Авенариус Василий Петрович - Гоголь-студент

е гости.

   - Уф! Господи, благослови! - прошептал Гоголь и, мысленно перекрестясь, переступил порог.

   Но в первой комнате, небольшой и низенькой, заставленной грузной старинною мебелью и потому еще более тесной, никого не было. Издали только доносился смутный, многоголосый говор, указывая направление, где искать гостиную.

   За первою комнатою следовала такая же маленькая вторая, за второю третья. В дверях четвертой спиною к входящему стоял сам хозяин, высокий, осанистый старик, который, заслышав шаги за собою, быстро обернулся.

   - А! Очень рад. Наконец-то вспомнили тоже о нас. Ну, что, как здоровье вашей матушки?

   Облобызав юношу в обе щеки, он взял его за руку, чтобы представить другим гостям.

   "Фу-ты, на: поздравить-то и забыл!" - ударило в голову Гоголю. Но поправить свою оплошность ему уже не пришлось, потому что тут же у дверей он очутился в объятиях какого-то толстяка, который затем огорошил его еще вопросом:

   - А халву с собой взять не забыли?

   То был, оказалось, его веселый спутник, пирятинский помещик Щербак, с которым три года назад он совершил поездку из Нежина домой и которому спящему из шалости обмазал двойной подбородок халвою.

   - Халвы-то у нас, пожалуй, не найдется, - сказал хозяин. - Но свежие медовые соты, может быть, сослужат ту же службу?

   - Как нельзя лучше, - отвечал со смехом Щербак. - Молодой человек наш, изволите видеть, большой любитель мух, и чтобы их подкармливать...

   - Виноват, - прервал весельчака Иван Федорович, который, заметив смущение буки-студента, не хотел дать его слишком в обиду. - Потом как-нибудь доскажете. Мне надо еще отрекомендовать его дамам.

   Дамы разместились в глубине просторной и светлой гостиной на длинном турецком диване, тянувшемся от одной стены до другой, откуда уже на стульях по всей стенке до дверей красовалась цветная гирлянда барышень. Первою с края восседала на диване пожилая барыня, очень решительная и несколько даже свирепая на вид, благодаря сросшимся над переносьем густым бровям и темному пушку над верхнею губою.

   - Позвольте, почтеннейшая Пульхерия Трофимовна, - обратился к ней хозяин, - познакомить вас с сыночком нашей общей доброй соседки - Марьи Ивановны Яновской.

   - Так вот ты, батюшка, теперича какой из себя будешь? - промолвила чуть не мужским басом Пульхерия Трофимовна, подставляя к губам склонившегося перед нею юноши свою мясистую руку. - Видела я тебя вон каким. Никак бы, право, не признала А почему ты, сударик, скажи-ка, о сю пору ко мне с поклоном не пожаловал?

   - Я на днях только из Нежина... - пробормотал в оправдание Гоголь и повернулся к сидевшей рядом с допросчицею старушке в седых буклях.

   Но Пульхерия Трофимовна не дала ему так скоро отделаться:

   - Постой, погоди! А ты что теперича по вашему школьному чину - скубент, что ли, будешь?

   - Скубент, - повторил за нею Гоголь, закусывая губу.

   - А как покончишь с наукой - куда метишь: по гражданской аль по военной?

   - По гражданской.

   - Ну, с твоей-то фигурой оно, точно, и лучше. А вот мой Васенька...

   Гоголь не дослушал уже про "Васеньку" и поспешил приложиться к руке соседки ее в седых буклях, с виду более кроткой. Памятуя наказ матери - не пропустить ни одной замужней дамы, не отдав ей этого искони установленного знака почтения, он скрепя сердце, с опущенным взором прикладывался к целому ряду рук, ручищ и ручек, морщинистых и пухлых, белых и загорелых, пока вдруг одна ручка с тонкими, розовыми пальцами с испугом не отдернулась от его губ. Он поднял глаза и увидел перед собою совсем молоденькое, залитое румянцем личико. Оказалось, что то была первая из барышень, которым целовать ручку не полагалось.

   Сам вспыхнув до ушей, Гоголь пробормотал какое-то извинение и поскорее отретировался опять к мужчинам. С каждым из них пришлось ему теперь, по стародавнему обычаю, также обняться, расцеловаться. Наконец-то и это было проделано, и он со вздохом облегчения опустился на ближайший стул рядом с Щербаком.

   - Молодой человек! Вы сели на мою шляпу! - вскричал Щербак.

   - Ах, простите... я думал, что это моя...

   - А на свою вы садитесь? Поздравляю!

   Тут внимание обоих было отвлечено двумя вновь прибывшими гостями.

   - Ага! Стороженко с сыном, - заметил Щербак. - Вот с кого бы вам, любезнейший, пример брать: здоровеет не по дням, а по часам.

   В самом деле, Стороженко-сын, однолеток с Гоголем, был свеж и румян, как крымское яблочко, а по дородности своей обещал со временем перещеголять самого Щербака. Длиннополый фрак оливкового цвета с синим бархатным воротником был сшит на него, очевидно, еще тогда, когда стан у него был гораздо стройнее. Теперь раздобревшего юношу с силою выпирало из фрака, талия которого начиналась чуть ли не под лопатками, а узенькие и не по моде длинные фалды доходили до полных икр. Последние казались тем круглее, что их облегали вплотную когда-то нежно-розовые, а теперь осевшие от стирки и отцветшие до телесного цвета панталоны.

   Подходя поочередно к ручкам дам, он как-то особенно молодцевато вывертывал локоть и шаркал ножкой, что при его необыкновенном наряде выходило еще комичнее. Следившие за каждым его движением барышни, настроенные уже смешливо давешним недосмотром Гоголя, все разом вдруг захихикали. Стороженко совсем растерялся и, кое-как докончив церемонию "рукоприкладства", искал спасения в мужском лагере. Когда он тут, после неизбежных опять объятий и поцелуев, добрался до Гоголя, пот лил с него в три ручья, а руки судорожно прижимали к груди скомканный картуз. Жалкий вид этого пышущего здоровьем молодчика придал бодрости Гоголю, и он уже покровительственно указал на освободившийся между тем стул Щербака.

   - Не угодно ли сесть?

   - Благодарствуйте... - пропыхтел, подсаживаясь к нему, новый знакомец и сердито исподлобья покосился в сторону барышен. - Терпеть не могу этих хохотушек!

   - Отчего же им не хохотать, коли хохотушки? - вступился Гоголь. - Однако, смею спросить об имени и отчестве?

   - Алексей Петрович.

   - А я - Николай Васильевич. Так вот-с, Алексей Петрович, я говорю, что к ним нельзя относиться чересчур строго, как к нашему брату. Это, так сказать, однодневные мошки, которым бы только поиграть, порезвиться на солнце. Долго ли им вообще наслаждаться поэзиею жизни? Не нынче-завтра закабалят их в супружеское ярмо, окунут с головою в лохань семейной прозы. Будет им тогда хоть чем помянуть свои красные дни.

   - Вы сами, Николай Васильевич, видно, дамский кавалер?

   - Я-то? Боже меня упаси! Вот вы, Алексей Петрович, так действительно паркетный шаркун. И где это вы, скажите, научились выделывать ногами такие мастерские фокусы-покусы? Зависть даже берет.

   - А в Петербурге у нашего учителя танцев, балетмейстера императорских театров...

   - Ну вот. Оттого-то барышни теперь и глаз с вас не сводят.

   - Что вы! Они смотрят вовсе не на меня, а на вас...

   - Нет, уж извините, на вас: что я за невидаль? Провинциальный медведь. А вы - столичная штучка. Эх, хоть бы поучили меня!

   Подтрунивая так над своим наивным соседом, Гоголь, однако, сам чувствовал себя далеко не по себе под стрелами любопытных глаз, перелетавшими к ним с того конца гостиной.

   - Однако и скучища же! - тоскливо признался он и беспокойно заерзал на стуле. - Сидим, как в западне...

   - А не пойти ли нам в сад?

   - И то, пойдемте.

   Оба разом сорвались со стульев.

   - Куда, куда, господа! - остановил их старик-хозяин. - Сейчас обед.

   И точно, вскоре обе половинки двери настежь распахнулись, и слуга с поклоном доложил, что "кушанье подано".

   - Прошу, господа, не побрезговать: чем Бог послал, - пригласил хозяин, и все чинным порядком двинулись в столовую. В хвосте шествия - наши два юнца.

   - Сядемте опять вместе: все веселее будет, - шепнул Гоголь новому знакомцу, и оба они пристроились на нижнем конце длиннейшего обеденного стола, где оставалось еще несколько незанятых приборов.

  

   Уже с первого блюда общее внимание обедающих приковал к себе балагур Щербак. Уписывая за обе щеки, он в то же время умудрялся не только отвечать на отрывочные вопросы соседей относительно житья-бытья в Карлсбаде, где шесть недель лечился от своей тучности, но иллюстрировать чуть не каждый ответ свой потешным анекдотом.

   - Смейтесь, смейтесь над немецкими порядками, - заметил степенный хозяин. - Зато немец аккуратен, все у него по ниточке, не то что у нас, малороссов...

   - Ну нет-с, не говорите! - перебил Щербак. - Иной малоросс по части аккуратности всякого немца за пояс заткнет.

   - И пример у вас есть?

   - А вот послушайте. Поселился я в Карлсбаде в гостинице, где жил и некий барон из Померании, отставной прусский лейтенант - милый человек, только спорить куда горазд. Как окончили это мы с ним курс лечения, пригласил я его в свой номер - на прощанье бутылочку рейнвейну распить. Глядь - опять затеяли горячий спор из-за того, кто лучше служит своему господину: немец или русский. "Да что попусту слова тратить, - говорит наконец барон. - Сейчас вам на деле докажу. Эй, Карл!" А Карлушка словно вырос уже из-под земли: "Здесь, господин барон!" - "Вот тебе, братец, два гульдена. Сходи-ка за угол в погреб за бутылкой иоганнисбергера. Да чтобы в пять минут она была тут передо мной, как лист перед травой. "Sehr wohl, Herr Baron". ("Как велите, г-н барон"). Барон же перед собою часы на стол положил. "А я вам тем временем, как по-писанному, каждый шаг его высчитаю. Теперь, извольте видеть, он сходит с лестницы... Теперь идет по улице... Теперь завернул за угол... Сходит в погреб... Расплачивается и выходит опять на улицу... Идет назад... Поднимается по лестнице... Идет коридором... Входит в прихожую... Не, Karl! Bist du da?" - "Zu dienen, Herr Baron!"* Ax, черт тебя возьми! В самом деле, он уж тут как тут. Запыхался, как самовар, раскраснелся, как рак, но ставит на стол бутылку иоганнисбергера. А господин его оборачивается ко мне с торжествующим видом: "Num, mein lieber Herr, was sagen sie dazii?"** - "Что скажу? Что мой Ивашка исполнит то же ничуть не хуже вашего Карлушки. Эй, Иване! Вот тебе четыре гульдена. Сбегай-ка в погребок за парой иоганнисбергера. Да живо, смотри у меня!" - "Мигом слетаю". Выложил я тоже на стол свои часы и высчитываю: теперь вот он сходит с лестницы... Теперь идет по улице... Теперь завернул за угол... Сходит в погреб... Расплачивается... Выходит из погреба...

   ______________________

   * Эй, Карл! Ты здесь? "К вашим услугам, господин барон!"(нем.).

   ** "Ну, дорогой, что скажете вы об этом?" (нем.)

   ______________________

   Идет назад... Поднимается по лестнице... Идет коридором... Входит в прихожую... "Эй Иване, здесь ты?" - "Тут, пане". - "А вино-то где?" - "Вина нема". - "Как нема?" - "Да я ж еще не собрался: картуз, вишь, куда-то запропастился..."

   Есть рассказчики и плохие, и хорошие. Плохой рассказчик и самую занимательную историю разведет в водице не идущих к делу подробностей или же испортит ее неумелым передразниванием действующих лиц и преждевременным смехом. Хороший рассказчик выражается сжато и точно. Диалоги ведет естественно и просто и своей равнодушно-серьезной миной еще больше оттеняет забавную сторону рассказал. И Гоголь, и Щербак принадлежали к числу таких хороших рассказчиков, с тою лишь разницей, что Гоголь и по окончании рассказа сохранял свою прежнюю невозмутимость, тогда как Щербак в заключение своего карлсбадского анекдота первый же разразился громогласным смехом, и этот задушевный, заразительный смех, подобно фитилю, поднесенному к пороховой бочке, вызвал кругом единодушный взрыв хохота.

   Едва ли, однако, не громче всех заливался молодой Стороженко. Гоголь же нарочно еще подталкивал его то локтем, то под столом коленкой, и тот, едва собравшись перевести дух, закатывался снова до одышки, до слез. Даже хозяин с верхнего конца стола неодобрительно поглядывал на смешливого юношу, а отец последнего с укоризной покачивал ему издали головою.

   - Смилуйтесь, Николай Васильевич... Ей-Богу, сил уже не стало... - простонал Стороженко, утирая катившиеся по его побагровевшим щекам слезы.

   Между тем беседа за столом перешла на животрепещущую злобу дня - войну нашу с Персией. Особенно восхвалялись подвиги Паскевича и Ермолова.

   - Да что ваши Паскевичи да Ермоловы, - неожиданно забасила тут знакомая уже читателям Пульхерия Трофимовна. - Что бы они поделали без моего Васеньки?

   - Да что бы они, бедные, без него поделали! Хочь сядь та й плач! - подхватил Щербак, лукаво подмигивая другим гостям на чадолюбивую толстуху, слепо верившую во все, что писал ей из армии про себя баловень-сын. - Для отечества кровь ушатами ведь проливал?

   - Ушатами не ушатами. Господь Бог доселе его миловал от вражеских пуль, но он готов отдать последнюю каплю крови...

   - Да, это бывает, и нередко, - не унимался насмешник, - что люди, готовые отдать последнюю каплю крови, чересчур уже экономны на первую каплю. Забыл я вот только, чем ваш Васенька особенно отличился?

   - Чем мой Васенька особенно отличился? - в тон вопрошающему повторила задетая за живое мать, окидывая его презрительно гордым взглядом. - Во-первых, он впереди своего полка влез на неприятельскую крепость...

   - На какую-с?

   - На какую-с! Очень нужно мне помнить все эти басурманские названия!

   - Еще бы. Они и без того при них останутся. А во-вторых-с?

   - Во-вторых-с, он своими руками забрал в плен этого... ну как бишь его?

   - Не визиря ли?

   - Да, именно что визиря!

   - А может, самого шаха персидского? Но отчего газетчики-то злодеи воды в рот набрали? Замалчивают его геройские подвиги?

   - И награды ему, кажись, доселе тоже ни-ка...ка...кой не вышло? - подхватил и другой гость, имевший природный недостаток - заикаться. - Вот хоть бы Павла Григорьевича сын по...получил Георгия, Кондрата Ивановича - Влади...ди...ди...мира с бантом, а ваш Ва...ва...ва...

   - А мой Ва-васенька и Георгия, и Владимира, и Андрея! И в газетах об этом было.

   - Не читали, не читали! - раздался вокруг стола веселый хор голосов. - Куда же ему те ордена навесили?

   - Георгия на сабельку, Владимира на...

   - На кивер? - не без ехидства подсказал заика.

   - Да, да, на кивер!

   - А Андрея?

   - А Андрея в петличку. Заика прыснул со смеха.

   - Слышите, госпо...по...пода? Да этаких орденов вовсе и не сущ...че...че...че...ствует!

   Бедную Пульхерию Трофимовну окончательно взорвало.

   - Не сущ-че-че-че-ствует! - передразнила она снова. - Так, по-вашему, я лгунья? Вот вы так точно лгун, и батюшка ваш, и матушка ваша испокон веку лгали! За это-то Господь Бог и покарал их сына, то есть вас, сударь мой, косноязычием!

   - Me...ме...меня?

   - Ме-ме-ме... Да, вас! Лишил вас даже человеческой речи. Бараном мекечете: "ме-ме-ме"!

   Пререкания зашли далеко за пределы безобидной шутки. Но в глухой провинции патриархальные грубости и в наше время, случается, сходят за настоящий юмор. А семьдесят лет назад они были почти необходимою солью всякого "приятного" застолья. И все за столом поголовно хохотали - хохотали неудержимо, потому что у возбужденного, озлобленного общим хохотом заики все лицо судорожно задергало, перекосило и вместо членораздельных звуков из захлебывающихся уст его вылетали только шип да свист. Пульхерия же Трофимовна, чтобы не дать ему что-нибудь выговорить, победоносно и громче прежнего продолжала "мекекать".

   Когда много лет спустя в Петербурге Гоголь и Сто-роженко вспоминали вместе эту безобразную сцену, им было стыдно как за двух главных действующих лиц, так еще более, быть может, за самих себя. Но в ту пору они были еще молоды-зелены, а главное - на глазах у них был пример окружающих, в том числе и людей вполне солидных, преклонного возраста, которые от души тоже "животы надрывали".

   Не без труда удалось наконец хозяину умиротворить расходившуюся Пульхерию Трофимовну и перевести беседу на нейтральную почву. Не угомонились только два юнца на нижнем конце стола: один вполголоса, но с бесподобным звукоподражанием воспроизводил захлебывание заики и "мекечение" его противницы, а другой то пофыркивал, то закатывался во все горло, так что по окончании обеда родитель счел нужным задать ему добрую "головомойку". Во время последней Гоголь благоразумно стушевался, но затем дернул нового приятеля за фалду:

   - Уйдемте-ка лучше в сад.

   - Да ведь туда нельзя иначе, как через диванную...

   - Так что ж такое?

   - Да разве вы не видели, что все дамы прошли уже туда?

   - Ах ты, Господи!

   - Ну, как-нибудь проберемся...

   И сторонкой два храбреца один за другим проскользнули через диванную на террасу.

  

   Терраса выходила прямо в сад. Но дом стоял на косогоре, и садовые деревья не совсем заслоняли открывавшуюся с террасы живописную картину: разбросанные под гору крестьянские хаты, за ними - сверкающую на солнце реку, а за рекою, на возвышенном берегу - приветливо манящий дубовый лес.

   - Фу, какая теплынь! - говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. - Вот бы искупаться!

   - Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, - возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. - А вот прогуляться в лес - другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.

   - Да как попасть-то туда через реку?

   - Вероятно, найдется челнок. А то, может, и мост есть.

   Ни тот, ни другой не обмолвился словом о настоящей причине их бегства из-под гостеприимной кровли. В комнатах обширного помещичьего дома с открытыми настежь окнами не было слишком душно, в саду также можно было найти тенистое местечко, но и в доме, и в саду было не безопасно от "хохотушек", а в лесу поди-ка-с, ищи!

   - Эй, Алеша! Куда? - раздался тут из окна хозяйского кабинета голос старика Стороженко.

   Но сын и его новый приятель были уже за садовой калиткой. Форсированным маршем спускались они к реке с пологого косогора по узеньким, извилистым проулкам, огороженным плетнями и разделявшим владения разных крестьян-домохозяев. Но дорога свернула вдруг круто в сторону: приходилось или сделать большой крюк, или перелезть плетень и вторгнуться в чужую собственность. Юноши в нерешительности остановились.

   - Направо или налево? - спросил Стороженко.

   - А почему же не прямо? - спросил в ответ Гоголь.

   - Через плетень и леваду?1

   - Да.

   - Потому что есть такая песня:

  

   Ой, не ходы, Грыцю,

   На тую улыцю,

   Бо на тий улыци

   Тебе съидять птыци...

  

   - Ну, с птицами-то мы, пожалуй, справимся, - сказал Гоголь, и оба, не задумываясь долее, перелезли плетень.

   Леваду они также миновали благополучно; но когда тут из баштана, засаженного тыквами и подсолнечниками, они выбрались к каким-то задворкам, то угодили как раз к птицам: петуху да курам, мирно копошившимся на груде мусора. Петух забил крыльями тревогу и во всю мочь загорланил; жены его, кудахтая, пометались во все стороны, а на поднятый ими переполох явились тотчас и два четвероногих стража - пара дворовых псов, которые с бешеным лаем накинулись на нарушителей идиллии. Гоголь едва поспел схватить с земли хворостину, чтобы отбиться от злых бестий; а молодцеватый, но безоружный Стороженко искал защиты за спиною тщедушного камрада.

   - Гей вы, школяры! - долетел к ним звонкий женский голос. - Откуда вас принесло? Убирайтесь-ка назад, пока в шею не наклали.

   "Школяры" оглянулись. У околицы стояла рослая, дебелая молодица с грудным младенцем на руках. Такой же цветущий, ядреный, как мать, он не обращал, однако, на пришельцев ни малейшего внимания, потому что был занят уничтожением сладкого пирога, от которого все лицо его сверх природного румянца было уже вымазано вишневым соком.

   - Вот злючка! - проговорил Гоголь и, не слушаясь, двинулся вперед.

   - Назад курохваты! Не слышите разве, что я вам говорю? - не унималась разгневанная домохозяйка. - Вот позову чоловика (мужа), так он проучит вас лазать через чужие заборы!

   Левада - огороженный или окопанный луг, а также пашня, огород или сад.

   - Погоди, голубушка, - пробормотал про себя Гоголь, - не то сейчас запоешь.

   И как ни в чем не бывало он продолжал путь мимо того места, где стояла задорная бабенка. Та выступила из-за околицы и решительно загородила обоим дорогу.

   - Куда, куда, ироды! Что вам нужно?

   - А говорили нам, - отвечал с самым простодушным видом Гоголь, - что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.

   - Ну, вже так! На поросенка?

   - Да вот же она! - словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее дитину. - Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!

   Стороженко громко рассмеялся.

   - Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она как лист затряслась, как смерть побледнела и, так и сверкая своими чудесными черными глазами, во все горло заголосила:

   - Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!

   Из-за угла показался "чоловик" ее - дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.

   - Чего раскудахтались? - спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам, которые, в противоположность жене его, стояли совершенно спокойно. - Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!

   - Бей их заступом! - по-прежнему вне себя горланила молодица. - Бей, говорю, шибеников!

   - За что бить-то?

   - Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!

   Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:

   - А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.

   Собственный "чоловик" ее брал сторону "богомерзких школяров"! Негодованию кровно оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав и "шибеников" (висельников) и мужа градом ругательств и проклятий, она в заключение плюнула: "Тьфу, сатано!" - и, не оглядываясь, унесла своего неоцененного младенца в хату.

   В ожидании, пока домашняя гроза пронесется, Остап стоял, опершись на заступ, с поникшей головой. Теперь он исподлобья поднял глаза на двух паничей и не столько сердито, сколько уныло, как бы с затаенною грустью спросил их: куда им лежит путь-дорога?

   - Да вот, пробираемся к лесу, - был ответ.

   - Так... Через хату вам было бы ближе, да жинка моя шутить не любит, с сердцов вас може еще ухватом поколотить. Ступайте же по той вот дорожке.

   Он повернулся уходить, но на ходу еще раз обернулся:

   - Эй, панычи! Увидите у хаты мою бабу - не подходите, не дразните: и так уж мне теперь с нею возни на целую неделю будет.

   - Увидим, так помиримся, - улыбнулся в ответ Гоголь.

   - Ой, лучше и не миритесь, вы жинки моей не знаете. Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.

   ... - А сколько ведь юмора, сколько благоразумия и такта! - говорил Гоголь, когда они с новым приятелем пошли по указанной им дорожке. - За это вот и люблю наших малороссов! Другой бы полез на драку, а он, вишь, как самый тонкий дипломат, разрешил вопрос разлюбезно и мило. Настоящий Безбородко!

   Тут дорожка повернула несколько в сторону хаты, у крыльца действительно поджидала их жинка Остапа, чтобы не пропустить озорников мимо на ближайшую дорогу. С ребенком на левой руке она в правой держала суковатую палку. Лицо ее было еще так же грозно и бледно, губы плотно сжаты, а темные глаза метали молнии. Вместо того чтобы идти прежнею окольною дорожкой, Гоголь неожиданно направился прямехонько к хате.

   - Куда вы, Николай Васильевич! - испуганно крикнул Стороженко. - Она все-таки дама в силу своего пола, хоть и лается, как собака.

   - Лающая собака не кусается - по крайней мере пока лает, - был шутливый ответ. - Не бойтесь, все кончится к общему удовольствию.

   Видя бесстрашно подходящего к ней панича, молодица снова ожесточилась и замахнулась палкой:

   - Не подходи! Ей-же-ей ударю!

   Гоголь, однако, приблизился к ней на два шага и, сложив крестом руки, укоризненно покачал головой.

   - Ах, бессовестная! Бога ты не боишься! Ну, скажи на милость, и как тебе не грех думать, что твоя пригожая дытына похожа на поросенка?

   - Да не сам ли ты сейчас говорил?

   - Дура! Шуток не понимаешь. Да и знаешь ли ты, кто есть сей? - спросил он, понижая голос и таинственно через плечо кивая большим пальцем на своего спутника.

   - Кто?

   - Чиновник из суда: приехал взыскивать с твоего Остапа недоимки.

   - Господи Иисусе Христе! - всполохнулась молодица. - Так почто же вы, как воры, по тынам лазите да собак дразните?

   - Заспокойся, сестра моя милая! К лицу ли такой красивой сердиться? А хлопчик твой совсем в тебя. Подрастет, так станет сокол, не парубок: гарный, русявый, чуб чепурный, усы козацьки, очи як зирочки. Знатный выйдет писарчук, а там громада и в головы выберет...

   И, говоря так, Гоголь ласково гладил будущего писарчука и голову по головке. "Чиновник из суда", подойдя, сделал то же. Материнское сердце невольно смягчилось.

   - Не выберут... - проговорила она с тихим вздохом. - Люди мы бедные, а в головы выбирают одних богатых.

   - Ну, так в москали возьмут.

   - Боже сохрани!

   - А что ж такое? Станет скоро ундером, придет до мамы своей в отпуск весь в крестах - эге! По улице пройдется, шпорами, сабелькой брякнет - все мужики-то перед ним шапку до земли, а дивчата из-за околицы, знай, вслед посматривают, прицмокивают: "Чей, мол такой?" Тебя, красавица, как по имени-то звать?

   - Мартою.

   - Мартын, скажут, да и молодчина же, красавец, точно намалеванный! А коротко ли, долго ли, глядь, не пешочком уже приплетется, а прикатит на тройке в кибитке офицером! И гостинцев-то каких своей маме навезет, подарочков...

   На лбу красавицы Марты разгладились последние складки; вся она просияла и вдвое похорошела.

   - Что это вы, панычу любый, выгадываете... - прошептала она. - Статочное ли дело?

   - А почему бы нет? - убежденно говорил Гоголь. - Мало ли ноне из ундеров выслуживаются в офицеры?

   - А что, панычу, оно ведь бывает: вон Океании сын пятый год уж офицером, и Петров тоже мало не городничим в Лохвицу поставлен.

   - Что же я говорю? Так вот, стало, и твоего хлопчика поставят городничим в Ромен. То-то заживешь! Не житье, а масленица. Разоденет он тебя как пани, а уж уважения тебе, почету...

   Молодица расхохоталась.

   - Полно вам выгадывать неподобное! - промолвила она, но веря и все же страстно желая верить. - Можно ли дожить чоловику до такого счастья?

   У Гоголя же только язык развязался: живыми красками стал он расписывать, как она-де в церковь сбирается, и квартальные перед нею на паперти народ расталкивают, направо, налево кулаком в зубы тычут: "Честью вас просят! Не видите что ли: пани идет? Дорогу, дорогу!" Как купцы ублажают, в пояс кланяются, сударыней-матушкой величают, на серебряном подносе варенуху подносят, как она по ярмарке павой плывет, то в ту, то в эту лавку заглянет, а купцы перед нею на прилавок весь-то свой панский товар раскидывают: запаски и очипки, кораблики и рушники, черевики и сережки - бери на выбор, что из своего сундука, и денег не нужно: за ясновельможною-де не пропадет! От и вся? Нет, не вся: надо сынка на богатой паночке женить, а там и детки пойдут, и внучата... Сто лет минует, а слепец-кобзарь на ярмарке не Лазаря поет, - про доброго молодца нашего все еще думку распевают: "Люди добри, сусиде любезнии, Панове старики, жиночки панматки и вы, парубоцство честне, и ты, дивча молоденьке! Не загнущайтесь послухаты мене, старого, батьку нещастного!.."

   Гоголь дал полную волю своей фантазии, но передавал все так искренне и правдоподобно, что Марта невольно заслушалась, упиваясь несбыточными мечтами. Только когда панич заставил кобзаря через сотню лет еще воспевать ее сыночка, как какого-то сказочного богатыря, она вдруг очнулась и с порывистою нежностью прижала к груди своего малютку.

   - Бедный мой Оверко! Смеются над нами, смеются! Но Аверко все еще, казалось, прислушивался к дивным речам панича и не спускал с него глаз.

   - А умник Аверко-то верит, вишь, что все это сбудется, - говорил Гоголь и поманил к себе пальцами ребенка:

  

   Аверко сынок,

   Золотой человек,

   Скрибнее весёлечко,

   Плывы до мене,

   Мое сердечко!

  

   Не "поплыл" к нему Аверко, но все-таки выказал совершенно исключительную признательность за лестное о нем мнение - протянул рассказчику остаток своего вишневого пирога:

   - На!

   Невольно разгоревшись также от собственной импровизации, Гоголь был тронут таким неожиданным результатом своей шутки. Приняв пирог, он откусил от него половинку, а другую возвратил маленькому владельцу.

   - Вот и спасибо! Что значит казак-то: еще на руках, а разумней своей мамы, пирогом угостил, мама же сердится на своего чоловика что, тот костей нам не переломал.

   - Простите, панычи, дуру деревенскую! - промолвила устыженная Марта, отвешивая двум юношам поясной поклон. - Сказано: у бабы волос долог, ум короток. Знамо, что баба глупее своего чоловика и должна его слушаться. Так и в святом писании написано...

   Говоря так, она и не заметила, как к ним из-за угла хаты подошел ее муж.

   - Третий год ведь женат, а впервой пришлось услышать от жинки разумное слово! - произнес Остап, с недоумением оглядывая Гоголя, как какого-то чародея. - И святое писание знает, ровно грамотная...

   - Послушай-ка, Остапе, послушай, - обратилась к нему с оживлением Марта, - что паныч-то рассказывает...

   - И добрая, смотри-ка, ласковая какая! - не мог надивиться Остап. - Нет, панычу, воля ваша, а тут что-то неспроста! Слышу: говорите с нею, иду сюда и думаю про себя: ой лихо! Как бы носы им не откусила. Ан, глядь, вы из волка ее в овечку обернули!

   "Я также разделял мнение Остапа, - рассказывал много лет спустя Стороженко, вспоминая описанную сцену. - Искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным. В его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтобы играть им, как мячиком; но Гоголь бессознательно, силою своего гения, постигал уже тайные изгибы сердца".

   Молодице непременно теперь загорелось, чтобы и "чоловику" ее услышал про чудеса, которые пророчил ей и Аверке вещий панич.

   - Расскажите же ему то же, расскажите, паночку! - пристала она с мольбою к Гоголю. - Остапе, послушай!

   Но молодой "сердцевед" понял, должно быть, что играть на струнах сердца слишком долго не следует: - пропадет очарование новизны, - и пообещав Марте на обратном пути ужо рассказать, попросил научить, как ему с товарищем переправиться через реку к лесу. Благодарная молодая мать рада была хоть чем-нибудь услужить им.

   - Попрошу я у Кондрата челнок, - скороговоркой заметила она мужу. - Подержи-ка Оверка. А вы, добрые панычи, ступайте себе прямо до речки.

   Она бросилась к соседней хате и, когда те спустились к привязанной у берега лодке, быстроногая молодица с веслом на плече уже догнала их.

   - Вот вам и весло. Как станете возвращаться, голубчики, вы нас с Остапом не забудете?

   - Не забудем, милая. Спасибо.

   Стороженко взял весло и, стоя, ловко направил челн к тому берегу. Гоголь же уселся у руля и погрузился в внезапную задумчивость.

   - Скажите-ка, Николай Васильевич, - прервал его размышления Стороженко, - для чего это вы наговорили ей таких диковин, из которых, наверно, и половина не сбудется!

   - Для чего? - повторил Гоголь по-прежнему без всякой улыбки. - Я изучаю народные нравы...

   - Да, вы удивительно хорошо изучили характер простого народа!

   - Ах! Если б то было в самом деле так... - тихонько вздохнул Гоголю. - Всю жизнь свою тогда я посвятил бы дорогой моей родине, чтобы описать ее природу, ее жителей, с их юмором, обычаями поверьями, изустными преданиями и легендами. Источник, согласитесь, обильный, неисчерпаемый! Рудник богатый и едва початый...

   Совершенно озадаченный Стороженко едва узнавал прежнего балагура-студента, который вдруг обратился как бы в степенного, зрелого мужа. Только горящий вдохновением взор да выступивший на бледных щеках румянец выдавали пыл молодости и священный огонь, вспыхнувший в нарождающемся гении с неиспытанною еще силой.

  

   Возвышенное настроение продержалось у Гоголя еще некоторое время, когда они, вытащив человек на сушу, вскарабкались на крутой берег и из-под палящего зноя окунулись в тенистую сень векового дубового бора.

   - Чистый нектар! - говорил Гоголь, углубляясь в чащу и полною грудью впивая в себя лесной аромат. - А что бы вы, Алексей Петрович, изобразили на этом фоне?

   Он указал вверх на безоблачное небо, ярко синевшее, как в темной рамке, между кудрявыми верхушками деревьев.

   - Воздушную фею, - был ответ.

   - А я изобразил бы лешего или запорожца в красном жупане, в широких, как море, шароварах... Да не отдохнуть ли нам?

   И, не выждав ответа, Гоголь растянулся уже в душистой мягкой траве и достал из бокового кармана записную книжку, в которую, подумав минуту, занес что-то.

   - Что это у вас? - полюбопытствовал Стороженко, стоявший еще перед ним на ногах.

   - Этнографический материал, - отвечал Гоголь, пряча свою книжку, - занотовал себе на всякий случай парочку крепких словечек красавицы Марты. Да вы-то, Алексей Петрович, что не приляжете тоже? Тут славно.

   Стороженко с нерешительностью поглядывал на свои телесного цвета панталоны.

   - Боюсь, как бы от свежей травы не позеленели... - пробормотал он и из предосторожности разостлал перед собою носовой платок.

   Гоголь редко когда выдавал свою веселость громким смехом, но тут не выдержал.

   - Вы чему это смеетесь? - удивился Стороженко.

   - Да вашим плюндрам. Вспомнилось мне, какое впечатление они произвели на меня давеча при вашем входе в гостиную, да, кажется, и на барышень...

   Неподдельный испуг отпечатлелся в чертах простодушного юноши.

   - Какое впечатление?

   - Да когда вы стали, знаете, этак по-столичному прикладываться к дамским ручкам, вы, ни дать ни взять, походили на акробата в розовом трико, который выделывает перед публикой свои фокусы-покусы. Вы сами разве не заметили, как барышни все разом потупились и захихикали?

   - Боже милосердный! Как же я покажусь опять туда? - пролепетал бедняга, совсем растерявшись.

   - Да, батенька, теперь приговор ваш там постановлен и подписан.

   Помучив еще таким образом доверчивого юношу некоторое время, Гоголь сжалился и уверил его серьезным уже тоном, что пошутил и никто другой ничего не заметил.

   Успокоенный насчет своих "плюндр", Стороженко разлегся также на траве, рядом с Гоголем. Щурясь от сквозившей сверху меж листвою яркой небесной лазури, они принялись болтать о том о сем. Оказалось, что Стороженко воспитывался в одном из петербургских учебных заведений, и школьные порядки в Нежине и в Петербурге послужили обоим неистощимой темой. Досаждали им только лесные комары, щедрым роем кружившиеся над ними. Гоголь довольно хладнокровно отмахивался пучком травы; здоровяк же Стороженко, кровь которого маленьким сосунцам, по-видимому, пришлась более по вкусу, хлопал себя по рукам, по лицу, по "плюндрам", пока наконец не вытерпел, присел и разбранился:

   - А, бодай вас сей да тот! Поглядите-ка, Николай Васильевич, полюбуйтесь: что они сделали с моими руками!

   - И меня не совсем пощадили, - отозвался Гоголь, почесывая ладонь. - Но так вам и надо: они здесь хозяева, мы - непрошеные гости. И жужжат они нам: "Кто вы такие? Откуда пожаловали? На каком основании? По какому резону? А вот мы вас хорошенько поколем и в нос, и в глаз, и в ухо, высосем из вас лучшие соки!"

   - Вы, Николай Васильевич, опять зафантазировали. В самом деле, как вы полагаете: для чего создана вся эта мелкота? Какой от нее прок?

   - Для чего создана? Для того, чтобы все знали, что теперь лето, расцвет природы, жизнь вовсю. А какой прок? Для вас лично, Алексей Петрович Стороженко, разве тот прок, чтобы избавить вас от лишнего золотника крови и гарантировать от кондрашки. В общем же мировом плане Создателя, ничуть я не сомневаюсь, комарам, точно так же, как и вам и мне, дана своя определенная роль, - может быть, очищать живой мир от всякой гнили и дряни. "Есть многое на свете, друг Горацио..." и т.д., зри Шекспира. А дабы все-таки кое-что еще от нас осталось, накроемтесь платками. Может, этак и всхрапнем маленько.

   - Вот это дело, - согласился Стороженко, и пять минут спустя тонкое комариное жужжание было заглушено более густым храповым дуэтом.

   Проснулись молодые люди уже к вечеру, когда жара начала спадать; но Стороженко все-таки выкупался еще в река, чтобы окончательно освежиться, после чего они в челноке переправились обратно на тот берег, где стояла хата Остапа и Марты.

   Когда они подошли к хате, то застали на завалинке одного Остапа; Марты не было видно: либо занялась в доме хозяйством, либо укладывала спать своего ненаглядного Аверка. Остап, сидевший в каком-то раздумье, при приближении двух паничей встрепенулся; когда же Гоголь приятельски подсел к нему и искусными расспросами затронул в душе его сочувственные ноты, флегматик-малоросс совсем повеселел и по душе разговорился. Откуда у него и истории брались одна другой забавней! Гоголь подбодрял его, смеясь, хлопая в ладоши притопывая ногами; по временам же наскоро вписывал то, другое в свою карманную записную книжку.

   - А не пора ли нам и до дому? - напомнил, наконец, Стороженко.

   - Помилуйте, - воскликнул Гоголь, - да это живая книга, клад! Я готов его слушать трое суток сряду, не спать, не ес