Главная » Книги

Андреев Леонид Николаевич - Тьма, Страница 2

Андреев Леонид Николаевич - Тьма


1 2 3

скулах, тяжелом лбу, давившем глаза.
  - Не знаю, - ответила Люба так же упрямо, но избегая его взгляда.
  Не хотела отвечать. Он передернул плечами и снова с упорством принялся разглядывать девушку и соображать. Его мысль в обычное время была туга и медленна; но, потревоженная однажды, она начинала работать с силою и неуклонностью почти механическими, становилась чем-то вроде гидравлического пресса, который, опускаясь медленно, дробит камни, выгибает железные балки, давит людей, если они попадут под него - равнодушно, медленно и неотвратимо. Не оглядываясь ни направо, ни налево, равнодушный к софизмам, полуответам и намекам, он двигал свою мысль тяжело, даже жестоко - пока не распылится она или не дойдет до того крайнего, логического предела, за которым пустота и тайна. Своей. мысли от себя он не отделял, мыслил как-то весь, всем телом, и каждый логический вывод тотчас становился для него и действенным, - как это бывает только у очень здоровых, непосредственных людей, не сделавших еще из своей мысли игрушку.
  И теперь, взбудораженный, выбитый из колеи, похожий на большой паровоз, который среди черной ночи сошел с рельсов и продолжает каким-то чудом прыгать по кочкам и буграм - он искал дороги, во что бы то ни стало хотел найти ее. Но девушка молчала и, видимо, вовсе не хотела разговаривать.
  - Люба! Давайте поговорим спокойно. Надо же...
  - Я не хочу говорить спокойно.
  Опять!
  - Слушайте, Люба. Вы меня ударили, и так я этого не оставлю.
  Девушка усмехнулась.
  - Да? Что же вы со мной сделаете? К мировому пойдете?
  - Нет. Но я буду ходить к вам, пока вы мне не объясните.
  - Милости просим! Хозяйке доход.
  - Приду завтра. Приду...
  И вдруг, почти одновременно с мыслью, что ни завтра, ни послезавтра ему прийти нельзя, - явилась догадка, даже уверенность, почему девушка поступила так. Он даже повеселел.
  - Ах, так вот как! Это вы за то ударили меня, что я пожалел вас, оскорбил своею жалостью? Да, глупо вышло... Правда, я этого не хотел, но, быть может, это действительно оскорбляет. Конечно, раз вы такой же человек, как и я...
  - Такой же? - Она усмехнулась.
  - Ну, будет. Давайте руку, помиримся.
  Люба опять слегка побледнела.
  - Вы хотите, что бы я опять вам по роже дала?
  - Да ведь руку, по-товарищески! По-товарищески! искренне, даже басом почему-то, воскликнул он.
  Но Люба встала и, уже отойдя несколько, произнесла:
  - Знаете что... Либо вы дурак, либо вас действительно мало били!
  Потом взглянула на него и громко расхохоталась:
  - Ну, ей-богу же, мой писатель! Совершеннейший писатель! Да как же вас не бить, голубчик вы мой!
  По-видимому, слово "писатель" было для нее бранным, и вкладывала она в него свой особенный, определенный смысл. И уже с совершенным, с полным презрением, не считаясь с ним, как с вещью, как с безнадежным идиотом или пьяным, свободно прошлась по комнате и кинула вскользь:
  - А что, я тебя больно ударила? Чего ты хнычешь все?
  Он не ответил.
  - Писатель мой говорит, что я больно дерусь. Но, может, у него лицо поблагороднее, а по твоей мужицкой харе сколько ни хлопай, не почувствуешь? Ах, много народу я по морде била, а никого мне так не жалко, как писательчика моего. Бей, говорит, бей, так мне и надо. Пьяный, слюнявый, бить-то даже противно. Такая сволочь. А об твою рожу я даже руку ушибла. На - целуй ушибленное.
  Она ткнула руку к его губам и снова быстро заходила. Возбуждение ее росло, и казалось минутами, будто она задыхается в чем-то горячем: потирала себе грудь, дышала широко открытым ртом и бессознательно хваталась за оконные драпри. И уже два раза на ходу налила и выпила коньяку. Во второй раз он заметил ей угрюмо-вопросительно:
  - Вы же не хотели пить одна?
  - Характеру нет, голубчик, - ответила она просто. - Да и отравлена я, не попью некоторое время, удушье делается. От этого и подохну.
  И вдруг, точно теперь только заметив его, удивленно вскинула глаза и захохотала.
  - А, это ты! Тут еще, не ушел. Посиди, посиди! - С диким выражением глаз она сдернула вязаный платок, и снова зарозовели ее плечи и тонкие, нежные руки.
  - И чего-то я закуталась? Тут и так жарко, а я... Это я его берегла, как же, нужно... Послушайте, вы бы сняли штаны. Тут таковские, тут можно без штанов. Может быть, у вас грязные кальсоны, так я вам дам свои. Ничего, что с разрезом? Послушайте, наденьте! Ну, миленький, ну, голубчик, ну, что вам стоит...
  Она хохотала и, захлебываясь от хохота, просила его, протягивала руки. Потом быстро соскользнула на пол, стала на колени и, ловя его руки, умоляла:
  - Ну, голубчик, ну, миленький, я вам ручки расцелую!..
  Он отодвинулся и с угрюмой тоскою сказал:
  - За что вы меня, Люба? Что я вам сделал? Я так хорошо к вам отношусь... За что вы меня, за что? Разве я обидел вас? Ну, если обидел, простите. Ведь я совсем в этом, во всех этих делах... несведущ.
  Передернув презрительно голыми плечами, Люба гибко поднялась с колен и села. Дышала она трудно.
  - Значит, не наденете? А жалко, я бы посмотрела.
  Он начал говорить что-то, запнулся и продолжал нерешительно, растягивая слова:
  - Послушайте, Люба... Конечно, я... все это пустяки. И если вы уже так хотите, то... можно потушить огонь. Потушите огонь, Люба.
  - Что? - удивилась девушка и широко открыла глаза.
  - Я хочу сказать, - заторопился он: - что вы женщина, и я... Конечно, я был неправ... Вы не думайте, что это жалость, Люба, нет, вовсе нет... Я и сам... Потушите огонь, Люба.
  Смущенно улыбнувшись, он протянул к ней руки с неуклюжей ласковостью человека, который никогда не имел" дела с женщинами. И увидел: сцепив напряженно пальцы, она поднесла их к подбородку и точно вся превратились в одно огромное, задержанное в поднятой груди дыхание. И глаза у нее стали огромные, и смотрели они с ужасом, с тоской, с невыносимым презрением.
  - Что вы, Люба? - отшатнулся он.
  И с холодным ужасом, почти тихо, она произнесла, не разжимая пальцев:
  - Ах, негодяй! Боже мой, какой же ты негодяй!
  И, багрово-красный от стыда, отвергнутый, оскорбленный тем, что сам оскорбил, он топнул ногою и бросил в широко открытые глаза, в их безбрежный ужас и тоску, короткие, грубые слова:
  - Проститутка! Дрянь! Молчи!
  Но она тихо качала головою и повторяла:
  - Боже мой! Боже мой, какой же ты негодяй!
  - Молчи, дрянь! Ты пьяна. Ты с ума сошла. Ты думаешь, мне нужно твое поганое тело. Ты думаешь, для такой я себя берег, как ты. Дрянь, бить тебя надо! - Он размахнулся рукою, чтобы дать пощечину, но не ударил.
  - Боже мой! Боже мой!
  - И их еще жалеют! Истреблять их надо, эту мерзость, эту мерзость. И тех, кто с вами, всю эту сволочь... И это обо мне, обо мне ты смела подумать! - Он крепко сжал ее руки и бросил ее на стул.
  - Хороший! Да? Хороший? - хохотала она в восторге, будто обрадовалась безмерно.
  - Да, хороший! Честный всю жизнь! Чистый! А ты? А кто ты, дрянь, зверюка несчастная?
  - Хороший! - упивалась она восторгом.
  - Да, хороший. Послезавтра я пойду на смерть для людей, а ты - а ты? Ты с палачами моими спать будешь. Зови сюда своих офицеров. Я брошу им тебя под ноги: берите вашу падаль. Зови!
  Люба медленно встала. И когда он, бурно взволнованный, гордый, с широко раздувающимися ноздрями, взглянул на нее, то встретил такой же гордый и еще более презрительный взгляд. Даже жалость как будто светилась в надменных глазах проститутки, вдруг чудом поднявшейся на ступень невидимого престола и оттуда с холодным и строгим вниманием разглядывавшей у ног своих что-то маленькое, крикливое и жалкое. Уже не смеялась она, и волнения не было заметно, и глаз невольно искал ступенек, на которых стоит она, - так сверху вниз умела глядеть эта женщина.
  - Ты что? - спросил он отступая, все еще яростный, но уже. поддающийся влиянию спокойного, надменного взгляда.
  И строго, с зловещей убедительностью, за которой чувствовались миллионы раздавленных жизней, и моря горьких слез, и огненный непрерывный бунт возмущенной справедливости - она спросила:
  - Какое же ты имеешь право быть хорошим, когда я - плохая?
  - Что? - не понял он сразу, вдруг ужаснувшись пропасти, которая у самых ног его раскрыла свой черный зев.
  - Я давно тебя ждала.
  - Ты меня ждала?
  - Да. Хорошего ждала. Пять лет ждала, может, больше. Все они, какие приходили, жаловались, что подлецы они. Да подлецы они и есть. Мой писатель говорил сперва, что хороший, а потом сознался, что тоже подлец. Таких мне не нужно.
  - Чего же тебе нужно?
  - Тебя мне нужно, миленький. Тебя. Да, как раз такой. - Она внимательно и спокойно оглядела его с ног до головы и утвердительно кивнула бледной головой. - Да. Спасибо, что пришел.
  Ему, ничего не боявшемуся, вдруг стало страшно.
  - Чего же тебе надо? - повторил он, отступая.
  - Надо было хорошего ударить, миленький, настоящего хорошего. А тех слюнтяев и бить не стоит, руки только марать. Ну вот и ударила, можно теперь и ручку себе поцеловать. Милая ручка, хорошего ударила!
  Она засмеялась и действительно погладила и трижды поцеловала свою правую руку. Он дико смотрел на нее, и мысли его, такие медленные, теперь бежали с отчаянной быстротою; и уже приближалось, словно черная туча, то ужасное и непоправимое, как смерть.
  - Ты что сказала... Что ты сказала?
  - Я сказала: стыдно быть хорошим. А ты этого не знал?
  - Не знал, - пробормотал он, вдруг глубоко задумавшись и даже как будто забывши про нее. Сел.
  - Ну вот, узнай.
  Говорила она спокойно, и только по тому, как ходила под рубашкой грудь, заметно было глубокое волнение, сдушенный тысячеголосый крик.
  - Ну, узнал?
  - Что? - очнулся он.
  - Узнал, говорю?
  - Погоди!
  - Погожу, миленький. Пять лет ждала, а теперь пять минуток да не погодить!
  Она опустилась на стул и, точно в предчувствии какой-то необыкновенной радости, заломила голые руки и закрыла глаза:
  - Ах, миленький, миленький ты мой!..
  - Ты сказала, стыдно быть хорошим?
  - Да, миленький, стыдно.
  - Так ведь это!.. - Он в страхе остановился.
  - То-то и есть. Испугался? Ничего, ничего. Это сначала только страшно.
  - А потом?
  - Вот останешься со мною и узнаешь, что потом.
  Он не понял.
  - Как останусь?
  Удивилась, в свою очередь, девушка:
  - Да разве теперь, после этого, тебе можно куда-нибудь идти? Смотри, миленький, не обманывай. Ведь не подлец же ты, как другие, А хороший - так останешься, никуда не пойдешь. Недаром же я тебя ждала.
  - Ты с ума сошла! - сказал он резко.
  Она строго поглядела на него и даже погрозила пальцем.
  - Нехорошо. Не говори так. Раз пришла к тебе правда, поклонись ей низко, а не говори: ты с ума сошла. Это мой писатель говорит: ты с ума сошла! - так на то он и подлец. А ты будь честный.
  - А вдруг не останусь? - мрачно усмехнулся он побелевшими искривленными губами.
  - Останешься! - сказала она с уверенностью. - Куда тебе идти теперь? Тебе некуда идти. Ты честный. У подлеца дорог много, а у честного одна. Это я еще тогда поняла, как ты мне руку поцеловал. Дурак, думаю, а честный. Ты не обижаешься, что я дураком тебя сочла? Да ты сам виноват. Зачем ты невинность свою мне предлагал? Думал: дам ей невинность мою, она и отступится. Ах, дурачок, дурачок! Сперва я даже обиделась: что же это, думаю, даже за человека не считает; а потом вижу, что и это тоже от хорошести от твоей. И так ты рассчитывал: отдам ей невинность и оттого, что отдам, стану я еще невиннее, и получится у меня вроде как бы неразменный рубль. Я его нищему, а он ко мне назад. Я его нищему, а он ко мне назад. Нет, миленький, этот номер не пройдет.
  - Не пройдет?
  - Не-е-т, миленький, - протянула она: - не на дуру напал. Я купцов-то этих достаточно насмотрелась: награбит миллионы, а потом даст целковый на церковь да и думает, что прав. Нет, миленький, ты мне всю церковь построй. Ты мне самое дорогое дай, что у тебя есть, а то невинность! Может, и невинность-то только потому и отдаешь, что самому не нужна стала, заплесневела. Невеста у тебя есть?
  - Нет.
  - А будь невеста и жди она тебя завтра с цветами, да с поцелуями, да с любовью - отдал бы невинность или нет?
  - Не знаю, - сказал он задумчиво.
  - Вот то-то и есть. Сказал бы: лучше жизнь мою возьми, а честь мою оставь! Что подешевле, то и отдаешь. Нет, ты мне самое дорогое отдай, такое, без чего сам не можешь жить, вот!
  - Да зачем я отдам? Зачем?
  - Как живем? Да все затем же, чтобы стыдно не было.
  - Люба, - воскликнул он в удивлении: - послушай, да ведь ты сама...
  - Хорошая, хочешь сказать? Слыхала и это. От писательчика моего не раз слыхала. Только это, миленький, неправда. Самая я настоящая девка. Вот останешься, узнаешь.
  - Да не останусь же я! - крикнул он сквозь зубы.
  - Не кричи, миленький. Криком против правды ничего не сделаешь. Правда как смерть - придет, так принимай, какая ни на есть. С правдой тяжело, миленький, встретиться, по себе знаю, - и шепотом, глядя ему прямо в глаза, добавила: - Бог-то ведь тоже хороший!
  - Ну?
  - Больше ничего... Сам понимай, а я ничего говорить не стану. Только вот уже пять лет, как в церкви не была. Вот она, правда-то!
  Правда, какая правда? Что это еще за новый, неизвестный ужас, которого не знал он ни перед лицом смерти, ни перед лицом самой жизни? Правда!
  Скуластый, крепкоголовый, знающий только "да" и "нет", он сидел, опершись головою о руки, и медленно переводил глаза, будто с одного края жизни до другого края ее. И распадалась жизнь, как плохо склеенный запертый ящичек, попавший под осенний дождь, и в жалких обломках ее нельзя было узнать недавнего прекрасного целого, чистого хранилища души его. Он вспоминал милых, родных людей, с которыми он жил всю жизнь и работал в дивном единении радости и горя, - и они казались чужими, и жизнь их непонятной, и работа их бессмысленной. Точно вдруг взял кто-то его душу мощными руками и переломил ее, как палку о жесткое колено, и далеко разбросил концы. Только несколько часов он здесь; только несколько часов он оттуда, - а кажется, будто всю жизнь он здесь, против этой полуголой женщины, слушает далекую музыку и треньканье шпор, и не уходил никуда. И не знает, вверху он или внизу, - знает только, что он против, мучительно против всего того, что только что, еще сегодня днем, составляло его жизнь и его душу. Стыдно быть хорошим.
  Вспомнил книги по которым учился жить, и улыбнулся, горько. Книги! Вот она, книга - сидит с голыми руками, с закрытыми глазами, с выражением блаженства на бледном, измученном лице и ждет терпеливо. Стыдно быть хорошим... И вдруг с тоскою, с ужасом, с невыносимой болью он почувствовал, что та жизнь кончена для него навсегда, что уже не может он быть хорошим. Только этим и жив, что хороший, только этому и радовался, только это и противопоставлял и жизни и смерти, - и этого нет, и нет ничего. Тьма. И останется ли он здесь, и вернется ли он назад, к своим - у него уже нет своих. Зачем пришел он в этот проклятый дом! Остался бы лучше на улице, отдался бы в руки сыщикам, пошел бы в тюрьму - что такое тюрьма, в которой еще можно, еще не стыдно быть хорошим! А теперь - и в тюрьму поздно.
  - Ты плачешь? - спросила девушка беспокойно.
  - Нет! - ответил он резко. - Я никогда не плачу.
  - И не надо, миленький. Это мы, женщины, можем плакать, а вам нельзя. Если и вы заплачете, кто же тогда ответит Богу?
  Да, своя; вот эта - своя.
  - Люба, - воскликнул он с тоскою: - что же делать? Что же делать!
  - Оставайся со мною. Со мною оставайся - ты ведь мой теперь.
  - А они?
  Девушка нахмурилась:
  - Какие еще они?
  - Да люди, люди же! - воскликнул он в бешенстве: - Люди, для которых работал! Ведь не для себя же в самом деле, не для собственного утешения нес я все это - к убийству готовился!
  - Ты мне о людях не говори! - строго сказала девушка, и губы ее задрожали. - Ты мне лучше о людях не говори - опять драться буду! Слышишь!
  - Да что ты? - удивился он.
  - Что я - собака? И все мы - собаки? Миленький, поостерегись! Попрятался за людей, и будет. Не прячься от правды, миленький, от нее никуда не спрячешься! А если любишь людей, жалеешь нашу горькую братию - так вот, бери меня. А я, миленький мой, - тебя возьму!

    V

  Сидела, заломив руки, вся в блаженной истоме, вся счастливая безумно - будто помешанная. Покачивала головою и, не открывая блаженно грезящих глаз, говорила медленно, почти пела:
  - Миленький мой! Пить с тобою будем. Плакать с тобою будем, - ох, как сладко плакать будем, миленький ты мой. За всю жизнь наплачуся! Остался со мною, не ушел. Как увидела тебя сегодня в зеркале, так сразу и метнулося: вот он, мой суженый, вот он, мой миленький. И не знаю я, кто ты, брат ли ты мой или жених, а весь родной, весь близкий, весь желанненький...
  Вспомнил и он эту черную, немую траурную пару в золотой раме зеркала и свое тогдашнее ощущение: как на похоронах, - и вдруг стало так невыносимо больно, таким диким кошмаром показалось все, что он, в тоске, даже скрипнул зубами. И, идя мыслью дальше, назад, вспомнил милый револьвер в кармане - двухдневную погоню - плоскую дверь без ручки, и как он искал звонка, и как вышел опухший лакей, еще не успевший натянуть фрака, в одной ситцевой грязной рубашке, и как он вошел с хозяйкой в белую залу и увидел этих трех чужих.
  И все свободнее ему становилось - и наконец, ясно стало, что он такой же, как и был, и совершенно свободен, совершенно свободен и может идти, куда хочет.
  Он строго обвел глазами незнакомую комнату и сурово, с убежденностью человека, который очнулся на миг от тяжелого хмеля и видит себя в чужой обстановке, осудил все увиденное:
  - Что это! Какая бессмыслица! Какой нелепый сон! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Но музыка играла. Но женщина сидела, заломив руки, смеялась, бессильная говорить, изнемогающая под бременем безумного, невиданного счастья. Но это не был сон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  - Что же это? Так это - правда?
  - Правда, миленький! Неразлучные мы с тобою.
  Это - правда. Правда - вот эти плоские мятые юбки, висящие на стене в своем голом безобразии. Правда вот эта кровать, на которой тысячи пьяных мужчин бились в корчах гнусного сладострастия. Правда - вот эта душистая, старая, влажная вонь, которая липнет к лицу и от которой противно жить. Правда - эта музыка и шпоры. Правда - она, эта женщина с бледным, измученным лицом и жалко-счастливою Улыбкой.
  Опять он положил на руки тяжелую голову, смотрел исподлобья взглядом волка, которого не то убивают, не то он сам хочет убить, и думал бессвязно:
  "Так вот она, правда... Это значит: и завтра и послезавтра не пойду, и все узнают, почему я не пошел, остался с девкою, запил, и назовут меня предателем, трусом, негодяем. Некоторые заступятся, будут догадываться... нет, лучше не надеяться на это, лучше так. Кончено, так кончено. В темноту, так в темноту. А что дальше? Не знаю, темно. Вероятно, ужас какой-нибудь, - ведь я еще не умею по-ихнему. Как странно: нужно учиться быть плохим. У кого же? У нее?.. Нет, она не годится, она сама ничего не знает, ну да я сумею. Плохим нужно быть по-настоящему, так, чтобы... Ох, что-то большое я разрушу!.. А потом? А потом, когда-нибудь, приду к ней, или в кабак, или на каторгу и скажу: теперь мне не стыдно, теперь я ни в чем не виноват перед вами" теперь я сам такой же, как вы, грязный, падший, несчастный. Или выйду на площадь, падший, и скажу: смотрите, какой я! Все у меня было: и ум, и честь, и достоинство, и даже страшно подумать - бессмертие; и все это я бросил под ноги проститутке, от всего отказался только потому, что она плохая... Что они скажут? Разинут рты, удивятся, скажут - "дурак"! Конечно, дурак. Разве я виноват, что я хороший? Пусть и она, пусть и все стараются быть хорошими... Раздай имение неимущим. Но ведь это имение и это Христос, в которого я не верю. Или еще: кто душу свою положит - не жизнь, а душу, вот как я хочу. Но разве сам Христос грешил с грешниками, прелюбодействовал, пьянствовал? Нет. Он только прощал их, любил даже. Ну, и я ее люблю, прощаю, жалею, - зачем же самому? Да, но ведь она в церковь не ходит. И я тоже. Это не Христос, это другое, это страшнее".
  - Страшно, Люба!
  - Страшно, миленький. Страшно человеку встретиться с правдой.
  "Она опять о правде. Но отчего страшно? Чего я боюсь? Чего я могу бояться - когда я так хочу? Конечно, бояться нечего. Разве там, на площади, перед этими разинутыми ртами, я не буду выше их всех? Голый, грязный, оборванный - у меня тогда будет ужасное лицо - сам отдавший все - разве я не буду грозным глашатаем вечной справедливости, которой должен подчиниться и сам Бог иначе он не Бог!"
  - Нет страшного, Люба!
  - Нет, миленький, есть. Не боишься, и хорошо, но его не зови. Не надо.
  "Так вот как я кончил. Не этого я ожидал. Не этого я ожидал для моей молодой, красивой жизни. Боже мой, но ведь это безумие, я с ума сошел! Еще не поздно! Еще не поздно. Еще можно уйти!"
  - Миленький ты мой! - бормотала женщина, заломив руки.
  Он хмуро взглянул на нее. В блаженно закрытых глазах ее, в блуждающей, счастливой, бессмысленной улыбке была неутолимая жажда, ненасытный голод. Точно уже сожрала она что-то огромное и сожрет еще. Взглянул хмуро на тонкие, нежные руки, на темные впадины в подмышках и неторопливо встал. И с последним усилием спасти что-то драгоценное - жизнь или рассудок, или старую добрую правду - неторопливо и серьезно начал одеваться. Не может найти галстука.
  - Послушай, ты не видала моего галстука?
  - Ты куда? - оглянулась женщина.
  Руки ее упали с головы, и она потянулась вперед, к нему.
  - Ухожу.
  - Уходишь? - протяжно повторила она. - Уходишь? Куда?
  Он усмехнулся угрюмо.
  - Разве мне некуда идти. К товарищам иду.
  - К хорошим? Ты обманул меня?
  - Да, к хорошим, - опять усмехнулся. Наконец он оделся; провел ладонями по бокам:
  - Давай бумажник.
  Подала.
  - А часы?
  Подала. Они лежали тут же, на столике.
  - Прощай.
  - Испугался?
  Вопрос был спокойный, простой. Он взглянул: стояла высокая, стройная женщина, с тонкими, почти детскими руками, улыбалась бледно, побелевшими губами, и спрашивала:
  - Испугался?
  Как она менялась странно: то сильная, даже страшная, то вот как теперь, печальная и больше на девушку похожа, чем на женщину. Но это ведь все равно. Сделал шаг к двери.
  - А я думала, что ты останешься.
  - Что?
  - А я думала, что останешься. Со мною.
  - Зачем?
  - Ключ у тебя, в кармане. Да так: чтобы мне лучше было.
  Уже щелкнул замок.
  - Ну что же. Ступай. Ступай к своим хорошим, а я...
  ... И вот тогда, в эту последнюю минуту, когда оставалось открыть дверь и за нею вновь найти товарищей, прекрасную жизнь и героическую смерть, - он совершил дикий, непонятный поступок, погубивший его жизнь. Было ли то безумие, которое овладевает иногда так внезапно самыми Сильными и спокойными умами, или действительно - под визг пьяной скрипки, в стенах публичного дома, под дикими чарами подведенных глаз проститутки - он открыл какую-то последнюю ужасную правду жизни, свою правду, которой не могли и не могут понять другие люди. Но было ли безумием или здоровьем ума, было ли ложью или правдой новое понимание его, - он принял его твердо и бесповоротно, с тою безусловностью факта, которая всю прежнюю жизнь его вытянула в одну прямую огненную линию, оперила ее, как стрелу.
  Провел медленно, очень медленно руками по щетинистому твердому черепу и, даже не закрыв двери, - просто пошел и сел на кровати. Широкоскулый, бледный, похожий с виду на иностранца, на англичанина.
  - Что ты? Забыл что-нибудь? - удивилась женщина: так теперь не ожидала она того, что случилось.
  - Нет.
  - Что же ты? Почему ты не уходишь?
  И спокойно, с выражением камня, на котором жизнь тяжелой рукою своею высекла новую страшную, последнюю заповедь, он сказал:
  - Я не хочу быть хорошим.
  Она ждала, не смея верить, - вдруг ужаснувшаяся тому, чего искала и жаждала так долго. Стала на колени. И, слегка улыбнувшись, уже по-новому, по-страшному возвышаясь над ней, он положил руку ей на голову и повторил:
  - Я не хочу быть хорошим.
  И радостно засуетилась женщина. Она раздевала его как ребенка, расшнуровывала ботинки, путаясь в узлах, гладила его по голове, по коленям, и не смеялась даже так полно было ее сердце. Вдруг взглянула на его лицо и испугалась:
  - Какой ты бледный! Пей, пей скорее. Тебе трудно, Петечка?
  - Меня зовут Алексей.
  - Все равно. Хочешь, я налью тебе в стакан? Только смотри, не обожгись, с непривычки трудно из стакана.
  И, раскрыв рот, смотрела, пока он пил медленными, слегка неуверенными глотками. Закашлялся.
  - Это ничего, ничего. Ты хорошо будешь пить, это сразу видно. Молодец же ты у меня! До чего же я рада!
  Завизжав, она вспрыгнула на него и стала душить короткими, крепкими поцелуями, на которые он не успевал отвечать. Смешно: чужая, а так целует! Крепко сжал ее руками, вдруг лишив ее возможности двигаться, и некоторое время молча, сам не двигаясь, держал так, точно испытывал силу покоя, силу женщины - силу свою. И женщина покорно и радостно немела в его руках.
  - Ну, ладно! - сказал он и вздохнул незаметно.
  И вновь металась женщина, горя в дикой радости своей, как в огне. И так наполнила своими движениями комнатку, как будто не одна, а несколько таких полубезумных женщин говорило, двигалось, ходило, целовало. Поила его коньяком и пила сама. Вдруг спохватилась и даже всплеснула руками.
  - А револьвер! А револьвер-то мы и забыли! Давай, давай скорее, нужно его отнести в контору.
  - Зачем?
  - Ну его, боюсь я этих вещей. А вдруг выстрелит?
  Он усмехнулся и повторил:
  - А вдруг выстрелит? Да. А вдруг выстрелит!
  Вынул револьвер и несколько медленно, точно меряя рукою тяжесть спокойного, послушного оружия, передал его девушке. Достал и обоймы.
  - Неси.
  И когда остался один, без револьвера, который носил столько? лет, с полуоткрытой дверью, в которую неслись издали чужие, незнакомые голоса и тихое позвякивание шпор, - почувствовал он всю громаду бремени, которое взвалил на плечи свои. Тихо прошелся по комнате и, обратись лицом в сторону, где должны были находиться те, произнес:
  - Ну?
  И застыл, сложив руки на груди, обратив глаза в сторону, где должны были находиться те. И было в этом коротеньком слове много: и последнее прощание, и глухой вызов, и бесповоротная, злая решимость бороться со всеми, даже со своими, и немного, совсем немного тихой жалобы.
  Все так же стоял он, когда прибежала Люба и с порога взволнованно заговорила:
  - Миленький, ты не рассердишься? Не сердись, я подруг сюда позвала. Так. некоторых. Ничего? Понимаешь: очень мне захотелось им тебя показать, суженого моего, миленького моего. Ничего? Они славные, их нынче никто не взял, и они одни там. А офицеры по комнатам разошлись. А один офицерик видел твой револьвер и похвалил: очень хороший, говорит. Ничего? Миленький, ничего? - душила его девушка короткими, быстрыми, крепкими поцелуями.
  А те уже входили, повизгивая, жеманясь, и чинно садились рядом, одна возле другой. Их было пять или шесть самых некрасивых или старых, накрашенных, с подведенными глазами, с волосами, навесом начесанными на лоб. Некоторые делали вид, что стыдятся, и хихикали, другие спокойно и просто ожидали коньяку и глядели на него серьезно, протягивали руку и здоровались, входя. По-видимому, они уже ложились спать, потому что все были в легких капотах, а одна, чрезвычайно толстая, ленивая и равнодушная, пришла даже в одной юбке, с голыми, невероятно толстыми руками и жирною, словно распухшею грудью. Эта толстая и еще одна со злым, птичьим старым лицом, на котором белила лежали, как грязная штукатурка на стене, были совершенно пьяны, остальные же сильно навеселе. И все это полуголое, откровенное, хихикающее окружило его, и сразу нестерпимо запахло телом, портером, все теми же влажными, мыльными духами. Прибежал с коньяком и портером лакей в обтянутом кургузом фраке, и все девицы хором встретили его:
  - Маркуша! Милый Маркуша! Маркуша!
  По-видимому, это было в обычае - встречать его такими возгласами, потому что даже и толстая, пьяная, лениво прогудела:
  - Маркуша!
  И все это было необыкновенно. Пили, чокались, говорили все сразу и о чем-то своем. Злая, с птичьим лицом, раздраженно и крикливо рассказывала о госте, который брал ее на время и с которым у нее что-то вышло. Часто ввертывали уличные ругательства, но произносили их не равнодушно, как мужчины, а всегда с особенной едкостью, с некоторым вызовом; все вещи называли своими именами.
  На него вначале обращали внимания мало, да и сам он упорно молчал и выглядывал. Счастливая Люба сидела очень тихо рядом с ним на постели, обнимая его рукою за шею, сама пила немного, но ему постоянно подливала. И часто в самое ухо шептала:
  - Миленький!
  Пил он много, но не хмелел, а что-то другое происходило в нем, что производит нередко в людях таинственный и сильный алкоголь. Будто - пока он пил и молчал внутри его происходила огромная разрушительная работа, быстрая и глухая. Как будто все, что он узнал в течение жизни, полюбил и передумал, разговоры с товарищами, книги, опасная и завлекательная работа - бесшумно сгорало, уничтожалось бесследно, но сам он от этого не разрушался, а как-то странно креп и твердел. Словно с каждой выпитой рюмкой он возвращался к какому-то первоначалу своему - к деду, к прадеду, к тем стихийным, первобытным бунтарям, для которых бунт был религией и религия - бунтом. Как линючая краска под горячей водой - смывалась и блекла книжная чуждая мудрость, а на место ее вставало свое собственное, дикое и темное, как голос самой черной земли. И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью полей веяло от этой последней темной мудрости его; в ней слышался смятенный крик колоколов, в ней виделось кровавое зарево пожаров, и звон железных кандалов, и исступленная молитва, и сатанинский хохот тысяч исполинских глоток - и черный купол неба над непокрытой головою.
  Так сидел он, широкоскулый, бледный, вдруг такой родной, такой близкий всем этим несчастным, галдевшим вкруг него. И в опустошенной, выжженной душе и в разрушенном мире белым огнем расплавленной стали сверкала и светилась ярко одна его раскаленная воля. Еще слепая, еще бесцельная, она уже выгибалась жадно; и в чувстве безграничного могущества, способности все создать и все разрушить, спокойно железнело его тело.
  Вдруг он стукнул кулаком по столу:
  - Любка! Пей!
  И когда она, светлая и улыбающаяся, покорно налила рюмки, он поднял свою и произнес:
  - За нашу братию!
  - Ты за тех? - шепнула Люба.
  - Нет, за этих. Да нашу братию! За подлецов, за мерзавцев, за трусов, за раздавленных жизнью. За тех, кто умирает от сифилиса...
  Девицы рассмеялись, но толстая лениво попрекнула:
  - Ну это, голубчик, уже слишком.
  - Молчи! - сказала Люба, бледнея: - Он мой суженый!
  -... За всех слепых от рождения. Зрячие! выколем себе глаза, ибо стыдно, - он стукнул кулаком по столику: - ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо, - это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!
  Он слегка покачнулся и выпил. Говорил он несколько туго, но твердо, отчетливо, с паузами, выговаривая каждое слово. Никто не понял этой дикой речи, но всем он понравился - понравился он сам, бледный и как-то по-особенному злой. Вдруг быстро заговорила Люба, протягивая руки:
  - Он мой суженый. Он останется со мною. Он был честный, у него есть товарищи, а теперь он останется со мною.
  - Поступай к нам, на место Маркуши, - лениво сказала толстая.
  - Молчи, Манька, я морду тебе побью! Он останется со мною. Он был честный.
  - Мы все были честные, - сказала злая, старая.
  И другие подхватили:
  - Я до четырех лет была честная... Я и сейчас честная, ей-богу!
  Люба чуть не плакала.
  - Молчите, дряни вы этакие. У вас честность отняли, а он сам отдал. Взял и отдал: на мою честность! Не хочу я честности! Вы все тут... а он еще невинненький...
  Она всхлипнула - и все разразилось хохотом. Хохотали, как могут хохотать только пьяные, со всею безудержностью их чувств; хохотали, как можно только хохотать в маленькой комнатке, где воздух уже насытился звуками, уже не принимает их и гулко выбрасывает назад, оглушая. Плакали от смеха, валились друг на друга, стонали; тоненьким голоском кудахтала толстая и бессильно падала со стула; наконец, глядя на них, залился хохотом он сам. Точно весь сатанинский мир собрался сюда, чтобы хохотом проводить в могилу маленькую, невинненькую честность, и хохотала тихо сама умершая честность. Не смеялась только Люба. Дрожа от возмущения, она ломала руки, кричала что-то и наконец бросилась бить кулаками толстую, и та еле-еле бессильно отводила ее голыми, круглыми, как бревна, руками.
  - Будет, - кричал он, но они не слыхали. Наконец понемногу стихли.
  - Будет! - еще раз крикнул он. - Стойте. Я вам еще штучку покажу.
  - Оставь их! - говорила Люба, вытирая кулаком слезы. - Их всех надо выгнать!
  - Испугалась? - повернул он лицо, еще дрожащее от хохота. - Честности захотелось? Глупая, - тебе все время только ее и хочется! Оставь меня!
  И, не обращая больше на нее внимания, он обернулся к тем, встал, высоко поднял руки:
  - Слушайте. Погодите. Я сейчас вам покажу. Смотрите сюда, на мои руки.
  И, настроенные весело и любопытно, они смотрели па его руки и послушно, как дети, ждали, разинув рты.
  - Вот, - он потряс руками: - я держу в руках мою жизнь. Видите?
  - Видим! Дальше!
  - Она была прекрасна, моя жизнь. Она была чиста. и прелестна, моя жизнь. Она была, знаете, как те красивые вазы из фарфора. И вот глядите: я бросаю ее!
  Он опустил руки почти со стоном, и все глаза обратились на землю, как будто там действительно лежало что-то хрупкое и нежное, разбитое на куски - прекрасная человеческая жизнь.
  - Топчите же ее, девки! Топчите, чтобы кусочка не осталось! - топнул он ногой.
  И, как дети, которые радуются новой шалости, они все с визгом и хохотом вскочили и начали топтать то место, где невидимо лежала разбитая нежная фарфоровая ваза - прекрасная человеческая жизнь. И постепенно овладела ими ярость. Смолк хохот и визг. Только тяжелое дыхание, густой сап и топот ног, яростный, беспощадный, неукротимый.
  Как оскорбленная царица, через плечо, глядела на него Люба яростными глазами и вдруг, точно поняв, точно обезумев, - с радостным стоном бросилась в середину толкущихся женщин и быстро затопана ногами. Если бы не серьезность пьяных лиц, если бы не яростность потускневших глаз, не злоба искаженных, искривленных ртов, можно было бы подумать, что это новый особенный танец без музыки и без ритма.
  И, сцепив пальцами твердый, щетинистый череп спокойно и угрюмо смотрел он.
  
  
   -------------
  Говорили в темноте два голоса.
  Голос Любы, близкий, внимательный, чуткий, с легкими нотками особенного страха, каким бывает всегда голос женщины в темноте, - и его, твердый, спокойный, далекий. Слова он выговаривал слишком твердо, слишком отчетливо - и только в этом чувствовался еще не совсем прошедший хмель.
  - У тебя глаза открыты? - спрашивала женщина.
  - Открыты.
  - Ты думаешь о чем-нибудь?
  - Думаю.
  Молчание и темнота, и снова внимательный, сторожкий женский голос:
  - Расскажи мне еще о твоих товарищах. Ты можешь?
  - Отчего же? Они были...
  Он говорил "были", - как живые говорят о мертвых, или как мертвый мог бы сказать о живом. И рассказывал спокойно, почти равнодушно, с похоронными отзвуками меди в ровно текущем голосе, как старик, который рассказывает детям героическую сказку о давно минувших годах. И в темноте, беспредельно раздвинувшей границы комнаты, вставала перед зачарованными глазами Любы крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных матери и отца, безнадежно враждебных и тому миру, с которым борются, и тому - за который борются они. Ушедшие мечтою в далекое будущее, к людям-братьям, которые еще не родились, свою короткую жизнь они проходят бледными, окровавленными тенями, призраками, которыми люди пугают друг друга. И безумно-коротка их жизнь: каждого из них ждет виселица, или каторга, или сумасшествие; больше нечего ждать, - каторга, виселица, сумасшествие. И есть среди них женщины...
  Люба охнула и приподнялась на локтях:
  - Женщины! Что ты говоришь, миленький!
  - Молоденькие, нежные девушки, почти подростки, мужественно и смело идут они по стопам мужчин и гибнут...
  - Гибнут. Господи!
  Люба всхлипнула и прижалась к его плечу.
  - Что, - растрогалась?
  - Ничего, миленький, я так. Рассказывай! Рассказывай!
  И он рассказывал дальше. И удивительное дело: лед превращался в огонь, в похоронных отзвуках его прощальной речи для девушки с открытыми горящими глазами вдруг зазвучал благовест новой, радостной, могучей жизни. Слезы быстро накипали на ее глазах и сохли, словно на огне; взволнованная мятежно, она жадно слушала, и каждое тяжелое слово, как молот по горячему железу, ковало в ней новую звонкую душу. Равномерно опускался молот, и все звончее становилась душа, - и вдруг в душном смраде комнаты громко прозвучал новый, незнакомый голос - голос человека:
  - Милый! Ведь я тоже женщина!
  - Чего же ты хочешь?
  - Ведь я тоже могу пойти к ним!
  Он молчал. И вдруг в молчании своем, в том, что он был их товарищем, жил вместе с ними - показался ей таким особенным и важным, что даже неловко стало лежать с ним, так просто, рядом и обнимать его. Отодвинулась немного и руку положила легко, так, чтобы прикосновение чувствовалось как можно меньше. И, забывая свою ненависть к хорошим, все слезы свои и проклятия, долгие годы ненарушаемого одиночества в вертепе, покоренная красотою и самоотречением ихней жизни - взволновалась до краски в лице, почти до слез, от страшной мысли, что те могут ее не принять.

Другие авторы
  • Амфитеатров Александр Валентинович
  • Вейнберг Андрей Адрианович
  • Озаровский Юрий Эрастович
  • Копиев Алексей Данилович
  • Соколов Александр Алексеевич
  • Аппельрот Владимир Германович
  • Барро Михаил Владиславович
  • Слетов Петр Владимирович
  • Корелли Мари
  • Полевой Ксенофонт Алексеевич
  • Другие произведения
  • Мультатули - В игорном зале
  • Кайсаров Андрей Сергеевич - Об освобождении крепостных в России
  • Абрамов Яков Васильевич - Генри Мортон Стэнли. Его жизнь, путешествия и географические открытия
  • Бунин Иван Алексеевич - Велга
  • Иванов Вячеслав Иванович - О поэзии И. Ф. Анненского
  • Гаршин Всеволод Михайлович - Надежда Николаевна
  • Поплавский Борис Юлианович - Воспоминания о Поплавском
  • Минский Николай Максимович - Генрик Ибсен. Его жизнь и литературная деятельность
  • Эберс Георг - Серапис
  • Йенсен Йоханнес Вильгельм - Поход кимвров
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 442 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа