Аверченко Аркадий Тимофеевич - Отдых на крапиве

мысленно прыгнул с высокого берега в неизвестную холодную воду...

   - Милостивые государи и милостивые государыни! От имени русской литературы, той литературы, которая дала нам Пушкина, Гоголя и Чехова, приветствую я вас... (Тупые взгляды. Тихий восторг. Возгласы: "браво, браво".) Не мое дело и не моя задача распространяться о филателистах вообще, хотя я их глубоко уважаю как носителей высокого, прекрасного, вечного... (Общее "браво", шумное одобрение моего приятеля...) Что такое филателизм вообще и в частности? Это - занятие не хуже всякого другого, и я скорей предпочту филателиста, чем торговца краденым или спекулянта кокаином. Ars longa, vita brevis, - как сказал Ньютон. (Бурный восторг присутствующих. Я заметно ободряюсь и веселею. Придушенный шепот приятеля: "Что он там несет?") Ничто так не украшает человека, как юность, но и тихая старость имеет здоровые корни! Будем же жить, пока живется!!!

   Эти слова я произнес так патетически и с таким подъемом, что зал заседаний дрогнул от рукоплесканий... На своей спине я чувствовал бешеный, прожигающий взгляд моего приятеля и поэтому старался в его сторону не смотреть.

   - Я продолжаю! Мне сообщили, что филателисты жарят альбомы на легком огне и потом ошпаривают их кипятком... Если они (не филателисты, а альбомы) годятся после этого в пищу, - вопрос личного вкуса. Полиции нет до этого дела - ну, и пускай! Да и вообще, филателизм - это особый род тихого помешательства! (Я в большом подъеме. Общие возгласы: "браво!" Голоса моего приятеля не слышно - чувствую, что он в полуобмороке...) Итак - в полдневный жар, в долине Дагестана, стояли мы на берегу Невы! Под синим небом Грузии, в прекрасной Андалузии красавица цвела... Мойте детей только мылом "Юпитер", не пейте сырой воды - и земля вам пухом!! И если бы глаза моего визави, господина председателя, не напоминали органов зрения мороженого судака, то я даже поцеловал бы его в отвисшие от восторга губки! Кончаю! Жарьте, шпарьте альбомы, а меня оставьте в покое, потому что - "кинжалом я владеть умею, я близ Кавказа рождена!!!" Я кончил.

   Бурный восторг собрания, бешеные аплодисменты. Увидев протискивающегося ко мне с самыми недвусмысленными намерениями приятеля, я схватываю пальто, шляпу и, избегая оваций, избегая объяснений с приятелем, - мчусь к выходу.

   Догнал он меня только на втором квартале.

   - Послушай! Ты... ты... или сумасшедший, или идиот?!

   - Ну, зачем так мрачно, - засмеялся я. - Кстати, скажи мне хоть теперь, чем занимаются филателисты?!

   - А ты не знал?! О, гадина! Они собирают марки!

   - Да что ж за смысл? Ведь теперь марки падают, что за десять долларов дают...

   - Чугунная голова! Они собирают почтовые марки!

   * * *

   Так вот оно что!

   Впрочем, каюсь: если бы я даже знал об этом раньше, я все равно произнес бы ту же самую речь, не изменив ни капельки.

  

   Восемь часов вечера. В пустой детской жизнерадостно и хлопотливо трещат дрова в печке, на столе кротко горит лампа под зеленым абажуром, бросая четкий круг света на часть закапанного чернилами исцарапанного стола, на углы стопок книг и тетрадей, на раскрытый пенал, набитый всяким драгоценным дрязгом: обломками плиток туши, кисточками и свернувшимися от тепла в трубку иностранными марками...

   Круглые дешевые часы на стене расплылись своим широким честным лицом в улыбку и бойко, хотя их никто не слушает, отсчитывают да отсчитывают секунды.

   Вот с треском отворилась дверь, и мальчик лет десяти

   - Боря Скобцов - влетел в детскую в фуражке, пальто внакидку и с кожаным ранцем за плечами...

   Он подошел к своей кровати, стал к ней спиной и одним молниеносным движением сбросил все сразу: фуражку, пальто и ранец.

   Это был очень трудный трюк, но шикарный: вот тебе одет человек - трах! вот тебе сразу и раздет.

   Нянька, однако, была против этого "шикарного" приема.

   Не успел Боря отогреть у веселой печки замерзшие руки, как снова открылась дверь и вошла сестренка - в шубке, меховой шапочке и с коньками в руках, сверкая розовыми щеками, серыми глазами, золотыми волосами.

   - Каталась на коньках? - спросил Боря, пока она раздевалась.

   - Да.

   - Видишь, от меня ничего не скроется. Есть новости?

   - Ну! Еще какие! Я на уроке истории сказала: "Македон Александровский" и потом новую загадку слышала - чудную-чудную!

   - Ну, какую же? - с наружной снисходительностью спросил Боря, втайне замирая от страха и предстоящего позора: а вдруг не угадает?

   - Слушай. На озере сидело сто уток. Охотник выстрелил и тридцать человек уток убил наповал. Сколько осталось живых?

   - Чепуховская загадка! Семьдесят уток осталось. Маруся радостно зашлепала в ладоши.

   - Ага! Вот и не угадал. Ни одной утки не осталось.

   - Ну, почему?

   - Потому что живые улетели.

   - Это еще не доказательство, - с энергией утопающего, хватающегося за соломинку, заспорил Боря.

   - Мало ли... А может, часть уток была глухая и не слышала даже и выстрела, - почем ты знаешь?

   - Да разве утки глухие бывают?

   - Сколько раз. Я даже ел. Вообще, это - задача с неопределенным решением. А вот я сегодня тоже слышал замечательную: шел солдат, нес в корзине сотню яиц. А дно упало. Сколько осталось в корзине?

   Маруся всей своей душой чувствовала какой-то подвох, но в чем он заключался - решительно не могла найти. А ответ - такой простой и категорический - так и змеился на розовых губках.

   - Ну, что ж ты? Было сто яиц в корзине. А дно упало - ну? Сколько осталось в корзине?

   - Девяносто девять!!

   - Дура! Раз дно упало - ни одного не осталось.

   - Мама тебе сколько раз говорила, что нельзя меня ругать.

   - А все-таки не угадала.

   - Да и не хотела угадывать... Очень мне нужно... Моя загадка поэтичная: охотник, уточки, а у тебя какой-то солдат, какие-то яйца - фи!

   - А может, твой охотник тоже солдат и твои утки несли яйца!.. Очень ты стала что-то много воображать о себе. Ну, теперь рассказывай: были по дороге приключения?

   - Ах, Боречка, и какое приключение (оба, боязливо озираясь, придвинулись ближе друг к другу). Понимаешь, только что я выхожу с катка и с Николаевской сворачиваю на Кривоногую, - вдруг два господина в плащах перерезывают мне путь. Один говорит другому: "Герцог, сегодня у моей знакомой княжны крестины ее сына и соберется много аристократии. Мы должны выкрасть ребенка и отдать на воспитание леснику..." А другой демонически захохотал, сказал: "Предоставьте это мне, граф" и, выхватив шпагу, вонзил в того, первого, в графа...

   - Ну... что ж ты?

   - Я испугалась и убежала.

   - Эх ты! Надо было подать первую помощь раненому. Он бы, может, открыл перед смертью тайну своего происхождения или клад. А со мной тоже, когда я шел от репетитора, какой случай был! Иду это я, значит, иду... Иду себе и иду.

   - Ну? - нетерпеливо дернулась Маруся. - Что ты все идешь да идешь...

   - Так не сразу же я перелетел. Тихо себе шел. Вдруг, на углу какой-то улицы... я уж позабыл, какой... смотрю, экипаж и три господина, роскошно одетых, тащат к экипажу даму с завязанными ртом и глазами. "Негодяи! - вдруг загремел я. - Оставьте вашу жертву!" Тут выскочили еще двое сообщников, выхватили сабли и давай меня рубить... Я потерял сознание. Добрый дровосек нашел меня, положил на тележку и доставил домой...

   - Постой, - ехидно сказала Маруся. - Ведь это сегодня было?

   - Ну так что ж, что сегодня!..

   - А где ж твои раны, где кровь?

   - Ну, это были такие раны... сухие.

   - Что значит - сухие? Что ж, ты к ним промокашку прикладывал, что ли?

   - Давай лучше что-нибудь другое делать, - предложил Боря, стремясь замять невыгодный для него разговор. - Эти приключения - глупости. Ты знаешь, что я собираюсь сделать? Придумать новую религию!

   - Борька! - всплеснула руками Маруся, округлив от ужаса серые глаза. - Борька! Ты с ума сошел?! Ведь это грешно!..

   - Почему грешно? Я придумаю свою религию, и мы с тобой будем в нее веровать, а потом ты уговоришь своих девочек, я своих мальчиков - и все мы будем веровать... Зато мы будем известны: "Кто придумал эту религию? - Борис и Мария Скобцовы!"

   - Значит, мы уже в церковь не должны ходить?

   - А? Ну, почему же... Изредка можно зайти на всякий случай. А вообще... Мы будем дубу поклоняться!

   - Как дубу? Какому?

   - Обыкновенному. Я недавно читал, что главное - это природа, а что Бог это... такая... условность. Вот, значит, я и сочиняю себе новую религию...

   - Неужели ты, Борька, не боишься? (В глазах ее застыли страх и тайное восхищение перед грозным, шагающим через все препятствия братом.) А молитвы у тебя будут?

   - Будут. Я сейчас сочиню молитву дубу.

   - Дубовая молитва, - неожиданно сказала Маруся и рассмеялась.

   - Боже, какие вы девчонки пошлые, - поморщился Боря. - Вот возьму нарочно и сочиню молитву дубу!

   Он взял четвертушку бумаги и, скривившись от неудобной позы, принялся писать:

   - Новая религия Бор. Скобцова. Молитва дубу. "О, могущественный и прекрасный... Помяни раба своего на небесах, в водах и под землею"...

   - Что ж ты, - заметила, поглядывая через его плечо на бумажку, Маруся. - Хвостик из второй заповеди украл.

   - Ну, одним словом, это еще нужно разработать...

   - А ты знаешь, о чем я думаю?

   - Ну?

   - Хорошо бы открыть новую страну!

   - Как же ты ее откроешь?

   - Ну, как обыкновенно все открывают!

   - Открывают так: едут и едут все время, пока не наткнутся на землю. Потом смотрят в карту: есть такая страна на карте? Нет. Ну, значит, мы ее и открыли.

   - Вот и мы так откроем.

   - Да ведь мы не едем.

   - Фу, какой ты нудный! Возьмем карту и посмотрим: что еще не открыто.

   - Да ведь что на карте, то уже открыто, а что не открыто - того не может быть на карте.

   - Ну... остров-то может быть среди океана? Неоткрытый. Может?

   - Это другое дело.

   Деловито разворачивается атлас Ильина. Оба, сгорая от того острого чувства, которое ведомо только исследователям и авантюристам, наклоняются над картой.

   - Вот это что? Тихий океан. Вот смотри, сколько тут пустого моря... Не может быть, чтобы тут не было острова. Дай-ка карандаш... Я сейчас нарисую.

   На карте появляются прихотливо изрезанные очертания острова. Посредине пишется: "Остров Св. Марии"... И после некоторого колебания добавляется: "Скобцовой".

   - Да разве ты святая?

   - Ничего. Это так на островах всегда пишется.

   - А вот тут - смотри - сколько пустого моря. Тут целый архипелаг должен быть. Дай-ка карандаш. Я сделаю.

   Широкая мужская натура перещеголяла робкую девичью. Целый архипелаг пестрил на беспредельном морском просторе.

   Написано и утверждено: "Скобцовские острова".

   Остров Св. Марии перед ними такой жалкий, будничный, что ревнивое сердце не выдерживает:

   - Боря!

   - Ну?

   - Я новый ликер изобрела - знаешь?

   - Из чего?

   - Пойди отлей из буфета стаканчик водки и сахара принеси. Я сделаю.

   Новая забота поглощает отважных исследователей.

   В принесенный стакан водки насыпается сахар. Потом Маруся, после краткой, но тяжелой борьбы, вынимает из-под подушки апельсин и выжимает его туда же. К апельсинному соку присоединяются лепестки сухой розы из книжки и кусок ромовой карамели.

   Обсасывая выжатую апельсинную корку, Боря задумчиво глядит на помутневший стакан и говорит:

   - Положи кусочек кармину для цвета. Красный ликер будет.

   - Я и сама думала, - ревниво возразила Маруся, не желая уступать чести своего изобретения.

   Мутно-красная смесь пахнет ромом, апельсином, розой и вообще черт знает чем.

   - А ну, дай попробовать... Ой, вкусно!

   - Постой... Оставь и мне. Я сделаю таких сто бутылок, наклею ярлычок "Ликер Чудо Роз - фабрики Марии Скобцовой" и буду продавать. Вот сейчас и ярлык сделаю...

   - А знаешь, так можно очутиться знаменитой. Дай еще глоточек.

   - Ну, это свинство! Ты почему языком карамельку вылавливаешь?! Пусть тает.

   В комнату вошли отец и мать Скобцовы... Усталая печка уже перестала трещать, прикрылась теплым пеплом, как одеялом, и задремала. Честные, добродушные часы, наоборот, бессонно и бодро несли свой однотонный вековечный труд. На сложенных руках мирно спали за столом две отяжелевшие головки: коротко остриженная темная и кудрявая, сверкающая жидким золотом.

   - Неужели заснули? - сказал отец, наклонившись над столом.

   - Смотри! - испуганно воскликнула мать. - Они какую-то дрянь пили.

   Отец понюхал стакан, повертел в руках основы новой религии, карту с островами, ярлык - и тихо засмеялся...

   - Обрати внимание, Софья! В то время как мы взрослые, тяжелые, скучные люди сыграли только четыре никому не нужных роббера, будущее поколение успело открыть новые земли, сочинить новую религию и изобрести райский нектар...

   Он призадумался, глядя на "Скобцовские острова", провел рукой по начавшему лысеть темени и почему-то вздохнул.

  

   Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни - и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым.

   Более счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки, выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все же неудачники - люди с более хрупкими организмами - заболевают прочно и навсегда.

   Три симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи.

   Гулял я всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.

   Встречаю в ресторане одну знакомую даму - очень недурную драматическую артистку.

   - Что это, - спрашиваю, - у вас такое лицо расстроенное?

   - Ах, не поверите! - уныло вздохнула она. - Никак второго любовника не могу найти...

   "Мессалина!" - подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:

   - А разве вам одного мало?

   - Конечно, мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте... может, вы на послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?

   - Мое сердце занято! - угрюмо пробормотал я.

   - При чем тут ваше сердце?

   - При том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых нравственность...

   Она упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.

   - Сударыня! Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством... над девушкой, которой вы даже не знаете, то... то...

   - Да позвольте, - сказала она, утирая выступившие слезы. - Вы когда-нибудь играли на сцене?

   Не кто иной, как черт, дернул меня развязно сказать:

   - Ого! Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: "Сцена - моя жизнь".

   - Ну?.. Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне "любовник"?

   - Еще бы! Это такие... которые... Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о вашей личной жизни говорите...

   Она встала с видом разгневанной королевы:

   - Вы нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!..

   Это неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что у нее на этом амплуа было и четыре человека.

   - В наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока не приехал Румянцев, - вы сыграете Вязигина в "После крушения" и Крутобедрова в "Ласточкином гнезде". Вы играли Вязигина?

   Ее пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:

   - Сколько раз!

   - Ну и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.

   Очевидно, в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю: что я наделал!

   Роль была небольшая, но привела меня в полное уныние.

   Когда читаешь всю пьесу, то все обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит, почему говорит и что говорит.

   А в роли эти необходимые элементы отсутствовали.

   Никакой дьявол не может понять такого, например, разговора:

   Явление 6

   А р д. В экипажах и пешком.

   А княжна Мэри.

   А р д. Этого несчастья.

   Спасибо, я вам очень обязан.

   А р д. Его нужно пить.

   Это вы так о ней выражаетесь...

   А р д. Капризам.

   В таком случае я способен переступить все границы.

   Г р и б. Две чечетки.

   Надо быть во фраке. Кто эти "Ард." и "Гриб."? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские молодые люди?..

   Я швырнул роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который отличался тем, что все знал. Это был человек, у которого слово "нет" отсутствовало в лексиконе.

   - Ты знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене?

   - Знаю.

   - Что же? Скажи, голубчик!

   - Только нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то все сойдет с рук. Даже, пожалуй, похлопают.

   - По ком? - боязливо спросил я.

   - До тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и еще раз оно же.

   Ушел я успокоенный.

   На репетиции я заметил, что героем дня был суфлер. К нему все относились с тихим обожанием. Простак даже шепнул мне:

   - Ах, как подает! Чудо!

   Я удивленно посмотрел на суфлера: он ничего никому не подавал, просто читал по тетради. Однако мне не хотелось уронить себя:

   - Это что за подача! Вот мне в Рязани подавали - так с ума сойти можно.

   Я совсем не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом отношении шла со мной нога в ногу.

   Актер, игравший старого графа, прислушался к словам суфлера и после монолога о том, что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил:

   - Ах, я ни за что не выйду замуж!

   - Это не ваши слова, - сонно заметил суфлер.

   - Дочка, вы говорите: "Ах, я ни за что не выйду замуж". Дочка рабски повторила это тяжелое решение.

   В путанице и неразберихе я был не особенно заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.

   - Побольше нахальства! - сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен парик.

   - Видите ли... я вам сейчас объясню... Представьте себе человека избалованного, легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в те небесные глубины...

   - Понимаю-с, - сказал парикмахер, тряхнув волосами, - блондинистый городской паричок.

   - А? Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал.

   - Помилуйте! А лак на что? Да и вошьем. "Побольше нахальства!" - сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед зеркалом гримироваться.

   Увы!.. Нахальства было много, а красок еще больше. И куда, на какое место какая краска - я совершенно не постигал.

   Вздохнул, мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щеки - задумался.

   Вся гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя непохожим.

   "Эх! Приклеить бы седую бороду - вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по смыслу роли нельзя бороды - ограничимся усами".

   Усы очень мило выделялись на багровом фоне щек.

   В первом акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед выходом мне сунули в руку какую-то плетеную штуку вроде выбивалки для ковров, но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил плетенку за кулисами.

   - А вот и я! - весело вскричал я, выскочив на что-то ослепительно яркое, с огромной зияющей дырой впереди.

   - А, здравствуйте, - пропищала инженю. - Слушайте, тут пчела летает, я бою-юсь. Дайте вашу ракетку - я ее убью!..

   Я добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку. Она, видимо, растерялась.

   - Позвольте... А где же ракетка?

   - Какая ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я, знаете, нынче именинник, так я ее зажег. Здорово взлетела. Ну, как поживаете?

   - Сошло! - пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы. - До седьмого явления можно и закурить.

   - Вам выходить! - прошипел помощник режиссера.

   - Знаю, не учите, - солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы.

   И вдруг... сердце мое похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими пальцами.

   - Вам выходить!!!

   Я быстро сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену.

   Первые мои слова должны быть такие:

   - Граф отказал, мамаша.

   Я решил видоизменить эту фразу:

   - А я, мамаша, уже успел побриться. Идет? Не правда ли, моложе стал?

   Усы в кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал:

   - Это вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф отказал.

   - Он осмелился?! - охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на пол. - Где же совесть после этого?

   Сошла и эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.

   В третьем акте мои первые слова были:

   - Он сейчас идет сюда.

   После этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то испортилось.

   Граф не шел.

   Как я после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.

   - Он сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, - сказал я, спокойно усаживаясь в кресло.

   Мы подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.

   - Он, уверяю вас, придет сейчас! - заорал я во все горло, желая дать знать за кулисы о беспорядке.

   Граф не шел.

   - Что это, мамаша, вы взволнованы? - спросил я заботливо. - Я вам принесу сейчас воды.

   Вылетел за кулисы и зашипел:

   - Где граф, черт его дери?!!

   - Ради Бога, - подскочил помощник, - протяните еще минутку: он приклеивает оторванную бороду.

   Я пожал плечами и вернулся.

   - Нет воды, - грубо сказал я. - Ну и водопроводец наш!

   Мы еще посидели...

   - Мамаша! - нерешительно сказал я. - Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу сообщить нечто ужасное...

   Она удивленно и растерянно поглядела на меня.

   - Дело в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша. Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с проломленной головой и переломанными ногами... Кончается!

   Я уже махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор, пока кто-нибудь догадается спустить занавес.

   Мы помолчали.

   - Да... - неопределенно протянул я. - Жизнь не ждет. Вообще, эти трамваи... Вот я вам сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная... так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что есть у меня один приятель - Васька. Живет он на Рождественской. С сестрой. Сестра у него красавица, пышная такая - еще за нее сватался Григорьев, тот самый, который...

   - Вы меня звали, Анна Никаноровна? - вдруг вошел изуродованный мною граф, с достоинством останавливаясь в дверях.

   - А, граф, - вскочил я. - Ну, как ваше здоровье? Как голова?

   - Вы меня звали, Анна Никаноровна? - строго повторил граф, игнорируя меня.

   - Я рад, что вы дешево отделались, - с удовольствием заметил я.

   Он поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал:

   - Простите, Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова.

   Он вытащил меня за кулисы и сказал:

   - Вы что?!.. Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе?

   - Потому что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову догадались тряпкой завязать.

   - Выходите! - прорычал режиссер.

   Могу с гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью.

   В четвертом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик стола и... не нашла револьвера.

   Она опустила голову на руки, и когда я подошел к ней утешить ее, она прошептала:

   - Нет револьвера: что делать?

   - Умрите от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.

   Я отошел от нее, схватился за голову и простонал:

   - Лидия! Будьте мужественны! Я колебался, но теперь решил сказать все. Знайте же, что ваша мать зарезала вашу сестренку и отравилась сама.

   - Ах! - вскрикнула Лидия и, мертвая, шлепнулась на пол.

   Нас вызывали.

   Я же того мнения, что если мы и заслужили вызова, то не перед занавесом, а в камере судьи - за издевательство над беззащитной публикой.

  

   О своих первых шагах на сцене я рассказывал в другом месте. Но мои последующие шаги должны быть (я так полагаю) также интересны для читателя.

   Вот один из таких шагов.

   Я уже три недели, как играю на сцене. Вид у меня импозантный, важный, и на всех не играющих на сцене я смотрю с высоты своего величия.

   Сидел я однажды с актерами в винном погребке за бутылкой вина и шашлыком и поучал своих старших товарищей, как нужно толковать роль Хлестакова, не смущаясь тем, что задолго до меня мой коллега Гоголь гораздо тщательнее и тоньше объяснил актерам эту роль.

   Худощавый молодой господин с белыми волосами и истощенным вечной насмешкой лицом подошел к нам и принялся дружески пожимать руки актерам:

   - Здравствуйте, Гаррики! Нас познакомили.

   - Вы тоже актер? - снисходительно спросил я.

   - Что вы! - возразил он, оскаливая зубы. - Как это вы можете по первому впечатлению так дурно судить о человеке?! Я не актер, но в вашем деле кое-что понимаю. Вы давно на сцене?

   Я погладил свои бритые щеки:

   - Порядочно. Завтра будет три недели!

   - Ого! Значит, через восемь дней можно уже и юбилей праздновать. Хе-хе... Воображаю, как вы волнуетесь на сцене!

   - Кто - я? Ни капельки.

   - Ну да, знаем мы! Конечно, если роль вызубрили, да под суфлера идете, да окружены опытными товарищами - тогда ничего. А представьте себе - на сцене какая-нибудь неожиданность, что-нибудь такое, что не предусмотрено ни автором, ни режиссером, - воображаю вашу растерянную физиономию и трясущиеся колени...

   - Ну, - усмехнулся я. - Меня не легко смутить.

   - На сцене-то? Да бывают такие случаи, когда и Варламова с Давыдовым можно, что называется, угробить!

   - Меня не угробите.

   - Люблю скромных молодых людей! - вскричал он. Потом задумался, искоса на меня поглядывая. У меня было такое впечатление, что я действую ему на нервы...

   - Что у вас идет завтра в театре?

   - "Колесо жизни" Рахимова. Сам автор обещал завтра прийти посмотреть, как я играю Чешихина.

   - Ах, вы играете Чешихина? И вы говорите, что вас невозможно на сцене смутить, сбить с толку?

   - Да. По-моему, это гнилая задача.

   Он зловеще улыбнулся, протянул костлявую руку.

   - Хотите заклад? На 6 бутылок кахетинского, на 6 шашлыков.

   - Не хочу.

   - Почему?!

   - Мало. По десяти того и другого, плюс кофе с бенедиктином.

   - Молодой человек! Вы или далеко пойдете, или... плохо кончите. Согласен!

   Таким образом состоялось это странное пари.

   Шел второй акт "Колеса жизни". У меня только что кончилась бурная сцена с любимой девушкой, которая заявила мне, что любит не меня, а другого.

   - Кто этот другой? - спросил я крайне мрачно.

   - Это вас не касается, - гордо ответила она, выходя за двери.

   Свою роль я хорошо знал. После ухода любимой девушки я должен схватиться за голову, поскрежетать зубами, уткнуться головой в диванную подушку, а потом вынуть из кармана револьвер и приставить к виску. В этот момент хозяйка дома, которая тайно любит меня, а я ее не люблю, - выбегает, хватает меня за руку и, рыдая на моей груди, признается в своем чувстве... Такие пьесы, скажу по секрету, играть не трудно, а еще легче - писать.

   Я уже схватился за голову, уже по авторскому замыслу поскрежетал зубами и только что подскочил к дивану, чтобы "уткнуться головой в подушку", - как боковая дверь распахнулась, и худой молодец с белыми волосами - тот самый, который взял подряд как бы то ни было смутить меня на сцене, - этот самый парень вышел на первый план самым непринужденным образом.

   С двух сторон я услышал два шипения: впереди - суфлера, из боковой кулисы - помощника режиссера. Из директорской ложи глянуло на нас остолбенелое лицо автора.

   - Здравствуйте, Чешихин! - - развязно сказал беловолосый, протягивая мне руку. - Не ожидали? Я на огонек завернул.

   Впереди я слышал шипенье, сбоку за кулисой отчаянное проклятие.

   - Здравствуй, Вася, - мрачно сказал я. - Только ты сейчас зашел не вовремя. Мне не до тебя. Может быть, завернешь в другой раз, а? Мне нужно быть одному...

   - Ну, вот еще глупости! - засмеялся беловолосый нахал, развалившись на диване. - Посидим, поболтаем.

   Публика ничего не замечала, но за кулисами зловещий шум все усиливался.

   Я задумчиво прошелся по сцене.

   - Вася! - сказал я значительно. - Ты знаешь Лидию Николаевну?

   Он покосился на меня и, незаметно подмигнув, проронил:

   - Конечно, знаю. Преаппетитная девчонка.

   - А-а! - вскричал я в неожиданном порыве бешенства. - Так это, значит, ты тот, из-за которого она отказала мне?! (Суфлерская будка вдруг опустела, но я от этого почувствовал себя еще увереннее и легче.) Ты?! Отвечай, негодяй!

   "Вася" поглядел испуганно на мои сжатые кулаки и сказал примирительным тоном:

   - Бросьте... поговорим о чем-нибудь другом...

   - О другом?! - заревел я, торжествующе поглядывая на автора, который метался в директорской ложе, как лошадь на пожаре. - О другом? Ты меня довел почти до смерти и теперь хочешь говорить о другом?! Отвечай! (Я бросился на него, стал ему коленом на грудь и стал колотить головой об спинку дивана.) Отвечай - как у вас далеко зашло?!

   "Вася" побледнел как смерть и прошептал:

   - Пустите меня, медведь! Вы так задушите! Шуток не понимаете, что ли?

   - Ты сейчас умрешь! - прорычал я. - Другой раз тебе будет неповадно!

   Он глядел на меня умоляющими глазами. Потом прошептал:

   - Ну, я проиграл пари, какого черта вам еще нужно? Пустите, я уйду.

   - Смерть тебе! - вскричал я со злобным торжеством - и так стукнул его голову о спинку дивана, что он крякнул и свалился на пол.

   - Неужели я убил его?! - вскричал я, театрально заламывая руки. - Воды, воды этому несчастному!

   Я схватил графин с водой и вылил щедрую струю на корчившееся тело "Васи". Он испуганно закричал.

   - Очнулся! - обрадовался я. - А теперь иди, несчастный, и постарайся на свободе обдумать свое поведение!

   Я взял его в охапку и почти вышвырнул в боковую дверь. Схватился за голову. Прислушался. По мягким звукам ударов и по заглушенным стонам за кулисами я понял, что передал неудачливого Васю в верные руки.

   - Итак, вот кто ее избранник! - вскричал я страдальчески. - Нет! Лучше смерть, чем такое сознание.

   Дальше все пошло как по маслу: я вынул револьвер, приставил к виску, из средних дверей выбежала любящая женщина, упала на грудь - одним словом, я опять стал на рельсы, с которых меня попробовали стащить так неудачно.

   "Колесо жизни" завертелось: в будке показался суфлер, в ложе - успокоенный автор.

   После спектакля мне подали в уборную записку: "Жрите сегодня ваше вино и шашлык без меня. Я все оплатил. Иду домой сохнуть и расправляться. Будьте вы прокляты!"

  

  

   Впервые опубликовано отдельным сборником с подзаголовком "Новая книга рассказов" - Варшава, Изд. "Добро", 1924 г.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/averchenko/averchenko_otdyh_na_krapive.html