Авенариус Василий Петрович - Гоголь-студент

и в Нежин Гоголь совершил, по обыкновению, в сообществе своего старейшего друга - Данилевского. Одновременно с ними налетели со всех концов Малороссии и прочие их однокурсники-студенты. Один из них, Божко, первый ученик в классе, встретил двух друзей тотчас же животрепещущею новостью:

   - А слышали вы, господа, что нашего полку прибыло?

   - К нам поступил новичок?

   - Новичок, да из старичков: знаем мы его уже сколько лет.

   - Ага! - догадался Данилевский. - Базили. Верно?

   - Верно.

   Догадаться Данилевскому было не особенно трудно: Базили, будучи одних лет с Божко, Данилевским и Гоголем, три года назад попал только в самый низший (первый) класс, когда те переходили в четвертый, потому что, грек родом и уроженец Константинополя, он всего за год перед тем прибыл вообще в Россию и не знал почти, как говорится, в зуб толкнуть, по-русски. Но уже год спустя, он настолько преуспел в русском языке, что был переведен из первого класса прямо в третий, а еще через год в пятый, где вскоре стал бы первым учеником, если бы прежний первый ученик, Кукольник, не приложил всех стараний, чтобы сохранить за собою первенство. Теперь, оказывалось, Базили обогнал и Кукольника: перешагнул через шестой прямо в седьмой класс.

   - Ай да молодчина! - сказал Гоголь. - Не нам с тобою, Александр, чета. Когда ж он подготовился?

   - А летом, - отвечал Божко. - Когда мы отдыхали и баклушничали, он корпел над книгами и вот выдержал-таки тоже на студента. Не мешало бы нам, господа, побрататься с ним, а?

   Гоголь только пожал плечами на такие "нежности", но Данилевскому предложение понравилось.

   - И то не мешает подбодрить его, - сказал он. - Он несколько застенчив, да и горд. А ты уже виделся с ним, Божко?

   - Нет. Я сам сейчас только из деревни. Но я спрашивал о нем, и мне сказали, что он ушел с книжкою в сад.

   - Ну да ему самому, видно, не по себе еще с новыми товарищами.

   - Так не отыскать ли нам его теперь же?

   - Идем. А ты, Божко, скажи ему еще, кстати, что-нибудь от всех.

   Гоголь не говорил ни за, ни против, однако пошел вместе с обоими.

   - Идемте-ка тоже с нами, господа, - предложил Данилевский двум другим однокурсникам, поднимавшимся навстречу им по лестнице, и объяснил для чего.

   В саду к ним примкнули еще трое. Застали они Базили в самом конце боковой аллеи читающим книгу. При приближении целой компании новых товарищей Базили, стройный, горбоносый брюнет, с натянутой улыбкой приподнялся со скамейки, но еще более смутился, когда Божко обратился к нему с торжественным приветствием:

   - Мы, Базили, очень рады, что приобретаем в тебе столь достойного товарища. Позволь мне от лица всех поцеловать тебя!

   И, прижав его к сердцу, он чмокнул его в обе щеки.

   - Позволь уж и мне, - сказал Марков, второй после Божко ученик в классе, раскрывая также объятья.

   - Господи Боже! Какое бескорыстие и благородство! - заметил Гоголь. - Лобызаются с опаснейшим соперником!

   - О! Он нам не опасен, - весело отозвался Божко. - Через год он и нас оставит за флагом.

   - Тише едешь - дальше будешь.

   - Нет, господа, прошу вас видеть во мне совершенно равного, - сказал Базили самым искренним тоном. - И ты, Яновский, не считай меня, пожалуйста, выскочкой. Я случайно только отстал, а теперь опять нагнал вас. Никаких преимуществ я перед вами не имею...

   - Кроме древних языков, в которых ты собаку съел, - перебил его Гоголь. - А начальство наше овсом не корми, болтай с ним только по-гречески, по-латыни...

   - Так я всегда к вашим услугам, господа. Обращайтесь ко мне, сделайте одолжение, по обоим языкам. Они вовсе не трудны.

   - Словом, благородство в квадрате! И по этой части, господа, он побил нас в пух и прах. Но о личности твоей, Базили мы знаем только одно: что ты беглый грек. Как ты, однако, попал к нам? Куда стремишься? Cur, quo, guomodo, quando? (Зачем, куда, каким образом, когда?) Как видишь, в латыни и мы тоже кое-что маракуем.

   - Родом я действительно грек, но родился в Константинополе, откуда семья наша бежала четыре года назад с сотнями других христиан. Но великодушный император ваш Александр Павлович принял в нас самое теплое участие. А попечитель здешней гимназии, граф Кушелев-Безбородко, открыл в ней тотчас шесть бесплатных вакансий для сыновей эмигрантов, и я - один из этих счастливцев. Вот вам, господа, мой краткий формуляр.

   - Но формуляра нам мало, - сказал Данилевский. - Что ты из хорошей семьи, нам давно известно. Точно также, что ты насквозь порядочный человек: три года ведь, слава Богу, вместе хлеб-соль ели! Но до сегодняшнего дня ты был не наш, и нас не особенно интересовало твое curriculum vitae*. Ну, а теперь другое дело. Бегство, конечно, сопровождалось разными романтическими приключениями...

   ______________________

   * Бег жизни (лат.); автобиография.

   ______________________

   - И какими! Волос дыбом становится.

   - Ну вот, тем любопытней! О зверствах турок передавали тогда ужасные вещи, а тут, оказывается, ты испытал их даже на самом себе! Рассказал бы ты нам теперь, право, всю свою одиссею.

   - Если вам угодно, господа...

   - Очень даже угодно! Само собою! - подхватило несколько голосов. - Тут на скамейке все и расположимся. Ты, Базили, садись-ка посередке... А ты, Яновский, что же? Сдвиньтесь, господа! Дайте ему тоже место.

   - Я постою, - сказал Гоголь, прислоняясь к соседнему дереву. - Ну, что же? Мы ждем.

   - Да вот не знаю, с чего начать... - замялся Базили, черты которого приняли вдруг грустно-задумчивое выражение.

   - Начинают обыкновенно с начала.

   - Обыкновенно да. Но в моем случае требуется своего рода введение. Прежде чем описывать события, мне надо развернуть перед вами, так сказать, план действия. Прошу вас перенестись со мною на живописные берега Босфора, в столицу кейфа и собак.

   - Собак, то есть турок? - переспросил один из слушателей.

   - Нет, именно собак, четвероногих породы canis domesticus, потому что собака гля мусульманина такое же священное животное, каким для древних египтян был бык Апис. В мечетях наравне с нищими кормят и собак. Убить гяура, иноверца, для турка легче, чем убить собаку. Таким-то образом бродячих собак там развелось видимо-невидимо, и по ночам от них даже на улицу не выйти: того гляди, растерзают.

   - А сами турки не злой народ?

   - Ничуть. Пока дело не коснулось их религии, они преблагодушны. Турка, этого представителя азиатской неги и лени, в обыденной жизни его я вижу не иначе, как сидящим на мягком диване со скрещенными ногами и с дымящеюся трубкой. Европейцы шныряют мимо него, мечутся туда да сюда, а он безмятежно "кейфует" на своем диване и сонно только глазами поводит на расстилающийся перед ним Золотой Рог, залив константинопольского порта, с бесчисленными кораблями и каиками, на полуостров сераля, султанского дворца, с его древнею стеной и воздушными садами, сквозь зелень которых светятся золотые крыши, свинцовые купола и белые фантастические минареты. В душе он, конечно презирает равно и европейца, и местную райю.

   - А это что ж такое?

   - Райя - презрительное название туземных иноверцев: греков, армян и евреев. Для европейцев, птиц вольных, перелетных, отведено самое почетное предместье города - Пера. Райя же, которая составляет половину всего населения и находится почти в равном загоне, теснится в отдаленных кварталах и даже в цвете одежды должна совершенно отличаться от мусульман: греки ходят всегда в черном, как бы в знак вечного траура по потерянной свободе, армяне одеваются в коричневый цвет, а евреи - в голубой, даже дома у них окрашены в голубую краску. Точно в насмешку дан им этот цвет - цвет верности, который, впрочем, по их природной неопрятности недолго сохраняет у них свою чистоту и обращается в грязно-серый, как и их совесть!

   - За что это, Базили, ты так озлоблен на евреев?

   - За что? Когда они, можно сказать, Христа там вторично продали, бесчеловечнее самих турок надругались над трупом нашего патриарха!

   - Над трупом? Так его, значит, убили?

   - Не просто убили, а казнили, как преступника.

   - Но за что? Что он сделал такое?

   - Ничего не сделал. Но он был первосвященником христиан, и этого было довольно для изуверов. Греция ведь, как вы знаете, уже четвертый век находится под владычеством турок. Но в последние годы положение угнетенных становилось все невыносимее: каждый паша хозяйничал в своем пашалыке как разбойник, и терпение населения истощилось. Брожение началось с дунайских княжеств, а оттуда быстро распространилось на Архипелаг и Греческий полуостров, так что турецкий гарнизон в больших городах должен был запереться в своих цитаделях. На море греки к началу 1821 года успели также вооружить флот в сто восемьдесят кораблей. Понятно, что турки до крайности озлобились на мятежников. В Константинополе озлобление их обратилось на богатый греческий квартал фанариотов, хотя те пока не принимали видимого участия в восстании.

   - А твои родители, Базили, были также фанариотами?

   - Да, отец мой занимал среди тамошней греческой колонии видное положение и принадлежал, подобно большинству, к тайному братству Этерия, которое задалось целью сбросить ненавистное турецкое иго. Но эти же этеристы дали первый повод туркам к резне. Великим драгоманом (переводчиком) Порты был в то время грек Константин Мурузи, человек очень знатного рода и чрезвычайно умный и ловкий. И вот однажды, когда Мурузи только что выходил из дворца великого визиря, неизвестный человек подал ему письмо. Письмо было от этеристов, предлагавших ему содействовать общему национальному делу. Пока Мурузи пробегал письмо, податель скрылся. "Что, если это только ловушка со стороны великого визиря, чтобы испытать верность драгомана?" - подумал Мурузи и, как человек очень осторожный, возвратился к визирю и показал ему письмо. Но на свою же погибель!

   - Да разве можно взыскивать с человека за то, что ему пишут другие?

   - Не за это, а за то, что он, переводя визирю письмо по-турецки, - визирь сам не знал греческого языка, - передал его содержание не буквально.

   - Так зачем же он это сделал?

   - Затем, чтобы не повторять слишком резких выражений, обидных для турок. При этом он пропустил еще целую фразу, где в числе участников заговора были переименованы самые знатные греки. Визирь милостиво отпустил его от себя, но вслед за тем велел позвать другого драгомана из армян, который и перевел ему письмо от слова до слова.

   - Ах Иуда, предатель!

   - Слишком винить его также нельзя: он спасал свою собственную голову.

   - И визирь донес обо всем султану?

   - Донес. А на другое утро и Мурузи, и брат его, столь же безвинный, были публично казнены перед киоском сераля... С этого дня пошли обыски по всему греческому кварталу, аресты и новые казни. Так наступило Светлое Христово Воскресение. Никогда не забуду этого ужасного дня! Матушка ни за что не хотела отпускать мужа и со слезами умоляла его остаться дома. Но отец был старостою патриаршей церкви, и для него было немыслимо в Великий праздник не присутствовать при патриаршем служении "Но на нынешней заутрене турки готовят, ты сам ведь слышал, общую резню! - говорила матушка. - Тебя убьют, а мы даже и знать не будем!". Мне минуло тогда двенадцать лет, и из всех братьев и сестер я был старший. "Не бойтесь, матушка, - сказал я. - Я возьму саблю и пойду с папой!" Матушка сквозь слезы улыбнулась: "Чтобы и тебя вместе с ним убили!" - "И то ведь, пускай идет со мною, - сказал отец. - По крайней мере, принесет вам весть, если бы мне не суждено было вернуться. Только саблю-то, милый, оставь-ка лучше дома". Матушка еще возражала, но наконец должна была уступить и благословила нас обоих...

   - А ведь преинтересно? - перешептывались меж собой товарищи храбреца, подталкивая локтями друг друга. - Что-то дальше будет?

   - Ч-ш-ш-ш! Молчание, господа!

   - До собора мы с отцом добрались без всякой задержки, - продолжал рассказчик. - Но, Боже, как не похож был этот Великий день христианства на прежние! Бывало, греки с женами и дочерьми в ярких праздничных нарядах толпами валят к святому храму - в Светлый праздник им разрешалось, в виде исключения, наряжаться вместо траурного в цветное платье, - а после обедни до глубокой ночи на улицах всего греческого квартала музыка, пение, пляска... Сегодня же только самые бесстрашные в своей будничной черной одежде пробирались закоулками в патриарший собор, и вместо пятнадцати тысяч, стекавшихся туда к Великой заутрене, можно было насчитать теперь только сотню-другую. Началась литургия. В ту самую минуту, как патриарх вошел в алтарь, в собор ворвались вдруг чауши (полицейские с стражники), чтобы отвести владыку на суд к султану. Но когда он тут в полном облачении, во всем величии своем показался в царских вратах, они замерли на месте как очарованные. Так он невозбранно завершил богослужение, приобщился святых тайн и удалился в свою залу, куда за ним последовал разговеться весь синод и разные почетные лица.

   - В том числе и отец твой?

   - Да, а с ним и я. Не дай Бог никому такого печального разговенья! Все молча переглядывались меж собой, как приговоренные к смерти. Один патриарх лишь не упал духом и твердым голосом ободрял нас уповать на Христа Спасителя по примеру первых христиан, которые без колебаний шли на всякие муки. Но когда он стал тут раздавать каждому по золотому и по красному яичку, прощаться с каждым, вся зала наполнилась воплями и рыданиями. Благословив всех, владыка с тем же невозмутимым величием вышел к стражникам: "Теперь я готов идти с вами". Три митрополита вышли вслед за патриархом, и стражники окружили их вместе с ним. Отец мой впереди других бросился за уходящими: "Возьмите и нас с ним!" - "И до вас ужо доберемся, не беспокойтесь!" - отвечал начальник чаушей, и они увели с собою четырех мучеников...

   Базили умолк и закрыл глаза рукою.

   - И с той минуты вы их уже и не видели? - решился через некоторое время один из товарищей нарушить наступившее тяжелое молчание.

   - Патриарха мы еще видели, но как! - с глубоким вздохом отвечал Базили, опуская руку. - Отец, как староста, замешкался в соборе до второго часа. Меня он не решился отослать одного домой, и я остался при нем. Когда мы тут вышли из собора на паперть, то так и обмерли, оцепенели от ужаса. От пристани к соборным воротам шел осужденный уже владыка со скрученными за спину руками. По сторонам его - четыре чауша, позади - палач с веревкой... Лицо святителя было бледно как смерть, но как всегда спокойно и величаво. Поодаль - толпа перепуганных христиан, в окнах - головы любопытных женщин и детей... И что же! Когда палач принялся за свое ужасное дело, добровольными помощниками ему явились не турки, нет, а евреи, которые со злорадством высыпали из своего квартала на казнь главы православной церкви... Увольте меня, господа, от подробностей! - прервал себя с горечью Базили. - Добро бы христопродавцы остановились на этом...

   - Да чего же еще более?

   - Чего более?! Три дня ближним казненного дается сроку, чтобы выкупить его тело у палача и предать земле. Христиане, однако, были так напуганы, что никто из них не посмел выкупить тело патриарха.

   - И выкупили его евреи?

   - Да, за восемьсот пиастров, но для чего? Для того, чтобы над ним надругаться, а затем бросить в Босфор...

   Теперь и слушатели были возмущены не менее рассказчика.

   - Волны были милосерднее людей, - продолжал тот. - Они прибили тело к одному славянскому бригу в Галате (предместье Константинополя). Стоявший на вахте матрос по облачению узнал патриарха и поспешил накрыть труп рогожей. А капитан велел принять его из воды и спрятать в трюме. Ночью бриг снялся с якоря и уплыл в Одессу. Здесь ему ради обычных формальностей пришлось простоять сутки перед входом в гавань. А тем временем печальная весть уже облетела весь город. Когда затем бриг входил в гавань под траурным флагом, все суда, стоявшие на рейде, салютовали святому мученику пушечного пальбою, которая не умолкала до самого вечера. На следующее же утро состоялись торжественные похороны, и все христианское население Одессы шло за гробом.

   - А ты-то, Базили, остался с родителями пока еще в Константинополе?

   - Остался... и едва-таки также не угодил в петлю...

   - Как! И тебя хотели повесить?

   - Всех нас. Но это длинная история, а вам, господа, и без того, я думаю, надоело уже слушать...

   - Ах нет, ничуть! - уверил единодушный хор слушателей.

   Познакомиться с похождениями самого Базили им, однако, пока не пришлось, потому что в это самое время за ними пришел сторож с приглашением пожаловать к вечернему чаю. Решено было дальнейшее слушание истории Базили отложить до ночи в спальне, где никто им уже не помешает.

   - Главное же, - добавил Гоголь, - что ночью страшное вдвое страшнее, а ведь чем жутче, тем лучше!

  

   Вот и ночь, которая для юных обитателей нежинской гимназии высших наук наступала тотчас после ужина и вечерней молитвы с боем девяти часов. Пансионеры всех трех возрастов чинно лежат по своим кроватям в трех смежных, соединенных между собою дверьми спальнях. Дежурный сторож тушит лампы, а вместе с ним удаляется и дежурный надзиратель, пожелав молодежи "доброй ночи". Воцаряется и "добрая ночь". Но не надолго: пять минут спустя, в спальне старшего возраста картина переменилась, одна из ламп, ближайшая к кровати Базили, снова зажжена, а на краю кровати, как и на двух соседних и на пододвинутых табуретах, группируются, закутавшись в свои одеяла, все студенты - однокурсники рассказчика, а также избранные из прежних его одноклассников: Кукольник, Халчинский, Прокопович. Кем-то из студентов двух старших курсов заявляется сперва по этому поводу неудовольствие: что время спать, а не болтать. Но когда делается известною тема предстоящего рассказа, то и кое-кто из недовольных присоединяется к слушателям.

   - Однако из предосторожности не мешало бы, я думаю, поставить в коридоре махального? - заметил студент старшего курса и старший друг Гоголя Высоцкий.

   - А вот барончик с удовольствием постоит там, - сказал Гоголь. - Кому охранять отечество от нашествия иноплеменных, как не благородному дону и гидальго?

   - Понятное дело. Иди-ка, барончик, иди! - подхватили окружающие.

   Простофиля-товарищ их, Риттер (которому, как припомнят читатели первой нашей повести о Гоголе, было присвоено в числе целой массы кличек, и прозвище "барончик"), хотел было протестовать, но покорился единогласному решению товарищей, когда Базили обещал ему при случае повторить свой рассказ.

   - Итак, я буду продолжать с того момента, на котором давеча остановился... - начал Базили.

   Но Высоцкий перебил его:

   - Постой, погоди. Кто из вас, господа, не слышал начала?

   Оказалось, что половина присутствующих не слышала.

   - Так что же мы-то обойдены? Начинай ab ovo*.

   ______________________

   * От яйца (лат); с самого начала.

   ______________________

   - Но каково Яновскому и другим слышать то же самое дважды? - возразил Базили.

   - Ну, братику, об этом-то дай судить нам самим! - сказал Гоголь. - Добрую книгу аматеры во второй раз смакуют еще лучше.

   - Как прикажете, - подчинился Базили и рассказал то же самое вторично, но, как хороший рассказчик, другими словами и с некоторыми характеристичными дополнениями, которые придали его повествованию и для прежних слушателей новую окраску.

   Тут от входных дверей с коридора донеслось громкое многократное чихание. Все невольно оглянулись. Чихал, оказалось, махальный Риттер: будучи не из храброго десятка и любопытствуя хоть одним ушком послушать, он предпочел вместо прохаживания по неосвещенному коридору стоять у дверей, где его, завернутого в одеяло и прохватило, видно, сквозняком.

   - Э-э-э! - вскричал Высоцкий. - Так-то ты, любезный, исполняешь свой гражданский долг? Поди-ка сюда, поди на расправу.

   - Да мне же скучно, господа, ей-Богу... - жалобно оправдывался Риттер.

   - И солдату на часах не весело. А знаешь ли, Мишель, какому наказанию подвергается часовой за самовольную отлучку со своего поста?

   - Расстрелянию, кажется.

   - Ну вот. Но мы теперь не в Нежине, а в Константинополе. Скажи-ка, Базили, к какой казни его присудили бы по турецким законам?

   - Казни у турок очень разнообразны, - объяснил Базили. - Разбойников сажают на кол, гяуров вешают или обезглавливают, военных душат, улемов, то есть юристов и духовных, толкут живыми в ступе, пашам посылают почетный шнурок или чашку яда...

   - Словом, чего хочешь, того просишь, - сказал Высоцкий. - Ближе всего, конечно, было бы отнести нашего подсудимого к улемам-юристам и истолочь его в ступе. Но, во-первых, он еще преплохой юрист, во-вторых, у нас нет тут под рукой ступки на его несуразный рост, а в-третьих, мы - судьи праведные и милостивые. Все мы здесь в чернилах рождены, концом пера вскормлены. Чего же проще присудить его - испить чашу хоть и не яда, то чернил во здравие свое и наше.

   - Чего лучше? Так тому и быть! - одобрили со смехом окружающие судьи.

   - А вот кстати и чернила, - подхватил Григоров, самый отпетый школьник.

   Вскочив со своего табурета, он достал с ближайшего окна полную чернильницу и поднес ее осужденному:

   - Пожалуйста, герр барон...

   - Помилуйте, господа... - пролепетал Риттер. - Ведь вы же это не всерьез!

   - Как не всерьез! Подержите-ка его, господа, чтобы не очень кобенился, а я его угощу.

   Розы на цветущих щеках барончика поблекли до белизны лилий.

   - Простите, господа! - слезно уже взмолился он. - Вы знаете ведь, какая у меня глупая натура: как только проглочу что-нибудь противное, так сию же минуту...

   - Фридрих Великий на сцену? - досказал Высоцкий. - Да, в этом прелести мало. Простить его разве на сей раз за его глупую натуру?

   - Если он попросит прощения как следует, на коленях, - заметил Гоголь.

   - Вот это так. На колени, барончик! Ну, чего ждешь еще? На колени!

   Что поделаешь с неумолимыми? Бедняга опустился на колени.

   - Не будешь вперед?

   - Не буду...

   - Ну, Бог простит. В утешение могу сообщить тебе приятную новость: нынче на лекции у нас Никольский даже похвалил нам тебя.

   - Правда? - усомнился Риттер, неизбалованный похвалами профессоров.

   - Что такое правда, что ложь? Если я, например, дураку говорю, что он осел, то это правда или ложь?

   - Но это, кажется, уже личности!

   - Ну вот, по своей глупой натуре принял опять на свой счет! Мало ли, брат, и без тебя ослов на свете? Но что ты не из последних - это видно из похвалы Никольского!

   - А что же он сказал про меня?

   - Да вот, когда один из нашей братии - кто - история умалчивает - понес чепуху, Парфений Иванович и говорит ему: "У вас, почтеннейший, голова набита тем же мусором, что у Риттера". Чем не похвала? С выпускным поравнялся! Ну, а теперь марш опять в коридор и не зевать!

   При общем хохоте товарищей разочарованный махальный поплелся в коридор. Но едва лишь сделал он там в непроглядной темноте несколько шагов, как в отдалении блеснул свет и показался инспектор Моисеев с зажженным шандалом в руках. Риттер бросился со всех ног обратно в спальню.

   - Кирилл Абрамович!

   Как сонм ночных привидений при первом крике петуха, вся разместившаяся вокруг Базили молодежь сорвалась с насиженных мест и разлетелась по своим кроватям. Лампа мгновенно потухла. Обошлось дело, разумеется, не без шума, который не мог ускользнуть от чуткого слуха молодого инспектора. Но Кирилл Абрамович, как человек деликатный, не торопился накрыть ослушников, предпочитавших болтовню ночному отдыху, и певучим скрипом своих модных козловых сапог как бы нарочно еще предупреждал их о своем приближении. Вошел он сперва в спальню младшего возраста, между кроватями действительно уже спавших мальчиков проследовал далее к среднему возрасту, а оттуда и в опочивальню господ студентов. Не замедляя шагов и не озираясь по сторонам, он на цыпочках направился прямо к выходной двери и - скрылся. Свет шандала в коридоре постепенно померк, скрипучие шаги удалились и наконец совсем стихли.

   - Восстаньте все! - раздалась команда.

   Лампа тотчас вспыхнула с прежнею яркостью, и та же аудитория скучилась около рассказчика, увеличившись еще одним слушателем - Риттером, с которого сложена была теперь обязанность караульного.

   - Позорное убийство нашего патриарха совершилось без протеста со стороны запуганных греков, - приступил снова к своему повествованию Базили, - и это было как бы сигналом для турецкой черни - ни одному уже греку не давали пощады. Предводительствуемые дервишами тысячи этих фанатиков рыскали по греческому кварталу, грабили наши дома и церкви, истязали, убивали взрослых и детей. Кто только мог - спасался бегством на иностранных кораблях. Мой отец не имел личных врагов среди благонамеренных турок. Напротив, у него было между ними немало доброжелателей. И вот однажды, недели две спустя после казни патриарха, отцу встретился на улице почтенного вида турок, который служил у одного из его сановных благожелателей. Турок хотел было незаметно прошмыгнуть мимо. Но отец дружелюбно, как всегда, окликнул его: "Как поживаете?" (буквально же: "как кейфует эффенди?"). Тому ничего не оставалось, как приложить руку к губам, ко лбу и отвечать "приветствием мира": "Алейкюм селам"*. Но, взглянув при этом в лицо отца, он, должно быть, почувствовал жалость, потому что тихо прибавил: "Ты, приятель, что-то бледен, ты нездоров, тебе было бы полезно переменить воздух - чем скорее, тем лучше. Всего лучше даже сегодня".

   ______________________

   * По преданию мусульман, Магомет после первой встречи своей с архангелом Израфилем слышал в воздухе над собою радостные ликования: "Приветствие мира тебе, о, Пророк Аллаха!" Поэтому "приветствия мира" мусульмане удостаивают обыкновенно только своих единоверцев, из гяуров же - самых уважаемых.

   ______________________

   - Другими словами: "Утекай, милый друг, без оглядки во все лопатки"? - заметил Высоцкий. - И отец твой, конечно, утек?

   - А что же ему оставалось? Как староста патриаршей церкви, он был уже, несомненно, намечен в числе новых жертв. Охотнее всего, понятно, он поднялся бы всем домом. Но тогда на него сейчас обратилось бы внимание турецких властей. Поэтому ни с нами, детьми, ни с прислугой он даже не простился, чтобы никто из нас плачем или словом ненароком его не выдал. Матушке же он дал подробную инструкцию, как вести себя без него, и сам сжег еще все бумаги, которые могли бы нас скомпрометировать. Затем наскоро переоделся, помолился и распрощался с женою.

   - Легко себе представить, каково им было этак расставаться, не зная, увидятся ли еще когда! Но куда же он отправился?

   - А ваш русский посланник, барон Строганов, давно уже был к нам хорошо расположен. К нему-то в Перу отец и пробрался окольными путями, откровенно рассказал ему о своем безвыходном положении и просил принять нас, семью его, под свое покровительство. Строганов успокоил отца на наш счет и предложил ему свою собственную шлюпку, чтобы переплыть Босфор. Так-то отец беспрепятственно перебрался на другой берег и причалил к первому иностранному судну, уже поднявшему паруса. То был итальянский бриг, возвращавшийся в Триест. Через несколько дней отец был в Триесте, а еще через месяц сухим путем и в Одессе, где застал уже нас с матушкой.

   - А! Так к тому времени и вы успели уже бежать из столицы четвероногих и двуногих собак?

   - Успели, да. Но что мы там без него перетерпели - и вспоминать жутко! Едва лишь он тогда черным ходом выбрался из дома, как с парадного крыльца к нам нагрянули турецкие чоходары и потребовали хозяина. Матушка вышла к ним и объявила, что муж ушел, дескать, по какому-то нужному челу, но скоро вернется. Не веря ей, они принялись обыскивать весь дом. По счастью, никто из нас прочих не знал о бегстве отца, и потому на все их расспросы мы отвечали просто и прямо. Это пока спасло нас. Турки с угрозами удалились.

   - А Строганов между тем также не дремал?

   - Да. На другой же день он известил матушку, что мужу ее удалось уплыть в Триест, и предложил приютить нас у себя, покуда и для нас не найдется корабля. Но турецкая полиция стерегла нас: около нашего дома взад и вперед шныряли два чауша и зорко поглядывали на наши окна и двери. В то же время неистовства черни над христианами в городе не прекращались. День и ночь доносились к нам с улицы отчаянные крики. Выйти туда - значило рисковать головою. И мы с самыми верными слугами замкнулись на запор в каменной части дома, а на ночь спускались еще в подземелье, где под низкими сводами было хоть и душно, но безопасно.

   - Ну, а саблю-то свою ты взял, конечно, тоже с собою? - спросил Гоголь.

   - Взял, еще бы. Это было ребячество, согласен, но вполне простительное: я был ведь старшим мужчиной в семье, а стало быть, и защитником матушки и прочей мелюзги: младший братишка был еще грудной младенец. На всякий случай, мы со вторым братом, который был всего одним годом меня моложе, смастерили себе и пики - преострые...

   - Вот так хваты! И что же, турки после этого, конечно, не посмели уже подступиться к вам?

   Базили, будто не слыша, оставил замечание без ответа.

   - С неделю по отъезде отца, - продолжал он, - барон Строганов прислал матушке записку, что корабль для нас найден и что через час уже мы должны быть на пристани Мумхане. Скрепя сердце пришлось оставить в руках турок весь дом...

   - Эх-ма! Целого дома и то, пожалуй, в карман не упрячешь. Но парочку мягких турецких диванчиков ты напрасно все-таки не захватил с собой под мышки: вместе бы здесь на них покейфовали.

   - Вечно ты, Яновский, со своим вздором! - укорил остряка один из товарищей.

   - Да, брат Яновский, - вздохнул Базили. - Не испытал ты, что значит - навсегда покинуть дом, в котором ты родился и вырос, покинуть на полное разграбление!.. Тихомолком, поодиночке выбираясь оттуда, все мы плакали. Чтобы несколько хоть утешить наших двух маленьких сестричек, матушка позволила им взять с собой по кукле. Малютку-братца она поручила няне. Сама она несла шкатулку с фамильными бриллиантами, а мне, как старшему из детей, дала нести другую шкатулку - с золотом. И она нам очень пригодилась.

   - Как не пригодиться! - вставил опять Гоголь.

   - Пригодилась, но только для того, чтобы очистить нам дорогу до пристани. На полпути туда махушка заметила, что за нами следит издали один из чаушей, приставленных к нашему дому. "Мы пропали! - ахнула она. - Нас сейчас арестуют!" - "А вы дайте ему золота", - посоветовала няня, и я, отстав от них, сунул чаушу несколько червонцев. Но он уже увидел, что шкатулка моя полна червонцами, и глаза его жадно разгорелись. "Давай-ка сюда всю штуку", - сказал он и без церемоний отнял у меня шкатулку. Я стал было его умолять оставить нам хоть немножко на дорогу, но он наотрез отказал, так как у него, дескать, есть жена и дети, да придется еще поделиться с товарищем.

   - Но с какой стати этому каналье было пускаться еще с тобою в длинные объяснения?

   - Видно, боялся тоже ответственности перед своим начальством за подкуп. Вернее было поладить с нами полюбовно. Но при этом он предварил нас, что дает нам сроку всего полчаса. К тому времени начальство уже будет знать о нашем побеге. Не найдут нас - наше счастье, а найдут - просит не пенять.

   - Тоже рыцарь в своем роде, хоть и не без страха и упрека! А шкатулку с бриллиантами у матушки твоей, значит, не отнял?

   - Нет, она успела спрятать ее под свое покрывало. На пристани нас ждало уже несколько почетных франков (как называют там всех европейцев), которые на одном ионическом корабле отъезжали только что в Одессу. Под их-то прикрытием мы благополучно взошли на корабль. Но в Черное море суда пропускаются не иначе как с осмотром паспортов всех пассажиров, а матушка второпях не успела запастись никаким документом. Поэтому, когда корабль наш двинулся вверх по проливу, шкипер пригласил всю нашу семью в трюм, где наскоро приготовил для нас тайное убежище. Но, Бог ты мой, что это было за ужасное помещение!

   - Назвался груздем - полезай в кузов, - сказал Высоцкий. - Впрочем, ведь на этаких эмигрантских кораблях, слышал я, устраивалась нарочно двойная обшивка в трюме, за которою могла укрыться не одна сотня беглецов. А вас ведь было всего несколько душ?

   - То-то вот, что очень немногие корабли были таким образом приспособлены. Большинство же шкиперов прятало эмигрантов просто в ямах, вырытых в балласте и накрытых сверху досками, либо в пустых бочках, поставленных между полными бочками с вином.

   - И вас рассадили тоже по бочкам?

   - Хуже того: груз корабля состоял из турецкого табака, и нас втиснули между табачными тюками, где нам целых два часа пришлось дышать одуряющей табачной атмосферой.

   - Благодарю покорно! Подпустили же вам "гусара", нечего сказать! И неужели никто из вас не выдал себя, не расчихался?

   - Мы все, постарше, зажали себе рты и носы платками. Но малютка-братишка раскашлялся и запищал. Турецкие чиновники на палубе услышали его и принялись еще усерднее обшаривать весь корабль. Шкиперу стоило немалого красноречия убедить их, что то пищит котенок, которого он завел для мышей.

   - Так что вас и не нашли?

   - Благодаря Бога, нет. Но эти два часа в табачном смраде в постоянном страхе, что вот-вот найдут и казнят без суда и расправы, стоили, можно сказать, двух веков мучений дантова ада, и, только сойдя на берег в Одессе, мы опять вздохнули полною грудью... Вот вам, господа, и вся моя одиссея.

   - А в Одессе вы где же приютились? Верно, у земляков?

   - Да, у дальних родственников. Фамильные бриллианты пришлось, разумеется, понемногу сбыть, потому что, кроме одной пары платья, в которой мы бежали, у нас ничего не осталось, а все имущество наше в Константинополе, движимое и недвижимое, было конфисковано в султанскую казну. Из богачей мы обратились чуть не в нищих. Ну да Господь с ним, с этим богатством! Если мне чего жаль, так отцовской библиотеки. Каких-каких там не было редчайших книг. Но свет не без добрых людей: и в Одессе нашелся эмигрант-этерист, ученый профессор Геннадий, который взял меня в науку, и в течение одного года, что я пробыл в Одессе, я еще основательнее познакомился с родной классической литературой.

   - "Науки юношей питают", - сказал Гоголь, - хотя на твоей жидкой комплекции, Базили-эфенди, этого покуда не очень-то заметно. Господа! В честь благородного эфенди не устроить ли нам в воскресенье маленькую пирушку? Сам я, как вы знаете, до них вовсе не охотник, но нельзя же не покормить беднягу? Иван Семенович ради экстренного случая, я уверен, даст нам разрешение.

   Предложение было принято с большим сочувствием, а Базили, явно растроганный, крепко пожал руку Гоголю, подавшему мысль.

   - Вы не поверите, господа, как я рад, - сказал он, - что достиг наконец у вас мирной гавани, где, надеюсь, судьба избавит меня уже от всяких дальнейших мытарств.

   Надежда, однако, его обманула: на другое же утро как снежная лавина на него обрушилась совершенно непредвиденная напасть.

  

   Мы уже говорили (в первой повести о Гоголе), что преподавание языков в нежинской гимназии шло независимо от разделения воспитанников по классам: последних было девять, тогда как для языков имелось всего шесть отделений, пройти которые до конца не было притом обязательно. Так и в новом учебном году вступительная лекция по латинской словесности у профессора Семена Матвеевича Андрущенко была предназначена не исключительно для студентов первого курса, а и для воспитанников выше и ниже их, которые дошли до пятого отделения латинистов - пиитов. Гоголь и Данилевский добрались только до звания риторов и, собственно, не имели бы права сидеть на этой лекции с товарищами-пиитами. Но так как у риторов в этот час не было другого урока то директор Орлай попросил профессора допустить их также на свою лекцию: чему-нибудь де все-таки научатся.

   Как все вообще знатоки той или другой науки, Андрущенко придавал своему предмету также первостепенную важность. Сегодня он взошел на кафедру с особенно торжественной осанкой и, выжидая, пока молодежь разместится по скамьям, постучал по кафедре костлявым пальцем.

   - Совсем капельмейстер: оркестру Знак подает, - заметил Гоголь Данилевскому, неторопливо протискиваясь к нему на заднюю скамейку. - Бьюсь об заклад, что нарочитое слово приготовил.

   - Quous que tandem, Catilina?* - прозвучал глубокий баритон профессора, и из-под сдвинутых бровей недовольный взор его на минуту приковался к замешкавшемуся "Катилине" - Гоголю.

   ______________________

   * "Доколе наконец, Катилина?" (лат.) Начало речи Цицерона "Против Катилины". Гневное восклицание, требующее положить конец беззаконию, несправедливости и т.п.

   ______________________

   Затем, когда все кругом стихло, он заговорил с малороссийским мягким придыханием на "г" и семинарским оканьем, четко отчеканивая слово за словом:

   - Благословясь, приступаем. Большинство из присутствующих здесь принято ныне в лоно almae matris - университетской науки и, как избранные сосуды оной, допускается к воспринятию тончайшего нектара римской поэзии Вергилия и Горация, а в свое время и к здоровой, питательной амброзии величайшего оратора всех веков и народов Цицерона. Varietas delectat. Разнообразие забавляет. Но, ео ipso - само собою, вы, государи мои, должны добровольно отрешиться от прежних школярных замашек, наипаче же от всех низменных вожделений невежественной черни. С Горацием каждый из вас отныне может воскликнуть:

   Odi profanum vulgus et arceo: Favete linguis...

   Темную чернь отвергаю с презреньем:

   Внемлите напевам... *

   ______________________

   * Перевод А.Фета.

   ______________________

   - Favete lingvis, - донеслось эхом с третьей скамьи, да так неожиданно, что все сидевшие впереди оглянулись.

   - Это кто? - вопросил профессор, снова насупясь. - Вы что ли, Яновский?

   - Я, Семен Матвеевич, - с самою простодушною миной признался Гоголь. - По вашему же призыву.

   - Но вы-то как раз не призваны с другими восклицать так, ибо, как ритор, не доросли до Горация еще. Знаете ли вы, по крайней мере, что означает сие восклицание?

   - Favete lingvis?* Знаю: "Не любо - не слушай" или: "Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами".

   ______________________

   * Буквально "lingud" - язык.

   ______________________

   - И держались бы сего мудрого правила.

   - Да пирога-то с грибами у меня теперь, увы, не имеется.

   - Все тот же школяр! - возмутился профессор. - Брали бы пример хоть с Базили: он еще хоть и гимназист, а право, достойнее вас быть студентом.

   - Я, Семен Матвеевич, тоже студент, - счел нужным тут подать голос Базили, сидевший на первой скамейке рядом с Божко прямо против кафедры профессора. - Я переведен в седьмой класс.

   - Переведены? Из пятого да в седьмой?

   - Да-с. Я и прежде ведь переходил таким образом через класс.

   - И напрасно, совершенно напрасно! Что за баловство? Когда же вас перевели?

   - Летом.

   - Но я вас не экзаменовал!

   - Это сделал за вашим отсутствием такой же латинист - Иван Семенович, хотя, в сущности, не было в том надобности, - возразил Базили, видимо, начиная волноваться. - Я из вашего предмета и без того уже был зачислен в риторы. По другим же наукам меня экзаменовали сами профессора, и доказательства тому должны быть, Семен Матвеевич, в ваших собственных руках: к вам, как к ученому секретарю конференции, поступают ведь все ведомости наши, и если бы вы только потрудились справиться...