Анненская Александра Никитична - Брат и сестра

жить не таким скрягой, каким жил старик. Мне очень хотелось бы, чтобы ты приехала ко мне, милая сестра. При моей новой, богатой обстановке мне нужна хозяйка в доме, и ты, конечно, согласишься взять на себя эту роль, тем более что твоя жизнь в доме дяди далеко не привлекательна. Приезжай к концу лета, к тому времени я успею несколько устроиться. Прощай, милая Маша, до свидания, извини, что так мало и редко пишу к тебе: право, некогда - занят сильно.

   Любящий тебя брат Ф. Г

   Месяца через два после того, как письмо это было отправ­лено, к подъезду одного из больших и красивых домов Литейной улицы подъехала извозчичья карета. На козлах ее стоял большой чемодан, из окон виднелись подушки и саквояжи: очевидно, она привезла путешественников с какой-нибудь железной дороги. Дверцы экипажа отворились, и из него вышли две молодые девушки в старых, изношенных пальто, в старомодных безоб­разных шляпках, без перчаток, в грубых кожаных полусапожках на ногах. Старшая вошла в подъезд и, несколько смутившись при виде великолепно убранной лестницы, обратилась к тол­стому, важному швейцару с робким вопросом:

   - Скажите, пожалуйста, здесь живет Федор Сергеевич Гурьев?

   - Здесь,- отвечал швейцар, окидывая презрительным взглядом прибывших,- а вам что нужно?

   - Мы к нему приехали... я его сестра...- проговорила старшая из девушек, покраснев до ушей.

   Обращение швейцара вмиг переменилось.

   - Извините-с, сударыня, я не знал,- произнес он почти­тельным тоном, вскакивая с места. - Пожалуйте сюда, наверх, Федор Сергеевич давно изволят ожидать вас, пожалуйте-с.

   - А у меня остались вещи в карете,- робко заметила Маша, сконфуженная предупредительностью швейцара еще больше, чем его прежнею грубостью.

   - Не извольте беспокоиться, вещи сейчас будут принесены вам.

   Маша в сопровождении швейцара и своей молоденькой спутницы, смотревшей на все удивленными, почти испуганными глазами, вошла в квартиру брата. Квартира эта, занимавшая весь бельэтаж дома, была отделана очень богато и показалась обеим девушкам верхом роскоши. Федор Сергеевич - теперь уже, конечно, никто не осмелился бы назвать его просто Федей - встретил сестру в первой комнате и ласково обнял ее. Затем глаза его с недоумением остановились на ее спутнице.

   - Ты не узнал? Это Любочка! - поспешила отрекомендо­вать ее Маша.

   - Действительно, не узнал, здравствуйте,- проговорил Федор Сергеевич, холодно протягивая руку своей кузине.

   И тебя трудно узнать! - вскричала Маша, схватив брата за обе руки и смотря ему прямо в лицо. - Ты был такой маленький, худенький, когда уезжал от нас, а теперь стал совсем большой, и усы у тебя уже есть; только пополнел ты мало, здоров ли?

   - Здоров, конечно. Однако мне никак нельзя остаться с то­бой, меня ждет один господин по делу, я сейчас позову твою горничную; она проводит тебя в твою комнату, за обедом мы опять увидимся и поговорим.- Он еще раз поцеловал сестру, приказал стоявшему в передней лакею позвать горничную и уехал, не взглянув даже на Любочку.

   Горничная, несколько смутившая приезжих своим нарядным костюмом и развязными манерами, провела их в комнаты, пред­назначенные для Маши. Это были две заново и довольно кра­сиво, хотя как-то неуютно, меблированные комнаты; они сами и все в них было такое миниатюрное, так, очевидно, приспо­собленное для красивой внешности, а не для удобства, что Маша не могла удержаться от вздоха, оглядывая свое новое жилище.

   Мне здесь и места нет! - печально произнесла Люба, когда горничная вышла вон.

   - Полно, милая! - вскричала Маша, нежно целуя бледную щечку кузины.- Где я, там всегда будет место и тебе. Я сегодня же велю купить другую кровать и поставить ее рядом с моей. Не беда, что немножко тесно, мы ведь с тобой не привыкли к роскоши. Только о костюме нам надо будет позаботиться, смотри, какими чучелами мы выглядим!

   Большое трюмо отражало фигуры кузин, и, действительно, фигуры эти составляли резкую противоположность красивому убранству комнаты: на Маше был надет какой-то истасканный шерстяной балахон, шелковый платочек, повязанный ей на шею, перевернулся задом наперед, волосы ее растрепались в дороге и, падая космами на ее лицо, еще резче выставляли бледность и худобу ее щек. Люба напоминала своим высоким ростом и своею худобою длинную вытянутую палку; ее коротенькое измятое ситцевое платье не закрывало пары очень больших ног в толстых неуклюжих сапогах; от бессонной ночи веки глаз ее покраснели и распухли, а жиденькие белокурые волосы бол­тались двумя маленькими косичками около длинной шеи.

   Чтобы рассеять несколько неприятное впечатление, произ­веденное на нее не довольно дружескою встречей брата, Маша тотчас же принялась разбирать свои и Любочкины вещи и ус­траивать себе и кузине сколько-нибудь порядочные костюмы к обеду. Время на это потребовалось немало, так как гардероб девушек был в очень плохом состоянии. Кузины только что успели одеться, когда горничная вошла в комнату и, едва сдерживая презрительную улыбку при виде барышень, обходив­шихся без ее помощи, доложила, что Федор Сергеевич изволят просить кушать.

   Маша снова взглянула в трюмо и осталась довольна своим темным шерстяным платьем, изящно обрисовавшем ее стройную фигуру; и Любочка в синем шерстяном платье, с синей лен­точкой в волосах казалась хотя жалкой, но не безобразной.

   Обед прошел довольно молчаливо. Машу стесняла прислуга, служившая за столом, Федя казался чем-то недоволен. Тотчас после обеда он увел сестру к себе в кабинет.

   - Скажи, пожалуйста,- начал он, как только они остались одни,- для чего ты притащила с собой эту гусыню. Она и де­вочкой была мне всегда противна, а теперь, кажется, стала еще хуже.

   На глазах Маши навернулись слезы.

   - Ты знаешь, Федя,- сказала она,- что мне неприятно было бы расстаться с Любой. Я так радовалась, когда дядя отпустил ее со мной! Если она противна тебе, мы с ней можем жить отдельно, дядя отдал мне мои деньги, кроме того, я могу работать...

   - Ну, уж это пустяки,- прервал Федя.- Все знают мое состояние и вдруг сестра моя работает! Это ни на что не похоже! Если ты не можешь бросить эту девчонку, нечего де­лать, пусть она остается здесь! Только вот что: и тебе, и ей надо приодеться. Я дам тебе денег, поезжай завтра же по магазинам и устрой себе приличный костюм.

   - Мне не надо твоих денег, у меня есть свои,- отвечала Маша, чувствуя, что в эту минуту не в состоянии взять у брата ни копейки.

   - Ну и прекрасно! - заметил Федор Сергеевич, с видимым удовольствием запирая пачку ассигнаций в свой письменный стол.- А теперь скажи, хочешь ты хозяйничать у меня в доме?

   - Пожалуй, если тебе это нужно.

   - Еще бы, даже очень.

   Федор Сергеевич сел рядом с сестрой и принялся очень длинно и очень толково объяснять ей, какой порядок он хочет завести у себя в доме, какую прислугу держать, сколько рас­ходовать денег и на что именно. Маша молча слушала его. Все, что он говорил, было вполне разумно, он, очевидно, долго придумывал, как устроить свою жизнь недорого и в то же время вполне удобно и роскошно, и придумал все удивительно рас­четливо, но сердце Маши болезненно сжималось, и она едва удерживалась от слез, слушая его. Больше восьми лет не видала она брата, и вдруг в первый день свидания он не находит с ней более приятного разговора, как разговор о хозяйстве и о деньгах.

   Федор Сергеевич не замечал волнения сестры, он остался вполне доволен, когда она, выслушав его до конца, сказала: "Ты все отлично придумал, я постараюсь вести хозяйство по твоему желанию" - и не удерживал ее, когда она, ссылаясь на усталость после дороги, выразила желание уйти в свою комнату.

   Бедная Маша! После стольких лет тяжелой жизни она на­деялась, наконец, отдохнуть в доме брата, она надеялась встре­тить у него любовь, ласку, в которых так нуждалась, и первый же разговор с ним, первый день, проведенный в его доме, показали ей, как горько она ошиблась!

   Приглашая к себе сестру, Федор Сергеевич вовсе не думал о том, чтобы доставить ей счастливую жизнь. Ему, как он и пи­сал ей, нужна была хозяйка в доме, и он рассчитывал, что сестра его окажется честнее и усерднее наемной экономки. Со второго же дня по приезде Маша вступила в исполнение своих новых обязанностей. Обязанности эти оказались гораздо труднее, чем она воображала сначала. Федор Сергеевич хотел жить так, как живут очень богатые люди, и в то же время не любил тратить много денег. Маше приходилось учитывать прислугу в каждой копейке, постоянно раздумывать, как бы урвать какой-нибудь рубль от полезных, но не бросающихся в глаза расходов. Заботы эти далеко не нравились молодой девушке, да и вся жизнь в доме брата была ей не по душе. Ее окружала роскошь, часто даже лишняя, и между тем она страдала от недостатка многих необходимых вещей. Спальня ее была так тесна для дво­их, что и она, и Любочка каждый день просыпались с головной болью от недостатка воздуха, в ее маленькой гостиной негде было поставить ни письменного стола для занятий, ни шкафчика для книг. Никогда, ни при одном из своих распоряжений брат не спрашивал ее мнения, ее совета, не сообразовывался с ее удобст­вом или ее желанием, никогда не замечала она в его обращении с собой братской ласки, стремления сблизиться, подружиться с ней. Живя в доме дяди, Маша не привыкла к доброте окружаю­щих, но тех окружающих она и сама не любила, от них она хотела одного - чтобы они не обижали ее, оставили ее в покое. Брата же, напротив, она с детства привыкла любить, она про­щала ему все его недостатки, она от души хотела его дружбы, и холодность его мучила ее. В большом, многолюдном городе бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой. У Фе­дора Сергеевича были знакомые, но по большей части люди уже немолодые, очень богатые и важные, смотревшие на нее покро­вительственно. С ними она не могла сойтись, она даже очень неохотно выходила из своей комнаты, когда они приезжали, выходила только в угоду брату, требовавшему, чтобы она при­нимала его гостей и была с ними как можно любезнее. Федор Сергеевич сам выезжал очень много, но никогда не звал сестру с собой на балы и вечера к своим знакомым.

   - Ты не умеешь танцевать,- ответил он ей один раз, когда она спросила, нельзя ли ей ехать с ним.- Мне неловко будет за тебя, и потом, чтобы ездить со мной, тебе придется тратить слишком много денег на наряды,- это невозможно.

   После такого ответа Маша, конечно, никогда больше не просила брата взять ее с собой. Как она радовалась в это время, что около нее была Любочка! По крайней мере хоть было ей с кем поговорить по душе, хоть не совсем она была одна в этом чужом для нее доме.

   Первое время Маша приписывала холодность и жесткость брата его нелюбви к ней и сильно огорчалась этим. Но скоро она заметила, что он жесток не с ней одной. Она услышала, как он строго приказывал лакеям выгнать бедную старушку, по­лучавшую от его дедушки небольшую ежемесячную пенсию и приходившую выпрашивать продолжение этой пенсии. Войдя один раз в кухню, она застала кухарку в слезах и узнала, что она нечаянно разбила какую-то дорогую вазу, за что барин вычел с нее месячное жалованье, хотя очень хорошо знал, что этим жалованьем бедная женщина содержала больного мужа. Маша попробовала вступиться за нее, но брат перебил ее на первых же словах.

   - Мне нет никакого дела до того, на что прислуга тратит свои деньги,- сказал он своим обыкновенным холодным, ре­шительным тоном, - если я позволю ей бить и ломать свои вещи, у меня скоро ничего не останется.

   - Но ведь ты же богат, Федя, десять рублей для кухарки очень большая сумма, а ты часто и больше тратишь на пустяки.

   - Очень может быть; эти деньги мои, и я трачу их на свои удовольствия, до других мне дела нет.

   Скоро Маша убедилась, что брат ее и действительно не на­мерен тратить свои деньги для кого бы то ни было, исключая себя. В самый первый день Нового года она получила письмо от Левы. Лева писал очень редко, раз или два в год, не больше, и Маша всегда с одинаковым нетерпением ждала от него весточки. На этот раз, впрочем, письмо его скорее огорчило, чем обрадовало ее.

   - Милая Маша! - писал он. - Не помню, сообщал ли я тебе, что наш старый хозяин умер нынче осенью. Завод перешел в руки его старшего сына. Новый хозяин завел и новые порядки: строгости у нас пошли непомерные. Особенно не понравилось ему мое положение: ты знаешь, что старый хозяин кормил меня лучше, чем едят простые работники, давал мне комнату в своем доме и доставлял возможность кой-чему учиться. Теперь этого ничего нет. Я работаю, ем и живу, как простой работник, даже один из самых бедных работников, так как жалованье мне платят самое маленькое. Порядочное обращение с людьми наш хозяин также считает лишнею роскошью. Одним словом, жизнь моя здесь так отвратительна, что я решил было, не ожидая срока моего контракта, бежать куда глаза глядят; я это и сделаю, если не удастся устроиться, как я хочу. Дело в том, что пле­мянник старого хозяина, мой бывший товарищ по гимназии, собирается с весны основать с одним своим приятелем свой собственный небольшой завод и зовет меня к себе в компанию. Чтобы сделаться компаньоном, мне нужно иметь две тысячи рублей. Я писал об этом отцу и просил у него денег. Вчера получил от него ответ; он сообщает, что, к сожалению, ничего не может для меня сделать: милый братец, Володинъка, изволит играть в карты и проиграл нынешнюю зиму такую сумму, что почти совсем разорил отца. Я был, признаться, в отчаянии, получив это письмо: все мои мечты устроить как-нибудь свою жизнь сразу рушились. Но тут я вспомнил, что твой брат получил огромное наследство. Я, конечно, ни за что не захотел бы принять от него подарка, но, может быть, он согласится дать мне в долг две тысячи рублей. Предприятие наше верное, и компаньоны мои охотно поручатся ему за меня; года че­рез 4 или 5 я возвращу ему его деньги с процентами. Не пишу ему сам, потому что не умею просить; ты лучше сумеешь объяснить ему все: тебе же нечего объяснять, ты сама поймешь, как важно для меня получить эти деньги. Моя теперешняя жизнь невыносима, и так или иначе я должен покончить с ней.

   Твой брат Л. Г.

   "Бедный, бедный Лева,- подумала Маша, прочитав это письмо и чувствуя, что слезы навертывались на глазах ее.- Уж, должно быть, очень плохо ему пришлось, если он, такой скрытный и гордый, жалуется на свою жизнь, просит помощи. Конечно, Федя не откажет ему. Что значат две тысячи при его богатстве!"

   Она тотчас же отправилась с письмом в руке в кабинет брата и рассказала ему в чем дело, стараясь как можно трога­тельнее представить положение Левы и необходимость скорей оказать ему помощь.

   - Что же тебе от меня-то нужно? - холодно спросил Федя, выслушав ее.

   - Как что? - удивилась Маша.- Да разве ты не понима­ешь: он просит денег в долг, ему нужно две тысячи рублей.

   - И ты воображаешь, что я могу раздавать свои деньги всякому, кто у меня попросит? Много мне самому останется!

   - Да разве это значит всякому, Федя, ведь он же тебе родной, ведь ты же знал его с детства!

   - Я знал его за негодного мальчишку, и он до сих пор остался таким же негодяем! В детстве он не хотел учиться, теперь не хочет работать, лентяй!

   - Не брани Леву! - вскричала Маша, и щеки ее покры­лись краской гнева.- Он - совсем не негодяй, он, может быть, лучше тебя самого.

   - А лучше, так нечего ему и лезть ко мне,- все так же холодно отвечал Федор Сергеевич.- Прослышали, что я стал богат, так все небось вспомнили меня! Мне ведь деньги также не даром достались; стану я их раздавать всяким бездельникам!

   Маша чувствовала, что с языка ее готов сорваться целый поток упреков брату, что она не в состоянии владеть собой, и потому поспешила уйти в свою комнату. Она была возмущена до глубины души. Никогда, никогда не ожидала она от брата такой скупости, такой жестокости! Тут сразу пришли ей на па­мять разные мелкие случаи из их домашней жизни, которые она до сих пор оставляла без внимания: вспомнилось ей, как часто, как много тратит брат для своих собственных удоволь­ствий, для удовлетворения своих прихотей и как он расчетлив всегда, когда приходится помогать другим,- и сердце ее сжа­лось: то, что ей иногда смутно представлялось и что она отгоняла от себя, как несправедливую мысль, было правда - ее брат черствый эгоист, думающий, заботящийся о себе одном. Тяжело, невыразимо тяжело для Маши было убедиться в этом! Ей так хотелось любить брата, так хотелось уверить себя, что он хо­лоден только по наружности, что сердце у него доброе. В первые минуты печаль о том, что она так ошиблась в Феде, заставила ее даже забыть о полученном письме. Но когда она снова вспомнила о нем, вспомнила о бедном Леве, вероятно с нетер­пением ожидавшем ее ответа, она почувствовала мучительную тоску.

   "Что я напишу ему,- думала она, в волнении расхаживая по комнате.- Неужели написать, что ему не на что надеяться, что он может делать с собой, что хочет, никто не поможет ему... Нет, это невозможно! Я должна что-нибудь сделать для него... Господи, как я глупа! Да ведь у меня же есть свои деньги!" - Маша остановилась, и все лицо ее так заметно просияло, что Люба, с беспокойством следившая за всеми ее движениями, не могла удержаться от вопроса: "Маша, что с тобой?" Маша весело засмеялась.

   - Да я вот все ходила да ломала себе голову, как бы по­мочь Леве,- отвечала она,- а ведь у меня есть свои деньги, я завтра же могу послать ему две тысячи рублей.

   - Из твоих денег, Маша? Да ведь у тебя их и без того не­много? Ты столько тратишь здесь на меня! А ведь на остальные ты хотела устроить что-нибудь, чтобы нам жить одним, без Феди?

   - Ничего, милая, как-нибудь устроимся! Нельзя же не помочь Леве! Ведь ты читала его письмо?

   - Маша, какая ты добрая! - вскричала Люба, обнимая свою кузину.

   На другой же день Маша написала своему двоюродному брату очень ласковое письмо; чтобы не оскорбить его, она не сообщала ему, как Федя принял его просьбу, но просто предлага­ла ему принять деньги от нее, уверяя, что деньги эти в настоящее время ей вовсе не нужны и что она очень рада оказать ему услугу.

   Первое время Маша и в самом деле не думала, что деньги могут понадобиться ей самой, и радовалась, мечтая о том, как хорошо устроится Лева, благодаря ее помощи. Но вскоре ей пришлось пожалеть, зачем она хоть вполовину не так богата, как ее брат.

   Петербургский климат оказывал дурное влияние на здоровье Любы; несмотря на все попечения сестры, она, видимо, чахла. Маша обратилась за советом к докторам, они прямо объявили, что ей не перенести петербургской осени, что ее необходимо везти за границу или хоть в деревню, в более теплый климат. Маша положительно не знала, что делать, на что решиться: ее денег хватало на то, чтобы им вдвоем прожить года два за гра­ницей,- но что же они будут делать после? Им придется вер­нуться назад без гроша в кармане и жить уже совсем на счет Феди. Это была далеко не приятная будущность. А между тем что же делать? Неужели дать зачахнуть бедной девушке? Маша решила обратиться к брату не за помощью - после его отказа Леве она считала это напрасным - а просто за советом.

   - Мне кажется, тут и думать нечего,- отвечал Федя, вни­мательно выслушав все, что говорила ему сестра.- Отошли ее назад к ее отцу, вот и все!

   - Федя, да разве ты не помнишь; как неприятна жизнь в доме дяди. Неужели ты серьезно советуешь мне отослать туда Любушку?

   - Да что ж тут делать? Не можешь же ты целый век во­зиться с ней? И так ты уж делала для нее гораздо больше, чем следовало!

   Маша не возражала больше. Она чувствовала, что не услы­шит от брата совета, который могла бы исполнить, и, не говоря ему ни слова, принялась сама придумывать, как устроить и свою, и Любочкину жизнь.

  

   Глава X

   ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

  

   Зима. Снег густым слоем покрывает поля и луга. Вдали от железных дорог и проезжих путей, среди невысоких пригорков и густых лесов, раскинулось большое село. Почти посредине этого села возвышается домик, отличающийся от обыкновенных крестьянских изб только несколько большим простором, чисто­той и более светлыми окнами. В этом доме помещается сельская школа. Стоит отворить дверь, которая ведет с улицы в широкие полутемные сени, как нас поразит нестройный гул нескольких десятков детских голосов. Из сеней дверь направо отворяется в большую, светлую комнату. Стены этой комнаты не оклеены обоями и даже не оштукатурены, пол в ней некрашеный, она заставлена простыми белыми деревянными столами и такими же скамейками. На этих скамейках сидят десятка четыре крестьян­ских ребятишек; одеты они бедно, руки и лица их далеко не безукоризненной чистоты. Вообще, школа с первого взгляда по­ражает нас как бы отсутствием порядка: дети не сидят чинно, вытянувшись в струнку, не ожидают в почтительном молчании вопроса учителя, они даже не все заняты одинаковым делом; перед некоторыми из них открыты книги; они читают и, видимо не умея еще читать про себя, выговаривают слова вполголоса, часто обращаются к соседям за объяснением непонятного, смеются над выражениями, которые представляются им за­бавными, делают свои замечания на прочитанное; двое маль­чуганов до того углубились в свое занятие, что, казалось, за­были все окружающее: они заткнули уши руками и читают почти совсем громко; трое других, привлеченные интересом их чтения, побросали свои книги и слушают их, притаив ды­хание. Другие дети пишут; они старательно выводят на досках крупные буквы, у многих похожие на какие-то каракули, и при этом часто останавливаются, делают какое-нибудь замечание насчет своей или чужой работы. Около большой черной доски, висящей на одной из стен комнаты, стоит кучка детей. Школьная учительница объясняет им какую-то арифметическую задачу, они внимательно слушают, беспрестанно прерывают ее вопро­сами и силятся сами повторить ее слова, чтобы доказать, что поняли объяснения.

   Дверь в соседнюю комнату отворяется, и на пороге ее показывается высокая, стройная молодая девушка.

   - Два часа давно пробило, Маша,- обращается она к учи­тельнице,- пора тебе кончать!

   - Слышите, дети,- провозглашает учительница, стараясь говорить как можно громче, чтобы все дети услышали.- Пора кончать, покажите мне свое писание, да и по домам!

   - Тетенька, подожди,- жалобным голосом просит один белоголовый мальчуган,- дай дочитать сказочку, так занятно написано.

   - Дочитывай, дочитывай, Петруша,- ласковым голосом отвечает учительница,- я тебя не гоню.

   Десяток ручек протягивается к ней с исписанными досками. Одних она хвалит, другим говорит печальным голосом:

   - Вот ты опять не постарался, завтра придется тебе писать то же самое! - Третьего поощряет, замечая: - Ну, ничего, уж лучше идет, еще немного постараешься, так и совсем будет хо­рошо!

   Шумная ватага детей выбегает из школы и рассыпается по деревне, спеша по домам пересказать маленьким братишкам и сестренкам, матерям и старым бабушкам все, что было рас­сказано и прочитано в школе. Петруша выходит после всех. Он не догоняет товарищей, он не бросает снежков, он не скользит по замерзшим лужам, как они, он идет, опустив голову и о чем-то призадумавшись: прочитанный рассказ, видимо, произвел на него сильное впечатление, зародил в нем какие-то новые мысли. Маленькой головке трудно справиться с этими мыслями, но мальчик не отгоняет их; по серьезному выражению его личика видно, что вслед за ними пойдут другие, третьи и мальчуган уже не будет больше смотреть бессмысленным ребенком на все окружающее...

   Проводив детей, учительница - вы, конечно, догадались, что это была наша старая знакомая Маша или Марья Сергеевна Гурьева - вышла в свою комнату. Комната эта, помещавшаяся рядом со школой, была просторна и светла, но меблирована совсем просто. Темная шерстяная перегородка разделяла ее на две части: в одной, меньшей, стояли две кровати, небольшой комод и платяной шкаф; другая, большая,- играла, по-види­мому, роль и гостиной, и кабинета, и столовой. У одного из окон ее стоял обеденный стол, около которого хлопотала также наша старая знакомая, Любочка. Полтора года спокойной, здоровой жизни очень изменили ее: она значительно попол­нела, на щеках ее появился румянец, глаза ее глядят бодро и весело.

   - Знаешь, Маша,- сказала она, уставляя приборы на столе,- как я далеко сегодня ходила: я была в Прохоровне, у столяра: его жене лучше, она скоро совсем выздоровеет.

   - В Прохоровне? Это ты, значит, прошла больше пяти верст пешком? И не устала?

   - Как видишь, нисколько. Ведь я же теперь совсем здо­рова! Столяр просит тебя принять в школу его двух сыновей.

   - Что же, отлично! Только они ведь еще маленькие, как же им ходить такую даль.

   - Ничего, им так хочется учиться! Как тебя все хвалят, Маша! Старик Сидор говорит: "Мы сначала боялись посылать ребят в школу, думали, только баловаться будут; а теперь рады-радешеньки, видим, что Марья Сергеевна подлинно учит их уму-разуму"; а Матрена, Кузнецова жена, хотела прийти сама благодарить тебя, говорит: "Прежде сообразу никакого не было с мальчишкой, такой был озорник, а теперь совсем другой стал, придет домой - книжку читает, сестре маленькой рассказывает что-нибудь, да так толково, что заслушаешься".

   Марья Сергеевна краснела и смеялась, слушая эти похвалы; они, видимо, доставляли ей большое удовольствие.

   Сестры сели за стол. Их единственная прислуга, толстая Марфа, подала им обед, состоявший из двух простых, но вкусно приготовленных кушаньев, за которые они принялись с большим аппетитом. Не успели они доесть последнего, как Любочка вскочила с места:

   - Господи, какая я ветреная! - вскричала она.- Совсем забыла, что кузнец ездил сегодня утром в город и привез тебе письмо. Куда я его засунула? Да, вот оно!

   Она подала сестре письмо. Получение писем в деревне всегда доставляет необыкновенно радостное волнение. Марья Сергеевна взяла нетерпеливой рукой пакет.

   - Это от Феди, вот странно, он больше года не писал! - вскричала она и принялась громко читать следующие строки:

   Милая Маша! Я не скрыл от тебя, как огорчил и даже раздражил меня твой внезапный отъезд из Петербурга и тот странный образ жизни, который ты себе избрала. Надеюсь, что полуторагодовой опыт доказал тебе всю нелепость твоего выбора и заставил тебя раскаяться в нем. Если это так, тебе еще есть возможность отказаться от своего безумного намерения про­водить жизнь в глухой деревне. Мне представился на днях слу­чай очень выгодно купить большой дом, который при разумном управлении принесет мне немало дохода. Вследствие этого у меня еще прибавилось хлопот, и мне было бы очень приятно иметь подле себя такую помощницу, как ты. В настоящее время состояние мое позволит мне доставить тебе более удобную и веселую жизнь, чем та, какую ты вела при первом твоем приезде в Петербург. Круг моего знакомства значительно рас­ширился, так что тебе, вероятно, не трудно будет найти в числе моих знакомых людей по душе себе. Подумай о моем пред­ложении, сестра, подумай о нем серьезно. Теперь я вполне дружески и искренно предлагаю тебе разделить мою спокойную и богатую жизнь, но не знаю, соглашусь ли я когда-нибудь повторить это предложение, если ты ответишь на него отказом, если ты не согласишься немедленно бросить ту нелепую, можно сказать, унизительную жизнь, какую ты ведешь в настоящее время. Прощай, не торопись с ответом, впрочем, кажется, тебе нечего колебаться.

   Любящий и сожалеющий тебя брат Ф.

   По прочтении этого письма в комнате несколько минут господствовало молчание. Марья Сергеевна отклонилась на спинку кресла и задумалась; Люба тревожно следила за выра­жением ее лица. Первая заговорила Люба.

   - Ну, что же, Маша,- сказала она, стараясь придать го­лосу своему спокойное выражение.- Поезжай в Петербург, обо мне тебе нечего думать, я поеду к Леве, он будет очень рад, если я соглашусь пожить у него на заводе.

   - А мои здешние ученики? А наши мечты о том, как с буду­щего года школа увеличится и ты будешь помогать мне? Я все это брошу и поеду - зачем? Помогать Феде наживать деньги? Да он это и без меня отлично умеет!

   Марья Сергеевна была, видимо, взволнована, она встала с места и большими шагами ходила по комнате.

   - Ты все говоришь о других, Маша,- заметила Любочка.-

   Отчего же тебе не позаботиться о себе самой, не пожить для себя, для собственного удовольствия?

   - Не понимаю я,- вскричала Марья Сергеевна,- как это так жить для собственного удовольствия? Разве мне не до­ставляет удовольствия, что ты стала теперь совсем крепкой и здоровой? Разве мне не доставляет удовольствия, когда я вижу, что мои ученики начинают любить учение, что в них является любознательность, что, может быть, благодаря мне, они сделают­ся умными и смышлеными людьми? Неужели ты думаешь, что вкусный обед или богатая комната в доме Феди доставят мне больше удовольствия? Ты посмотри только, как я здесь растол­стела, какая я стала румяная и веселая, разве всякий, взглянув на меня, не скажет, что я живу в свое удовольствие?

   - Но ведь ты же сама иногда находишь, Маша, что не худо бы нам иметь хоть несколько человек знакомых из людей об­разованных?

   - Что ж, это правда, только это все же не такое большое неудобство, чтобы из-за него стоило бросать нашу хорошую, счастливую жизнь. Пусть Федя думает обо мне, что хочет, пусть он жалеет меня, а я считаю себя счастливей его и ни за что на свете не стану жить "в свое удовольствие" так, как он.