Аверченко Аркадий Тимофеевич - Отдых на крапиве

p;   - Мигает? - засмеялся я.

   - Во-во. А что, господин, серьезно свою бабу здеся встретили?

   - Ты ж видел, как она обрадовалась. Я встал и вышел в коридор размяться. Голос дамы журчал:

   - Нигде нет такой жары, как в Ташкенте. У меня была нитка фамильного жемчуга, чтоб не соврать, - с орех величиной. И представьте, от жары жемчужины полопались.

   - Бывает. У моего знакомого был аналогичный случай: сынишка играючись нитку бус по одной проглотил. Смотрят, отяжелел мальчишка. Понесли к доктору, а он гремит внутри, как погремушка, - одно безобразие...

  

   Тот самый ветер, который сейчас выл и бесновался за окном, - этот самый суровый ветер и согнал сюда, в угол большой теплой комнаты, компанию из трех человек.

   Это были: гость Тарантасов, хозяйка усадьбы, заброшенной в снегах, Мария Дмитриевна, и ее муж - Вонзаев.

   Праздничные дни тянулись в мирной усадьбе очень медленно и располагали всех к наливке, орехам и медленным, тягучим разговорам...

   Ветер за двойными рамами окон выл таинственно, так зловеще, что всем хотелось прижаться друг к другу и так, чувствуя себя в безопасности, послушать что-нибудь холодящее душу и вызывающее мурашки по всему телу.

   - Странные случаи бывают в жизни, - поощрительно заметил приезжий помещик Тарантасов.

   - Такие случаи бывают, что с ума сойти можно, - подтвердил хозяин Вонзаев.

   Мария Дмитриевна опасливо взглянула в неосвещенный угол, и мелкая дрожь пробежала по ее телу.

   - Когда я была молода, со мной случился факт, о котором я и теперь не могу вспомнить без ужаса. Дело было в Москве...

   Все придвинулись друг к другу.

   - ...В Москве. Мы жили в одном из тех многочисленных переулков, в которых всякий не знакомый с Москвой ногу сломит. И вот стала я замечать, что на углу нашего переулка стоит старик нищий с одной ногой. Другой ноги у него не было, а была только одна. Левая, что ли... Или правая... Стоит этот нищий себе и стоит. Чего стоит, почему стоит - неизвестно. Стоит он день, два дня, три - прямо я даже удивлялась.

   - Да чего ж он стоял? - спросил муж.

   - Как чего? Просил милостыню.

   - Ну, в этом ничего страшного нет.

   - Особенного, конечно, в этом ничего не было, а только я все время замечаю: стоит он на углу и милостыню просит. Стоит и просит.

   - Что ж ему. с голоду умирать, что ли? - резонно возразил муж.

   - Я об этом и не говорю. Только вдруг, однажды, - можете себе представить, - этот нищий исчез! День его нет, два дня нет, три... Мне сначала это показалось удивительным, а потом я постепенно забыла.

   - Чем же все это кончилось? - нетерпеливо спросил гость.

   - Чем? А вот чем: ровно через десять дней от тети получилась телеграмма: "Дядя Терентий волей Божией тихо скончался".

   - Гм!.. так это что ж, - значит, этот одноногий старик и был ваш дядя Терентий?

   - Ничего подобного! Это был просто неизвестный старик.

   - Так что же вы находите в этом случае удивительного!

   - Как что?! Стоял, стоял старик - вдруг исчез. И что же - через десять дней умирает дядя.

   - И вы не знаете, куда делся этот старик?

   - Совершенно не знаю.

   - Может быть, он просто заболел или переменил стоянку.

   - Тогда зачем было умирать дяде?

   - Предположите, что он умер сам по себе.

   - Тогда почему и куда исчез старик? Нет, тут, как ни верти, есть какая-то неразрешимая странная загадка.

  

   - Ну, со мной была история пострашнее, - сказал гость Тарантасов.

   - Ой, не надо! - капризно протянула хозяйка, подбирая ноги. - Или нет, расскажите! Я вас очень прошу!

   - Как вам известно, господа, я всегда живу в своем имении "Пятереньки". Живу я там безвыездно и только изредка наезжаю в уездный город Чмыхов, вам известный.

   Но однажды мне пришлось по делу о вводе меня во владение наследством, оставленным моим дядюшкой Ильей Никитичем, поехать в Петербург.

   Город громадный, улиц целая гибель, и дома все если не шести-, то семиэтажные.

   Как-то вечером зашел я к приятелю, что проживал в шестиэтажной махине на Гороховой улице.

   Говорили о том о сем, а главное, о разной чертовщине.

   - Вот, - говорит мой приятель, - ты живешь в деревне, бок о бок со всякой нечистью, с домовыми, а у нас, в городе, совершенно другая жизнь. Всю поэзию нечистой силы съели трамвай да электрическое освещение.

   А другой - паренек такой белесый, с косматым цветком в сюртуке - говорит:

   - Нет, знаете, в городе есть своя особая городская мистика, есть своя загадочная сущность, и я, - говорит,

   - утверждаю, что в городе та же нечистая сила осталась в полном объеме, только под влиянием культуры изменила она свои нравы и обычаи и надела другую личину.

   - Так вы думаете, - спрашиваю я, - что и у вас тут, в этих домах, домовые водятся?

   - А то как же?! Только, - говорит, - они потеряли свою дикость, некультурность - надели другие личины.

   - Я, - говорит, - уверен, что у них это дело поставлено на широкую городскую ногу.

   - Это как же? - спрашиваю я.

   - Да вот так: у вас, вон, небось, все занятие домовых сводится к тому, что лошадям хвосты заплетать да по ночам спящую публику душить; а у нас, в городе, это посложнее... Лошади не везде есть - их автомобили заменили. А автомобилю хвоста не заплетешь! Разве что из жестянок бензин можно высосать. Да и две-три сотни жильцов по ночам душить - не очень-то с ними кустарным способом справишься,

   - для этого нужно целую хорошо организованную контору иметь.

   Ничего себе парнишка рассуждал. Очень здраво.

   Когда я собирался уходить от приятеля, было уже 12 часов ночи. Вышел он меня провожать на площадку лестницы, посветил лампой да еще и посмеялся: смотри, дескать, на домового не наткнись.

   Жутковато мне стало, однако собрался я с духом - спускаюсь с лестницы.

   И вдруг на одной из полуосвещенных слабой керосиновой лампочкой площадок я увидел...

   Вы, вероятно, господа, думаете - увидел домового? Косматую фигуру с красными глазами, кривыми серыми руками и старческой морщинистой безволосой головой?

   Нет, господа! Я увидел нечто худшее. На площадке в углу виднелась небольшая дверь, а на ней сверху я увидел ужасную, холодящую кровь надпись: "Домовая контора"!

   Итак, юнец с лохматым белым цветком в петлице не врал: я воочию видел перед собой это ужасное логовище проклятой Богом нечисти.

   Я простоял так много секунд, прижавшись к противоположному углу... Наконец мне пришло в голову: "Не галлюцинирую ли я? Не схожу ли я с ума?"

   Как сумасшедший, сорвался я со своего места и ринулся вниз с диким криком:

   - Дворник! Дворник!

   Молодой парень в ситцевой рубахе выскочил откуда-то снизу и, закрывая глаза щитком от света, спросил:

   - Чего надо-ть?

   - Дворник! Кто... у вас... живет на третьей площадке? С замирающим сердцем ждал я ответа.

   - Там? Да там никто не живет. Там домовая контора.

   Он это сказал так же просто, как другой сказал бы:

   "Там квартира чиновника Иванова"!

   Я схватился за голову и выбежал на двор. Голова моя горела... Какая-то фигура в шубе попалась мне навстречу.

   - Послушайте, - сказал я, останавливая его. - Послушайте... Правда ли, что здесь вот, на третьей площадке, домовая контора?

   - Ну, да! Чего ж вы так удивляетесь? Вам, может быть, нужен кто-нибудь из домовой администрации?

   - Домо...вой... адми...нистрации?! У них есть даже администрация?! О, город! Будь ты проклят!

   Не помню, как я очутился дома и как провел ночь... А на другой день утром я уже мчался в поезде в свои милые "Пятереньки".

  

   - Ну, - сказал хозяин после долгого молчания. - Вы еще счастливо отделались, потому что не столкнулись ни с кем лицом к лицу. А вот, как вам нравится случай со мной? Я путешествовал целую ночь наедине с сумасшедшим.

   - Какой ужас! - вскричала жена. - У меня сейчас мороз по коже пробежал. Расскажи!

   - Дело было так: ехал я по делам в Харьков. Вечером в мое купе, в котором я был один, вошел неизвестный господин. Он был закутан в башлык и в руках держал желтый чемодан...

   Тон у него был вежливый.

   - Я вам не помешаю?

   - Нет, пожалуйста.

   - Вы тоже до Харькова?

   - Да, до Харькова. Разговорились.

   Он предложил закусить, вынул из чемодана ветчину, хлеб, вино и сыр и стал все это резать большим острым ножом, который был у него в чемодане.

   Когда мы закусили, он спрятал нож обратно, вынул револьвер да и спрашивает:

   - Вы не боитесь, что к нам кто-нибудь заберется?

   - Нет, не боюсь.

   - А я боюсь. Положу револьвер под подушку на всякий случай.

   Улеглись мы, погасили свет. Поезд идет, погромыхивая на скреплениях рельсов. Не помню уж как - только задремал я, а потом и заснул.

   Только просыпаюсь от какого-то шума.

   - Что такое?

   Двери хлопают, носильщики по вагонам бегают, - оказывается, в Харьков уже приехали.

   Мой спутник собрал вещи, пожал мне на прощанье руку и тоже ушел. Еле успел я одеться. Чуть было меня вместе с вагоном на запасной путь не отправили.

   - Позвольте, - возразил гость Тарантасов. - Из всего этого я не вижу, что ваш спутник был сумасшедший... С чего вы это взяли?

   - А как же не сумасшедший! Конечно, сумасшедший. Вы знаете, зачем он ехал в Харьков? Отыскивать сбежавшую с инженером-технологом жену!

   - Бывает! - неопределенно вздохнул Тарантасов. Вид у него был неудовлетворенный.

   - А я думала, он будет в тебя стрелять...

   - Это еще с какой радости?! Я у него жену увозил, что ли?

   Все повернули головы и посмотрели лениво в окно, за которым прыгала серая метель.

   И было уже не страшно, не жутко, а скучно. Леденящий душу ужас таял...

  

   В этот прекрасный сочельник не так много и выпили: на троих - Подходцева, Клинкова и меня - пришлось восемь бутылок бордо, конечно, не считая коньяка, потому что зачем же его считать?

   Мы только немного больше, чем нужно, раскраснелись и совсем капельку расшумелись: Подходцев напялил на голову пуншевую миску и потребовал, чтобы мы воздали ему королевские почести.

   Что будешь делать - воздали.

   Дом, в котором нас терпели, был большой, старый, заброшенный... Кривая старуха, которая однажды легкомысленно предоставила нам верхний этаж, на весь недолгий остаток своей жизни сохранила на исковерканном временем лице выражение тупой паники и ужаса.

   Потанцевали, попели. Потом притихли. Подходцев сел на ковер около дивана, на котором разбросался пухлый Клинков, положил кудрявую голову на клинковский живот и, полузакрыв глаза, только сказал:

   - Сейчас полночь сочельника. По статутам в это времячко появляются в подобных домах привидения. Где они, спрашивается?

   И капризно докончил:

   - Хочу привидений! Человек, полпорции привидения недожаренного, с кровью!

   - Прикажете притушить свет? - с притворной угодливостью спросил я, продолжая воздавать этому наглому человечишке королевские почести.

   - Да, притуши, братец. Нельзя, чтобы горело четное число свечей. Вдруг мы да напьемся, да у нас будет двоиться в глазах - как мы это узнаем? А при нечетном числе, когда покажется четное, - значит, мы хватили лишнее. Так и будем знать.

   Ах, и голова же был этот Подходцев! С такой головой можно дослужиться или до министерского портфеля, или до каторжной тачки.

   Немного выпили.

   - Хочу привидения! - прозвенел повелительный голос Подходцева.

   И он мелодично запел:

   - Умру, похоронят, как не жил на свете!..

   Мы - я и Клинков - призадумались. Взгрустнулось. Вспомнился отчий дом, приветливые лица семьи, вспомнилось, как нас с Клинковым свирепо драли, когда мы, выкрасив кота чернилами, выпустили это маркое чудовище на изящных гостей гостеприимной семьи моих родителей.

   В самом дальнем заброшенном углу нашей огромной комнаты, где кривая старуха свалила всю ненужную рухлядь - китайские ширмы, поломанные стулья и плетеные ветхие корзины с разным дрязгом, - в этом темном углу послышался шелест. Огромные ширмы с полуоторванным панно заколебались, съехали концом на корзину, - и бледное мертвое существо, на котором пыльная хламида болталась, как на вешалке, - тихо выплыло перед нами.

   Мы отвели глаза от этого странного призрака и косо поглядели друг на друга. В двух парах глаз я прочел то же, что и они в моих глазах: мы все трое видели одно и то же.

   - Серенькое, - задумчиво сказал Подходцев, разглядывая призрак.

   - Ничего особенного, - добавил Клинков, всегда игравший при Подходцеве вторую скрипку.

   Моя деликатная, гостеприимная натура возмутилась.

   - Ослы вы полосатые! Никогда вы ни от чего не приходите в восторг и ко всему относитесь с критикой! Какого вам рожна еще нужно?! Привидение как привидение! Вы на них не обращайте внимания (примирительно отнесся я к призраку). Это такие лошади, которых свет не производил. Присядьте, пожалуйста. Чайку можно? Или пуншику?

   - Ничего не надо, - выдохнуло из себя привидение легкий свист. - Я так посижу да и уйду.

   Оно опустилось на дальний колченогий стул, даже не качнувшийся от этого прикосновения, - и снова выдохнуло из себя сырой затхлый воздух.

   - Очень заняты? - с участием спросил Клинков.

   - Занят, - согласилось привидение после некоторого раздумья. - Вы Минкина знаете?

   - Минкина? Как же! Позвольте, это какого Минкина? Нет, не знаем.

   - Оно - сволочь, - грозно сказало привидение, поведя тусклыми глазами куда-то налево.

   - Кто оно?

   - Привидение Минкина. Его уже два раза исключали из сословия за то, что он - хам.

   - Да что вы говорите? Экая каналья, - искренно возмутился Подходцев. - А что же он делает?

   - Подлости он делает. У нас установлена очередь для появления перед людьми, а эта свинья Минкин вечно вылезает без очереди, и уж он такие кренделя выкидывает, что прямо противно. Был уж небось?

   - Кто, Минкин? Нет, не заходил.

   - Минкин не ходит, он, как жаба, на брюхе ползет. У него розовые глаза.

   - Гм! По-моему, это довольно декоративно. Может быть, чокнетесь с нами?

   - Да уж не знаю, как и быть... Столько визитов, столько визитов. Разве что стаканчик. Только я пить не могу - я горяченьким паром подышу.

   - Дышите, голубчик, - великодушно разрешил Подходцев. - Дышите, сколько влезет.

   Дыша над стаканом с горячим пуншем, привидение ревниво заметило:

   - Если Минкин придет, вы его не принимайте...

   - Минкина-то? По шее мы ему дадим, этому Мин-кину.

   - Хорошо бы, - вздохнул призрак, отставляя стакан. - Только у него шеи нет. Голова прямо из груди выходит.

   - Что за наглая личность! - возмутился Подходцев.

   - Еще стаканчик!..

   - Да уж не знаю, как и быть... - призрак пожевал губами, будто не решался высказать мучившую его мысль. Потом спросил с натугой: - А скажите... этого... вы меня очень боитесь?

   Мы переглянулись. В глазах мягкого Подходцева мелькнуло сострадание. Он подмигнул мне и сказал:

   - Мы вас очень боимся. Прямо жуткое зрелище!

   - Ей-Богу? - расцвел призрак. - А мне казалось, что вы как-то странно меня ветре...

   - Ничего подобного! - вскричал я. - Прямо-таки мы чуть не перемерли от страху. Вы ужасны.

   - Страшилище! - деликатно поддержал Клинков.

   - У меня до сих пор сердце на куски разрывается от ужаса!..

   И добавил с явной непоследовательностью:

   - Хотите, выпьем на ты? Тесс! Кто это там скребется в дверь.

   - Минкин! - с бешенством вскричал призрак, вскакивая. - Не пускайте его!

   - Конечно, - согласился Подходцев. - Он всю компанию испортит. Ну его к черту! Давай лучше споем что-нибудь!

   - Что-нибудь веселенькое, - согласился охмелевший призрак. "Похоронный марш", что ли? Или "Пляску мертвых" Сен-Санса?

   - Ого! Какие ты, Володя, вещи знаешь, - удивился Клинков. - Слушай, а как у вас там насчет женского пола, э?

   - Здоровая мысль! - хихикнул призрак, хлопнув мягким, пористым, как губка, кулаком по столу. - Хотите, я вас с одной покойницей познакомлю? Вот штучка-то!..

   - К черту покойницу, - критически сказал женолюбивый Клинков. - Спой что-нибудь.

   Призрак откашлялся и затянул затхлым, пискливым голосом:

  

   Старенькие трупики

   Новеньких чудней -

   Всюду черви, струпики -

   Никаких гвоздей!!!

  

   И хор дружно подхватил припев:

  

   И никаких,

   И никаких,

   И никаких гвоздей!!

  

   Надышавшийся пунша призрак пытался и плясать, но слабые хрупкие ноги не выдержали: одна подломилась и крякнула, как сосновая щепка. Призрак поднял ее, повертел в руках и отбросил в угол:

   - Который уже это раз, - сожалительно пробормотал он. - Ломучая дрянь.

   Всем очень хотелось спать. Решили улечься на ковре вповалку, прикрывшись оторванной портьерой. Капризный Подходцев никак не хотел ложиться рядом с обессилевшим призраком.

   - Пошел вон! - сказал он бесцеремонно. - От тебя землей пахнет.

   - Вы тоже хороши, - бормотал призрак, кряхтя и умащиваясь поудобнее. - Напоили старичка, а теперь какую-то землю нашли. Эх, напугал бы я вас, да не хочется.

   - Спи уж, - оборвал его Клинков. - Бубнит, бубнит, как шмель. По шеям надо таких пьяных старичков.

   Эй ты, борода, разбуди к десяти. Мне еще с визитами надо...

   Проснулись мы, Подходцев и я, в два часа дня на ковре, укрытые портьерой, с Клинковым под головами вместо подушки, со старыми газетами вместо простыни.

   Мы оглянулись: нас было всего трое.

   - А где же этот фрукт? - спросил я, оглядываясь.

   - Какой?

   - Да вот этот... земляной старичок, что про трупики пел.

   Клинков поглядел на Подходцева. Потом тот и другой - на меня:

   - Пойди умойся, - посоветовали оба.

   Ах, как приятно окатить голову холодной водой на первый день Рождества Христова!

  

   Жил-был один актер. Всякий актер любит рекламу, но мой актер в этом отношении был прямо неистов. Как тигр любит пить теплую кровь из прокушенного горла своей жертвы, как пылкий влюбленный ищет губ любимой девушки, так он искал рекламу, так он любил рекламу!

   Иногда вдруг ни с того ни с сего газеты сообщают:

   "Кража бриллиантов у актера N на три миллиона".

   Или:

   "Актер N потерпел крушение экспресса. 145 убитых, 8 раненых, актер N спасся, вскочив вовремя в трубу паровоза".

   Сначала публика ахала, восхищалась, удивлялась и ужасалась - потом привыкла: нервы огрубели.

   Сообщают, например:

   "Вчера жирафа, запряженная в коляску актера N, взбесилась и понесла. Актер N, не растерявшись, подпрыгнул, ухватился за телеграфную проволоку и, добравшись таким образом до телеграфного окошечка, дал в нашу газету депешу о случившемся".

   Какой-нибудь легковерный чудак побежит к приятелю:

   - Слышали? У актера N жирафа взбесилась. Пришлось ему бежать по телеграфной проволоке!

   - Брехня, - скептически поморщится приятель. - У актера N не только жирафы, но и клячи водовозной нет. И не при его пузе по телеграфным проволокам скакать...

   - Зачем же написано?

   - Реклама.

   - Что вы говорите! А вот недавно сообщали, что его поколотил какой-то ревнивый муж...

   - Тоже реклама.

   - Да какая ж тут реклама для человека, если его палкой по башке трахнули.

   - Ну, уж там видней, что к чему. И ребенок его был недавно болен для рекламы, и жена у него сбежала для рекламы... Ничему не верю! Все реклама.

   - Однако он, говорят, из очень почтенной семьи...

   - И семью себе выбрал для рекламы, и сестра у него замуж за инженера вышла для его рекламы!..

   Вдруг - появилась скромная газетная заметка: "Актер N опасно заболел".

   - Ишь ты, шельма, - сказала, подмигивая, публика. - Какую себе рекламу закатил: болен я, говорит.

   - Да, может, действительно болен?

   - Он-то? Наверное, для бенефиса все. Я, чай, здоровехонек...

   Новая заметка:

   "Положение актера N признано безнадежным. Он при смерти".

   - Ха-ха-ха! - закатывалась публика. - Ну и ловкач же. Куда метнул! Ведь даст же Бог. Я думаю после этакого дела огромный бенефисище зацепить.

   И наконец, появилась газета с траурной каймой: "Актер N вчера, не приходя в себя, скончался"...

   - Гениальный парнюга! - ревела восхищенная публика. - Лобастый черт! Эко придумал: "не приходя в сознание"... Надо будет на бенефис билетик спроворить. Без барышника не обойтись. Интересно, когда бенефис будет: до вскрытия или после?..

   Потом были похороны: актер чинно и строго лежал в гробу с кротким, навсегда успокоившимся лицом, а сзади шла публика и грохотала:

   - Ах, чтоб тебя разорвало! Ведь вот что придумал... Мозговитый...

   - Однако, как хотите, реклама - рекламой, а по-моему, это - оскорбление религиозного чувства! Кощунство.

   - Зато по-американски, хи-хи.

   - Ребята, гляди, зарывается! Ей-Бо, живьем для рекламы в землю уходит. Как же ему там до бенефиса дышать, голубчику?!.. Чем?

   - Дурень ты, не нашего Бога! Где ж ему дышать, ежели от него уже покойницкий дух.

   - Эва! Нешто для рекламы не надушится?! И, расходясь, уславливались:

   - Значит, до бенефиса. На бенефисе встретимся.

   А в это время в гробовую щель бочком прополз земляной червяк и пытливо огляделся в темноте:

   - А где тут которые актеры? Чичас жрать их будем.

  

   Он сидел на скамеечке под тенистым деревом, когда я проходил мимо него.

   У него было задумчивое интеллигентное лицо, лицо много читавшего и думавшего славянина, - и это расположило меня к нему, более того, потянуло к нему.

   Я присел на ту же скамейку и тут только разглядел, что ошибся, по крайней мере, в его национальности: он держал на коленях, задумчиво перелистывая, номер английского журнала "The Tatler".

   - Ду ю спик инглиш, сэр? - спросил я, приподнимая шляпу.

   Он удивленно покосился на меня.

   - Чего?

   - Простите, вы русский? А мне показалось - англичанин! Признаться, эта нация - моя слабость. Меня всегда удивляли люди, у которых довольно свободно уживаются воздушная мистика Россетти и тяжеловесная гениальность Уэллса. Не правда ли?

   - Кто уживается? - переспросил господин.

   - Уэллс уживается с воздушной мистикой Россетти.

   - Министр?

   - Кто? Россетти? Нет, художник. "Э-э, - подумал я. - Интеллигент-то вы интеллигент, а в английской живописи, видно, швах".

   Впрочем, я и раньше замечал, что русский интеллигент, поражая вас своей огромной начитанностью и осведомленностью в одних вопросах, ввергает вас в ужас полным невежеством в других вопросах.

   - Я могу видоизменить эту прелесть английского контраста, - с готовностью подхватил я. - Уайт-Чапель у них уживается с роскошным Пикадилли, мрачный Миддль-Таун - с Армией Спасения, Джером - с Джеком Лондоном.

   - Знаю, - кивнул головой интеллигент. - Это город у них такой - Лондон?

   - Нет, это писатель американский такой есть! Джек Лондон - неужели не знаете? Он еще рассказы о Клондайке писал!

   - О чем?

   - О Господи! О Клондайке, на Аляске.

   - Это где же это будет?

   - Аляска-то? Неужели вы не знаете географии приполярных стран?!

   - Которых, которых?

   - Господи! Возьмите вы атлас Ильина...

   - Ну, где там. Теперь и к паршивенькому коленкору не приступись.

   - Слушайте! Да вы форменный профан...

   - Никак нет. Я Федор Николаич, Утюжков моя фамилия... Хе-хе... За другого приняли?

   Я перестал стесняться. Я грубо спросил его:

   - Вы знаете, что такое синтаксис? Что такое этимология?..

   - Не приходилось. Все, знаете, нет времени. Я на службе больше. По счетной части.

   - Почему же вы, черт возьми, читали "The Tatler"?!

   - Который?

   - Да вот этот, что держите в...

   - Я читал? Господь с вами! Я по-французскому ни в зуб. Да и по-русскому больше, если крупная печать...

   - Так чего же вы его перелистывали?!

   - Вот это вот? А я прикидывал, хватит ли, если сундук внутри оклеить. А то там щели и сволочи прусаки...

   Приятно иногда потолковать с русским интеллигентом о воздушной мистике Россетти, о забавных контрастах британской индивидуальности, об откровениях автора "Мартина Идена", о причудливой раздвоенности апологетов Берн-Джонса, восхищающихся в то же время и творцом "Борьбы миров"...

   Отвел душеньку.

  

   Недавно, проходя по узкой, кривой, грязной уличке Константинопольской Галаты, я сделался свидетелем одного из самых замечательных боксерных зрелищ в мире.

   Брел по улице турок с корзинкой бубликов на спине.

   Навстречу ему бодро шагал английский матрос с томиком стихотворений Шелли под мышкой.

   Не знаю, с чего началось: не то бублики зацепились за Шелли, не то Шелли - за бублики...

   Владелец Шелли приостановился и, заткнув Шелли за пазуху, отвесил обладателю бубликов одну из самых великолепных пощечин.

   Турок снял корзину, нагнулся и боднул крепкой головой в красной феске англичанина в живот - так боднул, что поклонник Шелли перегнулся пополам.

   Разогнувшись, он трахнул турка в подбородок. Тот ляскнул зубами и молниеносным ударом расплющил англичанину нос. Англичанин упал.

   И никто над ним не наклонился, никто не отсчитывал над ним секунд, и никакой тренер во время этого перерыва не растирал его мохнатым полотенцем...

   Англичанин поднялся, пока турок собирал рассыпанные бублики, и сбил турка на землю.

   Не знаю, какой это был "роунд", но в результате у турка оказалась вывихнута нога и сломанным - палец руки.

   Почему я пишу об этом?

   Да мне просто обидно за моих героев, потому что результатом их великолепного состязания было приглашение в полицейский участок.

   Где же тут справедливость?!

   Почему портреты победителя Карпантье - негра Сики красуются во всех журналах, почему о побежденном Карпантье французские газеты до сих пор исписывают целые столбцы, сообщая даже следующее: "Родственники долго скрывали от него, что судьи лишили побежденного звания чемпиона мира".

   Почему о моих боксерах не вспомнил ни один человек в свете, кроме меня?

   Хуже они дрались, что ли? Нет!

   Карпантье сломал палец, и у турка сломан палец.

   Писали, что у Сики лицо напоминало отбивную котлету. А посмотрели бы вы на моего англичанина!.. У него лицо было еще шикарнее - сырой рубленый ростбиф.

   За что ж их взяли в участок?

   Почему собравшиеся, вместо того чтобы рукоплескать, растащили все бублики, и только я - единственный культурный человек - удовольствовался лежащим в грязи Шелли, взятым мною на память о знаменитом матче.

   И вот, дорогие читатели, еще лишний раз подтверждается тривиальный тезис: если ты украл шесть копеек, ты - вор и негодяй, а если обанкротился, припрятав в карман чужой миллион, ты - коммерсант.

   Потому что, - объяви я заранее в газетах о драке турка с матросом, да окружи место их случайной драки трибунами, да возьми за каждое место по 5 лир, - писали бы о них в газетах, как о героях, рукоплескали бы им с энтузиазмом.

   Много на свете несправедливости.

   Я это к тому говорю, что справедливее было бы после матча Карпантье - Сики стащить обоих с эстрады да и потащить в участок за безобразие в публичном месте...

   Кстати, недавно просматривал я книгу "Руководство к изучению бокса" и наткнулся там на такую классическую фразу:

   "Особенно рекомендуется (?!) так называемый "кросс-коунтирующий" удар, который вызывает сотрясение мозга и лишает возможности получившего удар принимать пищу в течение двух недель (точно) благодаря вывихнутой челюсти".

   На всякий случай я этот прием твердо запомнил.

   Может быть, мне когда-нибудь посчастливится встретить автора "руководства".

  

   Мое болезненное самолюбие причиняет мне вечные неприятности...

   Заходит недавно один приятель, говорит торжественно:

   - Ты литератор?

   - Я думаю.

   - Вот и прекрасно. Мы с тобой через час поедем на торжественное заседание местного кружка филателистов.

   - Кружка... чего?

   - Филателистов! Неужели ты не знаешь, что это такое?

   Человек с менее болезненным самолюбием ответил бы просто и откровенно:

   - А черт его знает, что это такое...

   Я же сделал обиженное лицо и угрюмо спросил:

   - Это что ж... экзамен? Неужели ты считаешь меня настолько некультурным, что я не знаю, что такое - филармонисты.

   - Филателисты, а не филармонисты.

   - Это смотря где. По всему Бискайскому побережью их называют филармонистами. Местное арго.

   - Ну, так что ж - пойдем?

   - А что я буду там делать?

   - Помилуй! Ты должен сказать там приветственную речь от имени русской литературы.

   - Кой черт? Да я не говорю речей.

   - Это неважно. Ты будешь говорить по-русски, а там все равно никто русского языка не понимает. Твоя речь - простой акт вежливости. Я уже обещал, что ты будешь говорить...

   - А какая нелегкая тебя за язык тянула обещать? Не пойду я!

   - Помилуй, как не пойдешь?! Твоя приветственная речь стоит даже на повестке. Да тебе - что? Скажешь несколько общих слов о задачах филателистики, о ее горизонтах, о ее будущем - да и конец. Одевайся.

   Я бы скорей умер, чем сознался, что филателисты для меня - загадочное санскритское слово... А в наше проклятое время под рукой никогда нет энциклопедического словаря...

   - Подожди, - нервно сказал я. - Мне нужно поговорить по телефону - одно дело! Я сейчас приду.

   Выскочил я из комнаты, побежал вниз.

   - Алло! 137-12? Вы, Петр Семеныч? Здравствуйте! Как поживаете? А я, знаете, вступил в кружок филателистов.

   - Ну что ж поздравляю.

   - Да?.. Спасибо... Вы одобряете?

   - Конечно. Я когда-то сам этим занимался.

   - Ну, и что же?

   - Ничего. Потом бросил.

   - На здоровье влияло?

   - При чем тут здоровье?

   - Я в том смысле, что усиленные труды повлияли.

   - Помилуйте, да какой же тут труд?! Это - скорей развлечение. (Вот негодяй! Ну, можно ли говорить более неопределенно!)

   - Петр Семеныч! А может быть, вы дали бы мне несколько советов, полезных для филателиста?

   - Да какие же тут советы? Купите себе альбом да и жарьте.

   - Вы говорите... жарить?

   - Ну, да. Шпарьте!

   Голова пошла кругом. Что это за таинственная, загадочная профессия (или развлечение), цель которой жарить альбомы? И почему шпарить?

   Я вздохнул, дал отбой. Позвонил по другому номеру.

   - Василий Евстигнеич? Мое почтенье. Послушайте... Я хотел спросить вас, как вы смотрите на... филателистов.

   - Как? Да я их считаю помешанными. Особый род тихого помешательства!

   - Что вы говорите?! Но... оно не опасно?

   - Как вам сказать - сынишка мой совсем с ума сошел. Спит с альбомом.

   - Какой странный мальчик! А вы - что?

   - Да что ж я?! Собираюсь выдрать.

   - Но ведь, говорят, есть даже кружки такие? Филателистов.

   - Палкой бы их разогнать.

   - Послушайте... А что, если бы этого... полиции заявить?

   - При чем тут полиция? Ну, прощайте - зовут.

   Это было все, что я мог узнать о филателистах. Когда я вернулся, приятель мой уже держал наготове мою шляпу, пальто и палку.

   - Едем, едем скорей... А то неудобно. Неприлично заставлять долго ждать!

   - Послушай, голубчик... А может, ты бы лучше сказал речь, а я бы послушал. А?

   - При чем тут я?! Кто писатель? Я писатель или ты писатель? Ты! Ты и будешь говорить!

   - Но я так мало знаком с этим... делом...

   - Вот и скажи несколько общих мест. Они же по-русски ни в зуб толкнуть. Соблюдем только конвенансы - и конец.

   Хорошо тем, которых везут на казнь. Привезли его, отрубили голову - и конец. И возвращаться не надо. А я еду на казнь - и после этого мне еще нужно прожить долгую позорную жизнь.

   Когда мы вошли, человек пятьдесят встретили нас громом аплодисментов.

   Я неуклюже раскланялся и сел.

   - Да ты не садись, - толкнул меня приятель. - Мы приехали как раз вовремя. Они ждут твоей речи.

   - А может быть... мы... опоздали?..

   - Да нет же! Вот видишь - председатель предоставляет тебе слово. Говори!

   Я встал, мысленно перекрестился и