Богданов Александр Алексеевич - Рассказы и очерки

nbsp; Потом он водой разбавил спирт, который бурсаки воровали в физическом кабинете и в аптечке, выпил, смеясь, закусил, выбросил уличающие бумажки в форточку и заходил по камере, насвистывая отрывки арий.

   Перед вечером загремел большой железный замок, и в карцер явился Мымра со сторожем Левадою. Оставив Леваду за порогом, Мымра нерешительно сделал несколько шагов вперед, быстро поискал чего-то глазками по углам и стенам, придал слащаво-лицемерное выражение лицу и сказал:

   - Флоренсов, подойдите ближе!

   Флоренсов враждебно не двигался с места.

   Мымра с притворным сожалением покачал головой.

   Вздохнул, сложил по-монашески крестом руки на груди и заговорил. Тон его голоса был вкрадчиво-мягкий, и это удивило Флоренсова.

   "Что ему, иезуиту, от меня надо?" - подумал он.

   - Послушайте, Флоренсов,- начал Мымра.- Мы такой способный, мы можем быть полезны родителям и обществу... Мы должны пожалеть нашу матушку... Ай-ай... Почему же мы так нераскаянны. Зачем мы во зло употребляем данные от бога нам способности? "Акриды", например... Мг-гм.

   "Вот оно в чем дело,- вообразил Флоренсов.- Фарисей! Ханжа!".

   - Почему мы не заботимся о нашем будущем? Мы ведь будем уволены,- продолжал Мымра.- А жаль, жаль!.. По ходатайству нашему перед отцом ректором, мы могли бы попасть даже в академию. Куда же мы денемся с волчьим билетом?..

   Фальшивые речи Мымры уже начали раздражать Флоренсова. Он повел плечами и резко оборвал:

   - Не беспокойтесь, Нил Павлович! Не пропаду! Буду карикатуры рисовать... и помещать в столичных журналах.

   Лицо Мымры позеленело, губы мелко запрыгали, и в водянистой мути зрачков зажглась злоба; но он сделал над собой усилие и, торопливо скользнув рукой по пуговицам, с прежней неискренностью продолжал в уступчивом тоне:

   - Ах, Флоренсов, Флоренсов!.. Как мы упорны!.. Жаль, жаль!.. Поразмыслите по-доброму и дайте ответ... Зачем нам ссориться?.. Мг-гм. По-доброму, Флоренсов, по-доброму!..

   Он покачал головой и удалился.

   Флоренсов подсел к окну. В душе разливалось неприятное ощущение чего-то липкого и грязного, от чего становилось нестерпимо.

   - Фарисей!.. Подкупить думает...- брезгливо проговорил он.

   Вдали погасал закат. В золоте и кармине рдели края кучных весенних облаков. Косые холодеющие лучи тонкими стрелками пронизывали верхушки тополей.

   Флоренсов решительно и энергично сжал кулак:

   - Нет, на подлость не согласен. Пусть выгонят из семинарии!

   Он достал из кармана карандаш и стал рисовать на стенке в виде ящура только что вышедшего Мымру. В этом было веселое утешение.

  

   1913

  

  

  

   Отец Леонид только что проснулся после обеда и благодушно потянулся на постели. Потом встал, подошел к окну, откинул половинки двойных коленкоровых занавесок и жадно глотнул свежий воздух широкой и обнаженной волосатой грудью.

   Зной, которым за день сыто надышалась земля, уже спадал. Предвечерние тени, прятавшиеся от солнца в кустах, теперь выползали и мягкими полутонами стелились по траве.

   С открытой террасы из палисадника доносился звон посуды: пили чай...

   Постояв недолго у окна, отец Леонид снова сел на постель, несколько раз во всю комнату позевнул и стал одеваться; обулся в широконосые, подбитые подковами сапоги; надел серые казинетовые шаровары; сложил ровно по углам вдвое сбитое ногами в комок одеяло и перекинул, чтоб проветрить, через подоконник; подпоясался шелковым пояском; оправил космы на голове и по-домашнему, без полукафтанья, в одной рубахе с расстегнутым воротом, медлительно пошел на террасу.

   Дочь Липа налила ему чай... Матушка хлопотала где-то по хозяйству.

   Вышитым чайным полотенцем отец Леонид выгонял мух, налетевших на свежие душистые соты, нарезанные к спасову дню на собственном пчельнике. Мухи отлетали и садились опять густым черным роем на края миски. Видя, что ничего не поделать, отец Леонид зачерпнул большую деревянную ложку меду, накрыл миску полотенцем и приступил к чаю...

   Сидели молча... Перед каждым глотком отец Леонид дул в блюдце и смачно обсасывал длинные усы, на которые налипал мед.

   Думали о своем. Липа - о том, что вот скоро кончатся каникулы и надо будет ехать в училище; отец Леонид о том, как мудро устроена вселенная. Еще в семинарии, в философском - четвертом - классе он познал теорию Канта о божественной гармонии мира. Тогда он усваивал ее только теоретически. А теперь вот он утверждал ее всей своей жизнью,- радостной, невозмутимой и сытно-счастливой. Удивительная гармония разлита всюду,- зло и страдания - это только темные пятна на общей картине. И как прекрасно идут у него его собственные дела: один сын в академии, другой - священствует в доходном раскольничьем селе, где не грошами, а десятками рублей прихожане откупаются, чтоб не выполнять православных обрядов. Дочь кончает курс в епархиальном, и сам он, надо быть, скоро будет выбран на уездном съезде в благочинные... И кругом все так радостно и разумно наслаждается жизнью, благоухает и зреет под ласковым солнцем. Груши и яблони, посаженные лет десять тому назад, теперь разрослись, раскинули во все стороны кривые плодоносные сучья и пахнут душисто и вкусно... Шмели жужжат около террасы, важно и деловито, как протопресвитеры в бархатных камилавках и желтых ризах во время архиерейской службы... И с полей веет свежими и теплыми, недавно сжатыми и еще не убранными хлебами... Да, целесообразно и прекрасно все вокруг и свидетельствует о божьей благодати. Правда, есть в жизни и зло и страдания. Но прав философ Кант: все это только необходимые тени на общей картине. Где свет, там и тени,- пусть даже лиссабонское землетрясение, о котором писал Кант.

   "Надо будет после чая съездить на Амфилоговский участок, посмотреть, кончат ли сегодня рабочие уборку ржи",- подумал отец Леонид.

   Кроме церковного надела, он засевал еще несколько десятин арендуемых вместе с местным ктитором у купца Амфилогова. На доходы от аренды содержал сына в академии, копил приданое дочери, докладывал в банк шестую тысячу рублей.

   - Папаща!.. Данила Семашкин давеча приходил - младенца хоронить,- проговорила Липа, придвигая к отцу третий стакан чаю.- Я сказала, чтоб он принес его в церковь.

   Отец Леонид допил чай и неторопливо спросил:

   - Велик младенец-то?

   - Лет семи, что ль-то!.. Да вон, папаша, кажись, и сам Семашкин идет,- сказала Липа, показывая на дорогу, виднеющуюся за палисадником.

   Отец Леонид медленно повернул голову. По направлению от церкви двигался худой и невзрачный мужик в картузе. Несмотря на лето и будний день, он был одет в кафтан, глухо застегнутый на домодельные кожаные пуговицы, черные и кривые, похожие на турецкие бобы.

   У калитки палисадника Данила остановился, сунул под мышку смятый картуз и встал, переминаясь и вытирая о траву ноги, хотя грязи нигде не было. Он соображал, идти ли ему прямо, или в обход, в кухню, кругом палисадника...

   Отец Леонид милостиво кивнул головой.

   - Иди сюда!..

   Данила, отряхая лапти и осторожно поднимаясь по ступенькам террасы, подошел к отцу Леониду, сложил горсточкой руки и наклонил голову.

   Отец Леонид застегнул ворот рубахи, степенно отодвинул в сторону кистью левой руки широкую с проседью бороду и правой сотворил крестный знак,

   - Во имя отца и сына... Ты что?..

   - До вашей милости, батюшка... Мальчонка помер у меня!

   - Большой?

   - Да смотри, уж все восемь годов...

   - Когда помер?..

   - Нынче ночью... Хоронить принес, батюшка...

   - Гм-м... хоронить...- раздумчиво произнес отец Леонид.- Как же так-то?.. Ведь по закону нужно, чтобы три дня!.. А?..

   - Что ж поделаешь, батюшка-кормилец!.. Как в этакую жару три дня продержать?.. И то уж малость душок пошел... Да и время, батюшка, рабочее, горячее... сами знаете... У полю убираемся, и нельзя работу бросить. Анисья докучалась вместе со мной - да куда же? Ходит теперь с серпом, каждую полоску, каждый сноп слезами поливает. Рожь-то, батюшка, не ждет, осыпаться уже стала... Не доведется бедной матери и взглянуть, как родного сына сырой землей засыплют...

   - Ну, ладно!.. Бог с тобой!.. По нужде мы можем и на другой день хоронить... Ничего, похороним как-нибудь... Авось как-нибудь обойдется,- сказал отец Леонид, соображая, что в метриках можно отметить похороны сутками поздней.- Беги, зови дьякона аль псаломщика,- кто там есть!.. Церковь отперта?.. Липа, посмотри-ка ключи церковные!.. Да дай полукафтанье со шляпой!.. Ну, живей, Данила, живей!..

   Семашкин облегченно встряхнулся и, опасаясь, чтоб батюшка не перерешил, торопливо, почти бегом, спустился с крыльца.

  

  

   Сторож Дмитрий, бобыль, давно порешивший с хозяйством, сутулый и болезненный мужик, помог Даниле внести с паперти в церковь и уставить на скамье покойника в некрашеном гробочке, сколоченном из старых сосновых досок. Церковь была просторная, с большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядело в них и рубило косые золотые столбы и венцы, точно воздвигало высокую воздушную стену. А в хрустальных подвесках серебряного паникадила вспыхивали и играли розовые и синие огоньки.

   Данила посмотрел на залитый лучами иконостас, на одной из алтарных дверей которого был изображен седобородый и строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут...

   - В придел, что ли, гробок-от перенести? - нерешительно спросил он...

   - Ну, что ж... отнесем в придел,- согласился Дмитрий...

   Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом... В приделе было темней и тише... В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину... Данила прислушался - тонкий звук сверлил в воздухе, как детский плач, и чем-то острым вдруг больно резнуло его в сердце...

   Дмитрий хлопотал молча, не вступая в разговор... Сбегал зачем-то в ризницу, подсыпал - сам не зная для чего - в чугунную глушилку холодных углей...

   - Сколько свечей надо?.. Три аль больше? - спросил он, возвратившись и глядя в сторону, чтоб не встречаться глазами с Данилой.

   - Дай троечку,- ответил Данила. Вздохнул: - Ко-пе-еч-ных!..

   - Венчик-то за пятачок али за две копейки?..

   - Да уж, видно, за две копейки!..

   Дмитрий порылся в свечном пропыленном ящике церковного старосты... Достал две тонких желтых свечи и белый огарок потолще, с остатками позолоты... Подавая все это, он с оправдывающимся видом сказал:

   - Беда какая!.. Не оставил наш ктитор свечей копеечных... Все, вишь ты, о церковных доходах старается... Получай...

   Данила ничего не ответил, отвернул полу кафтана и достал пропитанный запахом пота кисет... Высыпав на ладонь все, что имел,- несколько медяков,- он выбрал три и две копейки и подал Дмитрию.

   Дмитрий опустил монеты в кружку с белыми сургучными печатями и мягко, точно соболезнуя и успокаивая, заметил:

   - Перед богом всякие жертвы и приношения равны - хошь малые, хошь большие...

   Данила упорно молчал... Дмитрию стало неловко, и он вдруг, точно спохватившись, переменил разговор.

   - Не застал дьякона-то?..

   - Не застал...- безучастно и глухо ответил Данила...

   - Так... Дьякон на базар уехавши,- пояснил Дмитрий.- Свежих лещей дьяконица захотела... Седьмым, вишь ты, теперь ходит, ну вот и гоняет дьякона-то каждую пятницу в Клещевку: то лещей свежих, то арбузов, а намедни раков озерных захотелось...

  

  

   Сперва в церковь пришел псаломщик Иван Федорович, худосочный, близорукий юноша из выгнанных семинаристов. Он у входа покашлял в кулак, поплевал на пальцы и пригладил вихорки на висках, потолковал о чем надо со сторожем... Вскоре явился и батюшка.

   Отец Леонид шел быстро и твердо, наметывая уверенными ногами широкие и частые стежки и с шумом забирая воздух в рукава полукафтанья... На ходу в алтарь он крикнул:

   - Все готово?.. Ну, живей, Дмитрий, живей!.. Дьякона нет?..

   - Нет, батюшка!..

   Из алтаря отец Леонид вышел в, черной ризе с серебряной осекшейся канителью. Новую ризу он надевал в более важных случаях и при богатых похоронах. Оправляя ворот, он спросил:

   - Так ты, значит, один?.. Анисья в поле?..

   - У полю все, кормилец,- кланяясь, ответил Данила.- Убираются, родной. От нашего полю сюды, почитай, пятнадцать верст ехать-то...

   Псаломщик обратился к отцу Леониду:

   - Затруднение есть одно, батюшка...

   - Что такое?..

   -- Как будем отпевать усопшего - как отрока или как младенца?.. Если как младенца - это значит сорок копеек,- пояснил псаломщик, прощупывая из-под очков Данилу слепыми глазами,- а за отрока девяносто.

   - Ты что же, Данила, не помнишь разве?.. А?- спросил отец Леонид...

   - Кто ж его знает, батюшка...- виновато ответил Данила и потупил глаза.- Где же нам, батюшка, все упомнить?..

   - Когда он у тебя-то того... рожден-то?..

   - Да как будто в спажинки... а верней сказать,- пожалуй, после успеньева дня...

   - Как же это так?.. Ты припомни, припомни,- строго заговорил отец Леонид.- Припомни, Данила!.. Ведь ежели в спажинки, значит, ему перешло за восемь, отрок он; а если после успеньева дня - значит, не дошло еще до восьми... И отпевание полагается им разное, и плата за требу разная... Понял?..

   - Понял, батюшка,- покорным и упавшим голосом ответил Данила...

   И не было никакой лжи в том, что он, неуверенный в своих словах, почувствовал вдруг уверенность и сказал решительно и твердо:

   - Пожалуй, батюшка, и так, что после успеньева дня...

   Сказал и облегченно нащупал правой рукой кисет с деньгами.

   - В метриках бы справиться,- заметил псаломщик,- да ключи у отца дьякона в столе, а дьякон в Клещевку поехал за лещами...

   Отец Леонид в недоумении развел руками. Потом смягчил тон и обратился к псаломщику:

   - Разве отпеть уж как отрока?.. А?.. За отрока моленье побольше, а за младенца поменьше... Если лишку помолимся - не беда... Лучше перемолить, чем недомолить!.. А?.. И плату возьмем, как за младенца...

   Псаломщик согласился:

   - Как хотите, батюшка!..

   Стенные церковные часы пробили семь. Отец Леонид вспомнил, что ему надо еще съездить в поле, пожал плечами, вздохнул и сказал:

   - Ну, делать нечего!.. Будем отпевать за младенца... Жаль, Данила, жаль... вхожу в твое положение, а не могу помочь!.. Некогда!..

  

  

   Затеплили свечи. Личико умершего стало иссиня-желтым, с заострившимся носом и глубокими впадинами закрытых глаз. На лобике плотно лежал бумажный зеленый венчик... И красными киноварными буквами по-славянски на венчике отчетливо проступали слова:

   "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас..."

   Данила смотрел на свечи, на венчик, надписи которого он не понимал, потому что был неграмотен, на впалые щечки сына - и ничего не видел... Он думал о том, как еще недавно сын убирался с ним в поле,- помогал матери вязать снопы и складывать в крестцы рожь. А когда ехали в поле, он радовался и весело заворачивал от околицы лошадь с телегой, туго накручивая на ручонку веревочные вожжи. А потом вдруг закорчился животом и умер. От худой пищи все это... Много ребят животами болеет... Хлеба до новины не хватает, с весны подмешивают мякину и что придется... А ребята всякие коренья да траву жрут - шхерду, дикую репу... Может, вредной травы нахватался...

   - Го-о-споди, упокой младенца Павла,- пел, глотая торопливо слова, отец Леонид, так что выходило:

   - О-сса-ди, по-комла-цавла...

   Данила истово закрестился...

   Вспомнил, что в будущем году - передел земли, и на душу Павла пришлось бы полторы тридцатки... А теперь в семье остались живыми только две девчонки... И невольно он подумал о дьяконе, у которого дьяконица ходит седьмым...

   "Наверное, будет мальчишка,- решил Данила,- везет отцу дьякону на сыновей... И ребята все сытые да гладкие... Озорные!.. Вот дьяконские дети все живы..."

   Пели и читали,- отец Леонид и псаломщик,- то поочередно, то оба вместе, а когда запели "святый боже", то и сторож Дмитрий подтянул им жидким, простуженным баском...

   И вдруг внезапная мысль вырвалась откуда-то из неизведанного мрака души Данилы: "Павел не младенец, а отрок!.." Вспомнилось ясно, до боли в мозгу, как это было.... Перед вторым спасом Анисья занедужила и осталась дома. Ночью разрешилась... А на спасов день пришли сваты после обедни поздравить роженицу и принесли в подарок рушник и платок с кислыми лесными зерновками. Сады в деревне были только у попа и богатеев.

   В ужасе Данила содрогнулся.

   - Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу отрока твоего, отрока твоего Павла... отрока... отрока Павла!..

   Он опустился на колени и пристыл головой к холодным каменным кирпичам пола... Так долго - без движения - ои молился и не смел подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и в самое ухо шумело:

   - Великий грех!.. Великий гр&х!..

   Сторож Дмитрий тихо тормошил его и поднимал с полу:

   - Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-нимай гроб!..

   Данила встал и огляделся мутным, плохо понимающим взглядом.

   - Кончено все!.. Аминь!..- сказал он про себя, и холодный пот выступил на его лбу. Он нагнулся к сыну и взялся правой рукой за гроб.

   Батюшка уже всходил на амвон и воздевал кверху рогачом руки, чтобы снять ризу через голову.

   - Ну, что же ты? Неси сына!- сказал псаломщик.- Дмитрий, помоги-ка ему!..

   Данила оторвался от гроба и с отчаянным криком метнулся вслед за отцом Леонидом:

   - Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грех... запамятовал я... В спажинки, вишь ты, Павел родился... Отрок он, батюшка, отрок!..

   Голова отца Леонида вынырнула из ризы. Выставленные вперед, как рогач, руки застыли в воздухе. От неожиданности лицо отца Леонида вдруг широко расплылось, он закачался от неудержимого смеха, и также закачался на руках мягкий шелестящий бархат снятой ризы.

   - Отрок, говоришь!.. Ха-ха-ха! Вот так история!.. А мы отпевали за младенца!.. Ну и оказия!..

   Смех резнул хлыстом Данилу. Глаза его непонимающе и вопросительно смотрели на священника.

   Отец Леонид понял неуместность своего смеха, сдержал себя, снял с рук ризу, принял внушительный вид, выпрямился, стал выше и строже и повел укоризненно глазами;

   - Сам виноват, не знаешь сроков... Ну, теперь, брат, поздно!.. Второй раз отпевать не приходится!..

   Заметив же, что лицо Данилы исказилось от отчаяния, он успокоительно и сердобольно прибавил:

   - Ничего, Данила, не сокрушайся!.. Бог милостив!.. По правде сказать, какие могут быть у Павла грехи? Ничего!..

   Данила обернулся безнадежно к сторожу и покорно сказал:

   - Ты, Митрий, уже того... пообожди, ты не запирай церковь... Я сейчас... я только помолюсь...

   - Ладно, подожду! - ответил Дмитрий тихо.

   Закатные лучи, нежно-розовые и прозрачные, заполнили храм. Батюшка с псаломщиком приближались уже вместе к выходу,- один широкоплечий и крепкий, впитавший в себя живородящую силу степных просторов, другой - сгорбленный и щуплый, жалко тянущийся к деревенскому уюту, как чахлый стебель к солнцу.

   В сетке солнечных лучей двигались они, отбрасывая длинные переламывающиеся тени. И когда оба, одинаково позолоченные закатом, вышли на паперть, их ласково обнял со всех сторон мягкий шум летнего угасающего дня. Ребячливо кричали воробьи у ограды, шумели березки перед входом атласными тонкими листьями. Степные дали, казалось отцу Леониду, славословили бога за его милости, которые он так щедро рассыпает вокруг. Приятный смутный звон дрожал благовестом над землей, и весь мир кругом представлялся беспредельным прекрасным храмом.

   И опять в голову отцу Леониду пришла мысль о той гармонии, которую бог так мудро и благостно разлил в природе. Так много в жизни отрады, счастья и целительного мира. И у него в полях, куда он обязательно должен поехать, потому что не уверен, был ли там церковный староста, густая колосистая рожь почти вся убрана, надо вот только еще немножко подогнать рабочих. Урожай, наверное, будет пудов сто с тридцатки. Без хозяйского глаза рабочих оставить нельзя, заленятся и не закончат уборки...

   "Такая славная погодка! - соображал отец Леонид,- пообещаю батракам по чарке водки, понатужатся и закончат!.."

   Он не мог сдержать в себе чувства умиротворения и радости и сладко обводил вокруг умиленными глазами.

   "Экая погодка-то, благодать! А?"

   И всю дорогу до своего церковного дома шел, глубоко втягивая в себя воздух, как будто хотел жадно и ненасытно выпить разлитые кругом ароматы и плодородящую силу. Размахивал руками, как крыльями в воздухе птица, плывущая в блаженные дали.

   - Этакое благолепие! Какой закат! А?.. Ведь это же не солнце, а, можно сказать, сияние божие. Да, гармонична и целесообразна жизнь по милости и мудрости божьей...

   Прощаясь с псаломщиком, он вспомнил историю с Данилой, и она показалась ему еще более забавной...

   - А и чудак этот Данила! Ха-ха-ха!.. Отрок,- говорит,- а мы вот отпели за младенца!.. За-абавная история!.. Ха... Надо будет вечером рассказать матушке, она любит потешное!..

  

   Сторож Дмитрий в ризнице убирал поповские облачения... Данила молитвенно стоял перед иконостасом и беззвучно шевелил губами. Глухая, не находящая утешения скорбь охватывала его всего.

   Туманом застилало глаза, и в нем плыли лики святых в позолоте, резьба алтаря и церковные украшения, как что-то чуждое, холодное, и жестокое.

   Тяжелым мутным пятном проплывала в этом же тумане вся его мужицкая жизнь - убогая, обиженная и горькая от начала до конца...

   Ни света, ни радости, ни утешения нет в этой его жизни. Голод, болезни, тяжелый труд, заботы... А теперь вот нет и Павла... За что? Господи, за что такая напасть?

   Где-то продолжала сверлить в воздухе муха... Данила ничего не слышал. Сторож погасил свечи. Из пустых и неуютных углов ползли и вторгались в душу Данилы мучительные сомненья, и одна мысль стучала молотком в голове:

   "Павла уже нет... и не будет!.."

   А вперебой с этой мыслью кто-то другой со злым и насмешливым хохотом кричал издевательски в самое ухо:

   - Отрок, отрок... не примет его бог в свое царство!..

   - Отрок, а отпели за младенца!.. Ха-ха...

   Как в жутком сне вышел Данила из церкви.

   Солнце спускалось за горизонт. Кровавыми багрецами рдели края облаков. Данила со страхом посмотрел на них, и стало жутко. Кровавые полосы на небе разрастались и полыхали перед глазами, как пожар. Вот они залили кровавым потоком полнеба. Нет, это не облака, а вся жизнь встает сплошным кровавым пожаром... И в этой неизъяснимой жути, казалось, выплывало грозное разгневанное лицо того, кто владеет и распоряжается жизнью, лицо грозного и неумолимого бога, а фиолетовые полосы облаков рассыпаны, как космы волос на его большой голове. Лицо бога, жестокого и беспощадного к нему, Даниле, несчастному и измученному труженику земли.

   "Отрок! Не примет бог отрока в царство свое! Грех великий!"

   Болью задрожала каждая частица внутри Данилы.

   - Э-эх, жизнь горькая! - со стоном выдохнул он из себя.- Да за что же ты, господи, наказываешь? Чем я прогневал тебя?..

   Шатаясь на ногах, он пересек церковную площадь. И было такое чувство, что злая и неумолимая хищная птица кружит над ним и не дает ему ни света, ни радости, ни покоя.

   - Э-эх, доля проклятая! Хоть сам ложись в гроб да помирай!..

   И вместе с тоской где-то в далеких тайниках сердца загоралось новое неизведанное чувство гнева ко всему, что делает его жизнь такой темной, безрадостной и несправедливо обиженной. И зарождалась глухая вражда и дерзость.

   Но против кого эта вражда, Данила еще не мог дать себе отчета...

  

   1913

  

  

  

   Кирик сумрачными глазами смотрел на сосновый, сколоченный из старых досок гроб. Покойник - отец - лежал на двух сдвинутых скамьях посреди избы, покрытый домотканым холстом. Желтое лицо его с заострившимся носом и прилипшими ко лбу волосами стало еще печальнее. На груди, где были скрещены руки, холст поднимался горбом.

   Две младших сестры Кирика - Даша и Варюшка - притихли в углу. Они смотрели, как входили и выходили родные и знакомые. Набралась полная изба мужиков и баб. Пришел брат покойника, дядя Федор, большой, суровый мужик с черной бородой, и жена его Марья, худая и бледнолицая женщина.

   Мать Кирика Анисья сидела на скамье около окна. Волосы ее выбились прядками из-под ситцевого платка. Глаза глубоко и болезненно ввалились внутрь. Все три дня, пока стоял в избе гроб, она не переставала плакать.

   Каждый, кто ни приходил, жалел Анисью и считал своим долгом утешить ее, как мог. Но утешенья не помогали ей. Так она была убита горем. Она почти не замечала того, что делалось кругом, думала о покойном муже, о том, как ей будет трудно теперь с сиротами. От ласковых слов соседей и соседок тяжесть на сердце только увеличивалась, и Анисья вытирала рукавом слезы.

   Когда же кто-то напомнил, что пора везти покойника хоронить, Анисья очнулась, поднялась со скамьи и стала причитать:

   - Co-кол ты наш ясны-ый!.. Да и на кого же ты меня с малыми детями поки-нул!..

   Она плакала, и все в избе замолчали и слушали... Потом вслед за Анисьей заплакала Марья, и обе причитали на всю избу...

   У Кирика дрожали губы - было жаль умершего отца. Но он крепился и держал себя твердо, как взрослый мужик, несмотря на свои тринадцать лет. Он знал, что теперь остался единственным работником в семье, и хотел бы помочь матушке и сестрам. И как только мужики засуетились в избе, чтобы вынести гроб, он выровнял плечи, точь-в-точь как это делал покойный отец, подошел по-отцовски крупной походкой к Анисье и успокаивающе сказал:

   - Не крушись, мамушка!.. Буду работать,- може, и не пропадем!..

   Мать сквозь слезы взглянула на него с любовью...

   Кирик помог младшей сестре Варюшке одеться, сам повязал ей на голову старую теплую шаль, а концы затянул на спине крепким узлом, чтоб не продувал ветер. Потом помог мужикам вынести гроб и установить на ветхие дровнишки, попробовал, крепко ли настланы доски, поправил солому и свежие зеленые елочки на передке дровней и вместе с толпой пошел от двора.

   Дядя Федор шагал рядом, ласково придерживая его за плечо. На повороте он глубоко вздохнул, придвинулся ближе к Кирику и задушевно-участливым голосом сказал:

   - Вот она, мужицкая недоля!.. С малых лет - труды, заботы да печали. Ну-к, што же делать, Кирик?.. Коли придется круто,- чать, свои люди, поможем!..

   Ласковые слова дяди подбодрили Кирика. Он почувствовал, как в нем вдруг прибыли силы. И окрепло давешнее решение заменить семье покойного отца.

   Ничего не сказал он дяде. Только обернулся посмотреть, где мать и сестры. Даша и Варюшка быстро шагали, сцепившись за руку. Варюшка вся утонула в большом платке. Мать шла, убитая горем, опустив голову.

   Прилив нежной любви охватил Кирика. "Милые вы мои!" - мысленно произнес он... И стал думать о том, сумеет ли позаботиться об них так, как это нужно.

  

  

   Школьный учитель Василий Мироныч был очень опечален, когда Кирик рассказывал ему, какая беда стряслась в его семье. В заключение Кирик сообщил, что он вынужден оставить школу.

   Из холщовой сумочки Кирик вынимал школьные учебники, книги для чтения, аспидную доску, карандаш и "вставочку" с пером для письма. Василий Мироныч внимательно слушал его, выражал сожаление и отмечал в памятной книжке все, что было возвращено. Карандаш, "вставочку" и аспидную доску он оставил у Кирика.

   Затем он пригласил Кирика к себе в учительскую комнату. Сюда он приглашал всегда только родителей. Оба сели за стол. Беседовали о разном. Кирик вел себя как взрослый, серьезно, и учитель вглядывался в него со вниманием.

   Василий Мироныч хотел его уговорить, чтоб он весной держал выпускной экзамен. Школа в селе Камаевке, где они жили, была небольшая. Экзамены сдавало не более пяти-шести человек, и учителю не хотелось лишаться самого лучшего из учеников. А Кирик учился образцово. Его постоянно ставили всем в пример.

   - Так как же?.. Придешь экзаменоваться иль нет?- спрашивал он.

   Кирик в грустной нерешительности колебался. Ему было жаль расставаться с школой, в которой он провел столько лучших и радостных дней жизни.

   - Не знаю, Василь Мироныч!.. Работы много!.. С работой надо управиться. Один я дома из мужиков-то... Теперь за весну шибко отстану от товарищей.

   - Ну, ничего, как-нибудь догонишь. Ты ведь способный.

   Кирик весь ярко зарделся от похвалы. Учитель продолжал:

   - Забегай в свободное время!.. Я с удовольствием позаймусь с тобой...

   Кирик растроганно ответил:

   - Спасибо, Василь Мироныч... Коль будет досуг, обязательно стану заходить... Времени-то вот у меня, беда, мало...

   - Что же ты намерен делать?..- поинтересовался учитель.

   Кирик оживился. Ему давно хотелось поделиться с кем-нибудь своими планами, и он горячо заговорил:

   - К весне хозяйство налаживать надо будет! Первое дело - арендные за землю помещику уплатить, потом с яровыми отсеяться... Пахать один не управлюсь,- со стороны кого-нибудь наймем... А то в праздник мирскую помочь соберем... Денег много потребовается... Буду стараться теперь - извозом заниматься или еще чем. Рожь на леватор с дядей Федором возить стану, пассажиров в город! Надо как-нибудь копейку достать!.. Работать стану...

   Василий Мироныч взволнованно поднялся и заходил по комнате.

   - Так, так!.. Ну, желаю тебе удачиL

   На прощанье он подарил Кирику книгу - "Избранные сочинения Пушкина" и сделал на ней надпись: "Знание - свет. Лучшему и достойному ученику с любовью - учитель Василий Кедров".

  

  

   Всю зиму Кирик вместе с дядей Федором ввэил на элеватор рожь и два раза ездил в город. Весна была поздняя, санный путь держался долго. Кирик радовался тому, что мог вследствие этого проработать несколько лишних зимних недель.

   В конце марта сразу потеплело... Снег дружно и быстро стал таять, разрыхлился, осел и почернел. Небо заголубело по-весеннему. Горячие солнечные лучи щедрыми потоками полились на землю. В затишье, на гумнах и на пригорках, где солнце пригревало сильней, показалась прошлогодняя подсохшая травка. Вербы распушили свои белые почки.

   Лед на реках еще не тронулся, но уже местами по оврагам бурлили звонкие ручьи. Они шумно вливались в реки, образуя широкие вздувшиеся полыньи. Мужики ждали большой "полой воды". По их приметам это всегда бывает в годы, когда "мокрая осень, снежная зима, и поздняя весна".

   Кирик снаряжался в город. Он подрядился везти проезжавшего через Камаевку страхового агента. Обоим хотелось двинуться в путь с раннего утра, когда снег еще скован морозом и лежит твердым пластом на полях.

   Солнце еще не взошло... На востоке ярко алела заря... Первоапрельский утренничек пощипывал за щеки.

   Кирик налаживал взятые у соседа сани с задком, обитым рогожей. Надо было везти путника с удобствами. В сани он впряг Карюху, старую и добрую лошадь, прослужившую его семье много лет. Затем Кирик положил ковригу хлеба в школьную сумку, сунул на передок саней отцовский чапан, потрепал по холке Карюху и стал прощаться со своими.

   Анисья и сестры вышли его проводить. Анисья потрогала рукой сани, посмотрела на светлое голубое небо и с беспокойством сказала:

   - Останься лучше, Кирюша, дома!.. Видишь, время-то какое непутевое!.. Как бы беда какая не вышла! Не потони!..

   Кирик тревожился и сам. Но он не хотел показывать своего чувства перед матерью и, стараясь казаться бодрым, ответил:

   - Ничего не приключится, мамушка!.. Надо же кому-нибудь работать...

   - А то остался бы, родной,- сказала Анисья.- Болит что-то у меня сердце за тебя!..

   Слова матери вселили в Кирика страх... Но он подумал: "У матери всегда за нас сердце болит!" - и решительно заявил:

   - Нет, мамушка, поеду!

   И даже пошутил с Варюшкой:

   - Гостинцу тебе, Варюшка, из города привезу!

   Варюшка от удовольствия разинула до ушей рот и засмеялась:

   - Пливези, Килюска!

   Анисья крепко-крепко целовала его на дорогу, точно отправляла на смерть. А когда он отъехал от ворот, все долго смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду...

   У въезжей избы Кирик остановился. Быстро он взбежал по ступенькам крылечка и вскоре вынес, сгибаясь под тяжестью, корзину и чемодан путника. Страховой агент, высокий мужчина, с аккуратно подстриженной бородкой, в бараньей шубе и в мерлушечьей шапке, недоверчиво посмотрел на него.

   - Довезешь, малец?..

   Кирик выпрямился во весь рост и с достоинством ответил:

   - Не впервой езжу!.. Довезу!..

   - Не искупаемся в овражках?..

   Кирик засмеялся;

   - Зачем же купаться?.. Вот подождем лета, тогда купаться станем!

  

  

   За селом начинались пашни. Местами уже чернела земля, и на буграх с криком разгуливали первые прилетные грачи, поворачивая к дороге черные головы.

   Солнце косыми лучами золотило встречные березки.

   Кирик стоял на передке, бойко потряхивал веревочными вожжами и резво понукал Карюху:

   - Н-но, милая!.. Потрудись!..

   Он думал о том, как бы поскорее добраться до вымощенной трактовой дороги. Она начиналась за десять верст от Камаевки. Ехать по ней было уже безопасно. На топких местах там были возведены насыпи, а через овраги устроены плотины и мосты.

   Он мысленно прикидывал, сколько верст проехал и сколько еще осталось ехать. В трех верстах от их села находилось первое топкое место - Устин дол. Маленький ручеек этого дола пересыхал летом. Но зато весной он превращался в глубокую и бурливую реку... Кирик знал, что в Устином долу во время распутицы однажды даже утонул их сельчанин - мужик.

   "Только бы благополучно миновать Устин дол! - думал он.- А там Кривая балка уже не так страшна..."

   Кривой балкой назывался второй небольшой овражек на пути.

   Он время от времени поглядывал на солнце. И ему казалось, что оно с неимоверной быстротой поднималось все выше и выше и жадно пило влагу, растопляя глубокие снега. Поля курились белым прозрачным паром. Далеко в небе слышался крик перелетных птиц.

   К Устину долу вел длинный спуск. Сани катились легко, и Карюха пошла веселей.

   Агент на спуске приподнялся в санях и внимательно стал всматриваться вперед.

   - Ну что?.. Как?..

   - А ничего!.. Проедем!..- уверенно ответил Кирик.- Теперь всю воду морозом в снег подобрало.

   Дол темнел спокойно и загадочно... Кое-где по берегам его свисали бахромой ледяные сосульки. Солнечные лучи обточили их,- как тонкие иглы. Внизу снег осел, стал тяжелым, и местами его покоробило. Под ним чуть слышно вздыхала и бурлила вода... Дорога еще не разрушилась. Она, как черный узкий обледеневший мост, перекидывалась с одного берега на другой.

   Умная Карюха насторожила острые и тонкие уши и прошла осторожно по этому "снежному мосту", который не сегодня-завтра должен был разрушиться.

   Кирик повеселел. Очутившись на другом берегу, он с облегчением вздохнул и сказал:

   - Вот хорошо проехали!.. Самое опасное место!

   Без приключений миновали и Кривую балку. И когда Кирик выехал на тракт, ему было радостно от того, что кругом так шумно, светло и тепло... Пробежала почтовая тройка, побрякивая звонкими колокольцами. В лад весенним песням гудели телеграфные проволоки на столбах.

   Кирик по-ямщицки намотал вожжи на руку, Карюха прибавила шагу и застучала подковами по хорошо накатанной дороге...

  

  

   В городе страховой агент дал Кирику пять рублей и еще шестьдесят копеек прибавил на чай.

   Близилась ночь, и Кирик решил двинуться в обратный путь на следующий день. Надо было дать отдых и Карюхе.

   На знакомом постоялом дворе он дал лошади корму, а сам пошел купить, что нужно.

   Пятирублевую бумажку он зашил в тряпочку и на крепкой веревочке повесил на шею, чтобы не потерять. Он все время чувствовал ее своим телом. А из чаевых денег гривенник оставил за ночлег, на гривенник купил баранок для дома, за двугривенный платок для мамушки, за двенадцать копеек красную ленточку для Даши и за три копейки деревянного медведика для Варюшки. Себе он оставил пять копеек на кипяток и вообще "на случай". "Ну, ничего,- думал он,-обойдется, Мне хватит!"

   Город с наступлением весны оживленно суетился. Постоялый двор, где остановился Кирик, находился около базарной площади. Кирик любовался на разные диковинные вещи... На площади наскоро воздвигали б