Богданов Александр Алексеевич - Рассказы и очерки

  

  

  

   А. А. Богданов. Избранная проза / Вступ. ст. М. Накорякова.- М., 1960

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Потапыч

   Крыга

   На Ладоге

   Смерти нет

   Провокация

   Федор Шуруп

   Сувенирчик

   Варвара

   Перед рассветом

   Гараськина душа

   Акриды

   Под ласковым солнцем

   В борьбе за жизнь

   Клад Ивановской ночи

   Никита Простота

   Сирота

   Тайга разбужена

   Бунт

   Эх, Антон! (Очерк)

   На перепутье

  

  

  

   Снег уже стаял, но весенние морозцы сковывают землю.

   В ночную тишину падает надсаживающийся пьяный крик:

   - Пота-а-пыч!.. А-а-ать? Пота-а-апыч!..

   Ветер подхватывает крик и кружит над пустынной площадью неуютного села. Как большой мрачный гроб, темнеет здание волостного правления. Новое крыльцо пахнет сосной. Мутно белеют в полумгле лужи и колесники дороги. А за дорогой - молчаливые и холодные поля.

   - Ста-ри-ик!.. А-аать?.. Задремал, ста-арик? Пота-а-апыч!..

   Против волостного правления дощатый, крытый соломой пожарный сарай. Оттуда неторопливо выныривает человеческая тень, качается и плывет в ночном тумане. Навстречу ей с крыльца сползает другая человеческая тень.

   Это старшина, еще не протрезвившийся после короткого сна, вышел освежиться и кстати проверить ночной пожарный караул. Строгим и хриплым голосом он кричит:

   - Спа-ал, старик?.. А?..

   - Здравствуй, Микита Кузьмич!..-слышится в ответ.

   - Здоров буди!

   Через силу бредет от сарая дряхлый старик. Сняв замызганную ватную шапчонку и опираясь на толстую кленовую палку, он тяжело ковыляет к крыльцу. На старике короткий заплатанный полушубок, не доходящий до колен. Ноги обуты в рыжие стоптанные валенки и в полусвете похожи на кривые медвежьи лапы.

   - Ты чего же, старик?.. Аль умер? Почитай, целый час тебя старшина кличет, а ты хотя бы што!.. А-ать?.. Право, так и думал, што ты умер али заснул...

   - Прости, Микита Кузьмич! Слаб ухами стал... Ты уж не взыскуй с меня строго...

   - То-то не взыскуй... Знаю сам... Ну, да ладно... Чего с тебя такого взять? - бормочет старшина.

   Старшина в новой суконной поддевке и кожаных высоких сапогах... От него пахнет вином. Потапыч успокаивается. Он знает, что когда старшина пьян, то становится добрей и сговорчивей, не так, как другие драчуны.

   - Пожалей, Микита Кузьмич, старика!.. Чать, душа-тело пить-есть хотят... не гадал, не чаял, что на девятом вот десятке лет кормильцем сделаюсь,- надрывно и жалостливо говорит Потапыч.- Деваться некуда, кормить семью некому... Хоша и нет силы, а хлеб надо заработать...

   - Знаю, знаю...

   Оба молчат. Потапыч виновато жмется в полушубке.

   - Потерпи, Микита Кузьмич!.. О-о-хо-хо! Вот внук с войны вернется - всем полегче станет! Чего ж подеешь?.. Один я из работников-то остался в семье поилец-кормилец, небось не сладость... Как внук вернется, то и помирать можно... А сейчас и умирать-то нельзя, семья не отпускает.

   - Ладно, ладно...- бормочет старшина.- Нешто и мне сласть? Вот взял я вас к сараю, старого да малого, а теперь и сухотись! Начальство поди с меня первого спросит, коли беда случится...

   - Ну, уж и приключится? С чего приключиться? О-о-хо-хо! Разве можно?

   - То-то!.. Хочешь по человечеству, а вместо того виноватым станешь. Ну-ну, карауль! Пожарный струмент в справности?

   - В справности, Микита Кузьмич...

   - Чья смена?

   - Моя да Павлухина...

   - Ну карауль, карауль!..

   Старшина сонно позевывает и уходит обратно в правление. Дверь, обшитая старым рваным войлоком, визжит, стучит привешенный на блоке камень, и затем снова все погружается в тишину.

   Потапыч долго стоит в раздумье, опершись на палку. Мерно и тоскливо дребезжат часы на колокольне. Старик вздыхает, нахлобучивает низко до ушей шапку и садится на холодные ступеньки крыльца.

   Ветер с легким шумом кружится около. Весенние облака кучами толпятся в небе, и в прорывах между ними четко горят морозные звезды.

   Мысли старика сбивчиво перескакивают от одного к другому.

   "Весна ранняя, отсеваться скоро надо будет, а внук Игнат на войне. Не справляется одна молодайка с хозяйством. Он, Потапыч, помощник ей плохой. Э-эх, война!.. Много она горя и слез принесла... Чего-то давно нет писем от Игната... Не знай, жив он, нет ли? Может, к немцам в плен попал? Может, где-нибудь без руки али без ноги в гошпитале лежит? На то война... Вон Митрохин Семен вернулся домой - вместо ног две чурочки. О-хо-хо!"

   С деревенского порядка; где безлюдно и тихо, плетется пес. На его втянутых сухих ребрах и спине шерсть местами облезла, местами свалялась в седые пучки.

   Пес подходит к Потапычу, ласково обнюхивает его и, виляя хвостом, трется мордой о полушубок.

   Потапыч ласково треплет пса по зашеине.

   - Што, Волчок?.. Скучаешь поди один? А?

   Пес сладко изгибает спину и потягивается, пружиня лапами.

   - На покой нам с тобой, Волчок, пора! А?.. Стары мы с тобой стали...

   Пес понимает Потапыча, дружески обходит его с другой стороны, обнюхивает снова полушубок и жалобно начинает скулить.

   - Ишь ты, воешь? Может, кровь Игнатову почуял?- суеверно тревожится старик и встает с крыльца.

  

  

   В сарае на дощанике под тулупом спит пожарный сменщик, подросток лет пятнадцати Павлуша. У изголовья на больших ржавых гвоздях висит охлестанная сбруя. В углу мешок с овсяной соломенной сечкой.

   Две лошади в стояке при появлении Потапыча настораживаются, поднимают стрелками уши и нетерпеливо перебирают ногами.

   Потапыч подходит к подростку и заботливо прислушивается.

   - Угомонился, паренек?.. Спи, голубок!.. Намаялся за день.

   Он отыскивает в углу закопченный керосиновый фонарь и зажигает скупой огонь. Тусклое пламя больше коптит, чем светит. Причудливые тени переламываются на стене.

   Потапыч засыпает в колоду стойла овсяную сечку. Лошадь с пегой челкой и белым пятном на лбу протягивает к нему морду, ловит мягкими губами руки с сечкой и радостно фырчит, почуяв корм и знакомый запах человеческого тела.

   Потапыч любовно гладит лошадь по теплой горбоносой морде.

   - Проголодался, Васька? Кушай, родимец, кушай!

   Лошадь тычется мордой в колоду, ворошит сечку и, жадно вбирая обмолоченные пустые колосья, хрустит зубами.

   Из перегородка в широкие щели между досок пытается просунуть голову еще лошадь. - Ай и тебе покушать захотелось? - шамкает Потапыч.- На вот и тебе, кушай, кушай!

   Он засыпает сечкой и вторую колоду.

   Лошади фырчат и возятся в стояках. Потапыч следит, как они едят. Потом он выходит из сарая, прикладывает руку ко лбу и всматривается в даль.

   Небо яснеет. Крепчает утренничек. Деревня тихо спит.

   Потапыч зябко пожимается в полушубке и возвращается в сарай. Горькие неотвязные думы преследуют его.

   - Вот получу двадцать целковых,- высчитывает он.- Десятку на семена надо да десятку на пашню с бороньбой... А жить-от чем? Эх, кабы Игнат к поре-времени вернулся!..

   А за сараем в белесую муть неба вонзаются багровые огни. Сперва они еле заметны, острые и тонкие, как лезвие ножа. Потом огни расходятся ярче и шире и окрашивают небо зловещим заревом.

   Тревожные далекие крики будят тишину ночи:

   - Э-эй! Пож-ааа-ар!

  

  

   Арестантская при волостном правлении сырая и холодная, с развалившейся печью, сложенной из саманных кирпичей.

   Вверху в одной из стен небольшой круглый вырез вместо окна.

   На земляном полу солома для спанья.

   Сторож Федор, болезненный солдат, инвалид русско-японской войны, громыхает замком и отворяет дверь.

   Потапыч поднимается с соломы.

   - Ванятку навестить тебя привел,- объясняет сторож.- Ну, ты лезь, пострел, скорей, покудова старшины нет! Заметит старшина,- обоим беда будет!

   Белоголовый мальчуган с болячками на губах проскальзывает мышонком в дверь и говорит:

   - Не заметит, дяденька!

   - А ежели заметит, тогда что?

   - А заметит, я в солому зароюсь!.. Не найдут!

   - Ну, то-то! - соглашается сторож.

   - А-а, это ты, Ванятка? - радостно встречает Потапыч правнука.

   Сторож торопливо запирает дверь.

   - Здравствуй, дедушка! Мамка навестить тебя прислала! - говорит Ванятка.

   - Спасибо, милый! Садись-ка вот сюды рядом...

   Мальчуган подсаживается на солому. Пугливо и с любопытством он осматривает арестантскую. В руках у него узелок.

   - Што, как Дарья? Как вы там? А? - спрашивает Потапыч.

   - Мамка тебе хлеба с картошкой испекла,- говорит Ванятка и развязывает узелок.

   Белые пушистые брови старика двигаются радостно, и лицо оживает в кротком, тихом просветлении.

   - Спасибо, детка!..

   Оба молчат. Потапыч отламывает кусок хлеба и медленно жамкает беззубыми деснами.

   - Дедушка, долго ты будешь сидеть? - спрашивает Ванятка.

   - Не знаю, касатик... Федор говорил, што завтра ослобонят!

   - Поскорее просись, дедушка!

   - То-то, милый, што спросу моего не послушают! Земский, вишь, на пять ден к отсидке приказал.

   - За что, дедушка?

   - Начальство, детка, ничего не поделаешь... Без начальства, детка, и чирий не вскочит... Вот при господах управители еще строже были... Стар, говорят, ты... А нешто я виноват, што стар... Девяносто годов, слышу-вижу плохо, давно бы на покой пора, да куды денешься?..

   - Плохо здесь, дедушка?

   - Надо бы хуже, да некуда...

   Потапыч тяжело вздыхает.

   - Не получила Дарья письма?

   - Не-э...

   Оба молчат. Каждый думает о своем. Потапыч о том, как выйти теперь из нужды, чтоб не умереть с голоду, Ванятка - о дедушке. Добрый он, а вот все обижают его. И все потому, что он старый. Старого любить надо, а они обижают... .

   - Дедушка, я слышал, мужики говорили, будто тебя, урядник на пожаре вдарил?

   - Ударил, касатик... Как приехал я с баграми да стал около лошади хлопотать, он на меня и налетел... Вот и сейчас спину ломит...

   - Што же ты, дедушка, ему?

   - Што ему... Сказано, детка: "С сильным не борись". Спасибо, ребята заступились за старика...

   В глазах Ванятки вспыхивают гневные огоньки. Он выпрямляется и с возмущением говорит:

   - А я бы, дедушка, не стерпел... Сам бы сдачи дал... взял палку да отлупцевал урядника...

   - Ну-у?

   - Вот тебе, дедушка, и ну-у! А еще, дедушка, взял бы да их поджег!

   - А-их, ты, глупый!.. Разве можно такие страсти баять! Дай-ко я те за вихор маленько потреплю!..

   - Не надо, дедушка!

   - То-то не надо! Мы, детка, люди маленькие... Каждый, кто бляху надел, тот нами и помыкает.

   - Тятька с войны вернется, я все тятьке расскажу... Тятька им задаст! - не успокаивается Ванятка.

   - А-их, глупый ты, глупый...

   Потапыч любовно гладит мальчугана по голове. Оба близко прижимаются друг к другу, и от этого спадает тяжесть с сердца старика.

   Сторож стучит в стенку арестантской, давая знать, что срок свиданья окончился.

   Ванятка встряхивается.

   - Домой, дедушка, пойду!

   - Иди, голубок, иди! А то старшина застигнет, обоим беда будет... И тебя побьют!.. Да скажи Дарье-то, што завтра, мол, дедушка на свободу выйдет. А денег старшина только десять целковых посулил! Кабы весь срок протянул, двадцать бы получил. Да вот не довелось! И еще скажи Дарье, штоб не сокрушалась! Дедушка, мол, вернется домой, все поможет устроить... Как-нибудь сладимся с пашней...

   - Скажу, дедушка!

   Поднимаясь с соломы, чтоб проводить внука, Потапыч простуженно закашлял и тихо простонал...

  

  

   Лицо Потапыча строгое, с открытыми неподвижными глазами, углы рта опустились, и нос побелел и заострился по-птичьи. Старик как-то необычно лежит на соломе, запрокинув назад голову и широко расставив вытянутые ноги в валенках. Рот его полуоткрыт, но зубы крепко стиснуты, и на запекшихся губах белые сгустки ссохшейся слюны.

   Сторож Федор осторожно тормошит его.

   - Вста-а-вай, старик... Эй, вставай!

   Потапыч не двигается. Федор чиркает спичкой. При свете огня он видит перед собой мертвые остекленевшие зрачки и пену на похолодевших губах.

   - Никак умер старик-от! - в ужасе бормочет он и пятится к двери.

   Подталкиваемый неудержимой внутренней силой, он бежит в волостное правление.

   Дверь в арестантскую открыта. Ветер стучит ею и скрипит ржавыми петлями. И Федору от страха начинает казаться, что это позади стучит и стонет мертвец.

  

   1897-1899

  

  

  

   Никто не слышал, как в избе скрипнула дверь и вошел заиндевевший от мороза Крыга, громадный в своем недубленом коротком полушубке, сгорбившийся от постоянных забот. На обшарпанных кирпичах истопленной кизяками русской печи крепко спали ребятишки, прикрытые ветошью, на полатях, разметав голые руки по доскам, ворочалась и бредила жена Крыги - Авдотья.

   Вместе с Крыгой ввалился из сеней и заходил по избе морозный кучно-белый пар. Лежавшая около подпечника овца вскочила на тонкие жидкие ноги, встряхнулась худыми втянутыми боками и повернула к Крыге голову, тараща круглые, как бы удивленные глаза.

   Крыга неторопливо повесил на гвоздь ватную, обмызганную шапку, оглядел избу, прибавил огня в лампе и сел на скамью. Над устьем широкой закоптевшей печи блестели медными спинками тараканы. В пазы стен, в щели пола и из промерзших углов тянул холод.

   Крыга сидел и думал. Изрытое сетью морщин лицо напряженно двигалось и темнело от мучительных внутренних усилий уяснить и осмыслить все то, что непонятно и тяжело бродило в душе.

   Потом Крыга встал, зябко потянулся, достал с полки краюшку хлеба, отрезал ломоть и, круто посолив, съел, запив ковшом воды из деревянной кадки, снял полушубок, бережно сложил на лавке, разулся и сунул в печную продушину холщовые мокрые онучи для просушки.

   Овца облизывалась и жевала глину с печи, скреплявшую кирпичи, Крыга ударил ее ладошкой по лохматой спине. Овца качнулась, ткнулась задом в лавку, потом сразу подломила тонкие ноги и легла. А Крыга потушил лампу и полез на полати.

   Авдотья перевернулась на бок, открыла глаза и спросила:

   - Ты, Антдаушка?

   Укладываясь рядом с женой на скрипучих досках, Крыга неприветливо ответил:

   - Кожу же, кроме меня, быть?

   Двоим на полатях было тесно. Крыга уперся острым локтем в Авдотью и сказал:

   - Двинься-ка...

   Авдотья заворчала:

   - Куда те двинусь... Сте-е-нка.

   Крыга легько и незлобиво ткнул ее под бок.

   - Двинься, што ль... Коло-ода!..

  

  

   Крыга ее мог уснуть и ворочался на полатях. Мутные мысли неотвязчиво поднимались со дна души и беспокоили.

   Мышь осторжно и трусливо грызла где-то под столом половицу, снежная поземка царапалась в стены и металась со стоном оклсо трубы. Крыга вздохнул и повторзиил вслух.

   - А-их, боже мой! Што же теперь делать-то... а?..

   В насторожившейся тишине внятно и жутко был слышен каждый шорох.

   Ребятишки дышали громко и часто, по-детски. Крыга прикрывал глаза опухшими от простуды и мороза веками. Но не спалось, и он поднимая голову, прощупывал беспокойным взглядом слепую темноту и вскрикивал:

   - А-жих, господи милостивый. Ну и жизнь,- притка ее задави!

   Было за полночь, когда он разбудил жену:

   - Авдотья. Проснись-ка...

   Авдотья подняла голову и сонно протянула:

   - М-м-м...

   - Авдотья... Послушай-кась,- заговорил Крыга, прислушиваясь к собственному голосу, чужому и до неузнаваемости странному.

   - И чего тут будем делать, Авдотья... а?.. Петлю теперь надевать, больше ничего.

   - Ты што, Антипушка? - испуганно спросила Авдотья.

   Крыга хрустнул костями рук и сказал:

   - Даве в волости которых недоимошных мужиков к ответу тягали... Старшина с писарем сказывали, будто распоряжение из губернии вышло, у кого там корова, али лошадь, али што такое - все в недоимку зачислять...

   - Как же это, Антипушка? - тревожно сказала Авдотья.- А на селе баяли, будто милость народу выйдет...

   - Кто баял,- сердито сказал Крыга.- Сороки хвостом натрещали...

   Оба замолкли... Крыга поворочался, опять похрустел сухими костями и продолжал:

   - Член из губернии приезжал, обо всем допытывался и в листочки писал... "Какая, бает, изба?" - "Изба, мол, как изба... с овцами вместе..." - "Из чего сложена?.." - "Из саманных, говорю, кирпичей..." - "Крыта чем?" - "Известно, баю, чем... Нашу деревню скрозь пройти, окромя соломы да глины, ничего не найдешь..." - "Сколько аршин?" - "Да леший ее мерил... Мы на сажни мерим". И начал он это меня, как лошадь на корде, гонять... "Сколько хлебов засеваешь?" Загнул я пальцы на руке, считаю. На Васьковом поле - пять сажень, у Бурундиных - три, душевой - осьминник, да яровых в двух полях,- всего, почитай, полторы тридцатки выходит. А есть чего? "Гречиху, мол, не сею - не родится, мгла снедает... Рожь сею,- кое до семян своим хлебом управляешься, а кое - не хватает, занимаем семена... Овса с просом не каждый год подсеваем".- "Скота много?" Как помянул он про скот, ну, думаю, крышка... "Нет, баю, у меня скота".- "Корова есть?.." - "Нет!" - "Лошадь есть?" - "Нет!" А Памфил Шигаренок, Писарев помощник, за столом карандашиком вертит, смеется: "Врет он, бает, ваше б-бродь! У него лошадь есть!" Обернулся я к нему: "Какая, говорю, лошадь?" - "Какая, говорит, сивая, с лысиной!" - "Са-ам ты, говорю, сивый! Мы Лысуху к Миколе продать хотим. Почитай, што нет".- "Овцы есть?" - "Есть, баю, одна. К Миколе резать будем. Почитай, што нет".- "Куры есть?" - "Кто их считал, кур? Куры - бабье дело. Почитай, што нет!" - "Утки, гуси?" - "Негде, баю, у нас уток с гусями водить. Прудов нет. Почитай, што нет".- "Посторонними заработками занимаешься?" - "Какие, баю, заработки? В прошлом году всю зиму урядников со стражниками на мирских подводах даром возили,- бузуковы дети,- суматохи с ними не оберешься... Почитай, што нет!" Поднял голову член,- сердится. "Ты, говорит, не ври. У меня, слышь ты, каждому твоему слову проверка будет..." Осерчал и я, брыкнул тоже в него... "Што же мне поверка, говорю, ваше б-бродь. Кругом одно утеснение, мы, чай, тоже живые люди. Душа, тело пить-есть хотят... А коли разорять дотла станете, то на свою погибель".

   Авдотья вздохнула.

   - Не было бы чего, Антипушка!

   - За что!

   - А за слова эти.

   Крыга приподнялся на локтях, выгнул вперед голову в черной густоте ночи и глухим, сдавленным голосом враждебно сказал:

   - А чего быть... Маешься, маешься,- бузуковы дети,- света божьего не видишь... Все одно - помирать...

   И острая, накопленная годами злоба плотно сгустилась вокруг него и наполнила душу.

  

  

   Видит Крыга сон. Нагрянули к нему в избу гости: губернский член в мундире с золотыми тесемочками на вороте, а с членом старшина Корней в суконной поддевке, с большой серебряной медалью, которую из столицы привез, староста и понятые,- все, как полагается быть... Посмотрел член в углы, понюхал воздух, поморщился, взял "сажню" и давай стены мерить. Три сажени в длину, две поперек и одну вверх намерил. Вынул из кармана член книжку, записал в ней меру и говорит:

   - Довольно ты казенным воздухом пользовался! Теперь за каждую сажень по новому закону, сколько по раскладке полагается, платить надо.

   Заспорил Крыга:

   - Ваше б-бродь!.. Воздух вольный!..

   - Не вольный, а казенный! Молчать! Казенным воздухом, каналья, дышишь!

   Вздумал Крыга пуститься на хитрость.

   - Ваше б-бродь... Сажня сажню рознь бывает... Вишь, у вас сажня махонькая... Кабы ежели по-настоящему - тут и двух сажией нет.

   Рассердился член, замахал сажней над самой головой Крыги, и Крыга замолк.

   Пошел член в сени, увидел, что на салазках петух сидит, и закричал:

   - Дармоеды, лежебоки!.. Как же ты говоришь, что кур нет?

   Крыга засуетился и забормотал:

   - Какая же петух живность? Петух, ваше б-бродь, не курица. Вы в волостной про кур давеча спрашивали. А петух - вещь плевая, больше для показу времени держим!

   Ничего не хочет член слушать и приказывает Корнею:

   - Ну-ка, старшина, шугни за салазками.

   Шугнул старшина за салазками н заклохтали куры... Стали понятые их ловить да вязать... Авдотья в сенях, простоволосая и босая, заголосила, руками лицо закрывает... А Крыга, видя, что кругом такая суета, улучил минуту и свою девчонку на двор шлет:

   - Беги, гони лошадь на гумно!..

   Вышел член за дверь, видит - лошади нет.

   - Где Лысуха?

   - Продали...

   - Как продали? Давеча сюда шел, своими глазами лошадь видел.

   - Давеча и продали.

   - Ну, подавай деньги сюда. Сколько за тобой недоимок?

   - Шестьдесят семь рублей двадцать восемь копеек.

   - Деньги где?

   - Денег нетути...

   - Куда девал?

   Пришлось Крыге опять хитрить:

   - Нетути денег... Лавочник за долги лошадь свел.

   Связали понятые овцу, выволокли из избы и на дровни положили, а Крыга с членом в избу воротились. Видит Крыга - вынул член из кармана пузырек... Тычет пузырьком направо и налево...

   - В этом пузырьке черная немочь запрятана... Ежели ты препятствовать будешь,- на всю твою избу немочи напущу.

   Попятились Корней со старостой к порогу, и нашла на Крыгу храбрость. "О-го! - думает он.- Только бы понятые ушли. Одного члена я обработаю..." Распалился Крыга, встал посреди избы, растопырил руки и закричал:

   - Пущай свою болезнь!.. Только я ни овцы, ни кур, ни лошади не дам.

   - Ка-ак?

   - Не дам,- вот и весь сказ... Теперьча мне што от немочи помереть, што в разорении маяться - все едино...

   Выбежали Корней со старостой из избы, а Крыта вплотную на члена наступил... И все, что перетерпел он за свою долгую жизнь мужицкую, что передумал в осенние и зимние ночи, припоминать и выкладывать стал...

   Вспомнил, как еще мальчишкой в поле телят пас... Хорошо кругом было. Ромашки по всему полю желтыми огоньками рассыпались, медовым цветом от ржей тянуло, и перепела в овсах пересвистывались... Сделал Крыга тростниковую дудку и стал наигрывать на ней, перепелов подманивать... А тут, откуда ни возьмись, барские собаки с псарни сорвались, набросились на него... Загрызли бы насмерть, кабы пастухи не отбили. Напугали его сильно, икры покусали и на всю жизнь знак на ногах оставили...

   Вспомнил, как в школу он бегал, азы по складам разбирал - радовался... Да коротка его ребячья радость была... Угнали старших братьев на войну,- одного действительного, другого запасного, осталось только двое работников в семье, и взяли Крыгу из школы, по хозяйству помогать... А потом письмо пришло,- убили большака турки, а через два года и средний брат домой на одной ноге с березовой клюшкой вернулся...

   Вспомнил, как женился и детей своих он растил. Думал, подрастут сыновья, помощниками отцу будут... А тут голодный год случился, а после голодного года холера пришла...

   Сразу двух сынов он лишился, и средний брат, калека солдат, в тот же год помер...

   Вспоминал, как старшина с писарем за лишнее слово в холодную его посадили, как нарезки земли всем миром они ждали и приговор, куда надо, писали, а вместо того нагнали в село стражников в черных бурках, и те стражники девок и баб обижали и холсты у него из сундука украли...

   И многое другое вспомнил он и все члену выкладывал...

  

  

   Крыга проснулся... Он даже пожалел, что проснулся на таком интересном месте.

   - Э-эх! - сказал он громко, вспоминая с удовольствием свой сон.- Как бы я этого члена обработал!

   Авдотья не спала и спросила:

   - Кого обработал?

   Крыга рассказал сон.

   Авдотья задумалась и вздохнула.

   - Боюсь я, Антипушка... Не к добру твой сон...

   Крыга сильно и уверенно потянулся. Из маленького и незаметного он стал вдруг большим и заметным,- непохожим на прежнего. В крови бурлило что-то новое, радостное, пришедшее к нему во время сна и теперь не покидавшее его...

   Значительно и весело Крыга сказал:

   - А этого члена я ло-овко обработал!

  

   1900-1912

  

  

   Один раз в несколько десятков лет побережные жители Ладожского озера переживают тяжелое время. Как только апрельское солнце погонит снег из лесов, озеро вдруг переполняется водой и на сотни верст заливает окрестность. Зеленые пригорки, нивы, хутора и целые деревни стоят всю весну и лето погруженными в воду. В мелких болотцах по улицам и дорогам весело плещется плотва. С жадностью гоняются за ней хищные и прожорливые щуки. Леса затоплены. В зеркальных озерцах среди деревьев с гоготаньем плавают стаи уток и гагар.

   А в деревнях от одной избы до другой тянутся дощатые переходы. По ним бегают чумазые и оборванные ребятишки. Кое-где между мостков покачиваются на привязи лодчонки и челноки.

   Откуда берется столько воды в озере, никто из жителей не знает. От давних времен, когда люди еще верили в водяных, сохранилось предание, что ладожский "водяной" время от времени гневается на людей: слишком много рыбы вылавливают они в его владениях. И вот он открывает все подводные затворы, чтоб наказать людей и затопить их побережные жилища. Вместе с водой из его глубоких хранилищ выходит на свободу и рыба: щуки, красноперые язи, лосось с глазами, как жемчужины, черные налимы и резвые окуни.

   Вот почему всегда после наводнений в озере бывает много рыбы.

   Но гнев ладожского "водяного" недолог. Через год, другой вода возвращается в прежние берега. Болота в лесах и на полях высыхают, и деревенские околицы по-прежнему убираются нарядной и бархатной травкой.

   - Прошла беда!..- с облегчением говорят жители.

  

   Семья Михалки с трудом перебивалась зиму. Наводнением затопило луга, и уже с осени не хватило корму для скота. Пришлось продать корову и единственную лошадь, на которой работал отец Михалки - Митрич. На этой лошади он сплавлял летом баржи по Ладожскому каналу.

   Мать и сестра Михалки жали тресту {Треста - род травы, растущей в Ладожском озере.} для соседних мыз и ходили на поденную работу. На получаемые гроши покупали муку, постное масло и керосин. Михалка запасал в соседнем лесу хворост для топлива на зиму. Отец Митрич нанялся батраком к богатому рыбопромышленнику из Новой Ладоги.

   Зимою в избе стало еще неуютней и тоскливей. Озерная вода вокруг избы замерзла. Из подполья постоянно тянуло сыростью и холодом. Хворост, запасенный Михалкой, вспыхивал в печи ярким пламенем и много трещал, но давал мало тепла... Только изредка семья оживала. Приходил на побывку отец Митрич, приносил в гостинец мороженой рыбы и связку сухих кренделей. Тогда мать варила в большом чугуне вкусную и жирную уху, все наедались досыта рыбы и поздно, до полночи, сидели вместе за столом. Отец рассказывал про свое житье-бытье в чужих людях, про рыбацкие приключения:

   - Протянули мы через одну пролубь сеть, пошли до другой... Видим - зеленые огоньки недалече... Ну, чуем - волки!. На человеческий дух прибежали!.. Я и говорю соседу: "Ружье с тобой?.." А ружье, на беду, в артели в санях осталось. Што тут делать?.. На лыжах до артели бежать - далече, волки настигнут. Вот я и говорю: "Зажигай, моя, соломы!.." Надергали мы из вешек соломы, зажгли... Отбежали волки сажен так на два ста, сели, сидят... Мы на них посматриваем, они - на нас. Решили мы тогда пойти на лыжах... И только что стали на лыжи, как волки за нами... Опять мы остановились,- давай солому жечь... Так только огнем от них и спаслись!..

   Отец говорил тихо и певуче, как сказку слагал. Жалобно стонала вьюга за окном. Царапались в стены снежные ветви елей. Михалка пугливо вздрагивал от их шума и жадно слушал рассказы.

  

   С весною все повеселели. Как потревоженный муравейник, проснулась деревня Варваринка, в которой жила Михалкина семья. Ласковое солнце щедро полило на землю потоки золотых лучей. Из тесных и сырых изб выползли на улицу бледные и заморившиеся за зиму ребята.

   Уже ледяные глыбы отошли от берегов Ладожского озера. Замелькали там и сям белые паруса рыбацких сойм {Сойма - большая лодка.}. Березки на береговых кручах распустили свои зеленые кудри. Ласточки со щебетанием зареяли в воздухе. И по берегу канала потянулись баржи с грузом.

   С утра и до ночи идет несмолкаемый гомон. Хлопают по воде чалки, кричат погонщики лошадей, звенят постромки, ржут лошади.

   Сосед Михалки, дядя Федор, тоже собирается в путь. Он нанялся сплавить баржу от Новой Ладоги до Шлиссельбурга и теперь снаряжает лошадей. Михалка вертится около Федора, с завистью посматривает на его лошадей и, наконец, не вытерпев, спрашивает:

   - Дядь Федор, а дядь Федор!.. Возьми меня, дяденька, миленький, с собой!..

   - Э-вона, чего ты захотел!..- смеется Федор.- Куда ж тебя взять?

   - А под Шлюссен {Шлюссен - местное название города Шлиссельбурга.}. Возьми меня, дяденька, под Шлюссен...

   - Чего же мне с тобой делать там, малый?.. А? - спрашивает Федор.

   - А я буду тебе помогать!.. Право, буду, дяденька, помогать... За лошадьми ходить стану...

   - Справишься ли?..

   - Справлюсь!.. Я все, дяденька, умею. Мне на масленой восемь лет минуло.

   Дядя Федор снисходительно, но уже без насмешки смотрит на Михалку и что-то соображает про себя.

   - Разве взять што ли?..

   - Возьми, дяденька!..- умоляет Михалка.

   - Ну, хорошо!.. Так и быть, возьму я тебя...- соглашается Федор.- Мне все равно сподручного нужно!.. Мамка отпустит?..

   - Отпустит...

   - Сколь же тебе за труды положить?.. Целкового довольно?..

   - Как хочешь, дяденька!..

   - Ну, целковый так целковый!.. А там видно будет...

   Михалка от радости едва не пляшет и спешит сообщить матери новость.

  

   На канале Ладожского озера шумно и людно. К мачте баржи, нагруженной лесным материалом, привязан толстый просмоленный канат, который тянут пять лошадей. Михалка с длинным кнутом в руке шагает за лошадьми, покрикивая время от времени:

   - Го-оп!.. Гоп!..

   Он в рваном ватном пиджаке и старом отцовском картузе. Лошади бредут лениво, встряхивают умными мордами, и их гладкие спины лоснятся на солнце. В кустах охлестанного боярышника и березняка канат задевает за ветки и корни.

   - Э-эй!.. Не засо-о-рь!.. {Засорить - местное выражение, означающее - зацепить.} - кричит с баржи один из мужиков.

   Михалка напрягает силы, поднимает тяжелый канат и благополучно минует кусты. Березняк гнется гибкими лозами и шумит. Лошади пользуются мгновением и останавливаются.

   - Го-оп!..- Михалка взмахивает кнутом, лошади подаются вперед. Канат натягивается, и баржа легко плывет дальше.

   Днем для обеда устраивается общий привал. Лошадям под морды подвешиваются кормушки - холщовые мешочки с овсом. С баржи перебрасываются на берег доски, и по ним сходят на берег гонщики.

   Вечером Михалка разводит костер. Лошадям спутываются ноги... В кустах мирно пасется табун... Изредка доносится сытое довольное ржание.

   Потрескивают сучья в костре. Розовый свет огня ложится на воду. Северная ночь бледна и прозрачна. Над костром устроены козелки, воткнуты в землю две рогатки, и через них перекинута палка. На палке висит жестяное закоптившееся ведерко. Михалка кипятит воду для артели. Он успевает и подбросить хворосту в костер, и понаблюсти за своими удочками, которыми по вечерам ловит в канале рыбу.

   - Клюет!..- Михалка быстро подбегает к берегу и вытаскивает из воды резвого окунька. Насаживает на удочку червяка и опять возвращается к костру.

   Вода в ведерке над костром бурлит белыми пузырьками,

   - Дяденька!..- кричит Михалка.- Вода скипела!..

   На барже показывается черный мужик с мешочком в руках. Это - артельный кашевар. Он готовится варить пшенную похлебку.

   - Эй, ты, рыболов!.. - шутит он.- Удишь, удишь, а ужинать, видно, редькой будешь!..

   - Нет, дяденька!..- отвечает Михалка...- Я поймал целых пять рыб...

   - Ну-у?.. Значит, и в сам деле уха? - смеется кашевар.

  

   Ночью лошади куда-то ушли...

   - Ты что же, малец, плохо смотрел?..- строго говорит Михалке дядя Федор.- Да они спутанные были?..

   - Спутанные, дяденька...- отвечает Михалка, и его всего бьет дрожь испуга.

   Правда, он не виноват в том, что пропали лошади. Очевидно, дядя Федор плохо спутал им ноги. Но раз уже случилась беда, то надо как-нибудь ее избыть.

   - Что же теперь нам делать?..- беспокоится дядя Федор.- Где лошадей найти?.. Не иначе, как в Варваринку уйдут...

   - Ну-ка, малый... собирайся на поиски!..- обращается он к Михалке.- Я вот налево по болотцам заберу, а ты направо в лесок...

   Михалке страшно пуститься в глубь леса в незнакомой местности. Но он не осмеливается перечить Федору. "Еще бы!.. Как он может перечить, когда он ест Федоров хлеб, и, кроме того, ему обещан целковый за труды!.. Надо заработать этот целковый...".

   Он смотрит в темную чащу, где сизые кусты можжевельника шевелятся и издали кажутся живыми. Сердце его начинает тревожно биться. Что, если за кустами спрятался волк? Вот отец рассказывал, как зимой бродило вокруг озера много-много волков.

   Но он пересиливает в себе страх и покорно говорит Федору:

   - Хорошо, дяденька!

   - Так вот... Ты держись все время направо...- дает ему совет Федор.- Заплутаться тут негде... С одной стороны - озеро, а с другой - канава... Коли попадешь на озеро, то вертай назад, прямо на канаву, и в