Богданов Александр Алексеевич - Рассказы и очерки

ветер сбивал его в сторону, то ли дорога была неровна, с выбоинами, но как-то само собой выходило, что от его движений на дороге получались петли. Не замечая ничего, он полагал, что идет правильно, и был доволен.

   - Вот как, Никита Степаныч!.. Прравильно!.. Рраз, два, трри, рраз, два!.. Стоп!.. Бери влево... Ладно! Раз, два, трри, раз, два...

   Быстрыми кругами промчался мимо построек. Оставив позади домик урядника с резными ставнями, он облегченно передохнул, ухмыльнулся и сложил из пальцев кукиш, чтоб показать невидимому врагу.

   - Теперь, брат, нако-сь вот!.. Бери меня в кутузку... Фюить!.. Бык - урядник... Буки еры - бы, како ер-к... Бык...

   Выдумка ему очень понравилась. Он ее повторил, складывая и раскладывая пальцы по буквам.

   - Бык - урядник... Буки еры - бы, како ер-к... буки еры,- бык...

   Дальше на пути была церковь.

   Никита остановился, расставил шире ноги, чтоб утвердиться. Подумал:

   "Хорошо бы позвонить на колокольне!.. Какой седни день. Середа?.. Коли середа, то не стоит... А вот ежели бы воскресенье, обязательно надо бы позвонить!.."

   Против священнического дома, занавешенные изнутри окна которого были освещены, снял шапку - остановился.

   - Не спишь, батя? В картишки поди играешь? А?.. Тебя, батя, не боюсь, хошь ты и берешь целковый за метрику... Ладно уж! Играй!.. А урядник - буки еры - бы, како ер-к - бык. Буки, еры бы, како-ер...

   Так с шапкой в руках он мирно двинулся вдоль поселка, спокойный и уверенный, что опасность миновала.

  

  

   На повороте около переулка Никита издали увидел высокую широкоплечую фигуру в картузе. И как ни застилало его глаза хмельным туманом, он успел ее рассмотреть.

   - Ах, елки-разъелки!.. Никак это сам господин урядник!.. Так и есть!.. Никита Простота, потрудись!..

   Он торопко свернул в проулок и зашагал по запорошенной снегом дороге.

   Миновав двор с соломенным настилом крыши, он обернулся назад. Урядник, по-видимому, заинтересованный его исчезновением, остановился.

   Никита прибавил ходу и, размахивая руками, уже не шел, а бежал вдоль по дороге.

   От быстрых и неверных движений он путался и попадал с дороги в снег. Обронил шапку... Хотелось ее поднять, но увидел, что фигура движется следом за ним крупными и четкими приближающимися шагами.

   Тогда он забыл про шапку и пустился в бегство, как мог. Проваливался, тонул и вяз в сугробах, барахтался в густой снежной каше и думал только об одном: уйти от преследования.

   Впереди чернел плетень, в который тупо упирался проулок. "Только бы добраться до плетня!.." - соображал Никита.

   Почему-то ему показалось, что за плетнем уже не будет опасности.

   - Сто-ой!.. Сто-о-й! - звонко летело ему вслед.

   Никита не слышал. Спотыкаясь, вытаскивая с трудом тело и разгребая руками сугробы, как крот, прочищал себе дорогу.

   - Сто-о-о-о-о-й!..

   Перед плетнем лежал запорошенный обрубок дерева, приготовленный для колоды. Никита животом перекатился через него. Снег попал за ворот полушубка и набился в рубаху, но он ничего не замечал. Около плетня увяз почти по пояс. От мороза и от усталости захватывало дух.

   Тяжело дыша, он прислонился спиной к плетню и смотрел, как приближался урядник, старающийся попасть ногами в его след.

   - Ну, нет...- решил мгновенно Никита.- В руки тебе не дамся!..

   Он сделал отчаянную попытку перемахнуть через плетень. Но плетень поднимался высоко и не на что было опереться. Одна жердь выставилась торчком, как пика. Никита схватился за нее и навалился всей тяжестью, чтоб подняться вверх. Жердь обломилась.

   - Все ж таки не дамся! - упрямо повторил он.- И в кутузку не пойду!..

   С обломком в руке он приготовился к обороне и стал ждать.

   - А-а... Это ты!,.- обозленно и резко прохрипел урядник.- Ты што же это, сукин сын!.. Смеяться, што ли, вздумал?.. А?.. Лазь тут за тобой по сугробам, словно за зайцем!..

   Никита молчал... Урядник приблизился уже настолько, что можно было рассмотреть его ощерившийся рот и лихие, закрученные на кончиках усы.

   Не давая себе отчета в том, что делает, Никита поднял руку с жердью и оборонительно замахал ею перед собой...

   - Вот ты как... Хорошо же! - свирепея, зарычал урядник.

   Он вынул шашку и целиной обогнул Никиту с левой стороны.

   - Эдак!- ответил Никита.- Чего я тебе помешал? - И он опустил жердь.

   Жердь ткнулась в снег и зарылась концом, поднимая седую морозную пыль. Прошло всего мгновенье. В бледном скупом свете месяца блеснула сизая обнаженная шашка.

   - Получишь ты у меня памятку! - яростно напирал на Никиту урядник.

   Шашка ударилась с коротким, тупым звуком. Никита только успел всплеснуть перед собой руками. Всем своим нутром не вскрикнул, а как-то глухо выдохнул:

   - А-а-а-а!..

   Затем все стихло. Только по примятому разрыхленному снегу синели неровные холодные тени.

   Урядник распаленно и зло продолжал сжимать в руке опущенную шашку.

   - Мало вас учат, бузуковых детей!..

   Когда же около тела Никиты показалось на снегу темное расплывающееся пятно, урядник сразу понял то нелепое и страшное, что случилось. Он мгновенно осел всей своей громадной фигурой, расставил странно руки и выронил шашку.

   - Как же это так?.. А?.. Как же так?..

   Растерянно придвинулся к Никите, нагнулся и впился в него рассматривающими глазами. Пятно крови росло все больше.

   - Ну, ты што ж!.. Э-эй?.. Вставай!..- дрогнувшим голосом сказал урядник, не веря еще тому, что так легко и просто убил человека.

   Осторожно потянул его за ворот. Пальцы в тугих, вязанных из шерсти, теплых перчатках дрожали.

   - Э-эй... вставай!..

   Никита лежал неподвижно.

   Жуткая мысль вошла в ум. Убил... Да нет, не может этого быть! И привыкший повелевать, настойчивый голос еще громче прорезал тишину ночи:

   - Встав-ай!.. Как же так?.. Что же теперь с тобой делать?..

   Где-то, далеко в душе, уже шевелилось злое, змеиное, холодное оправдание:

   "Ничего не делать... Сам виноват. Напьются, идолы, да и колобродят! Доколобродился..."

   Месяц среди облачков плыл, уныло блестя серебряными рогами, словно говорил:

   - Как глупо, как ненужно пропала человеческая жизнь!..

  

   1915

  

  

  

   Убрали в огородах картофель, окончились полевые работы, и Сенька пошел в школу. Ну и школа же,- удивленье!.. Окна громадные, по стенам разные картины с птицами и зверями, а в углу стеклянный шкаф с мудреными вещами.

   Пугливым мышонком Сенька проскользнул среди черных парт, чтоб быть незамеченным, и забился позади товарищей.

   Пришел учитель и что-то спрашивал. Сенька не понимал, как отвечал. Слезы от страха застилали его глаза.

   Вот учитель стал писать на доске крестики и палочки. Сенька смотрел затуманенными глазами и ничего не видел. Мел в руке учителя то поднимался, то опускался. Следя за ним, Сенька тоже поворачивал голову то кверху, то вниз.

   Учитель говорил нараспев:

   - Уу-ааа...

   Сенька широко раскрывал рот, таращил глаза и слушал. То, что пел учитель, казалось ему непонятным и чудным.

   Вот, размахивая желтой линейкой, учитель подошел к нему и положил руку на его плечо.

   - Ууу-ааа!.. Повтори...

   Сенька в страхе закрыл глаза.

   - Ну, повтори же!..- сказал учитель.

   Сенька вздрогнул. Ему стало еще страшней. Он нагнул низко голову, словно желая спрятаться под стол.

   - Ну, посмотри же на меня!..- продолжал учитель и ласково взял его за подбородок.

   Сенька съежился, плаксиво собрал в комочек нос, губы и глаза. Он ничего не соображал.

   - Перестань же, глупый, плакать!..

   Учитель улыбнулся и тихо коснулся его белых, как лен, волос.

   Сенька принялся усердно вытирать грязными кулаками мокрое лицо.

   Учитель пошел обратно к классной доске.

   Сенька облегченно вздохнул; он был доволен, что его оставили в покое.

   По окончании урока он одиноко просидел всю перемену на скамье. Школьники около шумели, тянули его за рукав и звали играть. Многие из ребятишек были соседями: Гришка Лягушонок, Ванюшка Гусиная Лапка, Тараска Брюхан. Но Сенька отказывался играть. Он боялся пошевельнуться, боялся даже втягивать ртом воздух, а когда кашлял, то потихоньку наклонялся под стол и закрывал рот ладонью, точно хотел схватить рукой кашель, чтоб он не разлетелся по классу.

   Школьники постарше подбегали к нему несколько раз. Кто-то захватил в щепотку его волосы и потянул.

   От боли он громко заплакал.

   - Плакса!..- сказал обидчик.

   - Плакса!.. Плакса!..- хором запели около него. Так эта кличка и осталась за ним.

  

  

   Сенька был сирота, жил у дяди и привык к тому, что его всегда обижали, а заступиться за него было некому. Как-то раз даже теленок-лизун и тот обидел: обжевал новую рубаху. Вымыли ему к празднику красную кумачную рубаху, повесили на плетень сушить, а теленок подошел да весь подол и сжевал. Горько плакал Сенька.

   В школе Сенька с трудом привыкал к новым порядкам, и его все считали тупым. Но это было не так. Он учился с любовью, и чтение книг было единственным утешением в его сиротской жизни.

   Целыми часами он сидел, закрыв глаза, поглощенный теми мыслями, которые бродили в его голове. Тогда он забывал свои детские печали. Сказочные страны рисовались перед ним.

   Товарищи подкрадывались к нему, хлопали за его спиной в ладоши, кричали ему в уши, тормошили... Сенька беспомощно и растерянно вскакивал, а кругом раздавался смех шалунов.

   Случалось так, что его сшибал с ног и грузно наваливался на него какой-нибудь долговязый парень с криком:

   - Ребята!.. Вали "малу кучу"!..

   Сеньку сминала гора живых сплетающихся тел. Он барахтался, делал усилия выбраться наверх, но - напрасно.

   И все обиды он сносил молча...

  

  

   Чтение на уроках русского языка было любимым предметом Сеньки,- за арифметическими задачами он скучал. Было неинтересно делать то, что уже наперед указывалось смыслом задачи. А во время чтения он давал полный простор своим мечтам.

   В школе находилось около ста человек. Учитель был один и не мог следить за каждым. Поэтому он не знал, что происходит в Сеньке. Ему казалось, что мальчуган просто рассеян и не запоминает прочитанного. Сенька, рассказывая, всегда прибавлял что-нибудь от себя, чего не было в книге. Читая, например, описание леса, он вспоминал, что в лесу живут дрозды и что дрозды обязательно скрывают дорогу к своим гнездам. А вот кукушка - та совсем не вьет гнезд. И он говорил:

   - А в лесу живут дрозды и кукушки...

   - Рассказывай так, как в книге...- останавливал его учитель.

   - В лесу живут дрозды...- повторял Сенька, не понимая, чего от него хотят.

   - Читай снова!..- требовал учитель.

   Сенька перечитывал рассказ и никак не мог взять в толк, почему это в книге забыли написать о дроздах, кукушках и еще о многом другом; о муравьях, зайцах, ежах. Перед глазами его вставал лес, нарядный, ласковый и полный птиц и зверей.

   - Ну, теперь рассказывай! - говорил учитель, когда Сенька доходил до последней точки и останавливался.

   Сенька начинал пересказ и опять увлекался своими мыслями:

   - А в лесу живут кукушки, ежи и муравьи!..

   Учитель в недоумении только разводил руками.

  

  

   Мнение о тупости Сеньки окончательно утвердилось в уме всех, когда читали басню "Петух и жемчужное зерно".

   - Назови мне какой-нибудь драгоценный камень...- спросил Сеньку учитель.

   Сенька подумал и сказал:

   - Жернов!..

   Учитель улыбнулся, а кругом раздался смех.

   - Драгоценные камни маленькие... И их носят, как украшения! - сказал учитель.

   Сенька быстро сообразил и ответил:

   - Бусы...

   - Гуси!.. - со смехом подхватили школьники.

   - Тише, вы! - остановил учитель школьников.- Ну, ответь еще, почему петух называется в басне невеждой...

   - Он хотел съесть жемчуг, а жемчуга не едят...- ответил один из школьников.

   - Почему?- спросил учитель Сеньку.

   - Не знаю!..- ответил Сенька.

   Он боялся вызвать ответом новый смех..

   А про себя в это время он думал:

   "Петух был умный!.. Петух есть хотел!.. Ему ячменное зернышко лучше, чем жемчуг... Зачем петуху жемчуг?"

   После урока школьники с визгом обступили Сеньку, дергали за рубашку и кричали:

   - Повесить ему жернов на шею!

  

  

   Произошел случай, после которого учитель с особенной лаской стал относиться к Сеньке.

   Однажды школьники в зимние праздники решили не заниматься четыре дня вместо полагаемых по обычаю трех. Набросали в школьную печь бумаг и щепок, чтоб наполнить комнаты угаром. Сенька заспорил с товарищами:

   - Нехорошо... Нехорошо!..

   - Что нехорошо?.. Жалиться не хочешь ли?

   - Плакса!

   - Бучку ему! Бучить плаксу!..

   Сеньку прибили. Несмотря на усилия сдержать слезы, он не выдержал и от боли зарыдал. Пришел учитель и спросил:

   - Кто тебя обидел?

   Сенька не проронил ни слова и не выдал тайны.

   Однако среди школьников нашелся такой, который подробно, передал учителю, как происходило дело. Сенька сразу возвысился в глазах всех. Заметив перемену в обращении, он набрался храбрости и однажды даже решился заговорить с учителем:

   - А ведь петух умный был!..

   - Какой петух?..- спросил учитель.

   - Который жемчужного зерна не ел! Он голодный был! Жемчуга ему не надо было.

   Учитель нежно потрепал Сеньку по плечу.

  

  

   Сенька отставал от товарищей по арифметике. Но за то он оказал большие успехи в русском языке и поражал всех складностью своих рассказов.

   Он перешел уже в старшее отделение, когда учитель задал школьникам сочинение на тему: "Кем хотел бы я быть".

   Между школьниками пошли споры и толки.

   - Я хотел бы быть помещиком,-рассуждал один.- Я носил бы сапоги с бураками, ездил на тройках и ел жареных индюшек...

   - Нет, я хотел бы быть полководцем,- рассуждал другой.-Я пошел бы на войну и завоевал все неприятельекие города.

   - Я хотел бы иметь самую лучшую музыку!..

   - Нет, братцы!.. Все это пустое! - говорил четвертый.- Мне бы с батюшкой только земли побольше да хозяйство хорошее.

   Один Сенька молчал.

   Придя домой, он начал писать сочинение. Но писать было неудобно. Все время мешала тетка, кроившая на столе лоскуты для одеяла.

   Тогда Сенька примостился на полу около скамьи.

   Мысли и образы один другого причудливее вставали в его уме. Вспоминалась мать. Она была больной и слабогрудой женщиной, ходила в желтом ситцевом платочке. И скорбное, щемящее. чувство охватывало его.

   "Я хочу быть травкой на могиле моей матушки...- начал он быстро записывать на серой четвертушке бумаги свои горячие мысли.- Я буду зелененькой травкой. Тонкие свои корешочки я пущу в могилку. А наверху раскину белые цветочки и лиловые колокольчики. Кто придет на погост, тот сорвет цветочки и вспомнит мою матушку. Я обовью могилку тоненькими стебельками. Утром вместе с зорькой стану будить: встань, красное солнышко, освети могилку".

   Лицо Сеньки вдохновенно преобразилось, и он продолжал:

   "Днем я буду звенеть серебряными колокольчиками... Подлетит ко мне ласточка, послушает мои песни... Послушает мои песни солнышко, послушает небо синее... Разнесут по свету белому ветры вольные да тучи сизые... расскажут про мою матушку..."

   Сеньке не дали дописать,- стали накрывать ужин. После ужина дядя полюбопытствовал и спросил, какой урок учил Сенька.

   Сенька прочел то, что написал.

   Дядя заметил сурово:

   - Пустяковиной вас в школе занимают!

   - Нет, в наше время вихры драли, так не баловали... Строгие были уроки! - заметил дед Сеньки.

   Ночью Сенька не мог спать. Когда все старшие полеглись, он долго ворочался на скамье: встревоженные мысли не давали ему покоя. Зная, что будет наказан, он все же решил встать. Осторожно ступая босыми ногами по полу, он отыскал в печурке спички, зажег лампу, снял с проволочного круга и поставил ее на столе, закрывая книгами свет, падающий на спящих. Он писал недолго. Проснувшийся дядя не поленился подняться и надрать ему уши. Да еще пригрозил, что утром расправится с ним по-настоящему.

   С грустью отдавал на другой день Сенька свое недоконченное сочинение.

   Возвращая домашние работы, учитель всегда разбирал в классе их достоинства и недостатки.

   Ученику, который хотел быть помещиком, он сказал:

   - Глупости ты написал... Помещики живут трудами других, а это нехорошо. Против помещиков крестьяне и рабочие борются.

   Тому, кто хотел быть полководцем, он сказал:

   - Война - зло. Сейчас это зло неизбежно, но мы стремимся к тому, чтоб в мире не было войн. А это будет тогда, когда всюду утвердится власть трудящихся.

   Сочинение Сеньки он похвалил:

   - Хорошо написано. Не всякому дан этот дар... Береги его в себе и развивай!..

   Сенька весь просиял. Самое лучшее и дорогое для него наконец-то нашло оценку.

   В глазах его показались радостные слезы.

   - Плакса! - насмешливо прошептал кто-то рядом.

   Но обидные слова уже не причиняли ему боли. Он был счастлив - как художник и поэт...

  

   1916

  

  

  

   Родион вот уже несколько дней на заимке. Изба слажена на славу. Как художник, любовно выполнивший задуманную работу, не нарадуется он на создание рук своих: позванивает топориком, пробует, крепко ли в пазах, ковыряет ногтем конопатку, сухой олений мох....

   - Эх, и важнецкая ж изба!..

   У крыльца - балясины и стружки. Родион сперва складывает под навес балясины, потом охапкой сносит стружки. Мохноногий меренок при приближении хозяина отрывается от кормушки, косит и пучит глаз, словно с удивлением спрашивает:

   - От-то чудачина человек!.. Давно бы пора ехать, а он все шаламутится!

   С угора вся лощина как на ладони. Целина для пашни, покос по перелеску, мочежинник, падь... Приволье!

   И кругом - куда ни посмотришь - тайга.

   Уже осень, сухая, солнечная приморская осень. Не хочет умирать, разукрасилась тайга. Красными бусинами рассыпались по вязам и орешникам рябины. Багрецом брызжет дикий виноград. Зубчатыми уступами грудятся кверху сосны и пихты. А надо всем - золотой кованый солнечный звон.

   Перед вечером туман перепояшет ближние горы белым каемчатым опоясьем. Словно в гагачьем пуху, вздымаются горы в небо, гряда за грядой. Совсем вдали, даже и не разберешь, горы это или облачка. И пройти туда невозможно, а вот он, Родион, по звериным тропам да по варнацким ухожьям побывал.

   Родион костистой крепкой грудью вдыхает ядреный осенний воздух, пьет таежную силу. Отмеривает хозяйственным глазом в просторах. В голове сладко плывут деловитые думы.

   "Вот близ пади пчельник поставлю. Место баское! Лет для пчелы к ручью близко, и мшаник есть, где поставить".

   Одно заботит: ладно ли будет, что он так далеко отобьется от Новожелтовки - от своих. "Не ровен час - варнак или какой хунгуз налетит. Вот тоже старатели шатаются да китайцы за женьшенем в сопках. По беспечности пал еще пустят! Ну, китайцы - народ смирный... Може, корейца взять, как другие-прочие? Поставит он себе фанзу, будет пеньки корчевать... А все бабы, боляка их задави!..- мысленно уже ворчит Родион.- Никак не могут ужиться".

  

   Когда переселиться на заимку, Родион в точности не решил. Можно и ближе к весне.

   Не чаял, как вдруг налетели черные тучи. Так вот иногда в Приморье тайфун разразится, забурлит ручейками выше берегов, смоет ливнями стога с полей, скот...

   В одно утро приехал за пушниной скупщик и привез весть, что совсем-де близко "чеки" с японцами. Отдай, мол, товар дешевле,- все равно пропадет! Что за "чеки" и откуда они взялись, никто путем объяснить не мог. Сказывали только, что шибко озоруют, по деревням, баб с девками портят, красных петухов пускают.

   Волнуются новожелтовцы, щумят возле сходни.

   - До нас далече!- успокаивают некоторые.- Вишь, у нас заслон-от? Тайга-а!

   - Тайга-матушка оборонит!..

   Ласково и просительно смотрят в лиловые дали, где гигантскими валами, как в океане, уходит в небо тайга.

  

   Родион озабочен и зол. Нечего и думать о том, чтобы перебираться на заимку, когда заварилась такая каща.

   Сегодня утром кликали на сход. Из-за "Теплого перевала" прибыли странние люди, "партизаны", што ли, как их величают.

   Дома одни бабы да ребятишки. Тихонова Секлитея во дворе с коровами убирается, его хозяйка Аннушка возится с горшками около печи. Дочь Пашутка с Тихоновым Спирей играют. Сам Тихон на сходе. Родион надевает шапку.

   - Надо пойти разузнать...

   Аннушка с рогачом громычит от печки:

   - Ты куды? Как же мы здесь без мужиков останемся?

   - Так и останетесь! - грубо обрывает Родион.- Какая собака вас среди бела дня съест?

   И "с сердцем" хлопает дверью.

   Бурлит около сходни море народу.

   И впрямь привалили партизаны. Пестрым потоком влились в толпу десятка четыре странних людей. Те, что пешком, сгрудились у сходни; с лошадьми - в сторонке. Одежонка на всех сбродная, большей частью крестьянская,- видно, что пришли из деревень. На телегах под брезентом и пологами - провиант, снаряжение, разный скарб...

   Начальник отряда - молодой, черный и патластый, в солдатской шинельке без нашивок, только на рукаве красная наметка. Через плечо на ремне - большой желтый кобур с наганом. Лицо чистое, городское. Кличут товарищем Сергеем, а еще Летным.

   Новожелтовцы ведут с товарищем Летным разговор о японцах, о том, что теперь кругом творится, о власти.

   Как дошла речь до власти, так совсем запутались мужики, не выберутся, словно тараканы из-под решета.

   - Кака у нас власть? Семка, кака у нас власть? До нас кажна власть три года скачет!..

   - В совет выбирали?- спрашивает Летный.

   - Кто ее знат!.. Кажись; кого-то выбирали! Должно, што совецких!

   - У нас Захар Фроленко один из всех по политике горазд! Бессменный!

   - Где Фроленко? Позовите, товарищи, Фроленко, я с ним поговорю.

   - Захар-от?.. Захар сичас в отлучке... Кедру рубит. Ишь незадача!

   - Там, в волости, доподлинно известно.

   - Звестно?.. Че звестно?.. В волости таки ж челдоны, как и мы...

   - У нас до волости, ежели через Верхню Гривку, то близко, а ежели низом, так неделя езды...

   Товарищ Летный разводит руками.

   - Живем как медведи в тайге!

   - Верно, што медведи!

   - Никаких распоряжений или газет не получали? - интересуется Летный.

   - Каки там газеты! Мы, милай человек, половина поселка старой веры. Слыхали, по окружности молвют, будто "чеки", што ль-то, где объявились! Да с тобой еще вестка пришла. "Чеки" и есть.

   Товарищ Летный мгновение раздумывает. Зыркает вспыхивающими глазами по толпе. Тонкая усмешка блуждает на губах.

   - Как же вас теперь, товарищи, понимать? А? Слыхали про власть рабочих и крестьян? Про советы?

   - Про большевиков, что ли? Ино слыхали, ино нет. Гоняли тут которых из волости в уезд.

   - Как сами крестьянствуем, отбиваться от прочего люду, знамо, не станем... Пиши - совецки, мол!..

   Смеется Летный.

   - Ну, ладно, товарищи!

   С крыльца, чтобы всем было видно и слышно, он начинает говорить.

   Стоящий в рядах слушателей совсем еще юный партизан, уже слышавший Летного, восторженно загорается и тормошит локтем соседа мужика, делясь своими чувствами.

   - Слу-шай!.. Сичас текущий момент кончится, а потом советская власть будет.

   Мужицкая громада крепка и упряма, как крепка и упряма тавга. Тяжелыми жерновами ворочаются взбудораженные мысли в головах слушателей. Все, что говорит Летный, волнует, но изнутри против воли ползет упрямое "авось". И каждому не хочется верить, что вот действительно налетит беда на тайгу.

   - Може, разговоры одни!.. Улита едет, когда-то будет.

   - Кака корысть - в тайгу лезть?

   - Здесь, брат, мо-гила!

   После разговоров разбредаются по избам. Партизаны - с песнями.

   Напоследок кто-то из них запевает, звонким серебром мечет в воздух. Несколько молодых голосов резво подхватывают. Те, кто постарше, молчат, еще не знают этой песни.

  

  

   Далеким серебряным звоном откликается тайга, перекатывается эхо по воздушным просторам...

  

   Когда тятька сердит, под руку ему не попадись! И Пашутка все норовит вцепиться клещом в материн подол: куда спокойнее, если воткнуть в него лицо!

   А Родион жрет трубку за трубкой. Такая уж у него манера, когда он раздосадован. В тайге на охоте привык он спасаться от мошкарки табаком, пожалуй, ради табаку и старой веры совсем не блюдет.

   Табак едкий, горлодеристый, в зеленовато-бурых листах; по окрестным селам много его сеют.

   У Секлитеи, которая из староверческой семьи, болит от него голова.

   - Вонищи на всю избу напущено, не продохнешь!.. Тьфу!

   Родион делает вид, что не слышит, и, словно в ответ на собственные мысли, ворчит:

   - Яй-зви вас!.. Че, я для вас нову избу поставил?.. А? Коли охота воевать,- ну и воюйте промежду себя!..

   Так он изливает свою досаду на партизан, которые заняли заимку. И начальнику отряда Летному, когда тот сообщил ему об этом, Родион не побоялся, а напрямик сказал:

   - Зачем тайгу тревожите?

   Вызывал на то, чтобы начальник обиделся. Однако Летный, напротив, дружески продолжал разговор. Так, играючи, стали перебрасываться друг с другом словами, как орехами. Один бросит, другой раскусит.

   - Весь мир, товарищ, встревожен!.. Мир-то побольше тайги!..

   - Шибко далече зашли вы!

   - По диспозиции так положено.

   Упрям Родион.

   - Нанесло вас, словно лихоманка чирьев!.. Стару власть прикончили, новой нам не надо.

   Упрямей Летный.

   - Надо не надо,- вот он, чирей-то, без вашего спросу вскочил. Слыхал, японцы да белые царские порядки вертают!

   - А вы, значит, зрезать чирей взялись?

   - Чирей срезать.

   - Та-ак...

   Запыхтел Родион трубкой...

   - Смута вся эта нам ни к чему!..

   Но Летного пронять трудно. По-прежнему спокойно прицеливается он глазами.

   - Смуту, товарищ, жизнь зажгла. Видел, у нас в отряде, которые тоже хозяйства побросали? Думаешь, сладко от жен и детей в сопки зимой идти? А они ушли.

   Родион замолкает. "Кто ее знат? - може, и впрямь так? В отряде не одна молодежь, а многие даже из степенных мужиков. Эти - народ верный: хозяйства зря не бросят".

   Вечером новый разговор с Летным.

   - У тебя сено или овес есть?

   - Хоша бы и есть, што тебе?

   - Фураж для отряда требуется.

   Родион медлительно ворочается в своей широкой однорядке, осторожно прикидывает в уме:

   "Овса нету, а насчет сена надо сообразиться..." Летный видит это и успокоительно предупреждает:

   - Ты, товарищ, не сомневайся!.. Заплатим. Вот не будет денег, тогда не взыщи. Впрочем, тогда сам, своей охотой, пособишь, чай? В других местах пособляют... Ишь вы, староверы, крепки...

   - Да я што ж? Раз для обчей пользы, я согласен,- оправдывается Родион.

   Укол староверчеством не обижает. Родион не особенно-то почитает староверов; однако кстати считает нужным упомянуть:

   - Стара вера ничему не мешат!..

   Сговариваются в цене.

   Летный расплачивается наличными, и не бумажками, а серебром.

   У Родиона нет большой надобности в деньгах, и ему приятно главным образом то, что вот эти люди не нахрапом, не силком, на него насели, а с уважкой отнеслись, вникают в его жизнь, понимают, что все же он хозяин. И партизаны сразу вырастают в его глазах.

   "Самоуважительный человек, хоша и из городских!" - окончательно решает он про Летного.

   Серебряной мелочи много, в горсть и не соберешь. И Родион раскладывает серебрушки по кучкам и два раза пересчитывает.

   Ночью он выходит на двор.

   Звезды хороводом кружат над тайгой. Заимка далеко, с ее стороны ничего не услышишь.

   В голове вперебой идут разные мысли:

   "Шут ее разберет?.. Чирьи, слышь, зрезают... Ладно. Зрезайте". А сердце ёкает:

   "Не сожгли бы заимку",

  

   Секлитея приставила щитками к запотевшему окну ладони и уткнула в них лицо.

   А на улице нет-нет да и покажутся невиданные гости. Японцы протрусят мелкими стежками, ходят попарно и втроем мерным, заученным маршем. Иные одеты в козьи полушубки, что нахватали на русских складах. Любопытные америкаецы в мерлушечьих шубах степенно, по-хозяйски разгуливают.

   - В ка-а-лошах!..- не отрываясь от окна, удивляется Секлитея.

   - В калошах - это мериканцы,- поясняет Тихон.- А которые в солдатских шинельках,- те "чеки"...

   У сборни - японский флаг. Ветер треплет в воздухе грязное полотнище с выцветшей кружевиной посредине, словно кто харкнул большим кровяным плевком.

   Просто и скучно тянется день.

   Заходит бойкая Трофена, вдова, что живет через улицу.

   Трофена статна, полногруда, речиста и по-мужицки сильна. После смерти мужа, пропавшего без вести на войне, она осталась бездетной и жила у свекора. Злые языки сплетничали, что она путается с молодыми деверьями.

   На Трофене - сапоги, штаны, мужицкий зипун и шапка.

   Приходу ее рады: все-таки живой, свой человек.

   - Ты што, ровно на святки оболоклась?

   Одна строгая Секлитея недолюбливает Трофену и косится на ее греховное одеяние. Мысленно хулит ее: "Ишь, анафема, вырядилась, ни стыда, ни зазору!" Трофена не медлит с новостями, у нее рот, как добрый сухой стручок: разинет - оглянуться не успеешь, сразу полная горсть гороху.

   - Ой, че только деется, че деется! У Игошиных, слышь, всю избу перебуторили. Оружие, че ли, искали? Пришли это япошки, носами нюхают, промежду себя лалакают. Бабка в кути лежала, лицо ветошкой накрыто; подошли к бабке, платочек вот етак подняли... Бабка вытаращила на них глаза, а они пальцем в нее тычут, смеются, головами качают: холосе! холосе!.. Бабка чуть не померши от страху. Сундуки взрындили. Серебро да кой мех был - все забрали... Переводчик с ними... Тоже все головой качает, кланяется: холосе!

   Рассказов Трофены заслушались и ребята. Пашутка со Спирей подлезли совсем близко.

   Трофена в шутку мазнула Спирю варьгой по губам:

   - Мот-ри, япошки утащут, в яму закопают!

   Секлитея, придравшись к случаю, делает строгий выговор:

   - Балуй, малого у меня пугаешь!

   - К Нефеду пришли. Тычет переводчик ему в грудь: "Боль-севик? Боль-севик?" У Нефеда в сундуках не тронули, а лошадей с коровой угнали.

   - Разъязви их душу! - негодует Тихон.- Большевиков ищут, а серебро да скот забирают.

   - Пулями такую сволочь стегать! - бросает Родион.

   - Япошки по сундукам, а мериканцы больше нащет баб с девками. Маньку Сокореву серебряными рублями льстили. Бо-ольшие, круглы, белы рубли. И чудно как-то зовутся, вроде как лодари {Доллары.}.

   - Ну?

   - Чего, ну?.. Станет Манька поганиться!

   О многом рассказывает Трофена. Напоследок подарочек и для Родиона:

   - Сожгут, Родиен, теперьча твою заимку!

   А Родион щетинится:

   - А ты держи язык за зубами! Больно вы, бабы, на язык шустры! Не твоя заимка - не твоя забота; знаем про себя, что делать!

   Все переговорено, уходит Трофена.

   - Ой, резвая бабонька. Не боится - голову сорвут! - замечает про нее Тихон.

   Секлитея сухо поджимает губы, потом враждебно бросает:

   - Че голову сорвуть, че белые круглы рубли достанет! Верно, што - лодари.

   - Ну, уж ты, слушаешь всяку брехню,- не соглашается Тихон.- Зря на бабу грешишь!..

   Родион молчит. У него свербит в сердце от слов Трофены.

   "Сожгут заимку, не минуть! Ладно, кабы ежели в дело. Э-эх, достать бы теперьча винтовку хорошу!"

  

   Еще засветло Родион и Тихон прячут в сарае среди всякого хозяйственного хлама все, что поценнее. Пашутка со Спирей, глядя на старших, тоже затолкали в сенцах за кадку деревянных коников, глиняную свистульку и еще кое-что.

   Берданы прячут в избе: нельзя же оставаться в такое время с голыми руками.

   Вечереет. Зажигают самодельную свечу.

   Родион прислушивается, как свистит за окном ветер. Ему все кажется, что на улице среди разноголосого шума слышится чей-то женский крик. Берет досада на Аннушку, которая ушла за дрожжами к соседям и до сих пор не вернулась.

   - Че-так запропастилась?

   Спиря прикорнул в уголке: намаялся больше старших за день. Тихон ковыряется за столом с шилом - чинит сбрую.

   Частый порывистый стук слышится в сенцах.

   Примолкшая Пашутка полошится:

   - Мамка вернулась!

   Родион крупными, стремительными шагами идет в сенцы. Громыхает железной щеколдой, впускает Аннушку. В темноте и в волнении не может быстро задвинуть запорку, пальцы путаются в веревочке, заскочившей за железку, слышит