Авенариус Василий Петрович - Гоголь-студент

   Каникулы кончились, и воспитанники съехались опять в Нежин. Посреди рекреационного зала, окруженный со всех сторон студентами, стоял профессор-"гвардеец" Соловьев, довольный и сияющий. Он сейчас только вернулся из Москвы и рассказывал о царской коронации и сопровождавших ее блестящих празднествах с таким воодушевлением, что молодые слушатели уши развесили.

   - И выпало же вам такое счастье, Никита Федорович! - заметил один из них.

   - Я очень счастлив, правда ваша, - отвечал Соловьев, - особенно же потому, что видел при этом случае и Пушкина.

   Гоголь, едва ли не один из всех остававшийся до сих пор довольно равнодушным, при имени Пушкина вдруг оживился.

   - Как! Вы видели настоящего Пушкина, племянника?

   - Настоящего, не томпакового. О дяде я не стал бы слова тратить.

   - Да ведь молодой Пушкин живет изгнанником в своей псковской деревне?

   - Жил целых два года. Но теперь, перед самой коронацией, государь вызвал его в Москву, обласкал и объявил ему, что отныне будет сам его цензором. Но потому-то до прочтения государем Пушкин и не дает уже никому в руки своих сочинений. А то я непременно привез бы вам, господа, список с его новой исторической драмы.

   - Из русской истории?

   - Да, из Смутного времени, и главными героями в ней являются первый самозванец и Борис Годунов.

   - Какое это должно быть восхищение! А написана драма стихами или прозой?

   - Белыми стихами по примеру Шекспира. Да и вещь, говорят, дивная, самому Шекспиру в пору.

   - Так Пушкин, значит, все-таки читал ее кому-нибудь в Москве?

   - Читал тесному кружку литераторов и профессоров у Веневитинова, и впечатление было громадное. Когда он кончил, все присутствующие со слезами восторга бросились обнимать, поздравлять поэта. Пили, разумеется, шампанское и не расходились до самого утра.

   - Господи, Боже мой! Николай Чудотворец, угодник Божий! Да когда же мы-то прочтем эту вещь?

   - Кое-что из нее, вероятно, вскоре будет напечатано. Профессор Погодин с будущего января собирается издавать новый журнал "Московский Вестник" и тут же после чтения взял с Пушкина слово дать ему, с разрешения государя, хоть отрывок из его драмы для первой книжки нового журнала.

   - Господа! Господа! - вскричал Гоголь. - Вы позволите мне, конечно, подписаться на этот журнал для нашей библиотеки?

   - Понятное дело! Обязательно подпишись! - был единогласный ответ.

   - А вы, Никита Федорович, видели Пушкина там же у Веневитинова?

   - Нет, к крайнему сожалению, я не мог попасть туда. Видел я его потом на званом вечере у княгини Зинаиды Александровны Волконской, о которой вы, конечно, тоже слышали?

   - Откуда нам-то, захолустным жителям, слышать?

   - Помилуйте! Это среди наших русских дам в своем роде феномен. Княгиня не только пишет повести и сказки - кто их нынче не пишет? - но считается редким знатоком родной словесности, родных древностей, родного быта, причем знает, впрочем, и по-гречески, и по-латыни. Общество истории и древностей российских выбрало ее даже в свои члены. В ее-то салоне стекаются все светила ума и поэзии, среди которых Пушкин блещет теперь ярче всех.

   - А что он, и собой красавец?

   - Гм... Что вы разумеете под красотою в мужчине девятнадцатого века? Пушкину двадцать семь лет, но на вид можно дать тридцать, роста он среднего, строен, как юноша, и лицом худ. С точки зрения классической красоты, он отнюдь не Аполлон Бельведерский. Но в том-то и сила современного гения, что он своею духовною красотой облагораживает и самые невзрачные черты. От постоянного, видно, размышления на лбу Пушкина врезались глубокие складки и все лицо африканского типа так и дышит мыслью. А темные брови, густые широкие бакенбарды и целый лес вьющихся волос на голове делают его наружность еще выразительнее.

   - И в сознании своего гения он говорит поневоле громче обыкновенного и высокопарно? - спросил Кукольник.

   - Напротив: голос у него тихий и приятный, речь - простая, общепонятная и льется сама собой.

   Но жемчужины остроумия так и сыплются у него экспромтом. Когда же тут лицо его еще разгорится, глаза заискрятся - вы невольно заслушаетесь, залюбуетесь на него, как на первого красавца!

   - А одевается он франтом?

   - Нет, у Волконской он даже не был во фраке. Черный сюртук у него был застегнут наглухо, черный галстук повязан довольно небрежно...

   - Как и подобает поэту! - подхватил Гоголь. - На что ему все эти светские финтифирюльки? Зато в своем рабочем кабинете он, верно, окружил себя разными предметами искусства?

   - То-то, что и здесь он, слышно, устроился донельзя неприхотливо. Единственным украшением его кабинета служит повешенный над письменным столом портрет Жуковского. Портрет этот подарил ему сам Жуковский после первого чтения "Руслана и Людмилы" и собственноручно сделал на нем надпись: "Ученику-победителю от побежденного учителя в высокоторжественный день окончания "Руслана и Людмилы". Этим отзывом Пушкин дорожит более, чем всякими печатными похвалами.

   - Эх, Никита Федорович! И как это вы не догадались привезти от него чего-нибудь новенького?

   Никита Федорович самодовольно улыбнулся и достал из бокового кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок.

   - Нет, это не то... - пробормотал он, складывая опять листок.

   - А! Значит, все же привезли кое-что? Спасибо вам! Но это у вас что же? Также стихи?

   - Стихи, да, московских студентов в юмористическом роде. Вы помните, вероятно, эпистолу Ломоносова к Шувалову "О пользе стекла"?

   - Еще бы нет:

  

   Неправо о вещах те думают, Шувалов,

   Которые стекло чтут ниже минералов.

  

   - Ну вот. А при московском университетском пансионе есть эконом БОлотов, прозванный студентами БолОтовым, большой почитатель огурцов. В честь ему они сложили пародию: "О пользе огурцов".

   И среди неумолкающего смеха нежинских студентов Соловьев прочел пародию, начинавшуюся так:

  

   Неправо о вещах те думают, Болотов,

   Которы огурцы чтут ниже бергамотов...

  

   - Но теперь, господа, я полагаю, вы еще с большим удовольствием прослушаете новейшее произведение Пушкина, одобренное уже государем, - сказал молодой профессор, принимая серьезный вид, и развернул другой листок. - Называется оно "Пророк". Едва ли есть надобность говорить вам, что "пророк" этот - он сам, поэт-изгнанник, который в своем деревенском уединении, как анахорет в пустыне, строгою, вдумчивою жизнью в течение двух лет готовился к своему высокому призванию - "обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей". У Ломоносова и Державина среди грубого булыжника можно отыскать несомненные перлы поэзии. Но неуместные славянские выражения то и дело досадно режут ухо. Пушкин же в этом своем стихотворении доказал самым наглядным образом, до какого пафоса может доходить церковно-славянский язык, если употреблять его там, где того требует самая тема.

   Подготовив таким образом молодежь к пушкинскому "Пророку", Никита Федорович прочитал вслух это великолепное как по содержанию, так и по форме стихотворение, прочитал так хорошо что вызвал единодушный восторг. По общей просьбе он должен был повторить стихи во второй и в третий раз, а в заключение несколько человек, в том числе, разумеется, и Гоголь, выпросили их, чтобы списать для себя.

   - Вот бы показать Парфению Ивановичу! - заметил один из студентов.

   - Он читать их не станет, - возразил другой.

   - Разве как-нибудь ему подсунуть, не говоря, чьи стихи? - шепнул Гоголь Данилевскому. - Не может же он тоже не восхититься, а затем и уверовать в Пушкина! Только, пожалуйста, брат, никому ни слова.

   Случай к предположенному опыту представился скоро. Профессор французской словесности Ландражен захворал, и заменить его на лекции взялся Никольский, который, несмотря на свое семинарское воспитание, считался знатоком французского языка. Задано было студентам, оказалось, заучить из хрестоматии какой-то стихотворный отрывок и пересказать его затем по-русски. Переспросив по книге двух-трех человек, Парфений Иванович предпочел перейти от чуждой словесности к отечественной.

  

   - Что очень хорошо на языке французском,

   То может в точности быть скаредно на русском*, -

   ______________________

   * Стихи А.Сумарокова.

   ______________________

   сказал он. - А стихи пересказывать прозой - последнее дело. Коли пересказывать, так уж стихами же. Беру из хрестоматии наугад куплет от точки до точки. Прошу внимания.

   Медленно и четко прочитав четыре строки, он медленно продолжал:

   - Ну-с, а теперь не угодно ли передать сие стихами. Ведь меж вами, слышно, немало тоже самородных талантов? Вы пишите, и я буду писать: посмотрим, кто кого перегонит.

   Отыскав в своих хрестоматиях прочтенное, студенты заскрипели перьями, но ни у кого ничего не выходило.

   - Ну, что же? - немного погодя спросил профессор. - Не справитесь? А у меня уже готово:

  

   Подвигнулся весь ад, Нептун как восшумел;

   Плутон с престола вдруг вскочил, вскричал, взбледнел,

   Страшася, чтоб сей бог в ужасные вертепы

   Трезубцем не пробил путь свету сквозь заклепы.

  

   Как видите, переведено слово в слово и, полагаю, достаточно благозвучно. Как это и вы-то, Кукольник, спасовали? А числитесь еще у нас якобы лавреатом!

   - Переводить чужие стихи, Парфений Иванович, куда труднее, чем самому сочинять... - старался оправдаться "лавреат".

   - Отсебятину? Эх вы, горе-рифмоплеты! Всякая козявка лезет в букашки. Ну, что ж, будь по-вашему. К завтрашней лекции моей, господа, извольте-ка каждый приготовить мне что-нибудь свое, оригинальное. Темой я вас не стесняю, но засим прошу не пенять: по косточкам проберу.

   Для Кукольника задача не представляла никакой трудности: он выбрал готовую уже "отсебятину", притом написанную "высоким слогом". Благодаря последнему обстоятельству, Никольский отнесся к автору довольно благодушно. Зато остальным сочинителям пришлось плохо, даже и тем, которые для своего облегчения просто-напросто переписали из последних номеров столичных журналов стихи новейших поэтов. Благо Парфений Иванович их не признавал, а потому и не читал.

   - Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что такое! - ворчал себе под нос Парфений Иванович и самым немилосердным образом херил, исправлял вдоль и поперек стихи Баратынского, Козлова и других. - Писать стихи, государи мои, не простое ремесло, всякому доступное, а великое искусство! Кто мне скажет, что такое искусство?

   - Что для одного искусство - то для другого пустячки, - подал голос со своей третьей скамьи Гоголь.

   - Что за нелепица!

   - Да как же: дело мастера боится. Стало быть, для мастера оно уже не искусство.

   - Да, да! Играть словами вы мастер. Это для вас не искусство. Поросенок только на блюде не хрюкает. А вот стихи писать - не вашего ума дело.

   - Напротив, Парфений Иванович. У меня уже готовы стихи, и восхитительные!

   - Воображаю, что за стряпня.

   - Извольте взглянуть: не нахвалитесь.

   - "Пророк", - прочел Никольский заглавие поданных ему Гоголем стихов. - Гм! Это что же у вас - переложение из какого-нибудь ветхозаветного пророка?

   - Нет, это аллегория. Под пророком я разумел истинного поэта, как просветителя, глашатая нарочного.

   - Так-с. Мысль сама по себе сносная. Каково-то выполнение?

   При всей приверженности своей к стихотворцам минувшего века Никольский не был лишен поэтического чутья, а "старинный слог" знаменитого ныне стихотворения Пушкина настроил его еще более в пользу мнимого автора.

   - Изряднехонько, - похвалил он и обмакнул перо, чтобы приступить к обязательным поправкам. - На себе самом вы теперь видите, любезнейший, сколь важно руководствоваться классическими образцами! Пушкину с компанией вовеки не сочинить ничего подобного.

   Со скамеек послышался сдержанный смех. Профессор поднял голову.

   - Вы чего там, Риттер?

   - Да ведь это же стихи Пушкина! - выпалил Риттер. - Никита Федорович привез их из Москвы, а мы списали.

   Парфений Иванович был так озадачен, что даже не вспылил. Он отложил в сторону перо и исподлобья окинул Гоголя и весь класс глубоко огорченным взглядом.

   - За вашу проделку, Яновский, вам надлежало бы поставить две палицы, - произнес он. - Одну - за поведение, другую - за невыполнение заданного урока. Но в таком разе, может статься, участь вашу пришлось бы разделить здесь и многим другим. А посему до времени поставлю вам лишь nota bene*.

   ______________________

   * Заметь хорошо (лат.).

   ______________________

   Теперь и Гоголю было не до смеха.

   - Вы очень добры, Парфений Иванович, - по-видимому, искренне сказал он. - Но простите за вопрос: почему же всякая новая поэма Пушкина раскупается публикой нарасхват, а Херасков с Сумароковым гниют в кладовых книгопродавцев?

   - А почему, спрошу в ответ, на свете пожирается не в пример больше желудей, чем ананасов? Потому, что по потребителям и пища. А какая упражнениям господина Пушкина подлинная цена - о том будет речь в следующий раз.

   И точно, всю следующую лекцию свою Никольский посвятил разбору или, вернее сказать, разгрому "Руслана и Людмилы". Такой выбор его очень просто объяснялся тем, что при выходе в свет в 1820 году этой первой юношеской поэмы Пушкина многие из тогдашних журнальных рецензентов яростно набросились на начинающего пиита, дерзнувшего писать стихи на древнерусский сюжет изящным, не ходульным языком и употреблять даже простонародные выражения. Рецензии те были как раз в духе Парфения Ивановича, который затем находил уже бесполезным читать дальнейшие упражнения "какого-то" Александра Пушкина. Едко и метко выдвинул он в своей лекции все слабые стороны недозрелой еще поэмы и, не оставив в ней, что называется, камня на камне, иронически закончил словами пушкинского Руслана:

   Я еду, еду, не свищу,
А как наеду - не спущу!

   На другой же день он явился с фолиантом под мышкой и, взойдя на кафедру, с торжественным видом разложил его перед собою.

   - Юные друзья мои! - не поднимая взора со страниц фолианта, заговорил он. - В беседах наших постоянно обретаю моральное услаждение. При точном свете наук мы обозрели сокровищницу российских письмен. Не обошли вниманием и менее достойных служителей родного слова. Говоря с Сумароковым:

   Довольно наш язык в себе имеет слов,
Но нет довольного на нем числа писцов.

   Да позволено же мне будет познакомить вас и с творением собственных словесных сил моих. Над ним же проведены немалые годы в труде многом...

   "Юные друзья" разинули рты и переглянулись. Никто из них и не подозревал, что Парфений Иванович сам также изощрялся на стихотворном поле.

   - Сие есть дидактическая поэма "Ум и рок", - продолжал профессор и, вдруг заметив, что Риттер, как ни в чем не бывало, шепчется с кем-то, строго его окликнул: - Риттер? Что есть дидактическая поэма?

   - Дидактическая?..

   - Не слышали? Знаете ли вы вообще, что есть поэма?

   - Поэма-с - это... это...

   - Хороши, нечего сказать! Какие, скажите, есть роды поэзии?

   - Поэзия лирическая, драматическая и...

   - Э-э... эпи... ну?

   - Эпидемическая, - подсказал Гоголь.

   - Эпидемическая! - ляпнул барончик.

   - Бестолковость у вас, одначе, не эпидемическая, а хроническая. На нет, впрочем, и суда нет! Хоть сидели бы смирно и не мешали бы другим! Итак, государи мои, приступаю к чтению моей философской поэмы, приступаю со смирением творца "Россиады":

  

   О ты, витающий превыше светлых звезд,

   Стихотворенья дух! Приди от горных мест.

   На слабое мое и темное творенье

   Пролей твои лучи, искусство, озаренье!*

   ______________________

   * Стихи М. Хераскова.

   ______________________

   И чтение началось. Как мы имели уже случай упомянуть, природа щедро наделила Парфения Ивановича голосовыми средствами, а возрастающее с каждым стихом воодушевление придало им еще большую мощь. Шестистопные ямбы с монотонно чередующимися двойными то женскими, то мужскими рифмами потрясали воздух - четверть часа, полчаса, час. Из коридора донеслись звуки колокольчика, шум и гам высыпавших туда воспитанников других классов. За стеклянною дверью показалось несколько любопытных лиц, и дверь под напором смотревших затрещала. Тут только Парфений Иванович очнулся.

   - Да разве уже звонили? - спросил он, а на утвердительный ответ с видимым сожалением захлопнул фолиант и сошел с кафедры.

   - А что, Парфений Иванович, еще много осталось? - спросил его Кукольник.

   - Первой-то части немного: страниц двадцать.

   - Так есть, значит, еще и вторая часть?

   - И вторая, и эпилог. А что, любезнейший Нестор Васильевич, - перешел Никольский в "партикулярный" тон, кладя руку на плечо любимого ученика, - скажите-ка по совести, совсем, знаете, откровенно: как вам мое творение показалось?

   - Из ряда вон! - с почтительным поклоном отвечал ученик-дипломат. - И Сумароков, и Херасков, без сомнения, с радостью подписали бы под ним свое имя.

   - Хочу думать, хочу думать! - промолвил Никольский, вполне удовлетворенный таким отзывом. - Литературного вкуса у вас, друг мой, я вижу, более, чем у всех ваших товарищей, купно взятых. Вот что, не соберетесь ли вы нонече вечерком ко мне на стаканчик чая?

   - Покорнейше благодарю.

   - Да, пожалуй, прихватите с собой и кое-кого из знающих толк. Хоть бы Халчинского, Гороновича, Новохацкого... Много званых, да мало избранных.

   Вернулись четыре избранника от Парфения Ивановича уже после казенного ужина, когда товарищи их ложились спать.

   - Ну что, "рока" своего не избегли, а "ума" не набрались? - спросил Гоголь.

   - Ума-то сколько угодно, а морали хоть отбавляй, - отвечал Кукольник.

   - А чем вас угостили-то, кроме чая? Порядочным ужином?

   - М-да, одним только блюдом, но полновесным: двумя тысячами александрийских стихов. До завтрашнего вечера, пожалуй, не переварим.

   - Эге! Так вы приглашены и на завтра?

   - Да надо же докушать: осталась еще добрая половина.

   - Несчастные! Так посоветуй ему подать свое блюло хоть под другим соусом.

   - То есть под другим заглавием?

   - Да!

   - Под каким?

   - "Ум за разум".

   - А что же, название самое подходящее! - рассмеялся Кукольник.

   Но дать автору такой совет он все-таки не посмел, а под разными предлогами уклонился только от дальнейшего слушания его философской поэмы, которая с тех пор у нежинских студентов называлась уже не иначе, как "Ум за разум".

  

   Уход Орлая из гимназии совершился в глухую летнюю пору, на каникулах, когда не было налицо ни профессоров, ни пансионеров. Не было поэтому и торжественных проводов: ни речей, ни слез. Ушел он, словно крадучись, "по-французски", чтобы не возбуждать ни переполоха, ни излишних сожалений.

   И учебная жизнь потекла с осени опять заведенным порядком, точно бесплотный дух отсутствующего продолжал еще невидимо руководить всем. Но долго оставаться без хозяина никакой дом не может, тем более столь многолюдный, как учебное заведение с пансионом. Правда, что впредь до назначения нового директора обязанности его должен был исполнять старший по чину профессор, а таковым был профессор политических наук Билевич. Но природа отказала Михаилу Васильевичу в самом драгоценном качестве человека - в человеколюбии, и душевная черствость проявлялась у него так явно в отношениях к сослуживцам и воспитанникам, что одних от него отталкивало, а других, более строптивых, подстрекало еще к противодействию и непослушанию. Слухи о безначалии гимназии дошли, видно, и до почетного попечителя ее, графа Кушелева-Безбородко, потому что с 28 октября 1826 года временное исправление должности директора было поручено профессору математических и естественных наук Шаполинскому. Казимир Варфоломеевич был справедлив и мягок. Но именно по своей деликатности, в виду своего временного, неопределенного положения, он не решался слишком туго натягивать бразды - и учение, как и весь внутренний порядок заведения все более ослабевали, распускались. Особенно распущенность эта замечалась за стенами гимназии. Вольноприходящие, жившие в городе на частных квартирах и не имевшие потому вне классов за собою никакого начальнического надзора, заражали своим примером и пансионеров. После классных занятий студенты-пансионеры отлучались, не спрашиваясь, в город и гуляли там нередко до утра. Инспектор Белоусов бился как рыба об лед, чтобы несколько хоть поддержать прежний строй заведения. Но когда он однажды стал было усовещевать Кукольника, что тот, как первый ученик в классе, должен бы служить примером для остальных, а между тем вот целую ночь напролет проиграл опять на биллиарде, Кукольник легкомысленно отшутился:

   - Да ведь игра на биллиарде, Николай Григорьевич, такое же свободное искусство, как живопись, музыка, танцы, а современному человеку с артистическими наклонностями как не упражняться, скажите, во всех искусствах? Моя ли вина, что у нас тут нет еще кафедры биллиардной игры? А лишь только ее откроют, я явлюсь первым кандидатом.

   Действительно, способный на все руки Кукольник сделался на биллиарде настоящим артистом и не имел себе в Нежине соперников. Зато в науках он преуспевал уже значительно менее, и если сохранял еще за собою первенство в классе, то скорее по традиции да потому, что общий уровень успехов воспитанников одновременно понизился.

   А Гоголь? Городские развлечения были не для него, домоседа, и он еще более прежнего сторонился ветренников-товарищей. Но не было уже Орлая, в семье которого он находил как бы отражение своей родной семьи. Не было и старшего друга его - Высоцкого, который, бывало, своим трезвым юмором и сарказмом расшевеливал, подбодрял семнадцатилетнего меланхолика.

   Прощание у них, помнится, вышло какое-то совсем особенное, из ряду вон. Сперва было ни тот, ни другой и виду не показывали, что горюют. Высоцкий, собиравшийся в отъезд днем раньше, стал укладываться. Гоголь сидел тут же, сложа руки, и прехладнокровно перебрасывался с ним шуточками по поводу оконченных экзаменов. О Петербурге оба почему-то не заикались, точно боялись затронуть больную струну. Но вот подали на двор и тарантас. Пока гимназическим сторожем нагружались туда пожитки отъезжающего, сам Высоцкий, никогда не отличавшийся румяным видом, а теперь еще более бледный, с какою-то деланною веселостью болтал с толпой провожавших его товарищей.

   - Готово, Герасим Иванович, - объявил сторож, хлопая рукою по сиденью тарантаса. - Пожалуйте садиться.

   - Надо бы и всем присесть перед разлукой, - шутливо заметил Высоцкий. - Но на голой земле, господа, я думаю, не совсем удобно? Обойдемся и так.

   Подойдя к крайнему из обступивших его, он трижды с ним облобызался. Затем повторил то же со вторым, с третьим. Очередь дошла до Гоголя. Как он весь день ни крепился, им овладевало все большее уныние, а потому он один из всех присутствующих не принимал участия в общем разговоре и держался на втором плане. Теперь пришлось выступить вперед.

   Но Высоцкий поверх своих синих очков быстро взглянул на него и, промолвив: "С тобой под конец", обратился к следующему. Вот друг так друг! Его он приберегает под конец.

   Обход был окончен.

   - Ну, друг сердечный, теперь и мы простимся, - сказал Высоцкий, возвращаясь к Гоголю и обтирая губы для предстоящего последнего целованья. Но тут, когда протянул уже руки, вдруг остановился. - Да впрочем, не далее как через два года мы встретимся с тобою в Северной Пальмире. Не правда ли?

   - Это давно уже решено.

   - А до тех пор будем прилежно переписываться. Так разве это разлука? Мы все время будем как бы вместе. Стоит ли, значит, серьезно прощаться?

   - Понятно, не стоит.

   - Так будь здоров.

   - И ты тоже.

   Два закадычных друга ограничились крепким рукопожатием, и старший повернулся уже к тарантасу. Но тут младшему все же изменило его присутствие духа: из груди его вырвался не вопль, о нет! а так, будто легкий стон.

   Высоцкий услышал, обернулся, - и очень уж грустно, видно было выражение лица его юного друга, потому что он сжал его в объятиях и поцеловал. То был один всего миг забвенья, которого сам Высоцкий, казалось, устыдился, потому что тотчас же оторвался, вскочил в тарантас и хрипло крикнул:

   - Пошел!

   На другой день и Гоголь укатил в свою степную родовую глушь.

   А теперь он опять в Нежине и может только вспоминать о минувшем лете. Да есть ли о чем и вспоминать? Нашел он дома все то же, что и прежде, Было только люднее: старушка бабушка Анна Матвеевна почасту наезжала из Яресок и заживалась по неделям. Да двое двоюродных дядей, Косяровских, с сестрицей своей Варварой Петровной, загостились в Васильевке вплоть по сентября. Дядя-то Петр Петрович держал себя даже не по летам важно и степенно. Все трактовал, критиковал свысока: недаром побывал в Петербурге и в Одессе.

   Зато дядя Павел Петрович - душа нараспашку: насильно, бывало, тащит племянника, неженку и увальня, во фруктовый сад полакомиться "не в счет абонемента" и, жуя полным ртом, без умолку, знай болтает с юношей, как с ровней.

   - Как это вы, Павел Петрович, можете есть так зря малину? - говорил племянник. - Не взглянете даже, нет ли червяка?

   - Да червяки эти, откормленные на малине, разве не та же малина, только трипль-экстракт? - отзывается Павел Петрович и звонко вдруг хохочет. - А знаешь ли ты, Никоша, что я ведь на этаком червяке однажды целый пятак заработал?

   - Как так?

   - А вот как. Были мы тогда с братом Петром еще мальчиками, забрались точно так же вот, как теперь с тобой, в малину. А брат Петр и в те времена был уже брезглив, не то, что я. Попался ему червяк. "Фи! - говорит. - И какой жирный!" - "Тем, - говорю, - сочнее". - "Ну да! Дай мне хоть тысячу рублей - не съем". - "А я съем и за пятак". - "Правда?" - "Правда". - "Ну, так на вот, ешь". Взял я у него червяка - а каналья, в самом деле был прежирный! - всунул в ягоду да вместе с нею и скушал. Потом руку протянул: "Давай-ка пятак". Опешил мой Петенька, до ушей покраснел, не ожидал от меня такой прыти. Да делать нечего, полез в карман за пятачком, чуть ли не последним.

   - Вот так анекдот! - заливается теперь и племянник.

   - Постой, анекдот еще не весь... Дня два спустя обедали у нас гости - старые приятели отца. На третье подали им малину со сливками. Один вот и выуди у себя в сливках пару таких малиновых червяков и положи их на край тарелки. Увидел отец, вспомнил про анекдот сыновей и со смехом рассказывает. "Экая невидаль! - говорит другой из приятелей. - И я бы съел за пятак". А тот, что выудил червяков, кладет уже ему на стол пятак: "Прошу покорно". Скорчил этот кислую рожу да - взялся за гуж, не говори, что не дюж, - взял одного червяка и съел. "Ну, так и я, пожалуй, съем", - говорит первый, взял второго червяка и тоже съел.

   - А пятак-то что же? - спрашивает рассказчика племянник, покатываясь со смеху.

   - Пятак он, конечно, потребовал опять назад, так что оба съели по червяку только так за здорово живешь, ради собственного плезиру.

   Ах, да! И этаких-то потешных анекдотов у дяди Павла Петровича сколько угодно. Где он, там веселье и смех. А как затащит тебя, бывало, на сельскую ярмарку - потолкаться меж народом, так только гляди да слушай. Для всякого-то мужичонка, для всякой бабенки найдется у него привет и шутка. Тут отведает гречаников, гороховняков, буханцев, там велит спечь себе блин на горячей сковородке, да так, чтобы масло с пальцев текло. Мимоходом возьмет у инвалида-солдата щепотку тертого тютюна с канупером. Старца-кобзаря заставит спеть Лазаря, цыганенка - проплясать "халяндри", цыганку - "на ручке" поворожить, а торговки кругом ему просто проходу не дают, на каждом шагу за полы дергают: "Ходы сюды, пане добродию, визьми в мене!" - и берет он справа и слева, набивает себе полные карманы всякой дрянью, а дома, понятно, раздает всем желающим. За ужином за то ему приходится всегда слышать реприманды от домовитой сестрицы, тетеньки Варвары Петровны, что племянника-де с пути совращает.

   - Напротив, тетенька, - выгораживает дядю племянник. - Мы повторяем так на практике географию и геометрию.

   - Геометрию? - спрашивает сидящая тут же за столом веселая молодая гостья, Александра Федоровна Тимченко. - Что же вы, ногами по земле теоремы решаете?

   - И премудреные: пифагоровы штаны... виноват, панталоны...

   Общий смех. Только тетушка брюзжит, укорительно головой качает... Да как же и иначе? Она немолодая уже девица, в своем роде фамильная реликвия и к племяннику-студенту по старой памяти относится все еще как к малышу, с нравоучительными наставлениями. Но кто же претендует на кипящий самовар, что он пыхтит и ворчит? И брюзжание милой тетушки - неотъемлемая принадлежность всей ее цельной натуры, подобно вязальным спицам, которыми она одним и тем же жестом негодования отгоняет надоедливых осенних мух, или подобно чулку, которым она во время вязанья вместо платка отирает с лица перлы пота.

   Нотации тетушки в том отношении даже не без приятности и пользы, что дают повод безгранично слабой к родоначальнику семьи Гоголей-Яновских бабушке Анне Матвеевне принимать внука под свою защиту, а маменьке - накладывать сынку в утешение лишнюю порцию арбуза или вареников.

   - Вареныки побиденыки! - бормочет про себя, облизываясь, мечтающий племянник, внук и сын - эту любимую поговорку одного соседа, такого же, как сам он, охотника до национальных блюд малороссов. - Сыром бокы позапыханы, маслом очы позалываны - вареныки побиденыки!

   Ах, маменька, маменька! И как-то она теперь там одна со всем управится? План-то и фасад нового дома, нарисованные еще при папеньке, посланы ей. Хоть и сделаны без масштаба, но пользоваться ими все же можно, особливо по части наружных украшений. Да и написано ей тоже, чтобы крыла дом непременно черепицей: черепичная крыша ведь лет пятьдесят не требует починки. Притом как красивы под нею строения! Но для маменьки это - тарабарская грамота. Ей куда понятней, любопытней картинка новейших мод. Ну что ж, пошлем и картиночку.

   Чтобы не забыть послать, Гоголь выдвинул ящик своего рабочего стола и стал рыться там в беспорядочной груде бумаг, но вместо рисунка мод обрел на днях только перебеленные стихи и - сердце не камень - стал их перечитывать. Но они его уже не удовлетворяли. Он взял перо и глубоко задумался.

   Кроме самого его, в "музее" никого не было. Одни из товарищей легли уже спать, другие не возвратились еще из города, в том числе и Данилевский, приглашенный на вечеринку с танцами. Тишина кругом располагала к поэзии...

   Вдруг через плечо поэта протянулась чья-то рука и завладела его писаньем. Гоголь быстро обернулся.

   - Опять ведь напугал, Саша!

   - А ты опять рифмы подбираешь? - говорил в ответ Данилевский. - И как тебе, право, не надоест?

   - А тебе-то как не надоест вертеть ногами?

   - Я ими тоже рифмы подбираю, но под музыку!

   - Потому что у тебя ВСЯ сила в ногах.

   - А у тебя в мозгах? Посмотрим, что ты ими навертел. "Не-по-го-да"!

   - Отдай! - прервал Гоголь и хотел отнять листок.

   Данилевский, однако, не намерен был сейчас отдать, и между двумя друзьями завязалась борьба. Данилевский был сильнее и ловче, а потому скоро восторжествовал. Только клочок из самой середины листка остался в руках автора.

   - Такую глубокомысленную штуку надо смаковать на досуге! - сказал со смехом Данилевский и удрал со своей добычей.

   Так похищенный им листок случайно уцелел и до нас, за исключением, конечно, вырванных из середины строк. Выписываем здесь эти юношеские стихи Гоголя - не потому, чтобы они имели литературное значение, а потому, что в них особенно наглядно отразилось его тогдашнее душевное настроение.

  

   НЕПОГОДА

  

   "Невесел ты?" - "Я весел был, -

   Так говорю друзьям веселья, -

   Но радость жизни пережил

   И грусть зазвал на новоселье.

   Я молод был, и светлый взгляд

   Был непечален. С тяжкой мукой

   Не зналось (сердце)......ый сад

   И голу..........

   ....как осень, вянет младость:

   Угрюм. Не веселится мне,

   И я тоскую в тишине

   Один, и радость мне не в радость".

   Смеясь мне говорят друзья:

   "Зачем расплакался? Погода

   И разгулялась, и ясна,

   И не темна, как ты, природа".

   А я в ответ: "Мне все равно,

   Как день, все измененья года:

   Светло ль, темно ли - все одно,

   Когда в сем сердце непогода".

  

   Вскоре после этого Гоголю пришлось расстаться и с Данилевским: последний по какой-то таинственной причине, которой не доверил даже своему старейшему другу, внезапно в двадцать четыре часа собрался в Москву, где и поступил затем в университетский пансион. С этого времени муравейник уездного города представлялся одинокому мечтателю еще мельче, теснее прежнего, и отводить душу он мог только в переписке с петербургским другом Высоцким, который стал ему там, в недосягаемой дали, как будто еще ближе.

   "Ни к кому сердце мое так не привязалось, как к тебе, - признавался он ему в письме от 17 января 1827 года. - С первоначального нашего здесь пребывания уже мы поняли друг друга, а глупости людские уже рано сроднили нас. Вместе мы осмеивали их и вместе обдумывали план будущей нашей жизни. Половина наших дум сбылась: ты уже на месте, уже имеешь сладкую уверенность, что тебя заметят. А я... Душа моя хочет вырваться из тесной своей обители, и я весь - нетерпение... Я здесь совершенно один: почти все оставили меня. Не могу без сожаленья и вспомнить о нашем классе... Дураки все так же глупы. Барончик-Доримончик, Фон-Фонтик-Купидончик, Мишель-Дюсенька, Хопцики здрав и невредим и час от часу глупеет..."

   И среди "дураков" Гоголь окончательно было захандрил.

  

   - Ты что это, брат, в молчальники опять записался? - заметил как-то Гоголю Кукольник. - Снял бы хоть раз маску, Таинственный Карло.

   - Во многом глаголании несть спасения, - был унылый ответ. - Все мы носим невидимую маску, которую снимаем только под видимой.

   - Зафилософствовал! А что, в самом деле, скоро масленица. Не устроить ли нам маскарада или хоть спектакля?

   Гоголь встрепенулся.

   - Умное слово приятно и слышать! Билевич, правда, против спектаклей. Но толцыте - и отверзется.

   - Все ведь теперь во власти Белоусова, - подхватил Кукольник. - Шаполинский хоть и директорствует, но только номинально.

   - Ну, он-то, как и Белоусов, за нас. Лишь бы нам предоставили самим выбрать пьесы.

   - Слава Богу, мы уже теперь не мальчики! Нынче же созовем свой театральный комитет.

   - И прекрасно. А режиссером будешь по-прежнему ты, Нестор? Знаешь что, я, признаться, не прочь бы взять на себя русские пьесы...

   - А сделай, брат, одолжение. С меня будет и иностранных да музыки.

   - Вот за это сугубое спасибо. Идем же, идем сейчас к Белоусову.

   Согласие инспектора Белоусова было получено без затруднений, а вечером того же дня в библиотечной комнате состоялось и заседание "театрального комитета", в состав которого двумя заправилами были допущены только намеченные ими вперед актеры После довольно оживленных прений был составлен полный репертуар, да тут же разобраны и роли. "Коронною" пьесой был назначен фонвизинский "Недоросль", а две главные в ней роли, Простаковой и Митрофанушки, предоставлены самим режиссерам. Роль Скотинина взял себе Божко, Кутейкина - Григоров, Цыфиркина - Миллер, Софьи - Бороздин Яков, Стародума - Базили.

   Далее из русских пьес выбор остановился еще на двух оригинальных: "Неудачный примиритель" Княжнина и "Лукавин" Писарева, да на одной переводной - "Береговое право" Коцебу. А из иностранных - на двух французских комедиях Мольера и Флориана и одной немецкой - Коцебу.

   Ближайшею заботою Гоголя были теперь кулисы. По этой части он нашел себе незаменимого помощника в Прокоповиче, тот без устали рыскал для него по городским лавкам за всякими материалами, а затем по указаниям своего друга-патрона оклеивал вчерне кисеей и бумагой деревянные остовы, сколоченные стариком-дядькой Симоном. Сам Гоголь давал декорациям "последнюю политру", расписывая их широкою кистью декоратора-художника. Под его волшебною рукою вырастала то новая стена с окнами и дверью, то раскидистое черево, то целая малороссийская хата. Последняя возбуждала немалое недоумение и любопытство остальных актеров, так как ни в одной из репертуарных пьес не значилось такой хаты. Но на все расспросы по этому поводу у "таинственного Карло" был один загадочный ответ:

   - Стало, треба.

   Для сооружения подмостков пришлось обратиться к посторонней помощи - плотников, и гулкий стук их топоров, донесшись до аудитории, где читал в то время лекцию Билевич, едва не расстроил всей затеи.

   "Так как таковые театральные представления в учебных заведениях не могут быть допущены без особого дозволения высшего начальства, - доносил конференции в письменном рапорте Билевич, - то, дабы мне, как члену конференции, на которой лежит ответственность смотрения за нравственным воспитанием обучающегося юношества, безвинно не ответствовать за мое о сем молчание перед высшим начальством, всепокорнейше оную прошу уволить меня по сему предмету от всякой ответственности".

   Но инспектор Белоусов принял перед конференцией всю ответственность на себя, а затем с самих студентов-актеров взял обещание вести себя как на репетициях, так в особенности во время самих представлений возможно чинно и смирно.

   Так подошла масленица. Хотя двум режиссерам и удалось выхлопотать на этот раз для своего спектакля, вместо рекреационного зала, более обширный торжественный зал, но и этот не вместил бы всех зрителей. Ведь кроме всего начальств