сел, поставил цилиндр на пол и стяну л с левой руки перчатку.

   - Sophie! пронзительно позвала дочь Анна Ильинишна: - reconduisez done madame, указала она на одну из собиравшихся дам , - Сделать это самой она находила излишним, так как, по светскому кодексу, гостья чином не вышла для подобной чести.

   - А папа прав, заметила Осокину Клеопатра, когда Софи вышла: - хочется это вам служить!

   - Без службы кушать будет нечего, Клеопатра Павловна.

   - Вам-то?

   - Да, мне. Что ж вы находите тут удивительного?

   - А дядя разве вам не посылает? - Нет.

   - Вы поссорились с ним?

   - Просто не беру.

   - Отчего же? крайне удивилась Cle-Cle.

   - Долго рассказывать, да не хотелось бы.

   - Так что, вы живете одним жалованьем?

   - Доходец есть еще небольшой от усадьбы.

   - И с вас довольно?

   - Покамест да, а к будущему готовлюсь.

   - Каким образом?

   - Изучаю бухгалтерию... Хочу переменить службу: в банк поступить или на железную дорогу... Заработок больше... А то на теперешней службе, без протекции, умрешь пожалуй на сто двадцати пяти рублях в месяц!

   - Понять не могу! Дядя богат, вы его единственный наследник и, вместо того, чтобы пользоваться жизнью - вы обрекаете себя на труд заурядного чиновника!

   - А разве жизнь - забава?.. Разве цель жизни - только наслаждение?

   - Sophie! лениво протянула, доселе молчавшая и смотревшая в окно Юлия, обращаясь к входившей сестре - вон Перепелкина идет...

   - Ну что ж из этого?

   - Да ничего... я так...

   - Посмотри, Julie, вмешалась Анна Ильинишна, - новый на ней бурнус?

   - Новый, maman... Шнурки на правом плече, а на спине розетка с кисточкой.

   - Так и есть: купила! успокоилась генеральша.

   - А что, maman? поинтересовалась Cle-Cle.

   - Да меня мучило: купит она или нет; еще на прошлой неделе при мне его торговала. Cle-Cle улыбнулась.

   - О чем это вы беседовали? спросила Софи.

   - М-r Осокин сделал мне выговор за то, что я смотрю на жизнь как на забаву.

   - И не думал! Бесполезная бы была бы трата времени!

   - Как?!

   - Я сделал только простой вывод из ваших слов.

   - Что же, вы считаете меня неспособной на что-либо серьезное?

   - Может быть, вы и оказались бы способной, но не при настоящей обстановке, а изменить ее для какого-нибудь дела вы не решитесь - в этом я вполне уверен. - Вон вы и мужчине советуете побольше рассеяния и поменьше труда!

   Павел Иванович поднялся провожать гостя; разговор прервался на минуту.

   - Дела! Да какого же дела?.. Все это одни слова! бросила Cle-Cle вызов Оресту.

   - Вы думаете уж и невесть какое дело! В гувернантки идти, в библиотеке за прилавком стоять!.. Не бросайте вы, будущие барыни, ради выезда, своего ребенка на произвол няньки или гувернантки, не перемывайте в гостиной чужие косточки в то время, когда дети ваши учатся в классной, следите за тем, как развивает молодой ум учитель или учительница - довольно будет и этого. А для того, чтобы уметь следить за всем этим, надо и самой подготовиться; вот вам и дело, Клеопатра Павловна.

   - Но вы сказали, что нужно бросить ту обстановку, в которой мы живем?

   - Не бросить, а изменить насколько возможно, - как же иначе? Несовместима постоянная жизнь балов и визитов с чем-либо серьезным: она времени не дает даже вдуматься в себя хорошенько.

   - Да, вы правы, вздохнула Софи: пустая наша, жизнь!

   - Которую однако, ты очень любишь! ввернула Cle-Cle!

   - Que je l'endure - не значит еще, что я ее обожаю! нахмурилась Софи; - я совсем не такая охотница до выездов, как ты полагаешь.

   - Cleopatre! позвала Анна Ильинишна, хотя и не вслушивавшаяся в разговор, но заметившая несогласие сестер .-Vous etes bete, ma chere, строгим шепотом сказала она ей: - спорить с Софи при Осокине! Ступай к себе и не мешай им.

   Cle-Cle надулась, но вышла, а за нею поднялась и генеральша.

   - Софья Павловна, не совсем решительно спросил Орест, - откуда у вас этот букет?

   - Огнев привез... N'est-ce pas qu'il est beau?

   - Великолепен!.. Можно мне привезти такой же к будущему балу?

   - Ces choses ne se refusent pas-merci.

   - И вы дадите мне кадриль?

   - Если только поеду.

   - А разве это еще под сомнением?

   - И под большим.

   - Почему?

   - А хоть бы потому что мне хочется доказать вам, что я вовсе не так дорожу выездами, как об этом думают.

   - Стоит того!

   - То есть vous voulez dire, что этим я ничего не докажу и вы останетесь при прежнем мнении que je suis une femme du monde et rien que cela? быстро спросила девушка.

   - Нисколько!.. И откуда взяли вы, что у меня сложилось подобное мнение?

   - Уверена!.. А если б вы знали, как часто приходится принуждать себя, казаться веселей, когда на душе грустно! Мы - люди подневольные, М-r Осокин, вполголоса добавила она; - нельзя судить нас так строго.

   - Да помилуйте, я...

   - J'ai en horreur mon education, горячась, продолжала Софи, - эту светскую выправку. Наклонности мои совершенно иные, но что делать, когда этого требуют!

   Она вздохнула и печально опустила голову.

   - А если я попрошу вас - вы пойдете? с некоторым волнением спросил Орест.

   Софи медленно подняла глаза и выразительно взглянула на него.

   - Может быть.

   - Почему же не наверно?

   - Это зависит не от меня, улыбнулась девушка: - у меня есть папаша и мамаша!

   Раздался звонок, Ильяшенковы вернулись, а за ними, с вскрикиваниями и взвизгиваниями, ввалилось в гостиную целое семейство; Осокин взялся за шляпу и поспешил удалиться.

  

   От Ильяшенковых Орест отправился к сестре; он каждый день заходил справляться, не приехала ли она из деревни. Подходя к дому, он увидел отворенные ворота, поднятые сторы и весьма обрадовался: с Надеждой Александровной он, в последнее время, сошелся весьма близко.

   - Приехали? весело спросил он, отворившего дверь лакея.

   - Как же-с, еще в обедни... К вам посылали, да не захватили.

   Осокин разделся и прямо пошел во внутренние комнаты. Сестру встретил он в коридоре, бежавшею ему навстречу. Она бросилась к нему на шею и, несколько раз крепко его поцеловала.

   Надежда Александровна только двумя годами была старее брата, но в ее умном выразительном лице сказывалось что-то грустное, почему ей и казалось как бы более двадцати девяти лет, которые она прожила на белом свете. Среднего роста, с темными, роскошными волосами, эффектно скрученными почти на самой маковке, гибкая и грациозная, она была очень и очень привлекательна.

   - Ну что, здоров? Не скучал? обратилась она к брату.

   - Что обо мне спрашивать... ты-то вот как?.. Э, постой-ка, сказал Орест, выводя сестру на свет и вглядываясь в ее лицо: - да ты никак плакала? О чем?

   - Так! поспешила замять Бирюкова.

   - Ну после поговорим... а теперь племянников мне подавай.

   Но племянники, два здоровые мальчугана, уже бежали к дяде; Осокин перецеловал их и, сходив в переднюю, принес каждому по игрушке. Мальчуганы, в неописанной радости, схватили их и, подпрыгивая, с визгом умчались к себе.

   - А Владимир Константинович где? спросил Орест, усаживаясь на диван возле сестры.

   - Ты знаешь, где он может быть: или на конюшне или на псарне! Ты слышал, вероятно, что он и в городе ее завел?

   - Слышал, Надя.

   - Сюрприз мне приготовил... В общество охоты записался и каких-то новых собак выписал!

   - Ты об этом-то, бедняжка, и плакала?

   - Будешь плакать, как деньги в руках так и плывут, имения и дом заложены, а расходы не только не уменьшаются, а все растут да растут!.. Ну по нынешним ли временам собак держать! Иной раз в доме десяти рублей нет... надо же и о детях подумать, Остя!

   Слезы слышались в ее голосе.

   - А надоедать ему замечаниями, ты сам понимаешь, мне неловко: состояние все его, а приданая усадебка моя не Бог весть что! Да и обстроил он ее.

   - В деревне-то он не обижал тебя?

   - Нет... да что в том? Лучше бы он тиранил меня, чем поминутно опошливать себя в моих глазах... Уж это не жизнь, Остя, с человеком, которого не уважаешь!

   Брат вздохнул и нервно провел рукою по волосам.

   В это время из внутренних комнат послышался грубоватый мужской голос и, в синей венгерке опушенной мерлушкой, с арапником в руке, молодцевато вошел Бирюков. Это был полный, красивый, лет под сорок брюнет, с большими усами, поднятыми вверх, и какою то залихватскостью во всей фигуре.

   - Бофрерчик! Сколько лет, сколько зим! пробасил он, протягивая к нему руки.

   Осокин уклонился от объятий зятя и довольно сухо с ним поздоровался.

   - Да ты никак в михлюндии обретаешься?.. Влюблен (Бирюков выговорил это в нос) что ли?

   - Опять за свое! слегка покраснел молодой человек; не всем же иметь такой веселый характер: вас все смешит!

   - Именно все... Смех, батенька, жизнь украшает, пищеварению способствует. Кстати, Надичка, ангелочек мой, подскочил он к жене: - вели-ка закусить подать... водочки, грибков, русачка вяленого... ну и полфлакончика прикажи захватить... И Владимир Константинович начал ластиться к Надежде Александровне.

   Оресту показалось это противным.

   - Ну, флакончик-то совершенно лишнее, заметил он.

   - Как?! Брат приехал, да не вспрыснуть?

   - Брат только предлог, чтобы самому выпить; да я и не пью.

   - Напрасно: вино хорошее.

   - Не по карману.

   - Толкуй!. Надичка, остановил он жену: - не сердишься?

   Надежда Александровна только плечами пожала.

   - А если не сердишься - поцелуй! Поцелуй, ангелочек!

   Бирюкова с сожалением взглянула на мужа и подставила ему щеку.

   - Бархат! воскликнул тот, чмокая жену и прищуриваясь: - Лионский бархат! - Нет, какова у меня женочка? обратился он к Осокину, глядя вслед уходившей Надежде Александровне: - редкость!

   - Которой вы не стоите! дополнил Орест.

   - Знаю, милейший, досконально знаю!

   - А знаете - так сделайтесь хоть человеком!

   - А что ж я по твоему: борзой кобель, что ли?

   - У вас все шутки, а Наде не до шуток!

   - Да что ж я такое делаю?.. Силы небесные! Кажется, жена не может пожаловаться на то, что я стесняю ее, делаю ей сцены...

   - А ваши кутежи, карты, любовницы?

   - С-с! испуганно перебил его Бирюков, взглядывая на дверь: - Эк ведь ты орешь!

   Молодой человек усмехнулся.

   - Вы, пожалуй, воображаете, что сестра ничего не знает?

   - Разве ты насплетничал, а то конечно нет.

   - Глупости вы говорите, вспыхнув, возразил Осокин: - стану я такою мерзостью заниматься!

   - Продолжай... я не обидчив! добродушно заметил Владимир Константинович.

   - Взгляните на Надю: разве от хорошей жизни худеют?.. От душевного спокойствия бледнеют?... Неужели вы не видите, что ее гложет...

   - Червь? перебил шурина Бирюков; - А знаешь что: и меня ведь он гложет... "О мой недремлющий брегет, звони, звони скорей обед!" расхохотался он.

   Ореста смех этот даже передернул всего; он отвернулся и стал глядеть в окно.

   Ты только, пожалуйста, - после небольшой паузы, заговорил Владимир Константинович, - не вздумай смущать жену своими разглагольствованиями.

   Осокин молчал.

   Баба всегда не прочь, продолжал Бирюков, - прикинуться несчастной - волю только ей дай.

   - Наде прикидываться нечего, с сердцем возразил Орест: - немного она счастья видит!

   Бирюков пожал плечами, засунул руки в карманы и, гуляя по комнате, стал насвистывать какой-то марш.

   Прошло несколько минут. Подали закуску.

   - Ну-ка, Остя, хватим! как ни в чем не бывало, пригласил шурина Владимир Константинович, наливая две огромнейшие рюмки водки, - полно дуться!

   Молодой человек молча подошел к столу, отлил из своей порции половину, выпил и закусил.

   - А русачка? Сам третьего дня затравил... Попробуй.

   Осокин отказался.

   - Если б ты видел, вдруг воодушевился Бирюков, - как Стеллька его поймала - восторг! Представь себе: подозрили мы его в кочках... в верестнячке увалился... Евлашка первый подал голос. Подъезжаю: материще лежит... лбина как у барана и уже чалый. Взбудил я его: вскочил каналья и ну чесать! Вижу зверь бывалый: с лёжки задней пазанкой дрыгнул и ухо заложил - жди значит потехи... Выпустил я его в меру (терпеть не могу, как кошек, давить!), а собаки так и рвутся на своре; Карай так тот уж скулить начал. Наконец улюлюкнул... Веришь ли: Стеллька-ну что она на вид ... сучонка дрянненькая, пальцем перешибить можно, как принялась доспевать, так вот всю внутренность мне и подворотила: золото а не собака! Не прошло и трех минут, а подлец уж и верещит: "увя, увя"... В одиночку взяла!

   Владимир Константинович, по этому случаю, хлопнул третью рюмку.

   - Вот на днях, продолжал он, прожевывая бутерброд, покажу я тебе псарню - теперь она еще не совсем в порядке - что за закутки! Кухня какая!... Уж получше, чем у Поземова... Пятьсот рублей ухлопал, а еще экономически строил.

   Орест, не слушая зятя, отыскал свою шляпу, и шел было в соседнюю комнату.

   - Куда? остановил его тот.

   - С сестрой проститься.

   - Да разве ты не у нас обедаешь?

   - Нет.

   - Что так? Все еще горчица в нос?

   - Некогда.

   - Ну полно, посиди... жена сейчас выйдет. Осокин сел.

   - Послушай-ка, вполголоса сказал ему Бирюков, похлопывая его по ляжке: - ты будешь сегодня в клубе?

   - Нет.

   - Почему?

   - Да что там делать?

   - Жаль... Ну так вот что: скажи Наде, что ты звал меня сегодня в клуб, - ведь это тебе ничего не стоит...

   - Солгать-то?

   - Да тише ты... что у тебя за глотка право! - Видишь ли: мне надо... но разговор был прерван приходом Надежды Александровны.

   - Тебя там спрашивают, обратилась она к мужу.

   - Кто?

   - Шорник... ошейники, что ли принес. Владимир Константинович вскочил и торопливо вышел из комнаты; Бирюкова, с грустною усмешкой посмотрела ему вслед.

   Вот ведь, скажи ему, что Саша или Миша хорошо сегодня читали - не обрадуется, а ошейники принесли - полетел и закуску бросил.

   - Один из последних могиканов! сказал Орест.

   - А жаль все-таки его: Владимир - не злой человек и по-своему любит меня, но любовь его какая-то странная...

   Не греет? улыбнулся брат.

   Именно не греет - ты верно определил. Хотелось Осокину сказать, что любит Владимир Константинович только себя, да пересилил себя и смолчал. "Зачем отнимать последние иллюзии?" мелькнуло у него в голове.

   Ты что шляпу-то в руках держишь? Не у нас разве обедаешь?

   - Нет, Надя... дела, милая, много.

   - Мы скоро сядем... Отобедай, голубчик, а там и иди себе с Богом. Я велю накрывать сейчас.

   Оресту стало жаль сестры, и он остался. Надежда Александровна пошла распорядиться обедом, а из другой двери выбежали дети, сопровождаемые гувернанткой, двадцатилетней блондинкой, не столько хорошенькой, сколько миловидной и симпатичной. В особенности привлекали к себе ее глаза, синие, глубокие, с выражением не то мечтательности, не то какой-то затаенной грусти. Так как личность эта займет известное место в нашем рассказе, то мы считаем себя обязанными сказать о ней несколько слов.

   Настасья Сергеевна Завольская была сирота; отец ее, маленький помещик и неудачный аферист, умер в бытность ее еще в институте, не оставив дочери ничего кроме родительского благословения. Настю, по выпуске, временно приютила у себя тетка, старая дева, которая и сама перебивалась кое-как, а потому и не могла быть серьезною поддержкой для племянницы. Настя не захотела быть в тягость бедной родственнице и, как ни молода была, решилась искать места компаньонки или гувернантки. Случай свел ее с Бирюковой; Завольская полюбилась ей, и Надежда Александровна взяла девушку к своим детям. Но официальное положение Насти длилось не долго: ее симпатичная натура привлекла к себе Бирюкову, и молодые женщины вскоре сошлись, как нельзя лучше.

   С Осокиным Завольская была тоже на дружеской ноге; прямая, честная личность молодого человека нравилась ей. Правда, сначала образ жизни Ореста удивлял ее, заставлял предполагать в себе что-то неестественное, напускное: "странно", думалось ей, - "богатый наследник, и тянет лямку не хуже другого бедного чиновника: по вечерам даже работает!" Но, познакомившись с Осокиным ближе, она поняла, что действия его совершенно искренни, что у него есть идея, цель, которым он служит и от которых никогда не откажется. И личность молодого человека все светлее и светлее обрисовывалась в воображении девушки.

   Мальчики, завидя дядю, со всех ног бросились к нему; младший, Миша, уселся к Оресту на колени, а старший, Саша, побежал за карандашом в надежде, что дядя нарисует ему лошадь или гусара. Осокин любовался Мишей и кажется на время забыл неприятное впечатление, произведенное на него Бирюковым: ребенок был действительно очень забавен и мил.

   - А вы-таки поправились в деревне, заметил молодой человек Завольской, - не то что сестра.

   - Забот меньше, отвечала Настя, принимая от Саши бумагу и карандаш, - Ну что тебе нарисовать: домик? Лошадку? спрашивала она ребенка.

   - Ашадку, промямлил мальчуган, обнимая девушку и ласкаясь к ней; - тойко в санках, тетя... и чтобы кучер тоже бый...

   - Хорошо-хорошо, согласилась Завольская, принимаясь за рисование. - Вы у нас обедаете? обратилась она к Оресту.

   - Да.

   - Что вы так поздно пришли? Сегодня праздник, утро свободное.

   - Тетя, и деевцо наисуй... ёочку, - приставал Саша.

   - И елочка будет, подожди.

   - К Ильяшенковым заходил, отвечал Осокин, - давно у них не был.

   - Какая красавица у них старшая! воскликнула Настя, лукаво взглядывая на Ореста.

   Тот сконфузился немного.

   - Да, проговорил он, поспешая заняться племянником.

   Раздался звонок и, через минуту, вошел доктор, молодой еще человек, с весьма добродушным и выразительным лицом; фамилия его была Каменев. Он поздоровался с Завольской и Осокиным, приласкал детей и, потирая руки, спросил о здоровье хозяйки.

   - Здорова, отвечала Настя; - с дороги только устала немного.

   Ну и хорошо... молодец барыня! продолжал потирать руки и ходить по комнате Каменев; - А ваша милость? похлопал он по плечу Ореста.

   - А моя милость сожалеет, что давно вас не видела!

   - С радостью бы зашел, да времени все не находится: то практика, то занят.

   - Когда же думаете вы держать на доктора? полюбопытствовала Завольская.

   - Теперь скоро, премудрость главную осилил, улыбнулся доктор.

   - Боис Якович! Тетя мне ашадку исует, похвастался Саша.

   - И мне, тетя, потом наисуй, ласкаясь к девушке, потребовал Миша; - Дядя, она и мне наисует ?

   - Иди-ка ко мне - я тебе нарисую, тетя занята, сказал Осокин.

   Мальчик сбегал за карандашом и бумагой, и принес дяде.

   - А вы, Боис Якович, умеете ашадок исовать? - поинтересовался Миша.

   - Нет, дружок, не умею.

   - Вы тойко екаство давать умеете?

   - Только лекарство, усмехнулся доктор.

   - Здравствуйте! воскликнула появившаяся вдруг Бирюкова и протянула Каменеву руку. По ее закрасневшемуся лицу и прерывавшемуся голосу видно было, что она торопилась. - Как узнали вы о нашем приезде?

   - Да дворник ваш милым человеком оказался: уведомил... Ну, я и тово... с визитацией.

   - Очень любезно. Надеюсь, вы довершите вашу любезность, отобедав с нами?

   - Ей-Богу не могу, с едва заметным замешательством отвечал доктор: - тут у меня трудно больной есть... Резался дурак... ну я ему зашил ... боюсь, чтобы опять того... Я и то насилу урвал минуту. Ну, а вы-то как себя чувствуете?.. Пилюли принимали? Купались аккуратно?

   - Все делала, да пользы что-то не вижу.

   - Послушаем... я и стетоскоп захватил... Разрешите?

   - Пожалуй, равнодушно согласилась хозяйка и пригласила Каменева в смежную комнату.

   - Какие тут лекарства, по-французски отнесся к Насте Орест, как только Надежда Александровна и доктор вышли, - когда душа покоя не знает.

   - Да, тоскует сестра ваша... Как ни старается она скрыть это, но я-то вижу!

   - Мишутка! подозвал к себе сына появившийся в дверях Бирюков, - марш ко мне!

   Ребенок посмотрел на отца, мгновенно взобрался на колени к дяде и положил голову на его плечо.

   - Поди сюда, говорят тебе! крикнул Владимир Константинович.

   Миша, крепче прежнего, прижался к Осокину и не думал сходить с коленей.

   - Иди к отцу, сказал тот, ссаживая племянника; - иди же... не хорошо! уговаривал он его.

   Мальчик сделал было несколько шагов, но вдруг заплакал и вернулся.

   - Плакса дрянная! оприветствовал сына Бирюков. - Сашка! подозвал он старшего, - хочешь водки?

   - Хочу, отвечал мальчик, подходя.

   - Молодчина! потрепал его по щеке отец, налил ему полрюмки и дал выпить: ребенок закашлялся.

   - Что это вы делаете? вскричала Настя, вскакивая и уводя от него Сашу.

   - Ничего, пройдет! расхохотался Владимир Константинович. - На, вот, закуси, подал он сыну кусок бутерброда.

   Орест только плечами пожал.

   - Водка желудок укр