Главная » Книги

Анненская Александра Никитична - Брат и сестра, Страница 2

Анненская Александра Никитична - Брат и сестра


1 2 3 4

й Матвеевич не полюбил своего второго сына больше старшего, и потому не упускала случая наговаривать ему на Леву, уверяя его, что мать невыносимо балует ребенка и непременно сделает из него негодяя, если он будет вполне предоставлен ей. Вследствие этого Григорий Мат­веевич начал муштровать бедного мальчика и строго наказывать его за разные воображаемые проступки, когда он еще и не по­нимал, что значит наказание. Ребенок невзлюбил отца, и Анне Михайловне стоило большого труда подводить его к Григорию Матвеевичу. Сделавшись старше, мальчик стал замечать, что его брату живется в доме гораздо лучше, чем ему: Володя всегда был одет чисто, даже нарядно, за обедом ему доставались более вкусные кусочки, и часто после обеда он грыз прянички или орехи; отец никогда не бил его, иногда только, рассердись, вы­сылал вон из комнаты, и тогда Глафира Петровна спешила уте­шить его лакомствами или подарками. Лева, напротив, должен был питаться объедками, ходить в старых обносках брата и за малейший проступок выносил от отца самые строгие наказа­ния. Мать, правда, любила его, любила страстно, но ее ласки не утешали, а еще больше раздражали его. Когда она украдкой, таясь от мужа, от Глафиры Петровны, даже от прочих детей, пробиралась в темный уголок, где он сидел озлобленный, оскорбленный, часто даже избитый, с нежностью прижимала его к груди своей и осыпала поцелуями его голову, лицо и даже руки, он чувствовал не благодарность к ней, а до­саду.
   - Оставь меня, мама! - говорил он, вырываясь из ее объя­тий.
   - Да отчего же оставить? - спрашивала бедная мать.- Разве ты меня не любишь. Лева? Разве ты не видишь, как мне тебя жаль?
   - Если бы тебе было жаль, ты не позволяла бы папе бить меня!
   - Да как же я могу не позволить, милый мой? Что же мне делать? - чуть не с отчаянием спрашивала Анна Михай­ловна.
   - Не знаю, - угрюмо отвечал мальчик.- Ты большая, ты должна это знать, спроси у Глафиры Петровны, она небось не позволяет обижать Володю.
   - И я бы рада не давать тебя в обиду, мое сокровище! Да что же мне делать, если я не могу!
   - А не можешь, так оставь меня, ты мне не нужна! - И мальчик отворачивался от матери, а она, шатаясь от горя, с трудом добиралась до своей комнаты и там долго рыдала, уткнув голову в подушку.
   Чем старше становился Лева, тем чаще происходили по­добные разговоры между ним и матерью его. Кончилось тем, что Анна Михайловна перестала ласкать его, и бедный мальчик рос совсем одинокий, заброшенный, ненавидя всех окружающих, стараясь всем без разбора мстить за те неприятности, какие терпел от отца и от тетки, делаясь с каждым днем все более и более злым и упрямым, все более и более заслуживая прозва­ние Волчонка, данное ему отцом.
   Для Маши и Феди переход от мирной, спокойной жизни, какую они вели в доме матери, к тяжелой обстановке в доме дяди был слишком резок. Первые дни они как-то растерялись, пугливо приглядывались ко всему окружающему и не могли со­образить, как вести себя относительно родственников. Но скоро оказалось, что им нельзя жить у дяди так беззаботно, как они жили у матери: в семействе Григория Матвеевича всякий, даже маленький ребенок, должен был заботиться сам о себе, должен был сам хлопотать, как бы не попасть в беду, как бы защи­тить себя от нападений других. Здесь было мало слушаться старших, здесь надо было выбрать, кого из старших слушаться, так как Глафира Петровна очень часто расходилась с желания­ми Анны Михайловны и, кроме того, нередко требовала от детей несправедливых и нехороших поступков.
   Раз утром, дня через три по приезде детей из Петербурга, Володя и Лева, выпив скорее прочих свою порцию чаю, стояли у окна и смотрели на пробегавших мимо них школьников. Остальные дети еще сидели за столом около Глафиры Петровны. Вдруг Володя каким-то неловким движением руки ткнул локтем в стекло, и оно треснуло. В эту самую минуту в комнату вошел Григорий Матвеевич и послал Глафиру Петровну куда-то по хозяйству.
   - Не сметь выдавать Володю,- шепнула она Маше и Фе­де, быстро уходя исполнить приказание братца.
   Григорий Матвеевич тотчас же заметил случившуюся беду.
   - Это кто сделал? - обратился он к двум мальчикам, в смущении не успевшим отбежать от окна.- Говорите сейчас! Ты, что ли, Володька?
   - Нет, папа, не я! - проговорил испуганным голосом мальчик.
   - Так ты, Волчонок?
   - Неправда, не я! - мрачно процедил сквозь зубы Лева.
   - Чего там не я! - закричал Григорий Матвеевич.- Кроме вас двух некому! Признавайтесь у меня тотчас! Ну, Володька, чего ты молчишь?
   - Да это не я, папа, право, не я! - уверял мальчик.
   - Значит ты, негодяй! - И Григорий Матвеевич уже замах­нулся, чтобы ударить младшего сына, как вдруг маленькая руч­ка Маши удержала его руку.
   - Дядя, - проговорила девочка дрожавшим от волнения голосом,- не трогайте Леву, не он разбил окно, а Володя.
   - Володя? Так чего же ты отпираешься, дрянной мальчиш­ка? - вскричал Григорий Матвеевич, хватая за ухо старшего сына.
   В эту секунду Глафира Петровна вернулась в комнату.
   - Братец, простите его, он нечаянно,- тотчас же засту­пилась она за своего любимца.- Володичка, стань на колени, проси у папы прощенья!
   Володя опустился на колени и прерывающимся голосом повторял:
   - Прости, папа, прости!
   Смирение сына, видимо, понравилось Григорию Матвеевичу.
   - Ну, чего перепугался, дурак,- проговорил он значи­тельно смягченным голосом,- не убью тебя, небось! На этот раз, так и быть, прощу, только смотри у меня, коли опять сшалишь что-нибудь, вдвое накажу, так и знай!
   Он дал мальчику поцеловать руку в знак помилования и вышел вон из комнаты.
   - Кто же это пожаловался на Володеньку? - обратилась к детям Глафира Петровна, как только дверь за ним закрылась.
   - Эта - она! - плаксивым голосом отвечал Володя, ука­зывая на Машу.
   - Дядя хотел бить Леву,- оправдывалась Маша, - а ведь Лева же не был виноват, я оттого и сказала.
   - Вот нашлась заступница! - злобным голосом проворчала Глафира Петровна.- Ах ты негодная девчонка! Ведь я же нарочно сказала тебе, чтобы ты не смела жаловаться на Воло­деньку! Я тебе покажу, как меня не слушаться.
   С этих пор Маша попала в немилость к Глафире Петровне. Девочка, привыкшая в доме матери вести себя хорошо, не де­лала ничего, заслуживающего наказания, но злая тетка по­стоянно находила предлог, чтобы придраться к ней и сделать ей строгое замечание: то она сидела не так, как следует, то глядела дерзко, то ничего не делала, то слишком много читала и тому подобное. Машу не особенно огорчали эти замечания. Она с первого взгляда невзлюбила Глафиру Петровну и вся­чески старалась держаться как можно дальше от нее. Большую часть дня она проводила в своей полутемной комнатке вместе с Любой, сильно привязавшейся к ней. Бедная Любочка была слабенькая, нервная, болезненная девочка. Она боялась всего и всех в доме, никогда не играла с другими детьми и была в высшей степени рада, что ей можно спокойно сидеть подле Маши, перебирая свои тряпочки и не слыша ни криков, ни брани. Самыми приятными часами для Маши были теперь те часы, когда к мальчикам приходил учитель, а она являлась со своими книжками в комнату Анны Михайловны под предло­гом занятий с ней. На самом деле Анна Михайловна ничему не учила, да и не могла учить ее. Она сама получила очень плохое образование и давно перезабыла почти все, чему училась в детстве. По приказанию Григория Матвеевича она каждое утро давала детям уроки французского языка, но уроки эти были мучением для учительницы и не приносили никакой пользы ученикам. Анна Михайловна решительно не умела пре­подавать, и даже Маша и Федя, привыкшие у матери занимать­ся очень прилежно, не могли у нее ничему научиться; Володя же и Лева проводили все время урока в ссорах, драках или пустых разговорах. Иногда для водворения порядка являлась в комнату Глафира Петровна; она наказывала Леву, уводила к себе Володю и делала Анне Михайловне колкие замечания, приводившие в слезы бедную женщину. Занятия с Машей пошли иначе. Обыкновенно девочка для виду раскладывала свои книги и тетради на столе, а сама усаживалась на маленькой скамеечке у ног тетки и читала ей что-нибудь из своих старых книг или просто разговаривала с нею. Маша рассказывала о своей прежней жизни, о матери, о петербургских знакомых, Анна Михайловна слушала ее с самым участливым вниманием и в свою очередь рассказывала ей о своем детстве, о том богатом доме, где она жила с отцом, обожавшим свою единственную дочь, о том беспомощном положении, в каком она осталась после смерти отца, и о том, как Григорий Матвеевич уговорил ее сделаться его женой, обещая любить и баловать ее не меньше отца, о том, как грустно и тяжело ей жить теперь и как ей хотелось бы поскорей умереть. Слушая ее тихие, грустные речи, Маша сама часто плакала и, прижимая к губам бледные, исхудалые руки бедной женщины, чувствовала к ней невыра­зимую жалость. Ей горячо хотелось хоть чем-нибудь облегчить неприятное положение тетки, она готова была за нее вступить в борьбу и с дядей, и с Глафирой Петровной, и со всеми в доме, но Анна Михайловна убедительно просила ее не засту­паться за себя, доказывая, что этим она еще больше испортит дело, и девочка скрепя сердце молчала, хотя глаза ее гневно блистали при всякой грубой выходке Григория Матвеевича, при всякой колкости Глафиры Петровны. Не имея возможности за­ступаться за тетку, Маша старалась выказывать ей свое внима­ние разными мелкими услугами, к которым бедная женщина вовсе не привыкла. При входе в комнату Анны Михайловны она спешила подать ей стул, она бросалась поднимать те вещи, которые та нечаянно роняла, она следила за ней глазами и пользовалась всяким удобным случаем, чтобы избавить ее от труда и предупредить ее желания.
   - Федя! - вскричала Маша, вбегая в комнату, где брат ее прилежно учил урок.- Брось книгу и помоги мне поискать ключи тети Анны, она их потеряла и ужасно беспокоится.
   - Оставь, Маша, не ищи,- спокойным голосом отвечал Федя,- тетя сама потеряла, сама и найдет.
   - Неужели же ты не хочешь помочь ей, Федя! - вскри­чала девочка, удивляясь неуслужливости брата.
   - Не хочу, да и тебе нечего помогать ей, разве ты не видишь, как тетя Глаша сердится за то, что ты все услужи­ваешь тете Анне.
   - Так и пусть себе сердится! Мне все равно! Я ее не люблю, я люблю тетю Анну.
   - А посмотри, Маша, какой у меня перочинный ножичек, хорош?
   - Да, очень хорош. Откуда ты его взял?
   - Мне его подарила тетя Глаша, вчера. А сегодня она попросила у дяди, и он позволил нам с Володей покататься в его хорошеньких санках! Вот ты не любишь тети Глаши, зато тебе и приходится целый день сидеть в темной комнате, а я всюду буду ездить с Володей!
   Мальчик отложил в сторону книгу и, не обращая более внимания на сестру, побежал к своему двоюродному брату, уже несколько раз кликавшему его.
   Маша задумалась. Она и раньше замечала, что Феде живется в доме гораздо лучше, чем ей. В первые дни Федя угождал всем окружающим из страха перед чужими, да к тому же еще неласковыми людьми. Но он скоро заметил, что невыгодно ус­луживать Леве или Анне Михайловне и, напротив, очень выгод­но услуживать Глафире Петровне и Володе. Володя, находя в нем покорного товарища во всех своих играх, делился с ним своими лакомствами и постоянно хвалил его тетке, а Глафира Петровна была очень довольна почтительностью мальчика и охотно награждала его за его уступчивость ее любимцу. Таким образом, Федя пользовался почти всем наравне с Володей. Он мог играть и бегать в комнате Глафиры Петровны, мог во всякое время дня попросить поесть, когда был голоден, мог не только не бояться строгих наказаний Григория Матвеевича, но даже пользоваться от него некоторыми милостями, вроде позво­ления покататься и тому подобное.
   "Я буду угождать тете Глаше,- рассуждал про себя маль­чик.- Пусть она меня полюбит, как теперь любит Володю, даже больше, тогда я уже не стану слушаться Володи, я буду сам делать, что хочу, и дядя никогда не будет бранить меня, он и теперь говорит, что я хороший мальчик".
   Маша не знала этих рассуждений брата, но ей неприятно было его поведение, хотя она сама не могла отдать себе отчета почему. Она радовалась, что его не бьют, не обижают, не морят голодом, но ей грустно было видеть его постоянную уступчивость Володе и, главное, его почтительную услужли­вость Глафире Петровне.
   "Хорошо было бы,- мечтала иногда девочка,- если бы на свете и вправду жили те добрые волшебницы, о которых пишут в сказках. Я готова была бы идти на край света, чтобы отыскать такую волшебницу и упросить ее превратить Григория Матвеевича и Глафиру Петровну в каких-нибудь гадких лес­ных зверей. Как бы хорошо было без них! Тетя Анна распоря­жалась бы всем в доме и была бы здорова, Любочка не боялась бы никого, Леву мы так ласкали бы, что он полюбил бы нас, и Володя понемножку сделался бы добрым мальчиком. Только, может быть, волшебница захотела бы и меня превратить во что-нибудь? Ну что же, это ничего! Я согласилась бы быть какой угодно тварью, только бы тете Анне и всем было хорошо".
  
   Глава IV
   СЕМЕЙНЫЙ ПРАЗДНИК
  
   В последних числах декабря был день рождения Григория Матвеевича. День этот праздновался в семье Гурьевых с необык­новенною торжественностью. За неделю парадные комнаты на­чинали протапливаться и проветриваться, чехлы, покрывавшие шелковую мебель гостиных, снимались, мебель чистилась и выколачивалась, полы мылись и натирались воском, во всем доме шла суматоха непомерная. Маша и Федя привыкли, живя с матерью, часто видеть гостей. Но этих гостей принимали просто, без всяких приготовлений, стараясь занять их приятным разговором, а вовсе не поразить убранством комнат. В доме Григория Матвеевича, напротив, праздник рождества прошел незаметно - так все были заняты мыслью и заботою о пред­стоящем торжестве. Глафира Петровна целые дни то разъезжала за покупками, то бегала по всему дому, хлопая дверьми, браня прислугу за нерасторопность и отдавая тысячу приказа­ний; Григорий Матвеевич находил, что все делается не так, как следует, и сердился на все и на всех; Анна Михайловна ходила как потерянная из угла в угол, сильно суетилась, но, очевидно, без всякой пользы; детям то приказывали помогать прислуге в уборке комнат, то, напротив, загоняли их в детскую и бранили за то, что они мешаются не в свое дело. Вся эта возня до того надоела Маше, что она ушла вместе с Любочкой в свою комнату и целых два дня выходила оттуда только к обеду и к чаю. Она не заботилась даже о том, как одеться в торжественный день, и предоставила Глафире Петровне рыть­ся в своих вещах и устроить ей туалет. Федя иначе отнесся к делу. Сначала он старался помочь Глафире Петровне в ее хлопотах, но, видя, что услуги его принимаются неохотно, стал делать свои собственные приготовления к празднику. Он слы­хал, что дети часто говорят наизусть и пишут на бумаге поздравительные стихотворения родителям и старшим родствен­никам ко дню их рождения или именин, и ему казалось кстати поднести подобное приветствие Григорию Матвеевичу. Долго перебирал он все свои и Володины книги, стараясь найти в них что-нибудь подходящее к случаю, и наконец в одной старой книге отыскал стихотворение под заглавием: "Старше­му родственнику и благодетелю". Федя вовсе не считал Григо­рия Матвеевича своим благодетелем и не чувствовал к нему ни той "нежной благодарности", ни того "глубокого уважения", о которых говорилось в стихотворении; но ничего более подхо­дящего к случаю он не мог найти и потому решил восполь­зоваться хоть этим. Он твердо выучил наизусть довольно длинные и бестолковые стихи, затем выпросил у Глафиры Петровны лист почтовой бумаги и старательно, как мог краси­вее, переписал их. Никто не подозревал затеи мальчика: Володя и Лева, интересуясь возней в парадных гостиных, почти все время проводили там, Маша сидела в своей комнате, а старшим было не до него. Он сильно волновался, не зная, понравится ли дяде его выдумка, но не хотел рассказывать о ней даже сестре; ему почему-то казалось, что Маша не одобрит ее.
   Наконец настал торжественный день. Гости должны были начать съезжаться к завтраку, но уже с раннего утра все ком­наты были приведены в порядок, а Анна Михайловна и Глафира Петровна шуршали толстыми шелковыми платьями. Детей тща­тельно причесали и разодели: Федя надел хорошенький костюм, сшитый для него матерью; Володе Глафира Петровна поза­ботилась приготовить новенькую куртку, для Левы вычистили и зачинили старое платье брата, девочек одели в белые кисейные платья с бантами на головах и у пояса, и бедная Любочка с утра дрожала при мысли о том, сколько чужих, незнакомых людей придется ей видеть в этот ужасный день. В девять часов утра детям приказали идти в кабинет поздравлять Гри­гория Матвеевича. Федя незаметно сунул в карман свое поздрав­ление и с сильно бьющимся сердцем пошел за двоюродными братьями. Григорий Матвеевич был ради праздника веселее обыкновенного. Он с улыбкой поблагодарил детей за их поздрав­ления и почти ласково поцеловал их. Последним подошел Федя.
   - Позвольте мне, дядя...- проговорил мальчик смущенным голосом, подал свою бумагу и, став в позу, начал несколько робким голосом произносить приветственное стихотворение.
   Григорий Матвеевич сначала удивился, затем стал с види­мым удовольствием слушать Федю. Это ободрило мальчика, и он произнес последние строчки твердо, ясно, даже с чувством.
   - Молодец! - вскричал Григорий Матвеевич, когда он кон­чил.- Молодец! Кто это тебя выучил?
   - Никто-с, дяденька, я сам-с.
   - Неужели никто? И написал сам?.. Отлично! Не ожидал я этого от тебя!.. Осрамил вас,- обратился Григорий Мат­веевич к своим сыновьям,- не подумали небось потешить от­ца? А?
   Володя смущенно опустил голову.
   - Лгун! - проговорил Лева, мрачно косясь на Федю.
   - Что ты сказал? - переспросил у мальчика Григорий Матвеевич, мрачно нахмурив брови.
   - Что он лгун,- нимало не робея повторил Лева.- На­зывает вас благодетелем, чтобы подлизаться! Ведь он знает, что вы ему не благодетель.
   - Дерзкий мальчишка! Ты, пожалуй, сегодня и при гостях этак же скажешь!
   - А что мне ваши гости!
   - Экий негодяй! Даже в такой день не почтил отца... Гла­фира Петровна! Глаша!
   Глафира Петровна была всегда готова явиться на зов брата.
   - Возьми ты, ради бога, этого мальчишку,- обратился к ней Григорий Матвеевич,- запри его в какой-нибудь чулан на весь сегодняшний день, а то он осрамит нас при добрых людях.
   Глафире Петровне поручение это было очень приятно; она тотчас же схватила за руку Леву и увлекла его за собой.
   Когда мальчик исчез, лицо Григория Матвеевича снова прояснилось.
   - Ну, племянник, за то, что ты уважил меня,- сказал он, ласково улыбаясь, Феде,- вот тебе от меня рубль серебром на гостинцы,- он протянул ему рублевую бумажку.- Я тебя заставлю сегодня при гостях сказать твои стихи, смотри не осрамись!
   - Нет, дяденька, я постараюсь! - проговорил Федя, с радостью и смущением поглядывая на свое неожиданное богатство.
   - Федя, зачем ты это сделал? - сказала брату Маша, когда дети вышли из кабинета и в ожидании гостей отправились в свою комнату.- Зачем ты выучил эти глупые стихи. Из-за них наказали Леву!
   - Да разве я виноват, что Лева такой дерзкий,- отозвался недовольным голосом Федя.- Я не хотел сделать ему зла, право, не хотел, Маша, я думал только, как бы угодить дяденьке!
   - Так ты хоть бы попросил за него прощенья, дядя дово­лен тобой и, может быть, для тебя простит его!
   - Нет, он рассердится, я не стану просить, Маша, я боюсь!
   Гости начали съезжаться в двенадцатом часу. В большой столовой внизу накрыта была роскошная закуска; детям прика­зано было сойти туда же и вести себя хорошенько. Во время закуски никто не обращал на них внимания, но после, когда гости разместились в гостиных и занялись разговорами, им нельзя было дольше оставаться незамеченными. Володя подошел к одному кружку охотников и с блистающими глазами прислу­шивался к рассказам о разных охотничьих подвигах. Любочка отвечала на ласки и расспросы дам, желавших поговорить с нею, молчанием или слезами и пользовалась всяким удобным случаем, чтобы спрятаться за кадки цветов или за двери; Маше в другое время было бы, пожалуй, приятно наблюдать за всею этою толпою незнакомых ей людей, она была девочка не дикая и любила общество, но в этот день ее мучила мысль о бедном Леве, запертом в темном чулане, и кроме того, ей было очень неприятно слышать, что Глафира Петровна говорила о ней гостям:
   - Это бедная сиротка, братец взял ее к себе после смерти ее матери.
   Ей тяжело было слышать, что она живет из милости у не­доброго дяди, ее мучили сострадательные взгляды разных ба­рынь; несколько раз ей хотелось расплакаться или убежать на­верх в свою комнату, но она боялась, что Глафира Петровна поднимет шум и осрамит ее при всех; она всеми силами стара­лась сдерживаться и с нетерпением ожидала конца этого мучи­тельного дня. Федя между тем наслаждался успехом своей выдумки приветствовать дядю стихами. Григорий Матвеевич заставил его несколько раз повторить эти стихи гостям, напи­санное им поздравление переходило из рук в руки, все хвалили его, все восхищались им.
   - Ишь какой умный мальчик! - заметил один старый генерал, ласково трепля его по щеке.- Надо вам его скорей в гимназию отдать, Григорий Матвеевич, а то дома обленится, пожалуй: что за ученье дома!
   - Как же-с, непременно надо отдать... Вот осенью своего сына отдам, так и его уж вместе.
   - Добрый вы человек, Григорий Матвеевич!
   - Да ведь нельзя-с, не чужие они мне, дети родного брата.
   И Григорий Матвеевич, чтобы показать свою доброту перед гостями, беспрестанно подзывал к себе Федю и ласково заго­варивал с ним, а Федя, приписывая это внимание своим соб­ственным заслугам, немало радовался и гордился ими.
   К обеду приехало еще больше гостей. Детям позволено было остаться в столовой и даже обедать за общим столом. Большие, занятые едой и шумными разговорами, не обращали на них внимания, и Маше удалось спрятать под салфетку и затем осто­рожно опустить в карман два пирожка и кусок жаркого. Как только кончился обед, продолжавшийся более часу, и девочка за­метила, что Глафира Петровна ушла разливать кофе, она тотчас юркнула вон из комнаты и побежала отыскивать Леву. Чуланов в доме было немало, и Маша не сразу нашла тот, в котором был заперт бедный мальчик. Левина тюрьма оказалась холод­ною, пустой кладовкой на черной лестнице с маленьким от­верстием под потолком, заменявшим окно.
   - Лева, голубчик,- сказала Маша, подойдя к чулану,- хочешь есть, я тебе принесла пирожков и жаркого.
   - Лучше бы ты мне принесла чем-нибудь покрыться, а то я прозяб как собака,- угрюмо отвечал Лева.
   - Я сейчас принесу, а пока бери вот это.
   С помощью веревки и большой палки Маша просунула в окошечко чулана принесенную ею провизию, затем сбегала в свою комнату, притащила оттуда свое теплое одеяло и большой байковый платок и препроводила их также узнику.
   - Ну, что, лучше ли тебе теперь будет? - спросила она чрез несколько секунд, напрасно подождав от мальчика выра­жения благодарности или хоть удовольствия.
   - Конечно, лучше! - отозвался Лева.- Хоть заснуть можно. И пирожки недурны, жаль только, что мало ты прита­щила, есть все хочется.
   - Я больше не могла, Лева.
   - Ну, ладно.
   Лева не сказал больше ни слова, и Маша, простояв еще несколько минут у дверей чулана и чувствуя, как холод про­никал ее сквозь легкое платьице, вернулась в гостиную.
   Этот день не остался без последствий ни для брата, ни для сестры. Григорий Матвеевич не забыл удовольствия, достав­ленного ему Федей, и стал сильно благоволить к нему.
   - Это мальчик умный и, главное, благодарный,- заметил он Глафире Петровне,- его надо приласкать, он это будет чувствовать.
   Глафира Петровна сначала несколько дулась на Федю за то, Что он своим поздравлением затмил ее любимца, но, слыша похвалы ему от "братца", не осмелилась выказывать своего неудовольствия. Федя был по-прежнему почтителен к ней и ус­лужлив к Володе, так что в скором времени окончательно при­мирил ее с собой.
   - Вот, Маша,- говорил мальчик сестре, через несколько дней после празднества,- ты говорила мне, зачем я учил стихи дяденьке, а видишь, как хорошо вышло: меня все по­хвалили, теперь и дядя, и тетя Глаша любят меня; тебя бранят, ты целый век будешь сидеть в темной комнатке с Любочкой, а я хожу в гости вместе с Володей и осенью поступлю с ним вместе в гимназию!
   Маша не нашлась, что ответить на эти слова брата. Она смутно чувствовала, что не может и не хочет подражать ему даже для того, чтобы улучшить свою жизнь, которая дейст­вительно была очень неприятна, но не могла решить, кто поступает лучше,- она или брат. Для нее также день рожде­ния Григория Матвеевича не остался без последствий. На следующее утро за чаем Лева шепнул ей:
   - Пойдем со мной на чердак, я тебе там покажу одну вещь.
   Маше очень интересно было посмотреть, что это за вещь лежит на чердаке, но ее особенно удивило приглашение Левы, который до тех пор почти никогда ничего не говорил с ней. Как только можно было незаметно улизнуть из комнаты, она тотчас же бросилась к двери на чердак и не без некоторого волнения поднялась по крутой скрипучей лестнице.
   Чердак представлял очень большое полутемное пространст­во, заваленное разным хламом, покрытое сором и паутиной. При входе туда стоял Лева; он взял Машу за руку и привел ее в угол, где на куче грязных тряпок лежало четверо малень­ких недавно родившихся котят. Маше зверьки эти необыкно­венно понравились, она села подле них, взяла их к себе на колени, гладила и целовала их.
   - Благодарю тебя, Лева, что ты показал мне их,- обрати­лась она к брату.- Я теперь буду всякий день приходить лю­боваться ими.
   - А старая ведьма возьмет да и запрет тебя в чулан, как меня вчера! - отозвался Лева.
   Маша поняла, кого он называет "ведьмой", и лицо ее омрачилось.
   - Она очень злая,- проговорила девочка печально.- Если бы на свете были волшебницы, они, наверно, превратили бы ее в дикого зверя и выгнали бы в лес.
   - Ну, я теперь пойду вниз,- довольно грубым голосом проговорил он,- нечего тут больше делать!
   Маша последовала за ним по крутой лестнице и на прощание еще раз поблагодарила его.
   С этих пор Лева уже не чуждался ее, как прежде. Он часто зазывал ее с собой на чердак, а иногда даже сам заходил в ее комнату, разговаривал с ней или еще охотнее слушал ее разговоры и рассказы. Леве хотелось разговаривать с одной только Машей, и он сердился на Любочку, которая постоянно сидела в комнате; раз даже он так грубо оттолкнул бедную девочку, что та упала и пребольно ушиблась. Это возмутило Машу. Она подбежала к малютке, нежно обняла ее и затем, об­ращаясь к Леве со сверкающими от гнева глазами, вскричала:
   - Злой мальчик! Когда ты вырастешь большой, ты будешь точно такой, как твой отец, так же будешь всех мучить!
   - Вовсе я не злой! - смущенно отвечал Лева.- Я никогда не трогаю тех, кто мне не мешает, а она мне мешает; я хочу говорить с тобой, а она суется!
   - Да где же ей быть, если ты выгонишь ее отсюда,- сказала Маша более мягким голосом. - Там ее беспрестанно бранят и пугают, смотри, какая она тихая и робкая, совсем не похожа на других детей! Мы с тобой сильнее и умнее ее, будем вместе защищать ее от других - хочешь?
   Лева ничего не отвечал, но с этих пор он перестал грубо обращаться с Любой и даже несколько раз приносил ей разные щепочки и коробочки, служившие игрушками малютке.
  
   Глава V
   БОГАТЫЙ РОДСТВЕННИК
  
   С тех пор как Маша и Федя жили в доме дяди, прошло полтора года. За это время почти ничего не изменилось в жизни семейства Григория Матвеевича. Мечта Феди поступить с осени в гимназию не осуществилась: Володе не хотелось учиться, и вследствие этого Глафира Петровна убедила брата, что не стоит тратиться на плату за мальчиков в учебное заведение, когда они могут отлично учиться дома у своего дешевенького учителя. Федя несколько раз пытался заговаривать с дядей о гимназии, но Григорий Матвеевич сухо отвечал ему, что сам знает, куда и когда отдать его, так что мальчик, больше всего боявшийся рассердить старших, не смел больше заводить неприятный дяде разговор.
   С одной только Машей, и то тайком, втихомолку говорил он о своем горе.
   - Должно быть, дядя хочет, чтобы мы на всю жизнь оста­лись неучами,- жаловался он сестре.- Вон у нашего соседа два сына, оба учатся в гимназии, один сделается адвокатом и будет наживать столько же денег, сколько его отец, а другой хочет быть доктором и ездить в своей карете, на своих лошадях, как Франц Осипович. Счастливые они! А что я буду делать, как вырасту? Все говорят, что без образования трудно зарабатывать деньги. Вот и придется всю жизнь жить в бедности! Хотелось бы тебе, Маша, уехать в Петербург и там учиться?
   - Да, мне хотелось бы учиться, только не знаю, я думаю, я не уехала бы отсюда...
   - Не уехала бы? Разве тебе здесь так хорошо?
   - Какое хорошо! Ты сам видишь, каково мне! Только я ду­маю, что тете Анне, и Леве, и Любе будет без меня еще хуже, чем теперь.
   - И ты бы согласилась остаться здесь для них?
   - Я думаю, что согласилась бы.
   Федя посмотрел на сестру, как на сумасшедшую, и не нашелся, что ответить ей.
   А между тем Маша была права, говоря, что без нее жизнь и Анны Михайловны, и Левы, и Любы была бы тяжелее, чем при ней. Искреннее желание девочки облегчить участь окру­жающих не осталось бесплодным. Мы уже видели, какое влия­ние она оказывала на Леву. Влияния этого было, конечно, недостаточно, чтобы упрямого, озлобленного мальчика пре­вратить в кроткого, любящего ребенка; Лева по-прежнему не умел прощать обид, по-прежнему ненавидел всех, кто поступал с ним несправедливо, но, благодаря Маше, он научился отно­ситься с добротою и снисходительностью к слабым и беспо­мощным. Слезы и кроткие увещания матери уже не раздража­ли его, как прежде, он иногда даже с удовольствием сидел рядом с Машей в ее комнате, прислушивался к ее рассказам и вслух мечтал о том, как он вырастет большой и устроит ей спокойную, приятную жизнь.
   Можно себе представить, как радовали эти мечты Анну Михайловну! Бедная женщина вовсе не верила в осуществле­ние их, но ее утешала мысль, что ее любимец, ее дорогой Левушка любит ее, хочет заботиться о ней. Она чувствовала, что за эту любовь обязана Маше, сумевшей смягчить сердце мальчика; и как благодарна была она своей милой племяннице! Присутствие Маши было и в другом отношении полезно для Анны Михайловны. Григорий Матвеевич, в сущности, любил жену, но по грубости натуры не понимал, как нужно обра­щаться с таким слабым, болезненным созданием, как она. Он очень часто и сам оскорблял и другим позволял оскорблять ее, вовсе не подозревая того впечатления, какое производили на нее эти оскорбления, и часто лишал ее необходимого, пото­му что не догадывался о ее нуждах. Анна Михайловна по своей кротости и деликатности страдала молча, никогда не упрекая мужа, никогда не жалуясь ему ни на что. Теперь Маша явилась ее заступницей. Девочка часто терпеливо пере­носила гонения Глафиры Петровны, направленные против нее самой, но не могла равнодушно видеть несправедливости от­носительно тетки. Она беспрестанно поднимала с домашними борьбу в защиту прав Анны Михайловны и, когда шум этой борьбы доходил до Григория Матвеевича, смело, горячо объяс­няла ему, в чем дело, и просила его помощи. Григорий Матвеевич хмурился, приказывал девочке молчать, высылал ее вон из комнаты, но не оставлял ее слов без внимания. Он строже прежнего взыскивал с прислуги за неисполнение приказаний жены, чаще говорил Глафире Петровне:
   - Сделай, как хочет Анна,- и сам нередко воздерживал­ся от слишком грубых выходок в присутствии Анны Михайлов­ны и Маши. Помощником Маши в защите тетки являлся иногда Володя. Мы говорили и раньше, что это был мальчик вовсе не злой, но избалованный и легкомысленный. Обращаясь дерзко с матерью, он никогда не думал, насколько это огорчает ее; Маша первая объяснила ему, как дурно его поведение. Володя с первых дней невзлюбил своей двоюродной сестры, ни в чем не уступавшей ему, но когда Маша с пылавшими гневом щеками упрекала его в жестокости и несправедливости или со слезами на глазах умоляла его пощадить больную мать, он невольно одумывался, начинал следить за своими словами и поступками и становился добрее.
   Любочка была совершенно предоставлена заботам Маши. Здоровье бедной девочки слегка поправилось, но она все-таки оставалась слабым, хилым, нервным ребенком. До приезда Маши она росла каким-то запуганным маленьким зверьком, вечно пряталась в самые темные уголки, вечно дрожала и пла­кала. Теперь в ее распоряжении была целая, хотя маленькая и дрянная, комната, где она могла свободно делать, что хотела, братья не обижали ее, а Глафира Петровна не видела ее почти целые дни и потому не могла часто бранить. Все это хорошо подействовало на малютку: она стала менее прежнего пуглива и плаксива, на щеках ее иногда появлялся легкий румянец, и Анна Михайловна с удовольствием замечала, что она иногда болтает и смеется, как другие дети ее лет.
   Итак, Маша была права, говоря, что ее присутствие в доме необходимо. Но каково жилось ей самой в это время? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит только взглянуть на нее. Из пухленького, розовенького ребенка, каким она была, выезжая из Петербурга, она превратилась в худощавую девочку с блед­ным лицом, побелевшими губами, с выражением постоянной тревоги в больших, темных глазах. Глафира Петровна ненавидела ее и выказывала эту ненависть на каждом шагу. Не прохо­дило дня, чтобы Маша не выносила от нее самую грубую, оскорбительную брань; то она задавала девочке какую-нибудь трудную работу и требовала от нее самого тщательного исполнения этой работы, то уверяла всех и каждого, что она не способна ни к какому делу, и не позволяла ей ни до чего до­тронуться. Даже пищей старалась она постоянно обделить ее, и Маше нередко приходилось утолять голод куском черствого хлеба, который из сострадания давала ей кухарка. Об одежде и говорить нечего. Девочка донашивала старые платья, сшитые ей матерью, и с трудом выпросила себе пару толстых башмаков, когда ее ботинки и галоши разорвались до того, что их нельзя было надеть на ноги. Часто Маша обливалась горькими сле­зами, лежа на своей жесткой, грязной постельке и вспоминая свою прежнюю жизнь с матерью, но когда Анна Михайловна обнимала ее и называла своим ангелом-утешителем, когда Лю­бочка ласкалась к ней, когда Лева мечтал вместе с ней о том, каким он будет хорошим человеком,- она забывала свои соб­ственные печали и ей казалось, что она не может уехать из этого дома.
   В один майский день Григорий Матвеевич вошел с озабо­ченным видом и распечатанным письмом в руках в столовую, где все семейство ожидало его к обеду.
   - Надобно приготовить три комнаты внизу,- обратился он к жене и к Глафире Петровне,- к нам едет из Сибири дяденька.
   - Неужели дяденька Геннадий Васильевич? - с каким-то благоговением спросила Глафира Петровна.
   - Да, вот что он пишет: "Довольно я потрудился на своем веку, пора отдохнуть: покончил все дела и теперь еду доживать свой век в Питер. По дороге заверну к тебе, племянничек, за­глянуть на твое житье-бытье".
   - Ну, что же, братец,- заметила Глафира Петровна, с уми­лением слушая этот отрывок письма,- такого гостя, как дя­дюшка, большое счастье принять в своем доме. Он человек почтенный, да и достатком его господь наделил.
   - Еще бы, нам с тобой такого достатка и во сне не ви­дать! Надобно чтобы все в доме было в порядке, пусть старик подольше поживет у нас. Кроме нас, у него ведь и родни нет!
   Ожидание дорогого гостя произвело в доме еще большую су­матоху, чем приготовления к празднованию дня рождения Григория Матвеевича. Для Геннадия Васильевича приготовили в первом этаже дома три комнаты, куда снесли самую удобную мебель со всего дома. Для услуг ему нанят был ловкий и расто­ропный лакей; в помощь кухарке, приготовлявшей незатейливые обеды Гурьевых, приглашен был повар, славившийся в городе своим искусством. Весь дом приведен был в порядок, прислуге приказано было строго-настрого служить как можно усерднее гостю.
   - Уж ты, пожалуйста, Анюта,- упрашивал Григорий Мат­веевич жену,- будь как можно любезнее с дядюшкой, брось свои кислые рожи, пока он здесь, смотри веселей да и детям закажи быть поласковее к нему.
   Впрочем, к детям Григорий Матвеевич и сам обратился по этому случаю с краткою, но сильною речью:
   - Слушайте, ребята! - сказал он им вечером накануне того дня, когда ожидали приезда гостя.- Завтра приедет дедушка, смотрите, целуйте у него ручку и будьте как можно почтительнее к нему. Если кто-нибудь осмелится сказать ему неприятное слово, я того засеку до полусмерти. Наперед предупреждаю!
   Эта речь и волнение старших не могли не подействовать на детей. Володя с любопытством ожидал гостя, для которого делалось так много приготовлений; Маша с грустью думала об этом незнакомом родственнике, перед которым ей придется унижаться, чтобы избегнуть больших неприятностей; Любочка дрожала при одном имени деда и упрашивала мать запрятать ее куда-нибудь на все время, пока он будет в доме. Лева со злобой глядел на суету домашних и, только уступая слезным просьбам матери и Маши, обещал вести себя прилично; один Федя с удовольствием мечтал о дедушке.
   - Он, должно быть, очень богат,- рассуждал мальчик,- гораздо богаче Григория Матвеевича,- я постараюсь угодить ему, может быть, он сделает что-нибудь для меня, устроит меня куда-нибудь.
   Наконец настала торжественная минута: к крыльцу дома Гурьева подъехала дорожная карета, нагруженная подушками и чемоданами, а из нее, ворча и тяжело опираясь на руки ла­кеев, вылез и сам Геннадий Васильевич. Григорий Матвеевич, Анна Михайловна и Глафира Петровна встретили его на лестни­це и почтительно поцеловали его руку. Все дети сделали то же и тотчас же получили приказание удалиться, чтобы не беспокоить дедушку. Впрочем, Федя успел украдкой оглядеть лицо и всю фигуру родственника, от которого ожидал себе милостей. Это был невысокого роста, толстый старик, с красным одутловатым лицом, толстыми отвислыми губами, седой, пле­шивой головой и седыми же бровями, нависшими над ма­ленькими серыми глазами. Вся внешность старика была такого рода, что внушала мало надежды на доброту, и Федя с грустным вздохом заметил это.
   Действительно, угождать Геннадию Васильевичу и услужи­вать ему оказалось гораздо труднее, чем воображал Григории
   Матвеевич. Геннадий Васильевич был богач, наживший мил­лионы не столько трудом, сколько предприимчивостью, и вообра­жавший, что все должны преклоняться перед этими миллиона­ми. Он не жалел денег на свои прихоти, не прочь был даже щедро наделить человека, умевшего угодить ему, но был так капризен и взыскателен со всеми окружающими, что даже Глафира Петровна, умевшая и любившая подслуживаться, говорила через два дня по приезде его:
   - Почтенный человек дядюшка, нечего сказать, а уж только строг, беда, как строг, не придумаешь, как и приступиться к нему!
   Анна Михайловна, почему-то понравившаяся капризному старику, должна была безотлучно оставаться при нем и утоми­лась до того, что через три дня с ней сделалась нервная лихорадка, которую она принуждена была тщательно скрывать.
   К счастью для детей, на них дедушка совсем не обращал внимания, так что они могли спокойно сидеть в своих комнатах. Раз только Геннадий Васильевич позвал к себе Машу и Федю и начал расспрашивать их об их родителях.
   Рассказывая последние дни жизни своей дорогой матери, Маша не могла удержаться от слез и громко разрыдалась. Это, видимо, тронуло старика. Он потрепал девочку по щеке и сказал ласковым голосом:
   - Ну, полно, не плачь, не совсем вы сироты, коли у вас есть родные. Живете вы у доброго дяди, да и я вас не оставлю.
   Федя воспользовался этим милостивым расположением де­душки. Из всех детей он один не только не избегал старика, а, напротив, старался почаще попадаться ему на глаза, исполнял его поручения, оказывал ему маленькие услуги.
   - Славный мальчик, ловкий и к старшим почтительный! - несколько раз замечал Геннадий Васильевич, ласково глядя на него.
   Старик прожил в доме племянника ровно неделю. Накануне отъезда он сделал хозяину и всему его семейству по небольшому подарку, а Машу и Федю позвал к себе в комнату.
   - Вот что, детки,- сказал он им,- для вас я не припас подарков. Думается мне, что хотя дядя и тетка добры к вам, а все же они не отец с матерью, вам тяжело просить у них всякой безделицы. Я дам вам каждому по пятьдесят рублей. Деньги это большие, их пролакомить нельзя, а вы спрячьте их, Да и тратьте понемножку на самые нужные вещи. На, вот тебе, Машенька!
   - Благодарю вас, дедушка! - с искренностью сказала Ма­ша и, поцеловав руку старика, поспешно вышла из его комнаты.
   Федя не притрагивался к деньгам, которые подавал ему дедушка. Он стоял, опустив голову, сконфуженный и взволно­ванный.
   - Чего же ты? Это тебе! - обратился к нему Геннадий Васильевич.
   - Дедушка! - проговорил мальчик робким голосом.- Простите меня... я не смею, вы так добры... я хотел просить вас об одной милости... дедушка... мне денег не нужно.
   - А что же тебе нужно? - несколько нетерпеливо спросил Геннадий Васильевич.- Говори прямо, терпеть не могу, когда тянут слово за слово!
   - Дедушка, окажите мне милость, отдайте меня в гимназию или в какое-нибудь заведение; мне уже двенадцатый год, а я здесь почти ничему не учусь; что же со мной будет, когда я вырасту!

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 346 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа